В год смерти Гоголя художник Е. Солоницкий создал гравюру, на которой Поэт сжигает свои рукописи. «Сидит он, немного подавшись вперёд, и смотрит прямо перед собою»*. Перед ним - «широкий раствор очага, и огонь наивно похож там на прихотливо разросшийся тропический куст.
В ногах у Гоголя, возле самого огня, - казачок на корточках и ждёт его приказаний. Один небольшой свиток мальчик, не глядя, уже подпалил, а другой и покоробившаяся от соседства с пламенем тетрадка ожидают своей очереди», - так описывает этот рисунок Иннокентий Анненский, поэт, директор и преподаватель словесности царскосельской гимназии. Он предлагает нам взглянуть на рисунок Солоницкого не так, как воспринимали его современники Гоголя, и, вероятно, не так, как замыслил его сам художник: «Пусть Гоголь здесь в последний раз и, несмотря на все немощи, страхи и напутствия, переживает ещё раз и вопреки всему тот восторг дорожных созерцаний, котором когда-то волшебно слились для нас и Гоголь-фантаст, и Гоголь реалист, и Гоголь раздумья, и Гоголь смеха, и Гоголь-ястреб, и сентиментальный Гоголь.
Пусть это не свиток загорается с отнятым у нас сокровищем, а уже готовый потухнуть - вспыхивает напоследок и тот единственный в мире поэт, который умел слить в экстатической любви к бытию, - не к жизни, а именно к бытию, - пыльный ящик с гвоздями и серой и золотую полосу на востоке и у которого прозрачный и огненный лист клёна, даже сияя из густой темноты своей, не дерзал кичиться перед рябым столбом придорожья.
Пусть это ещё прежний Гоголь устроил себе перед очагом последний праздник золотого
перебирания страниц жизни.<…>
И разве не дорога, не гоголевская дорога с её простором, с волшебной примерённостью её пестроты, с её унылым зовом и безудержным порыванием вдаль, - не вперёд, заметьте, а именно вдаль, в безвестное, - разве не эта дорога дала Гоголю и те стихи, которые, слившись в один укоризненно-фантастический символ, обусловили не только грандиозный план «Мёртвых душ», но и неизбежность покаянной за них расплаты?
А что греха таить, господа... Ведь «Мёртвые души» и точно тяжёлая книга и страшная. Страшная и не для одного только автора. <…> Ведь никогда и нигде в мире то, что называют пошлостью, так не покоряло и так не было прекрасно <…> Пушкин запечатлел Русь, радостный её долгим неслышным созреванием и бесконечно гордый её наконец-то из-под сказочных тряпиц засиявшим во лбу алмазом.
Не то Гоголь. Со страхом и мукой за будущее русской литературы стоит он перед нею, как гений, осеняющий её безвестный путь. <…>
Красота Гоголя наоборот: подходила к человеку совсем близко, казалось, вплотную, и тот сам отпрядывал от её ослепительно страшного соседства. Люди пошли не к Гоголю, они пошли от Гоголя, они разошлись от него, как далёкое сияние. Но, уходя каждый в свою сторону, из самой святыни его творения, из благодати его страдальчества, эти люди выносили две заветных, гоголевских мысли. Первая - я буду сам собою. Вторая - я буду любить одну загадку, только одну, ту, с которой я родился, загадку моей родины. <…>
Гоголь писал пятнами, и, может быть, нигде речь его не проявляла ярче своего гения, как путаясь в своём витийстве и цепляясь за шероховатости своего блёсточного фона».
Влияние Гоголя на всю последующую за ним литературу неоспоримо. Но для меня не это - главное. Дорого мне то наслаждение, которое переживаю я, читая и перечитывая великого художника.
На картине Солоницкого на втором плане «кто-то крылатый» вот-вот дунет на огонь светильника, стоящего на столике, накрытого для молебна; но ему страшно, и он закрыл лицо руками, а в дверях уже стоит закутанная в белом фигура, и чья-то рука держит перед её покрывалом потир.*
* Здесь и далее И. Анненский «Эстетика «Мёртвых душ».
* Потир (от др.-греч. «чаша, кубок») — сосуд для христианского богослужения, применяемый при освящении вина и принятии Святого Причастия.