2.
На следующее утро будущие ученики вновь собрались в трапезной. На завтрак подали густую смесь из ячменной муки, тертого козьего сыра, меда и вина. На этот раз Григорий с Андроником сидели среди таких же как они новичков: кое-кого они уже успели узнать за время плаванья. От разговоров и смеха трапезная гудела, подобно весеннему медоносному лугу на Имитте.
Андроник включился в общий разговор, Григорий же только слушал, с любопытством разглядывая помещение. Это был просторный крытый внутренний дворик, в котором в два ряда стояли столы с длинными скамьями. Одна боковая дверь вела на кухню, откуда приносили кушанья, другая — в перистиль. Высота трапезной равнялась двум ярусам дома, наверху, на уровне второго яруса одна стена, видимо, обращенная в переулок, была глухая, в двух – судя по проникавшему свету, восточной и южной — были пробиты довольно большие квадратные окна, вдоль четвертой стены тянулся обрамленный деревянными перилами помост, куда выходили три двери.
— Мелитта, ну где же ты? Мне надоело ждать! — раздался вдруг со второго яруса нетерпеливый девичий голосок, звук которого тотчас заставил всех юношей выслеживать его обладательницу. Григорий, сидевший к лестнице спиной, сначала увидел восторг, зажегшийся в глазах его сотоварищей, расположившихся напротив, и только потом обернулся сам, а обернувшись и взглянув вверх, замер, точно узрел сошедшего с неба ангела. Он толком не успел разглядеть девушку, всего на несколько мгновений возникшую на помосте, в косых лучах солнца, проникавших сквозь верхние окна, но был поражен удивительной гармонией и изяществом, светившимися во всех линиях ее лица и тела. В его зрительной памяти навсегда запечатлелось полотнище золотисто-каштановых неприбранных волос, плащом закрывавших спину, гордая посадка головы, маленький круглый рот, похожий на нераспустившийся цветок розы, нежный румянец щек, простой холщовый хитон, обнаженные тонкие руки. Но красавица как будто и не заметила любующейся ею молодежи; не дождавшись ответа, она недовольно нахмурилась и скрылась за дверью, откуда и возникла.
— Иду-иду, госпожа! — откликнулась призываемая служанка.
Григорий почувствовал, что челюсти у него не сомкнуты, и с ужасом представил, насколько глупо он, должно быть, выглядит с полуоткрытым ртом. Поспешно стерев с лица изумление, он вернулся в естественное положение и увидел напротив себя бессмысленно-блаженное лицо Андроника, который к тому же еще и густо покраснел.
В трапезной повисла напряженная тишина. Наконец кто-то продекламировал омировские строки:
…Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят:
Истинно, вечным богиням она красотою подобна…
Чтение его прервало внезапное появление распорядителя Валерия. Высокий и красивый чертами лица, но суровый, хмурый, с небольшой рыжеватой бородкой и со свинцовым взглядом темно-серых глаз, он как будто вырос из-под земли.
— Кто это сейчас прочитал? — грозно спросил он.
Все молчали. Валерий с расстановкой повторил вопрос.
Долговязый парень нехотя поднялся с места.
— Чтоб это было последний раз, понял? — отчеканил Валерий резко и непреклонно. На его непроницаемом лице читалась такая неодолимая решимость, что охотников спорить не нашлось.
После завтрака все новички по
очереди отправились знакомиться к софисту Леонтию. Он принимал каждого в отдельности. Леонтий оказался немолодым человеком, лет за пятьдесят, благородной наружности — его детям было, от кого унаследовать красоту. У него были правильные черты лица, густые, уже заметно поседевшие волосы, живые, умные черные глаза. Ученики интересовали его, как золотоносный песок, из которого можно вымыть чистое золото подлинного дарования, поэтому он не жалел времени на общение с каждым. Однако Григорий и Андроник, вопреки обычаю, зашли вместе.
— Это кто ж у нас такие неразлучные? — иронически усмехнулся софист, глядя на приятелей, внешне, и, очевидно, внутренне, представлявших полную противоположность друг другу. — Ахилл и Патрокл или Орест и Пилад?
— Я Григорий, а он Андроник, — ответил юноша за двоих, взглянув на него с каким-то затаенным сопротивлением.
— И откуда ж вы?
— Из Антиохии, — на этот раз за двоих ответил Андроник.
— О, мы с вами, оказывается, земляки! — лицо Леонтия озарилось радостью. — Я тоже приехал оттуда… Страшно сказать: тридцать пять лет тому назад! Нечасто из нашего города едут в Афины. Там и своих школ достаточно. Впрочем, один именитый земляк, учившийся в Афинах, у нас с вами есть: софист Ливаний!
— У нас свои причины… — Григорий опустил голову, не желая их раскрывать, так как боялся, что Леонтий его не поймет.
— Ну уж ты скажи, пойму я как-нибудь!
— Я должен сразу предупредить, учитель: мы христиане, — Григорий посмотрел на софиста в упор, без улыбки, ожидая, какова будет реакция. — Если для тебя это неприемлемо, мы уйдем…
Андроник незаметно наступил Григорию на ногу.
— Вот как! — Леонтий внимательно вгляделся в лицо мрачного юнца, ненадолго задумался, а потом начал медленно, точно взвешивая каждое слово. — Я не буду лгать, будто бы меня обрадовало это известие. Но что делать, дух времени таков. Власть теперь ваша и ваш натиск все ожесточеннее… Однако, если и в вас живет желание приобщиться древней эллинской мудрости, я не должен ему препятствовать. Надеюсь, вы пришли сюда из стремления познать истину, а не из каких-то иных побуждений…
— Именно так, — ответил Григорий. — Лично я следую примеру святого епископа Григория Назианзина, имя которого ношу. Он тоже учился в Афинах. Может быть, нехорошо так говорить, но наша антиохийская школа кажется мне несколько… приземленной и недостаточно глубокой. Против Александрии у нас тоже некоторое предубеждение. Афины же — золотая середина.
Леонтий понимающе улыбнулся.
— Разумное рассуждение… Пожалуй, и меня привело сюда подобное умозаключение, только не христианское. Правда, на деле Афины — не совсем то, чего мы от них ожидаем. Однако ни вам, ни мне нечего бояться. Ибо и я ищу истину. Одно из двух: либо я смогу убедить вас в правильности своих представлений, либо они под вашим влиянием претерпят изменения. Поэтому оставайтесь! Об одном я прошу: раз вы пришли учиться, не пытайтесь учить меня и не затевайте с первых же занятий праздных споров со мной, до которых так охочи ваши единоверцы. Ваших бывает смешно слушать: не зная вопроса, лезут поучать, с невероятной спесью. Такого мне не надо! Сначала потрудитесь понять, что говорю я, а потом, когда вы достаточно овладеете предметом, мы с вами еще побеседуем и, может быть, поспорим. Вы согласны?
— Согласны, учитель! — с готовностью отозвался Андроник. Григорий после некоторого раздумья молча кивнул.
Григорий и Андроник были знакомы с малых лет, они и росли по соседству, вместе играли детьми, вместе ходили к грамматику, и повзрослев, сохранили добрые чувства друг к другу, несмотря на то, что с каждым годом духовно все более отдалялись. Оба родились в христианских семьях, но если Григорий с молоком матери впитал любовь к заповедям Христовым и вкус к подвижничеству, то в Андронике строгое домашнее воспитание пробудило качества, противоположные ожидаемым. Для родителей он был головной болью, отец всегда сетовал, что Господь дал его сыну слишком горячую кровь в ущерб рассудительности. Как бы то ни было, безумная мысль Григория поехать учиться именно в Афины, невзирая на изобилие христианских училищ в родном городе, пришлась Андронику по душе, и он заявил, что тоже хочет последовать путем прославленных святителей недавнего прошлого. Путь оказался непростым. Судна, идущего прямо в Афины, не находилось, пришлось сначала добраться до Милета и там пересесть на корабль, который вез в Афины жаждущую знаний молодежь.
После разговора с учителем друзья отправились смотреть город, который, как они полагали, ничуть не изменился со времен Перикла, Сократа, Платона. Ходили, спрашивали, выслушивали объяснения, что где, начинали ориентироваться сами. Вот гигантская глыба акрополя, возвышающаяся посреди поселения над мелкой россыпью белых домишек с рыжими черепичными крышами... Слегка пожелтевшие от времени колонны эллинских святилищ на его вершине… А у подножья холма — древний храм Ифеста. Кто бы мог подумать, что этим строениям уже тысяча лет! В родной Антиохии все моложе, хотя тоже уж восемь веков стоит она. А вот куда более новый громадный храм Зевса Олимпийского — Олимпион — подобный массивному сундуку в тесной комнате, давний дар эллинофильствующего римлянина, императора Адриана. Все дышит стариной и благородством... Родители настойчиво предостерегали против «опасного соседства». Но в чем его опасность? Жертвоприношения более не совершаются: они запрещены царским указом. Эллины теперь, кто молится, делают это тайком, по домам. Суровые царские указы и за это грозят изъятием имущества.
— Пойдем, поднимемся на акрополь, посмотрим? — предлагает Андроник.
Григорий соглашается и друзья восходят по вековым, истоптанным тысячами ног, мраморным ступеням Пропилей. Здесь все такое же, как читали они у Павсания: у подножия холма расписные статуи харит, одетых в пеплосы с архаически-прямыми складками; наверху — высокий надвратный портик из белого мрамора, венчающий всю постройку, направо маленький храм «бескрылой» Ники, пинакотека налево. Только вид у всего обветшавший и потускневший, — все давно не обновлялось. Картин в пинакотеке осталось немного, часть настолько потемнела, что едва можно различить очертания изображений.
Зато вся окрестность просматривается на много миль. Вот слева вдали мерцает море, — и не поймешь, где кончается материк и начинаются острова. Пирей, говорят, отсюда не виден, только Фалер, ближайшая и древнейшая гавань. А вот правее на суше над скоплением городских домишек поднимается зеленый мыс поросшего деревьями Пникса, словно спина дельфина, устремляющегося на юг, к морю; а вот, если совсем повернуть голову влево, краешком виден голубовато-дымный Имитт на юго-востоке… Внизу, у подножия акрополя возвышается небольшой холм Ареопаг, похожий на лысый заскорузлый череп. Каменистая почва, выжженная трава, столетние оливы с серебристой листвой, строгие черные кипарисы — все и то же, и не то, что дома, в Антиохии.
Приятели медленно прогуливаются по мраморным мостовым акрополя. Они здесь не одни: какие-то люди бродят, останавливаются, порой украдкой прикладываются губами к нагретому солнцем камню колонн. Эллины, для которых здесь все — святыня, или просто любопытствующие новички от науки, вроде них самих.
Первой привлекает их внимание гигантская бронзовая Афина Промахос, возвышающаяся среди храмов, устремляясь в густо-синее небо. Статуя вся черная, с празеленью, древней жутью веет от нее. Кому теперь грозит она своим воздетым копьем? А вот золотисто-белый Парфенон в поясе строгих и простых колонн. На расписных барельефах фриза штукатурка потрескалась, облупилась. Внутрь зайти нельзя, двери заперты. А вот к северу от Парфенона Эрехфион, стройные коры-кариатиды держат кровлю. Краска и с них наполовину сошла, но они все равно прекрасны…
«Ни дать ни взять кора Эрехфиона» — вспоминает Андроник слова навклира. Нет, та девушка, о которой говорил моряк, тоньше, стройнее, юнее! Хотя и правда: есть в ней какое-то смиренное и строгое величие, как у этих кор…
— Пойдем, посмотрим Ареопаг, — прервал его размышления Григорий.
Они спустились вниз, обогнули лысый холм, на котором уже больше не заседает судилище, переместившееся под стои агоры, в базилики.
— Вот и Дионисий Ареопагит тут же когда-то стоял… — задумчиво произнес Григорий. — И где-то поблизости находился алтарь неведомого Бога. Интересно, он сохранился?
— Едва ли! — равнодушно бросил Андроник. — Не то место, где станут хранить память об апостоле Павле. Впрочем, думаю, что скоро порядки тут изменятся. И алтарь найдут, и памятники поставят другие…
— Слушай, надо церковь поискать! Нельзя же без богослужения, без причастия…
— Ну это где-нибудь на окраине. Как во всех древних городах. Это, говорят, только в Новом Риме церкви в самом центре.
И приятели, оставив языческую часть Афин, отправились на поиски христианского храма.
На то, чтобы обосноваться на новом месте и немного привыкнуть, ученикам софиста было дано три дня. За это время прибавилось еще несколько человек. Потом начались учебные будни.