Июльский вечер, размазанный алым по небу. Воды тихой речки неспешны, и лишь перед деревянным мостом – там, где глубина становится не больше, чем по колено ребёнка – играют они своими бликами, цепляясь за небольшие камни, и чуть слышно журчат.
Иногда, слегка сотрясая старые почерневшие брёвна моста, проезжает редкий автомобиль, и тогда лёгкие клубки пыли летят сверху, оседая легкой пленкой, тут же подхватываемой и уносимой водою в небытие.
В полумраке под мостом мои худые мальчишеские руки погружены по локти в приятную прохладу. Пальцы скользят по склизким зеленоватым камням, шарят по тяжёлым утопленным корягам, мягко огибают и те, и другие, ловко, словно пара змей, завиваются под них. Иногда, нет-нет, да и придётся аккуратно отвалить в сторону какой-то из камней, и с тупым приглушенным звуком – вода жадно оставляет себе любые звуки, что случаются в ней – стукается он о соседний камень. Я огорчаюсь в такие моменты, потому как знаю, для обитателей подводного мирка эти звуки, еле уловимые в воздухе, там – у них – пронзительны и тревожны.
Так… немного влево, под этот большой валун… Есть! Вьётся! Чёрт, потерял… Ага, вот он! Прижимаю его к песчаному дну. Он настойчиво силится вырваться, извивается меж пальцами. Осторожно просовываю вторую ладонь, заворачиваю мерзавца клубочком – словно снежный комок – в ладони, выбрасываю его на песчаный берег.
На кукане моём это уже седьмой небольшой налим. Семь маленьких чёрных «змеек». Они так забавно скрючиваются на сковородке… Они очень удобны – их чистить не нужно. Мне меньше всего в рыбалке нравится чистить рыбу, мне кажется, это вовсе не рыбацкое дело. Но бабушка строго наказывает каждый раз, чтоб я не тащил нечищеную рыбу домой, чтобы управлялся с этим «безобразием» прямо на берегу. Но с налимами этой проблемы нет, и мне нравится проводить целые вечера за их ловлей. Это нечто среднее между рыбалкой, охотой и собираем грибов – ни то, ни другое, ни третье…
***
Сейчас я изворачиваюсь, словно налим, в скользких водах потных простыни и одеяла, разгорячённых моим пылающим телом. Два раза в сутки случается эта невыносимая лихорадка. Начинается она, как всегда, с лёгкого морозца. Потом подключается боль в спине. Кости начинает выворачивать так, словно они отделяются от мяса.
Слышу, как медсестра вносит стойку с капельницей. Судорожно выпрямляю руку, она сама, словно трясущийся налим тянется к игле. С лёгким треском острие прорывает кожу над вздувшейся синей рекой вены, и через мгновения в клетках моего высохшего потемневшего тела растворяется физраствор с Перфолганом. Это – моя живая вода. Это единственное, что спасает меня от этих лихорадок уже третью неделю. Эти свистопляски моего уставшего организма доктора называют довольно красиво – «лихорадка неясного генеза». Неясного – потому, что анализы на всевозможную, известную медицине дрянь, уже пошли по четвёртому или даже пятому кругу. Результатов нет…
Вчера приходил отец с сестрой. Сегодня Она… Я очень устаю от их визитов, от их тихого бессильного сострадания. И я рад, когда они уходят…
Косой вечерний луч прорывается в окно и шарит по полу. Эта сволочь ищет меня. Но я надёжно спрятан от него в своём углу, под своим любимым камнем. А тем шестерым старикам в палате он не страшен, он приходит не к ним… Ему нужен я. Я рад, когда он уходит…
Мне тридцать четыре. Неужели, это всё? А почему бы и нет? Сейчас я только что пробрался по стенке из туалета и упал снова в свой угол. Я слышал, как медсестра кричала мне в спину: «Александр, перестаньте пугать своими трусами больных!». В иное время я бы ей ответил…
Это всё? А если и так, то что?... В том то и дело, что - ничего. Никогда не думал, что «это» может быть таким облегчением, фактически, целью. Становится абсолютно всё равно. Хочется просто покоя. Чтобы не было этих танцев плоти «неясного генеза».
Закрываю глаза и… опускаю свои мальчишеские руки в приятную прохладу…