- 2 рассказа Мирослава Бакулина -
- Слон, специально для nilambara -
В юности я как-то не любил девушек. Их очень любил мой брат. Девушки мне казались глупыми и жеманными, и смысла в них я не видел. Но брат настаивал. Рядом с домом бабушки была детская автошкола. Подростки чинили там старые мотоциклы «Минск», в простонародье именуемые «козлами». Мы дожидались, когда они их починят, потом отнимали мотоциклы и ездили на них по городу, пока не кончится бензин, потом отдавали их чинить обратно. Там-то, на этом детском автодроме брат Игорь познакомился с девушками. Вторая предполагалась мне. Ну, я взял ее под руку, и мы пошли на кладбище. Кладбище в Тобольске тогда было самым прекрасным местом, где люди гуляли. Там было тихо и мирно. Могилы утопали в благоуханной малине и белыми березами соединялись с белыми облаками. Там, под занятными фотографиями на памятниках и крестах лежали люди и грели собою землю. Мне думалось, что это души умерших людей и составляют горящее и сияющее ядро нашей планеты. Я же видел, как выкопанная зимой могила парила подземным теплом. Вот так в последний день Господь призовет людей на суд, а те, восстав из мирных могил своих, призовут клетки тела своего, которые привыкли жить вместе в непосильном труде и радостном созерцании красоты. Мы гуляли по кладбищу, девушка вложила свою руку ко мне в ладонь, и я замолчал. Первый раз подумал, что в этом есть тайна. Мы рассматривали лица на могилах, читали загогулистые имена наших предков, пока, наконец, не наткнулись на свежевырытую могилу.
- А ты бы смог провести ночь в могиле? — спросила меня девушка.
- Смог бы, — сказал я и спрыгнул вниз. И она тоже спрыгнула. Мы сидели на корточках и молча встречали надвигающуюся августовскую ночь. Над нами шумела береза, и звезды неспешно совершали свою литургию. Стало холодно. Я, привыкший спать все лето на сеновале, стал опасаться за свою спутницу, протянул руку, чтобы растереть ей голые лодыжки, но отпрянул, потому что подумал, что это неприлично. К часу ночи она совсем замерзла. Я помог ей выбраться из могилы, она пошла домой. Я должен был остаться, чтобы скоротать ночь здесь. Опасность ее возвращения в столь поздний час, как-то не воспринималась нами тогда всерьез. В могиле было, в общем-то, тепло, только под самое утро опустился белый влажный сырой туман, который и пробудил меня ото сна. Я тогда запомнил, что спать в могиле очень уютно и мирно, спокойно и хорошо. Так что еще выспимся. На следующий день мы условились идти в зоопарк. Это был разъездной зоопарк, он колесил по всей стране. Самым примечательным в этом зоопарке был запах, этот зоопарк смердел. Мы смотрели, как толстенную змею кормят маленьким кроликом, и сами кормили жирафа конфетами. Но сегодня нас ждал странный сюрприз — в зоопарке помер старый слон. Одному Ганеше известно, сколько слону было лет, но волосы на его голове были седыми. Слоном решили накормить вечноголодных животных. Его огромная рассеченная туша лежала за зоопарком на больших листах фанеры. Голова без хобота высилась ужасающей гримасой поодаль, огромные ноги разделывали на куски и кормили ими тигров, льва, медведя и нескольких волков. Рассказывали, что даже страусу накрутили слоновьего фарша, и он клевал его, как ни в чем не бывало. Перед нами лежал громадный слоновий корпус с разрезанным животом, откуда были вынуты органы, там, где должен быть здоровый слоновий член, в животе зияла огромная дыра. Поздние летние мухи жужжали над этим бессмысленным пиршеством.
- А ты бы смог залезть к нему в живот? — спросила меня девушка.
- Смог бы, — сказал я. И стал готовиться, нашел небольшую картонку, чтобы сок из внутренних органов не измазал мне зад у штанов. Снял рубашку, закатал штаны по колено и полез внутрь слона. Там было очень тесно и жутко пахло, под коленями хлюпала красноватая жидкость, я постелил картонку, и, уперевшись головою в ребра слона, сел на картон. Я положил себе протерпеть здесь минуту- полторы, чтобы выполнить просьбу. Но вдруг меня замутило, я закрыл глаза и… На какое-то мгновенье мне показалось, что я теряю сознание. Я вдруг почувствовал себя слоновьим сердцем, которое спряталось в угол грудной клетки и судорожно пьет слоновью кровь, так сердце бухало кадыком у меня в висках. Я почувствовал себя младенцем в животе у матери, и вот я хотел родиться, я увидел тьму и мир, которые только сегодня испытал на кладбище. И досчитав до десяти, я стал выбираться наружу. У тела слона уже ругался на неизвестном языке какой-то армянин из зоопарка, ребятишки показывали на меня пальцами и хохотали, взрослые крутили пальцем у виска, короче я их повеселил. Она подошла ко мне, всему с ног до головы вымазанному слоновьей кровью и поцеловала меня. Это должно было быть приятным, но мне показалось, что мне в рот засовывают кусочек остывшей зловонной слоновьей плоти. Я отпрянул. Кажется, мы встречались с ней еще раз, лет через двадцать, не помню теперь даже ее лица. Но когда я вижу слона, я понимаю, какая темнота и мир есть у него в животе, этот мир — могила, в которой все умершие, как расплавленная лава ждут судного дня. И греют собою Землю изнутри.
- СТРАХ, специально для nilambara -
В мои легкие была занесена спора цветка страха, и вот он расцвел в моей груди этот светлый бутон. Когда он раскрыт я трепещу и еле жив, когда он закрывается, я плачу и тоскую о нем. Греки называли этот цветок фобосом, латиняне не зная его вкуса именовали легендарными pavor, metus, terror, но только нежнейшее слово timor, показывает всю красоту, это радостное робение или же страх причинить боль, обидеть, страх потерять. Корнями своими этот цветок пронзил мое сердце и в него, дырявое болезнью, вдруг проник лучик света. В луче солнечном бывает видна и тончайшая пыль, я увидел, что мой внутренний дом весь в грязи и копоти, во тьме грудной я увидал груды нечистот. Страх разрастался и он освобождал меня от страха перед людьми. Дырявое сердце болело, но я держался за этот лучик, который так много мне рассказал о том, что внутри. Я чувствовал, что земля отступила от ног моих, я ступил на корабль, и всепоглощающий страх опустился холодком по позвоночнику и колол где-то сзади. Я обернулся, страх был рулем моего корабля, он вел меня между волн. Я стал страшиться вдруг потерять страх. Он терзал меня, кажется до самых кончиков волос, но я боялся выпустить его из рук, боялся огорчить его, словно бы он был более жив, чем я сам.
Мой старший брат, смеясь надо мной, бесстрашно покинул отчий дом. Я же боялся оставить свой такой уже привычный страх, свой корабль и свое море во дворе отцова дома. Брат уходил, смеясь, но я видел два страха, которые сидели у него на плечах. Один, приставив ладонь ко лбу, смотрел куда-то вдаль, другой смотрел в бинокль далеко за спину.
Страх удержал меня в отцовском доме. Безумный для людей и почти задыхающийся я оставался здесь. Когда цветок раскрывал свой бутон, я задыхался и падал в полуобморок. В эти припадки я стал видеть зверя, который грыз мое тело. Никому не виден был этот лютый зверь, но он причинял мне страданий больше, чем страх. Страх рождал во мне гнев на зверя, я стал уворачиваться от его клыков и когтей. В одну из схваток, когда он почти вонзил свои клыки мне в лицо, я принялся душить его, смердящая слюна его заливала мне лицо, я вдруг увидел медную табличку на его ошейнике. Там были полустертые слова: «Чтобы уметь любить, надо уметь ненавидеть». Я стал ненавидеть моего мучителя, и скоро эта ненависть превратилась во мне в противоестественную ненависть к людям. Но скоро я стал видеть, что и они, бедные, терзаемы страшными чудовищами, и сердце мое наполнилось состраданием. Раненное страхом сердце мое загорелось обо всем творении, о людях, птицах, о животных, даже и демонах и всякой твари. Глаза мои наполнились слезами от великой жалости. И от этого страдания умалилось сердце мое, и не могло оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью. Глаза мои открылись, чтобы наполниться слезами. Казалось, что палач вечной жизни приговорил меня к этой весне страдания, после каменного бесчувствия холодов.
Сначала я был рабом страха, но со временем сделался другом его. Я боялся потерять его. Потому, что стоило ему отдалиться от меня, как ад вставал надо мной во весь рост, и показывал во мне ему одному принадлежащие безумие и холод греха. Я хотел молиться, но на устах был горький вкус геенны. Я плакал и трепетал.
Скоро вернулся мой брат, пятки его больше говорили, чем его лицо. Лицо его было грязно, но он улыбался. Кажется, и он нашел страх. Он подошел ко мне, заглянул внутрь и сказал:
- Помогай Господь твоему смирению!
— Какое же, — говорю ему, — брат, мое смирение? Тебя я вижу, мир смирил, а мое что за смирение в суете?
Он вздохнул и печально сказал:
- Ах, нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в Небесном Царстве части желаю…
И вдруг лицо его исказилось, он упал в грязь, зарыдал и стал рвать на себе волосы:
- Господи! — кричал он, — не прогневайся на меня! Пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин за желания свои!
- Да чего же ты устрашился, что и в ад сам просишься?
- Встретил я великого человека, он меня страхом наделил. Научил: «Бойся, — говорит, Бога из любви к Нему, бойся воли своей. Оскорбят тебя — ты благодари, плюнут в лицо — в ноги поклонись, нет одоления такому смирению. Семь ступеней, ведут на небеса-то; страх, благочестие, крепость, совет, разум, премудрость». А держится-то все на страхе. А я, дурак, бояться-то научиться не могу, страшусь только молнии.