XII
Общеизвестно, что теоретически весь армейский быт опирается на свод законов, именуемый Уставом. Однако тот факт, что досконально соблюсти предписанное сей Библией попросту невозможно, знают далеко не все. Лишь те, кому довелось испытать на собственной шкуре всю премудрость этой опостылевшей за время службы книжицы. А те, кто имел радость служить в учебном подразделении, согласятся со мной, что караульная служба там максимально приближена к идеальной, то есть такой, какой ей надлежит быть согласно армейскому священному писанию (в данном случае УГКС – уставу гарнизонной и караульной службы). Однако и здесь возникала куча нюансов, не позволявших ей сделаться таковой. Обилие условных наклонений на страницах писания сильно затрудняло само несение караула и часто вносило неразбериху в головы солдат. Иными словами, если бы служба велась строго по уставу, то двадцати четырёх часов в сутки для этого явно не хватило бы. Самым разумным казалось тут урезать содержание книжицы и тем самым дать возможность караульным заниматься своими прямыми обязанностями, а не забивать им мозги должнобытствующим хламом.
Чтобы доказать справедливость этих слов, приведу несколько примеров из личного опыта, хотя в Кракау заступать в караул мне приходилось довольно редко. Наш взвод, как уже упоминалось, специализировался на кухонных нарядах, а маячить на постах с автоматами за плечами предоставляли третьему и четвертому. Более того, по возможности старались посты и смены не перекраивать, т.е. заступавший в караул боец шел, как правило, на хорошо знакомый ему и неоднократно им доселе охраняемый пост номер такой-то; нередко даже и посменные часы суток ставились одни и те же, привычные для каждого в отдельности. Этот манёвр производился для того, чтобы курсант отлично знал, что за объекты он охраняет и без запинки мог всё это выпалить любому проверяющему. А проверки, особенно в ночное время, так и сыпались на караул – от самого начкара до инспекции из штаба армии. Всем не терпелось застигнуть каким-нибудь мудрёным способом врасплох вконец затюканного молодого бойца и от души позабавиться его растерянным видом. Но когда этот боец знает пост как днище собственного котелка и натаскан не хуже сторожевого пса, огорошить его не так-то просто.
И всё же, несмотря на узкий профиль каждого из нас при заступлении роты в наряд, несколько раз нарушить тенденцию приходилось. Все эти несколько раз меня определяли на один и тот же пост номер два, который находился в парке учебных и боевых машин – механизированном дворе учебного центра.
За давностью лет я уже не смогу припомнить все объекты на данном посту, хотя кое-что всё-таки в памяти отложилось. Хорошо запомнились строгие по форме и грозные по содержанию танковые боксы (хранилища), опечатанные и неприступные по ночам, а в дневные часы – распахнутые и многолюдные; длинный склад БТС (бронетанковой службы), в котором размещались также ремонтная мастерская и ПТО (пункт техобслуживания); за ним прямо под открытым небом стояли незачехлённые «шестьдесятдвойки», на которых обучали военному делу третий батальон и на которые мы, «восьмидесятчики», смотрели с некоторым пренебрежением – дескать, кареты прошлого, много с ними не навоюешь…
Вероятно, когда-то эти мастодонты гордо украшали боксы, но пришло время – и надо уступать места новому поколению. Модернизированные и подвижные «Т-80» вытеснили «старых ломовых коней», и теперь клячи понуро стояли под открытым небом, и дожди со снегами заботливо промывали им плешь (пардон, броню). Вероятно, глядя на них, многие невольно настраивались на философские измышления о бренности всего земного. Даже в заведённом состоянии «шестьдесятдвойки» казались одряхлевшими ветеранами, с натугой и кряхтением выпускавшими из своих задниц (пардон, выхлопных жалюзей) едкий и вонючий дым, с лязгом и скрипом ползя к стрельбищу или танкодрому.
…Всего в парке было два поста. Они и еще столько же (один – на очистных сооружениях(!), другой – и вовсе непонятно зачем в районе жилых офицерских домов и медпункта) составляли первый караульный сектор, который разводили командиры отделений заступившего в наряд взвода. Второй сектор – склады РАВ (ракетно-артиллерийского вооружения) и ГСМ (горюче-смазочных материалов) – приходился на отдаленные, за пределами учебного центра, посты, а разводящими туда посылали «духов» из дополнявшего караул взвода. Был еще один, так называемый выездной пост – на стрельбище, куда привозили на специальном «уазике» и где сменяли не через два, а через четыре часа и только в ночное время (похоже, также в целях экономии топлива, как в случае с вертолетной площадкой). Здесь разводил сам помощник начальника караула – сержант-дембель, «замок».
Перед заступлением в караул, согласно Уставу, солдатам полагалось иметь специальное время для подготовки к нему: привести себя в порядок (отутюжиться, почиститься, пришить чистый подворотничок и т.д.), почистить личное оружие (только что выдранным старым подворотничком) и отдохнуть (здесь вопрос опускается). Этого времени почему-то всегда катастрофически не хватало, хотя уже в линейных частях многие умудрялись соснуть на часик-другой перед инструктажем. Еще одна неразъяснимая загадка тамошнего бытия: словно время в Кракау опережало события, и даже офицеры иногда запаздывали к инструктажам и разводам, которые также в свою очередь редко начинались в положенные часы. Однако сие вовсе не значило, что само время в учебке пролетало быстро.
Инструктажи проводились на караульном городке, расположенном неподалеку от нашей казармы. Проводили их командиры рот или же их замполиты, иногда оба вместе.
Замполит нашей роты старший лейтенант Артюхов был личностью довольно-таки ординарной и постной, чтобы его инструктажи носили образовательный или же поучительный характер. Отсутствие творческой жилки и некоторой колкости в натуре, присущих ротному Щукину и старшине Головачу, делали замполитовские инструктажи штампованными и словно бы проходившими по одному и тому же сценарию. Заступающие в караул бойцы заученными движениями повторяли различные манипуляции с оружием, предписанные УГКС для некоторых моментов при несении службы на постах, после чего Артюхов толкал речи одинакового содержания. Они настолько походили одна на другую, что было достаточно выслушать единожды, чтобы пропускать мимо ушей все последующие монологи. Коллеги из третьего и четвертого взводов помнили их наизусть.
- Товарищи курсанты! – вещал замполит. – Вы должны помнить, что находитесь на передовых рубежах (до боли знакомые нотки, не правда ли?), и потому должны проявлять повышенную бдительность на постах. Не поддавайтесь ни на какие провокации со стороны. – Тут он делал паузу, словно бы раздумывая о коварстве «сторон». – С вами могут произойти самые невероятные вещи, только чтобы вас разыграть. Ну, вот, например, такая: зайдет к вам на пост этакий рубаха-парень с виду и попросит: «Эй, часовой…»
- «…дай закурить!» - насмешливо раздавалось где-то за ухом из уст разводящего сержанта или нахального караульного.
- «…дай закурить!» - не обращая внимания на сдержанный смешок в строю, монотонно продолжал Артюхов, расхаживая туда-сюда перед ним. – Ну, Иван-добрая-душа полез копаться в своих загашниках… А ведь они (он почему-то никогда не пояснял, кто это, видимо, считая, что такие вещи всем понятны) присылают к нам не Жору-стряхни-пыль, а матёрого волка. И вот пока Иван будет в себе самом колупаться, он набросится на тебя, как коршун, и твоим же штыком тебя и заколет… Так что, товарищи курсанты, бдительность и еще раз бдительность…
И всё это – с завидным постоянством, не отклоняясь ни на шаг от заведенного сценария…
Ротный командир инструктировал заступающих в караул совершенно иначе. Полностью игнорируя возню с подзарядкой автоматов и никогда не репертируя с солдатами опостылевших сценок по замене часовых на постах, Щукин был чрезвычайно изобретателен в умении придумывать хитроумные комбинации, долженствующие непременно сбить с панталыку воображаемого стража объекта. То он, изображая пьяного немца, приближался к кому-нибудь из нас, выставленному в качестве условного часового, то играл роль террориста, коварно державшего под дулом всю смену во главе с разводящим с целью захвата поста… Во всех случаях даже привыкшие к его фокусам сержанты глазели с нескрываемым любопытством на разыгрываемые пантомимы.
- Ваши действия, товарищ солдат! – повелительно восклицал Щукин, разворачиваясь к «часовому». Заметив нерешительность со стороны последнего, моментально переходил на мажорные аккорды, неистово матерясь и брызгая слюной: - Ну ш-што ты на меня вылупился, как свинья на паровоз, шевели же своей мозговнёй поскорее! Какие надо давать команды, чтобы обезопасить ситуацию?.. «Руки вверх»?! Ну, б…, дубина, тебе только коров пасти, а не посты охранять! Какую команду ты должен подать, когда видишь разводящего со сменой?.. Ну вот, разве теперь не то же самое?.. Да куда ты на меня автомат наводишь, ты же еще не знаешь, мудак, кто перед тобой стоит, а если всё ночью происходит! Вдруг это проверяющий из штаба дивизии!..
Со стороны действия экзаменуемого бойца всегда выглядели уморительно, и любой из нас, втайне радуясь, что не он находится на данном месте, от души веселился, наблюдая эту миниатюрную комедию ошибок с элементами гротеска. Грубый солдафонский цинизм, излучаемый ротным командиром, усиливал колоритность созерцаемого…
После инструктажа – развод, устраиваемый ежедневно на плацу для всех заступающих в наряд по учебному центру (за исключением кухонного). Офицер, будущий дежурный по центру, критически осматривал нас, будто ярмарочных лошадей, проверяя внешний вид и спрашивая выборочно, кому что доверено охранять и прочие уставные премудрости. По окончании развода все под барабанный марш, издаваемый вечно мерзнувшим солдатом из БУБТ, шагали по своим местам службы.
Караульное помещение, огороженное трехметровым железным забором, примыкало к парку с наружной стороны. Как и положено, у входа в саму караулку, во дворике за оградой, находился еще один часовой – так называемая «собачка». На этот пост заступали все караульные свободных смен по распланированному помощником начкара графику. В случае приближения непрошенных гостей «собачка» подавала в караулку сигнал при помощи звонка, предварительно условившись со своим начальством, какие звонки подавать в зависимости от важности наведывающихся персон.
С прибытием нового караула начиналась самая хлопотливая часть суточного наряда. Официально заступление в него производилось с семи часов вечера, поэтому караульные первых смен во главе с разводящими быстрёхонько собирались и уходили принимать посты. Вторая смена принимала у старого караула помещение со всем имуществом согласно описи, как в кухонном наряде. Третья смена была на подхвате: кто заступал на «собачку», кто хватал пищевые бачки и отправлялся с ними в столовую получать харч, кто помогал второй с максимальной педантичностью и дотошностью потрошить своих предшественников; приём и сдача нарядов всегда оставались и остаются в числе наиболее уродливых и сатирических бытовых сценок в армии, зачастую переходя разумную черту, за которой обозревались реальные очертания страны под названием «идиотизм».
Науськанные своими младшими командирами, новоприбывшие караульные старались принять наряд так, чтобы через сутки их сменщикам, в свою очередь, было абсолютно не к чему придраться. «Чем сильнее вздрючите старый караул, тем меньше вам самим придется раздалбливаться при сдаче через сутки», - важно изрекал Дорохин. Эта аксиома была довольно сомнительной, особенно если через сутки приходили заступать старые знакомые с прошлого караула. Со злобным огоньком в глазах. А такое в армии случается нередко. Спектакль тогда циклически повторяется, декорации остаются неизменными, лишь одна труппа сменяет другую, стараясь всячески импровизировать. Происходили забавные эпизоды…
Для меня прием наряда был занятием гораздо более утомительным, нежели его сдача. Всё время приходилось ломать голову, к какой бы мелочёвке еще прицепиться, чтобы, не дай Бог, упустить её, сдавая потом помещение. Каждый пост отвечал за что-то: один – за комнату начкара, другой – за комнату отдыхающей смены, третий – за кухню и т.д.
… - Двадцать пять ложек, всё как в аптеке, - бодро констатировал факт сдающий кухонное помещение.
- Ни фига подобного, - со злорадством отвечал принимающий. – Видишь, на двух ручки наполовину отломаны, а на этой вилке нет зубчика. В описи про это ничего не сказано…
Сдающий помещение сушилки с раздражением голосил, отчаянно жестикулируя и с ноткой стенания в голосе:
- Восемнадцать плащ-палаток, всё чин-чинарём, какого хрена ты еще цепляешься?! Всё на месте!
Принимающий, делая скучное лицо, возражал:
- Всё так, вот только одна с дырой на спине, а вот на этой – пуговицы не хватает, да еще один валенок мыши прогрызли. Как я могу это принять?..
Рассказывали, будто однажды кто-то требовал перекрасить цепь от сливного бачка в туалете – она, мол, ржавчиной покрылась; кто-то не хотел принимать помещение кухни, утверждая, что количество спичек в коробке не соответствует Уставу… Иногда общий процесс сдачи-приёмки караула затягивался до глубокой ночи.
На охраняемых постах – почти та же картина. Особенная неразбериха царила в парке: все боксы, мастерские, склады и машины под открытым небом должны быть опечатаны, когда парк сдавался под охрану на ночь. Так должно было быть, но реальность чаще всего шла вразрез с уставными догмами.
Заезженные «шестьдесятдвойки» никто и не думал опечатывать. Разве что на башенных люках делались попытки налепить кусок пластилина с оттиском непонятных иероглифов, разобрать которые ни разводящие, ни часовые даже не делали попыток. Основной упор делался на танковые боксы и мастерские, где существовали двери или ворота, поэтому солдаты из БУБТ, ревностно оберегая свою технику и закрепленный за ней инвентарь, старались не попадать впросак, четко и строго опечатывая по вечерам эти помещения. Что же касалось вспомогательных подразделений, то, по-моему, они вообще не ведали о таком понятии как «печать» и, в случае пропажи чего-либо, беспечно полагались на собственные руки и сноровку, воруя друг у друга всё, что плохо лежит.
Хорошо помню, как, впервые заступая на пост, с одиннадцати до часа ночи, я был четко проинструктирован, что парк сдан под охрану, и пускать на его территорию без ведома начкара, его помощника или разводящего кого бы то ни было воспрещалось. В противном случае, говорили нам, действуйте строго по Уставу: соответствующие команды, а при неподчинении им – огонь. Естественно, идя на посты, мы были полны решимости следовать уставным предписаниям – никого на них не пускать и охранять их по всем правилам.
Каково же было моё изумление, когда, сменив Елизарова и пустившись в обход по вверенной мне территории, я стал обнаруживать то тут то там копошащихся на технике людей, не обращавших на меня никакого внимания. Позвольте, как же так, а что делать с Уставом гарнизонной и караульной службы!.. Некоторое время я оторопело соображал, что же предпринять; вспомнив, что на вопрос разводящего тогда нас Арбенина, всё ли в порядке, Елизаров ответил утвердительно, я решил: пусть всё остается по-прежнему, но при смене обязательно своему разводящему обо всём доложу.
Однако и тут меня ждало разочарование: когда спустя два часа пришли со сменой, и я указал Арбенину на сей факт уставного нарушения, тот коротко сплюнул и пробормотал:
- Забудь…
Случай был вовсе не единичный: почти каждый раз, приходя на пост в ночное время, мне приходилось видеть в разных местах солдат или прапорщиков, занятых вознёй с техникой и знать не желавших о каком-то Уставе. Завидев часового, они если чем-то и реагировали, то чаще всего вопросом: есть ли сигареты или спички. Почему-то считалось, что эти предметы должны быть у часового непременно в избытке. По-видимому, все исходили из соображения, что сигарета помогает скоротать нудное время стояния на посту. Доля правды в данной точке зрения, безусловно, имеется.
Курить, разумеется, часовым запрещалось, как и многое другое. Однако почти все запреты, налагаемые святой книжонкой, нарушались любым солдатом, прошедшим караульную службу хотя бы раз. Это происходит оттого, что обилие этих самых запретов и прочих предписаний, ссыпающихся на солдатские головы, подобно обилию пищи, вызывающей несварение желудка. Когда чего-то слишком много – происходит инфляция, переоценка ценностей, и потому уставные вето в таком количестве, неизбежно потеряют свой вес. Руководствуясь личным опытом, могу сказать, что за два года службы неоднократно приходилось идти вразрез с Уставом по части этих запретов. Почти всё, что воспрещалось делать часовому на посту – делал: спать – кемарил иногда на ходу, есть и пить – сколько угодно, курить – святое дело, сидеть – без проблем, разговаривать – без этого никак не обойтись, естественные надобности – отправлял… Список можно продолжить, разве что никогда самовольно постов не оставлял. Под трибунал мерзавца!
Караульный устав нарушался не из бахвальства, а по необходимости. В самом деле, трудно запретить курение и еду, когда это вернейшие средства от сна – главного бича караульных. Уже находясь в линейной части, многие перед караулами затаривались сухариками, семечками или леденцами – всем тем, на что солдат так падок. Пачки сигарет прятались в подсумках, сапожных голенищах или просто в карманах, а зимой – в отворотах шапок. Меры, применяемые для острастки в отношении «засветившихся», помогали мало. Но это – уже попозже; здесь, в Кракау, и в мыслях не было у кого-либо заныкать курево или – боже упаси! – кусок хлеба. Перед выходом на смену постов разводящие с надеждой в глазах обыскивали своих подшефных на манер оперативников при задержке с поличным, и в случае нахождения подобных сувениров виновника ожидала незавидная участь – ночная «дискотека» по возвращении из караула, либо чистка унитазов под зорким оком дежурного по роте.
Что же касалось других запретов… Предположим, часовому приспичило по малой нужде. Здесь никому и в голову не придет вызывать по связи разводящего или помначкара, как это предписано Уставом, чтобы тот отвел его куда следует, временно заменив другим караульным. Даже смешно себе представить, что я позволю себе вызвать на помощь собственной персоне Дорохина или Захарчука; эта проблема даже не обсуждалась – никем и никогда.
Наиболее спорным и противоречивым всегда был вопрос о разговорах на посту. Уставные премудрости исключают и этот пункт, а между тем именно к часовому все обращаются, когда надо что-нибудь выяснить: например, где находится такой-то офицер, или не проезжала ли машина с таким-то номером. Однажды ни кто иной, как начальник штаба полка Литвиненко спросил у часового (то бишь меня), где дежурный по парку и приказал срочно его разыскать. Попробуй тут сошлись на предписания!..
И всё-таки, повторяю: караул в учебке максимально приближен к требованиям Устава, хотя следовать ему буквально – чистое безумие. Если это станет делать разводящий, то у него просто не хватит времени обойти все посты: ведь для этого надо проверить каждую печать, а в одном парке их количество может исчисляться сотнями! Никакой церемонии сдачи-приема поста я ни разу за два года не наблюдал, В крайнем случае, приводя смену, разводящий спрашивал:
- Ну что, всё нормально?
- Ага… - бормотал в ответ сменяющийся.
- Давай, тащи службу, - напутствовал разводящий заступающего и быстрёхонько убирался со сменой на следующий пост.
Арбенин с Килимчиком, выходя на середину парка в ночное время, предпочитали оставаться на месте, рассылая новую смену в разные стороны, чтобы заступавшие на посты сами разыскивали своих предшественников. Их можно было понять: быстрее разведешь – больше поспишь, а зимой и вовсе никакого резона мешкать.
Для меня находиться на посту значило многое. Прежде всего, это был долгожданный отдых, те законные два часа, когда ты предоставлен самому себе, ничего при этом не делая, кроме как блуждая где попало на отведенной тебе территории. А побыть наедине с самим собой испытывает необходимость рано или поздно любой человек. Здесь, в армии, а тем более – в учебке, где каждый постоянно у всех на виду, где нет времени даже вспомнить о доме, караульная служба дает прекрасную возможность компенсировать этот пробел. К тому же на посту нет рядом лычконосного пугала, бдительно оберегающего твои обязанности, ущемляя одновременно права. Здесь можно мысленно перенестись туда, где тебя помнят, любят и ждут; побыть, пускай и виртуально, среди родных и близких, не опасаясь при этом, что тебя пихнут в бок с рычанием: «Чего припухаешь, барбосина!»
Ностальгические грезы если и уместно было себе позволять, то исключительно ночью. Днем на посту следует держать ушки на макушке: после восьми утра парк быстро оживает, словно базарная площадь. Территория его заполняется людьми в черных комбинезонах, распахиваются в каменных помещениях ворота, выкатываются наружу боевые и вспомогательные агрегаты, и парк, проснувшись и стряхнув с себя ночное оцепенение, живет своей обычной напряженной жизнью. Безмолвный часовой в нелепом облачении как будто уже не вписывается в общую суматошную картину и напоминает Летучего Голландца, по ошибке забредшего сюда, в чужой порт. Может быть, потому все и поглядывают на него со снисходительной иронией аристократов, узревших подвыпившего швейцара во время бала-маскарада.
Наглые бубтяне и тут стараются проявить свои амбиции, отлично зная, что караулы несут курсанты. «Эй, часовой! Сюда иди!.. Ни фига себе, совсем обурел, череп!» - примерно такие реплики можно услышать в кракауском парке днём. Каждому, из глотки которого вылетает похожее, хочется выказать кураж, от души повеселиться, если удается «припахать» незадачливого бойца в каске и с автоматом за плечом. Которые побойчее – делают вид, что угрожающе двигаются следом, якобы с целью преподания очередного урока. Приходится в таких случаях делать равнодушное лицо и пренебрежительно дефилировать прочь: дескать, не на того напали… Ну, а ежели у старожилов действительно возникали серьезные намерения (случались и такие моменты), - ничего не оставалось, как спешно ретироваться под насмешливый гогот вслед; ведь не открывать же и в самом деле предупредительный огонь, хотя по Уставу часовой оказался бы абсолютно прав – сие действо со стороны бубтян ни что иное, как попытка нападения на часового!.. Зато потом, после караула, нарушители непременно вычислили бы посягнувшего на их достоинство стрелка и с предательского одобрения младшего командного состава всыпали бы нажавшему на курок в хвост и в гриву. В этом можно было не сомневаться!
Был, правда, случай, когда пришлось-таки нарушить свою законную неприкосновенность. Но здесь я действительно видел, что помощь необходима. Два солдата хотели отнести парочку танковых аккумуляторов (тяжеленная, между прочим, ноша!) на подзарядку. Один из них обратился ко мне:
- Слышь, братан, - подсоби, а?.. Как говорится, не в службу и не в падлу… Тут рядом…
Тон просьбы был искренний, без выпендрясов, и я, оглянувшись вокруг, не видит ли кто неподходящий, перекинул свой АКС-74 за спину и взял один аккумулятор за ручку. Втроем, цепочкой, отдуваясь и пыхтя, мы быстро дотащили этих динозавров куда надо.
- Спасибо, братан, уважил…
Возвращался я, сменившись с поста, обратно в караульное помещение с большой неохотой. И это несмотря на морозы и полуокоченевшее состояние. Вообще, зима тогда выдалась достаточно суровой для Европы; я читал в госпитале, что в одном Париже замерзли насмерть десятки бездомных клошаров. Тем не менее, я предпочел бы отстоять еще два часа, нежели становиться караульным бодрствующей смены. Это означало, как нетрудно догадаться, ползанье на карачках с тряпкой в руках и полирование отведенного твоему посту участка. В такие часы и приходило в голову, что караульное помещение – наиболее ухоженное место в Кракау. Здесь можно было на законных основаниях не давать курсантам ни минуты сна – Устав данный род человеческой деятельности явно не почтил своим вниманием. Отсюда и залёты с дрыхнущими на постах.
Бодрствующая смена, разумеется, не только старалась добыть огонь трением стен и полов. Сей философский труд прерывался визитами в столовую с целью получения своей доли. Навьючившись походными бачками, трое-четверо бойцов, подбадриваемые тумаками сержантика, с энтузиазмом плелись в местную клоаку произвола – варочный цех, где уже хорошо знакомые алики, мараты и куралбеки с коварным плеском наполняли эти бачки сжиженной армейской снедью, жизнерадостно повизгивая:
- Э-э, чё ты умираешь!.. Меняться будем, да? Ты – штык-нож давай, я черпак дам… Строиться, караул!..
Приём пищи – как обычно, по команде. Помощника начкара и разводящих сверлила навязчивая мысль, будто мы, сев за стол, накличем какую-нибудь беду, что-то наподобие штабной проверки. Поэтому данный ритуал мало чем отличался от обычного:
- Строиться, бодрствующая смена!.. Так, десять минут времени – и вы порубали. Понятно, да?
- Так точно! – подобострастно гаркали мы, заботливо держа в руках уже расчехлённые котелки…
Смена же отдыхающая являлась таковой условно, если, конечно, можно было назвать отдыхом чтение караульной Библии, сидя в комнате смены бодрствующей. Чинно рассевшись за столом, все старались придать своим лицам выражение сосредоточенного внимания и бесконечно перелистывали священное писание.
И здесь не без надсмотрщиков. Дабы не схлопотать по лбу, приходилось делать вид, будто интересней и увлекательней нет книги на свете. Этого, впрочем, тоже мало: сержанты в свободное от сна время забавлялись нашей экзаменацией по части вычитанного. В качестве стимула разрешалось опять присесть за стол и продолжать зубрить. В случае провала по какому-нибудь вопросу, касающемуся караульно-уставной тематики, неудачника ожидала уже стоячая зубрежка, а при отсутствии поблизости начальника караула – обучение поактивнее, с помощью отжимания и «гусиного шага».
Комната отдыхающей смены с вожделенными топчанами являлась для бойцов табу, и в ней спали только разводящие да помощник начкара, пользуясь этой привилегией с присущим им нахальством. Иногда этим оглоедам даже преподносили туда отдельную пайку, и я, наблюдая за подобными эпизодами, в который раз убеждался: как всё-таки хорошо, что не принял в своё время предложения Круглова сделаться дорохинским мажордомом!
Из всего этого можно понять, почему возвращение с постов многим было в тягость. Ничего замечательного пребывание в караулке не сулило, разве что наскоро похлебать горячего, да где-нибудь курнуть втихаря, чтобы не попасться на глаза сержанту: сигареты разводящие и здесь старались убрать от греха подальше. И потому голову всё время сверлила тоскливая мысль: скорее бы опять на пост – там хоть на пару часов сам себе предоставлен…