Собака выдрала кусок шерсти из лапы и положила перед собой на снег. Шерсть была скатанная и тёмная, как будто кучка какой-то грязи. Затем она снова вцепилась зубами в свою шерсть и вырвала ещё пару клочков, было больно, но собака старалась думать о том, как красиво получается: теперь три куска её шерсти лежали перед ней на белом, серебрящемся в лучах фонаря, снегу.
«Красиво-то как!» – думала собака, вырывая из своей лапы следующий клочок.
Кожа под выдранной шерстью болела, волосяные фолликулы были против того, что с ними так жестоко обращались, но собака думала только о великом: перед ней на снегу вырисовывалось что-то необычное в своей первозданной нелепости и оригинальности из выдранной ею же со своего тела шерсти. Это было как-то по-новому и неожиданно даже для самой собаки, но остановится она уже не могла. Ей казалось, что сейчас она выдерет с себя и положит на снег ещё один кусочек шерсти, и тогда получится маленькое собачье чудо – шедевр, к которому она имеет непосредственное и основательное отношение, будет закончен.
На снегу получался какой-то нелепый узор из грязной сваленной шерсти, местами даже с примесью крови и кусочками собачьей кожи.
«Это прекрасно!» – думала глупая собака, рискуя остаться совсем безволосой в погоне за каким-то нелепым чудом, которое внезапно взбрело ей в голову, и, в сущности, никому не нужное, кроме неё самой.
Зимние ночи были холодные, и без шерсти собака могла совсем замёрзнуть, благо, что спать она ложилась в своей относительно, но всё-таки тёплой конуре.
Так продолжалось до тех пор, пока не налетел ветер, разгоняя своими порывами придуманный собакой рисунок. Он легко поднял на смех всю её шерсть, вырванную прямо из тела, и понёс её дальше, куда-то в верхние слои атмосферы, в которых она точно была никому не нужна и потом затерялась среди пепла, холода и пустоты зимних ночей и снежных осадков.
Собака попыталась облаять противный ветер за его шалость, но сдержалась и только лишь голодными глазами наблюдала за небом, потому что мечтала откусить от него хотя бы половинку. Ведь тогда ветер вылетел бы в полученное посредствам укуса отверстие с земли, и больше собака не мёрзла бы ночами в своей конуре, слушая его глупые завывания и стоны на улице. У ветра не было конуры и даже разума, чтобы это осознавать.
«У меня вырастит новая шерсть», - подумала собака и побрела к своей будке. – «И тогда я создам новый узор!».
Как известно, на собаках всё заживает быстро, так же и растёт шёрсть – быстро и основательно, а боли от её выдирания с кровью собака уже практически не чувствовала, понимая что и это прекрасно: ведь боль бывает сладкой и любимой, без которой потом не возможно жить. А ещё боль бывает во имя чего-то, например, во имя шерстяного рисунка под ногами какой-то приблудной собаки. Пришла бы другая собака, посмотрела, подивилась и восхитилась тем, до чего она сама не додумалась, произведением искусства вот этой жалкой шавки, блуждающей в потёмках холодной уральской ночи.