– Норкин Даниил Александрович, – вкрадчиво произнесла следователь, полная женщина с короткой стрижкой и синяками под глазами.
Норкин кивнул. Он часто бывал в полиции. Ввиду специфики его работы, заявления на него писались чуть ли не каждый месяц. Он привык. Однако в этот раз находиться в допросной ему было по-настоящему неприятно. Комната освещалась одной тусклой лампочкой и не ремонтировалась, по всей видимости, с советских времен. Желтоватая краска на стенах облупилась и кое-где отвалилась, потолок испещрили трещины и грибок, а грязный линолеум, местами протертый до бетонных дыр, отклеился по краям, ссохся и теперь топорщился поверх плинтусов. Новой выглядела лишь мебель: высокий узкий шкафчик в углу, металлические перфорированные стулья и массивный стол.
Норкина, привыкшего к порядку и комфорту, этот диссонанс раздражал невероятно. Он тряс левой ногой, потел, бегал глазами по сторонам, то и дело задерживаясь на бесстрастном лице следователя, и невольно представлял какую-нибудь шикарно обставленную гостиную, где под ковром и обоями копошатся огромные мадагаскарские тараканы. Ему казалось, что атмосфера разрухи поддерживается здесь только чтобы угнетать жертву. Однако скрывать ему, хоть он и выглядел виновным во всех смертных грехах, было нечего.
– Печенкин Евгений Павлович, – сказала женщина. – Вам это имя знакомо?
– Нет, – пожал плечами Норкин и нервно поправил меховой воротник. – Скорее всего, очередной затюканный недовольный.
– Где вы работаете?
– Официально – нигде, – в голосе послышались триумфальные нотки. Норкин любил похвастать достижениями. Двадцать шесть лет, известен на всю страну, а зарабатывает, точно какой-нибудь успешный бизнесмен. Вот только ответственности на плечах – никакой. Разумеется, если не брать в счет ответственность перед теми, кого он снимает скрытой камерой.
– Значит, социальные эксперименты, – протянула следователь.
– И «пранки». Розыгрыши, проще говоря.
– Я знаю, что значит «пранк», – она раскрыла перед собой папку, взяла ручку. – Позавчера вы загрузили очередной ролик. Печенкин – это тот парень, которого вы разыграли. Мне нужно, чтобы вы рассказали, что тогда произошло.
– В смысле? – осклабился Норкин. – Вы же смотрели видео.
– Смотрела, – процедила следователь. – Но вас это не должно волновать. Я могу завести на вас дело. Хотите?
– Зачем мне это?
– Тогда рассказывайте как все было. Вашу версию. Пока вы лишь свидетель.
– Что рассказывать-то? – закатил глаза Норкин. – У нас даже специальный выпуск есть о том, как мы все это готовим. Там все по полочкам…
– Не юлите. Мне некогда ваше видео смотреть, за вами очередь, если вы не заметили.
– Ну хорошо, – Норкин вздохнул. – Идея была такая: мы хотели проверить, насколько трусливые у нас мужики. Актер у нас уже был, а вот девчонку предстояло найти, причем такую, чтоб и в груди екало, и в штанах. И чтоб играть могла, ну, серьезно играть, чтоб верилось прям. И нашли такую по чистой случайности, сами диву дались. Сидели с Эдиком, напарником по проекту, телик смотрели под пиво, попали на один из этих тупорылых дешевых ситкомов. И там, в малюсенькой, но жутко карикатурной роли секретарши снималась ну феноменальная красотка, во всех смыслах – аж не верится, что такое бывает. То, что нам было надо. Мы стали выяснять. Оказалась, она заморыш театральный, никто её всерьез не воспринимает из-за внешности, в хороших постановках роли дают второстепенные, способности раскрыть не позволяют. А кушать ведь что-то надо!
Норкин усмехнулся. Следователь старательно записывала показания.
– Аня конечно сопротивлялась, била копытом, не хотела марать себя этими глупостями. Но потом, знаете, когда узнала о сумме вознаграждения и смекнула, что ей сулят как минимум три миллиона просмотров, живо передумала. Решила, что это необходимое зло. Изучила историю, собралась с мыслями, шмотки подобающие напялила, чтоб грудь да задница наружу, и каблуки не забыла – черт знает сколько сантиметров. Нам нужно было, чтобы все выглядело аутентично, правдоподобно.
У Норкина в руках вдруг завибрировал телефон.
– Уже пять миллионов, вы посмотрите! Правда глаза колет!
– Не отвлекайтесь.
Он унял восторг и продолжил:
– Мы выставили её в самом шумном торговом центре, рассчитывали, что сразу кто-то попадется, но не тут-то было. Прежде чем ваш Печенкин появился, она человек пятнадцать пыталась уломать, и надо сказать, очень натуралистично. Но вы понимаете, на то он и социальный эксперимент, что призван открыть людям реальность. А реальность такова, что все эти пятнадцать слюнтяев прошли мимо. Мы еще ей легенду хитрую сочинили, чтоб никаких сомнений у людей не оставалось, чтоб точно было ясно, что она в беде. Но нет, актеру нашему даже показываться не пришлось. Печально это, если подумать.
Норкин покачал головой.
– А что Печенкин? – спросила следователь.
– Ну вы же смотрели видео.
– А дальше? Что-то было за кадром?
Норкин вдруг почувствовал, что ему не верят. Сглотнул.
– Ничего. Он просто ушел.
– И все?
– Все.
Женщина сделала пометку в деле, потом демонстративно извлекла из папки сложенный вчетверо лист и положила его на стол.
– Это что? – спросил Норкин.
– Его показания, – следователь понурилась. – Печенкина. У него, знаете ли, другой взгляд.
– Это конечно хорошо, но я здесь причем?
– Думаю, вам полезно будет узнать, как все выглядело его глазами.
– Почему это?
– Занимаетесь потому что какой-то фигней. Знать не знаете, да и не задумываетесь скорей всего, что у людей в головах. Почему они себя ведут так, а не иначе.
– Это же шоу! – всплеснул руками Норкин.
– Очень удобно прикрываться этим вашим шоу, – хмыкнула следователь. – Только я почему-то уверена, что людям, которых вы разыгрываете, совершенно не смешно. Вы когда-нибудь читали их показания?
– Нет. Они только просят замылить их лица или вообще удалить видео. Позориться не хотят. Я вообще не понимаю, чем таким опозорился этот Печенкин. Как настоящий мужик себя повел.
– Не он опозорился, – она недобро скосила глаза. – А вы.
– Это как же? – хищно улыбнулся Норкин. – Почему я об этом не знаю?
Следователь развернула лист:
– А я вам сейчас прочитаю, и узнаете.
Она задумалась ненадолго, затем начала:
«Сегодня утром, всего три часа назад, я ходил в молл: небо радовало бирюзой, воздух – свежестью, а люди – предпраздничной добротой. Зима лукаво хрустела под ногами, наряжала нагие деревья искрящимся пухом, слепила холодным солнцем глаза – я постоянно чихал. Город готовился встречать Новый год по-старому.
Я собирался купить в книжном томик стихов – в подарок лучшему другу. Не знаю, с чего вдруг я выбрал этот огромный гремучий муравейник со всеми его лестницами, толпами бесцельно бродящих зевак, не знающих как иначе себя занять в выходной день, и зазывалами, без которых, конечно, никак не нельзя... Но что поделать? Ноги взяли да принесли. А когда такое случается, я всегда стараюсь управиться с делами поскорее и убраться восвояси.
Но в этот раз не удалось. Не получилось даже в книжный попасть – на первом этаже я встретил тебя. Ты стояла, прислонившись к колонне, будто только меня и ждала. Что-то непривычное, несвойственное себе нацепила – вульгарное, обтягивающее короткое платье, – но взгляд мой на прелестях твоих не задержался, сразу врезался в опухшую, влажную, потекшую черной тушью печаль. Сердце мое в тот же миг ухнуло, все вокруг отстранилось, отошло на второй план, затемнилось. Я приблизился к тебе, оглядел бережно, робко, спросил как можно нежней, что стряслось. Сказал, что узнал тебя, что видел тебя на сцене.
Ты была восхитительна, как и всегда. Эти серые, блестящие умом глаза, длинные темные волосы, тонкие, удивительной неровной линии белесые губы, маленькие ровные зубки, эта крохотная родинка на мочке правого уха… и огромный, тяжелый, точно свыше данный талант. Никуда тебе от него не деться, но и признать его никто не желает. Мне иногда кажется, что я один его вижу, один ценю, посещая все спектакли и просматривая эти глупые сериалы, что ездят на нем, эксплуатируют, пытают…
Но ты не знаешь меня. Считаешь, наверное, что во вселенной одна, что никому не нужна. Но я – есть. Я всегда смотрю на тебя, жду новых твоих ролей и ничего не требую взамен, лишь пишу о тебе стихи и мечтаю. Но за возможность связаться с тобою лично, на себе ощутить живой твой взор, услышать обращенные мне слова – хватаюсь крепко, с нехарактерной мне жадной отвагой.
– Мне нужна ваша помощь, – заявляешь ты и шмыгаешь носом. Наворачивается отчаянная слеза, на лице рисуется облегчение, секунду держится и тает. Взгляд скользит по мне, разглядывает бесстрашно, исследует, останавливается на губах и убегает, стыдливо прячась за ресницами. Мне вдруг кажется, что я тебе нравлюсь.
– Почему вы так одеты? – говорю первое, что приходит на ум. – Вы ведь не такая.
– Это все Эдик, – мрачнеешь ты. – Он так хочет.
– Так уйдите, – кажется, слова мои просты, и сделать это – раз плюнуть.
– Он не даст. Думает, я ничего не понимаю. Сама не знаю, что мне надо. Вдобавок, он до одури влюблен в себя и не верит, что можно испытывать к нему равнодушие.
Я сразу злюсь на этого Эдика за его нарциссизм, инфантилизм, глупость. А заодно и на весь мир. За то, что позволил такому случиться.
– Что мне сделать? – пытаюсь вложить всю солидарность, что скопилась во мне за последние годы.
– Будьте моим, – просишь ты. – Сыграйте. Сможете?
Чувствую странную, необъяснимую фальшь. Твой образ дрожит, трепыхается. Боится, что ему не поверят.
Но ты добавляешь, стирая всякие подозрения:
– А я буду вашей.
Вокруг с немыслимой скоростью снуют люди: разговаривают, улыбаются, множат в охапках разноцветные бумажные пакеты. Я не верю своим ушам, я видел это во снах – как стою с тобою в свете софитов, мы читаем стихи, а публика ловит каждое наше слово. Я ничего теперь не боюсь, готов на все. Но спрашиваю зачем-то, хоть и знаю ответ заранее:
– Перед ним?
Ты киваешь.
Проходит мгновение, еще одно, и рядом вырастает мужчина. Он высок, крепок и красив – под стать тебе. Мне жаль это признавать, но такова правда.
– Ты кто такой? – гудит он злобно, выделяет каждую букву. Смотрит сверху вниз, брызжет на меня превосходством, щерится, точно гиена из старых мультфильмов.
Я зажмуриваюсь, прогоняя наваждение, и вдруг ясно вижу: в словах смысла нет.
Пока кулак летит ему в зубы – надеюсь, что в зубы, – представляю, что будет потом. Как увожу тебя, благодарную, прочь – от окровавленного тела, от всех этих людей, магазинов, рваной музыкальной какофонии. Как ты плачешь, уткнувшись мне в грудь, и целуешь...
Но так не бывает.
Эдик, этот чертов загорелый Эдик будто знал, что я ударю. Поймал мою руку на лету, отскочил, как дикий зверь, лицо его в тот же миг изменилось, руки выбросились в примирительном жесте...
– Это розыгрыш, – кричишь ты. – Все не так! Остынь!
Перед глазами меркнет, я едва держусь на ногах. Смотрю на тебя и больше не вижу печаль – только обман, циничный и дешевый: его склизкий позорный след исказил твое лицо. А вслед за ним перекосилось все остальное: мечта моя опошлилась, чувства съежились, а жизнь – потеряла краски.
Лишь талант не пропал. Никуда тебе от него не деться, это дар. Прекрасная, милая Анна, теперь я понимаю, почему никто тебя не замечает. Почему даже не хочет разглядеть. Все потому, что ты тратишь себя зря. А в мире, где дар используют ради потехи, ради простой лжи – невозможно быть. И вдвойне невозможно, если это – про тебя»
Норкин с минуту сидел молча. Потом, чуть не сплюнув, изрек:
– Сопли.
Следователь сложила лист и убрала его в папку.
– Вы действительно так считаете?
– Сопли они и есть сопли. Да и не пойму, что такого он в ней нашел? Посредственность одним словом. В шоу бизнесе дураков нет, давно бы её заметили. Почему, думаете, она никого, кроме Печенкина, зацепить не смогла? Играть на самом деле не умеет, мы попросту купились на обертку. А парень одержим, да и все.
– Может и так, – покачала головой женщина. – А может наоборот. Может она играла так искусно, что люди всерьез боялись этого Эдика, и лишь Печенкин решил заступиться. Может он действительно что-то в ней видел. И только это было для него важно. А благодаря вашему идиотскому представлению он потерял всякий стимул жить.
Она проговорила это обреченно, не смотря на Норкина. Тому сделалось жутко.
– Он вышел в окно, – сказала следователь устало. – Написал это письмо, оставил его в спальне на письменном столе, и тут же выбросился. Голова – вдребезги.
Норкин задохнулся.
– Дайте-ка я догадаюсь: вы и предположить не могли, что у него за жизнь такая? Что у него вся семья два года назад разбилась, и только благодаря этой мечте он держался. Что стоило лишь подтолкнуть его, и он рухнет, как подкошенный. Никто ведь не мог знать, да?
Норкин не отвечал.
– А тут – вы со своими глупостями. Безголовые дети, ни о чем не думаете, лишь бы просмотров заработать. Само собой, вы ничего плохого не хотели, вы вообще – добряки. И тут попадается он. Вы зла не желали, оно само получилось, я все понимаю. Но вот ведь неловко, правда?
Норкин молчал. Следователь поставила в деле печать.
– Идите. Я все записала. Вы свободны.
Он поехал домой.
Ролик, который к вечеру просмотрели уже шесть миллионов раз, он удалил. А вслед за ним, выпустив короткий рассказ о Печенкине, закрыл и канал.