Прощай, Фидель.
Я узнал о тебе не из новостей и не из учебников — задолго до появления в моей жизни интернета и вообще каких бы то ни было источников информации — от моего родного дяди, который работал в советской дипмиссии на Кубе, и несколько раз в год наведывался в гости к нам в Москву.
Во время своих визитов он много рассказывал о тебе, о твоей щедрости и чувстве стиля, снабжая эти рассказы демонстрацией кубинских сигар и бутылок рома, которые оставались у нас дома и прятались от меня между баночками с крупой и подшивками «Нового мира». Вы с ним были хорошими друзьями. Дядя говорил, что как-то раз обнимался с тобой на ступеньках одного номенклатурного здания в Гаване. Поскольку я не знал, как выглядят такие здания, то представлял себе наш Дом пионеров с его массивными потрескавшимися колоннами и тяжеленными дубовыми дверями — только вместо проросших сквозь ступеньки скучных среднерусских сорняков там были пальмы и тропические цветы, на крыльце лежали разбитые кокосы, на грозных сводах социалистического фасада сидели экзотические бабочки, а вокруг ползали всякие игуаны, или как их там. У входа стояли Фидель, его брат Рауль и мой дядя Серхио. Они слушали, как поют птицы, как орут дикие коты, как скрипят где-то за горизонтом плохо смазанные механизмы советского ядерного кулака.
— Серхио, — внезапно повернулся к моему дяде Фидель, — можно тебя попросить об одной услуге?
— Конечно, команданте, — ответил дядя. — Для тебя все, что угодно.
— Ты знаешь, — сказал Фидель, — я никогда раньше не думал о смерти. Мне казалось, для таких, как я, ее вообще не существует. Посуди сам: я получил хорошее образование, я был везунчиком и прекрасным любовником, я давал интервью американским газетчикам и продолжал работать по марксистско-ленинской линии, пока эта страна не полюбила меня всем своим гибким телом; меня безуспешно травили, душили и били током профессиональные киллеры и криворукие бандиты, я весело шмалял по ним с двух рук и прощал им все их нелепые заговоры, меня любили агенты ЦРУ, мой портрет печатали на марках и плакатах, мной продолжали восхищаться в разных уголках мира. Плюс я оставался неизменно хорош в постели, и мог болтать с трибуны по четыре часа о свободе, зле, мировом империализме и прочей требухе. Но, ты знаешь, Серхио, недавно мне стало казаться, что я все-таки смертен.
Он положил руку дяде на плечо (его коллега-фотограф из консульства начал разворачиваться, затылком учуяв необычную движуху).
— Слушай, Серхио, скажу честно. Мне нужна твоя помощь.
— Слушаю тебя, Фидель, — пережевал сигару из одного угла рта в другой мой дядя.
— Наши врачи — лучшие в мире, — продолжал диктатор. — Ты это знаешь. Я попросил их сделать вот эту штуку.
Пошатнувшись и как бы уменьшившись, он достал из нагрудного кармана небольшую ампулу. Его слегка качало — не от рома, разумеется, но от исторического веса и высокой летучести фраз, которые он произносил off the record. Примерно так же, надо полагать, ощущал себя угрюмый офицер советской атомной подлодки, поднимаясь на поверхность Карибского моря и растворяя в своей крови тайну не начатой третьей мировой.
— Это моя душа.
— Что? — пошатнулся в свою очередь дядя. — О чем ты говоришь, Фидель?
— Серхио, — косо сказал и посмотрел невысокий Кастро, в его глазах плыли эсминцы и барражировали вертолеты, неслись в слоу-мо разрывные пули и смеялись на ветру юные леди, придерживавшие поля летних шляп. — Это моя душа, и я хочу, чтобы ты сохранил ее на тот случай, если я умру.
— Но…
— Camarada, — продолжал сморщиваться и врастать в мраморные ступени Фидель. — Речь идет не о политических обязательствах. Всеми этими вещами сможет заняться мой брат Рауль. Тебе не нужно будет делать никаких публичных заявлений или вообще как-либо сообщать о себе. Все, о чем я тебя прошу — это сохранить в своем теле душу кубинской революции и передать ее следующим поколениям. Ты сделаешь это или нет?
— No hay pedo, — ответил дядя. — Я все сделаю.
— Хорошо, — сухо подытожил Фидель, возвращаясь в свою обычную резкую форму. — Приедешь домой в Москву, открой и выпей. Тебе понравится. Все, теперь прощай.
Он сделал быстрый, военный шаг к моему дяде, совпавший с полным разворотом фотокорреспондента, который в панике расстегивал заклинивший чехол, и заключил его в смачные этнические объятия, в процессе которых мужчины пошуршали бородами и потерлись гимнастерками разной степени музейности, что, к счастью, успел запечатлеть на своем снимке (мысленно крича: «Серега, еб твою!!!») всклокоченный фотокор.
Все на Кубе знакомы, говорил дядя, это же маленькая страна, что тут удивительного. Все знают Фиделя. Он курил толстую сигару, извлеченную из деревянного ящичка — как сейчас бы я сказал, разогнав дым руками, — хьюмидора. Карточка лежала перед ним на столе, шел 91-й, лишенный слова «фотошоп» и полный перекрывающих одна другую чистых искренних эмоций: «Да ладно?», «Это ты?!», «Серьезно?!!» Родители куда-то ушли, кухонный стол, над которым оседали дядины клубы, был заставлен разнообразными заграничными яствами, неслыханными для нашего скромного быта — распиленными кокосами, ромовыми конфетами, орехами, дорогим алкоголем. Их нужно было съесть, выпить, разгрызть, смести, заначить, по возможности запомнить и смаковать до следующего дядиного приезда.
Мы сидели вдвоем за противоположными концами стола. Он мерцал и растворялся, подмигивал мне и болтал по-испански на заказ (как будет «жопа»?).
— Рома хочешь? — спросил он. — Пока мамки нет.
— А можно? — отозвался я, стараясь придать своему голосу интонацию полного безразличия и даже прохладного осуждения — дескать, как это нехорошо, предлагать ребенку крепкий алкоголь.
Дядя замялся, и мне стало страшно, что я перегнул палку с натуралистичностью, и теперь мне ничего не дадут.
— Ну, чуть-чуть можно.
Он достал из внутреннего кармана жилетки плоскую фляжку и разлил ее содержимое по двум рюмкам — себе полную, мне на донышке.
— Настоящий кубинский ром, — просто сказал он.
Я робко взял рюмку и замер.
— Ну, — начал дядя.
— За Фиделя Кастро! — вдруг выпалил я и где-то подсмотренным жестом поднял рюмку.
Дядя заглянул в образовавшуюся между нами дымную червоточину и подмигнул черным повстанческим глазом.
— За Фиделя, — повторил он мой жест, элегантно и, как я бы сказал сейчас, по фирме. — Patria o Muerte!