Сергей Куранов,
капитан 2 ранга запаса
Путь на моря. В училище.
«Кто видел в море корабли – не на конфетном фантике, -
Кого скребли, как нас скребли, тому не до романтики!»
Из военно-морского фольклора.
Живуч флотский фольклор! Каждый моряк знакомится с этими «вечными» строками много раньше, чем с Корабельным уставом. Я же впервые этот стишок, призванный, видимо, приземлить юношеский задор и мечты о «дальних странствиях», услышал от своего отца, когда мне было лет десять. Как раз тогда, когда стал проникаться морской романтикой, океанскими походами, экзотикой островов и мощью штормов.
Уходят из бухты в ночные туманы
Большие морские суда.
Их ждут берега четырех океанов,
Где плещет чужая вода.
Летит альбатрос, седину разрывая,
Свинцовую зыбь бороздя.
Уходят, скрываются черные мачты
За серой завесой дождя…
И ждут их сухие и жаркие ночи,
И грозного шторма валы,
И тихий, попутный, ласкающий ветер…
И берег родимой земли.
Уходят из гавани Дети Туманов.
Уходят морские суда.
Их ждут берега четырех океанов…
Вернутся нескоро – когда?
Я написал это стихотворение – самому не верится, – в том нежном возрасте, когда мальчики, готовясь стать мужчинами, увлечены героикой путешествий и полетов в космос, поисками сокровищ и борьбой с пиратами, военными приключениями и выживанием на необитаемых островах. Уводили нас в мир грез, побед и достижений книги Даниэля Дефо и Джонатана Свифта, Майн Рида и Стивенсона, Жюля Верна и Станюковича, братьев Стругацких и Леонида Соболева. А когда собственный отец нет-нет, да огорошит «морскими рассказами» из личного бытия – тогда сам Бог велел: на флот! И ведь умел же Лев Иванович рассказывать, емко, коротко, как анекдот – заслушаешься и обхохочешься! И все это о времени сложном, военном и послевоенном. Казалось бы, не до смеха! Ан, нет! Как «в каждое время есть место подвигу», так «в каждое время есть место юмору», даже когда смешно становится «потом», через годы.
- Паднимай! Верхни голи, нижни трусикам, на зарядка вихады! – срывающийся на визг противный голос командира взвода курсантов Батумской мореходки лейтенанта Манцкавы прервал здоровый подростковый сон. И возмущались курсанты (в шутку, конечно), спавшие на койках верхнего яруса, за что нижнему ярусу такая привилегия – выходить на зарядку «в трусиках».
Это была часть новой жизни Льва Куранова – жизни будущего моряка, корабельного инженер-механика.
Взводный – личность по-своему уникальная. Полуграмотный абхаз, не известно как ставший лейтенантом, знакомый с русским языком лишь «в основном» и не известно кем назначенный командовать взводом вполне русскоговорящих курсантов – это притча во языцех для курсантской братии. Ходил слушок, что лейтенантские погоны Манцкава снял с какого-то родственника, выменяв форму на десять ящиков мандарин. Были слухи и покруче – но об этом история уже умалчивает. Да и вряд ли во времена «Смерша» и НКВД в училище полувоенного образца мог попасть «человек ниоткуда».
А шуткам и анекдотам по поводу злополучного лейтенанта не было конца и краю.
Вот Манцкава дежурит по столовой. И тут, как назло, на камбузе закончился сахар. Манцкава докладывает дежурному по училищу:
- Товарищ капитан второй ранга, слядки нэт! (сладкого, значит, не выдали).
- Какой слядки? – удивлен кавторанг.
- Ну, слядки нэт! – повторяет Манцкава, усиливая свои слова энергичной жестикуляцией.
- Да что за слядки? – дежурный по училищу начинает выходить из себя.
- Камфэт! – подыскав подходящий синоним слову «сахар», выпаливает лейтенант.
Камбузный наряд и все, кто был рядом, включая дежурного по училищу, еще час приходили в себя от смеха. И лишь Манцкава недоумевал, почему всем смешно, когда «слядки нэт».
А вот еще история.
После занятий взводный построил курсантов в коридоре учебного корпуса и ставит им задачу на выполнение хозяйственных работ, коих на каждый день было множество. Вдруг в коридоре появляется заместитель начальника училища.
- Смирна! Равнений налево! – как и полагается по уставу скомандовал лейтенант.
Курсанты вытянулись «в струнку», повернув головы налево.
Тут с противоположной стороны коридора появляется начальник училища.
-…и напра-аво, - несколько неуверенно продолжил команду Манцкава, - направо больше, чем налево! – уже молодцевато и не «по уставу» закончил он, отдавая честь начальнику училища.
Даже много лет спустя выпускники Батумской мореходки не могли забыть этот «номер» лейтенанта Манцкавы, и на всех своих встречах вспоминали его незлым, тихим… смехом.
Но вернемся к курсантским будням Льва Куранова. Напряженная учеба сменялась напряженной работой и наоборот. Одна лишь «стройка века» - курсантская столовая, ставшая в последствии знаменитым Батумским дельфинарием, чего стоила! И лишь в стихах, акварелях да музыке находил отдушины «для души и сердца» будущий моряк. Самостоятельно освоив аккордеон, Лев стал центром курсантской самодеятельности. Песни, танцы, акробатические номера – все требовали добротного аккомпанемента. И аккордеон в умелых руках делал свое дело.
С музыкой Лев дружил с детства. Это у него от родителей. Иван Андреевич и Надежда Владимировна познакомились в церковном хоре (ну, не было тогда кружков хорового пения, а желание петь – было), спелись, в общем. И детей своих с молодых ногтей к музыке приобщили.
- Смотри в ноты, куда жмешь? - наигранно злился однорукий и подслеповатый учитель музыки Петр Кузьмич Валёнков, прикуривая «козью ножку», заботливо скрученную супругой. А Лев имел в виду эти ноты и продолжал играть по слуху (черезмного лет я с успехом повторял этот номер!). Так постепенно ему покорилось фортепьяно, а затем и аккордеон. Конечно, Баха и Бетховена с Моцартом играть не пришлось. Но популярные песенки своего времени – Вертинского, Лещенко, Шульженко и Утесова, - очень даже неплохо получались.
А в Батуми – новый колорит! Аджарские песни, грузинские танцы, зажигательные ритмы! Аккордеон вполне заменял национальную грузинскую гармошку (и по звучанию, и по возможностям). Лев довольно быстро проникся кавказской гармонией, и, наряду с общесоветской патриотикой, легко исполнял «Лесгинку» и «Сулико». Однажды это умение чуть не стоило Льву… может даже жизни.
- Этот?
- Этот, мамой килянусь! – переглянулись между собой два аджарца, проезжавшие на телеге мимо очередной стройки, где трудились курсанты.
Улучив момент, когда Лев оказался вне поля зрения товарищей, эти двое набросились на него и, приставив к горлу кинжал, принудили сесть в телегу. Руки связали, на голову – мешок…
«Всё, - подумал Лев, - конец мне, в лучшем случае, я – следующий «кавказский пленник». Как их там звали… Жилин и Костылин… Теперь вот еще и Куранов… Куда везут? И почему сразу не убили?» - такие нерадостные мысли роями проносились в испуганном мозгу.
Дорога оказалась долгая. Руки затекли, в мешке жарко, дышать трудно. Да и телега – не мягкий диван.
Но вот, наконец, раздались голоса, грузинская речь. Судя по тону, настроение у людей не воинственное. Это обнадеживает!
Вот сорвали мешок, развязали руки. Навстречу похитителям, широко улыбаясь, идет пожилой грузин, одетый в классическую черкеску с газырями и кинжалом на поясе, в черной папахе. За ним шествует не менее колоритный мужчина помоложе. И этот второй держит в руках… да, аккордеон!
- Прасти, дарагой! Маладес, слющай! – заговорил пожилой. – Свадба, панимаишь, син женица! Адин раз в жизн! А музика нэт! Панимаишь?
«Вот это поворот! – страх мгновенно прошел, - жизнь налаживается!».
Три дня и три ночи гуляла вся деревня. Лев не выпускал из рук инструмент, редко прерываясь, чтобы поесть (а кормежка была знатная, не сравнить с училищной перловкой) да поспать часок-другой.
- Дарагой, выпей за мой сина! – счастливый отец поднес Льву полуметровый рог с вином. Кто бы сегодня в девятнадцать лет отказался от такого подношения? Нынешние акселераты в этом возрасте и водочкой, и абсентами всякими балуются. А тогда…
- Нет, что вы! – стал отказываться Лев, - не пью я, вообще не пью! Лучше молоко!
Молока оказалось много. А какой это энергетик! Почище нынешних «Ред Булов».
Трое суток – на одном дыхании! А песни какие! Смесь русского и грузинского больше всего веселила гостей:
Тамара-джан! Гатховеба, хомаргин дода!
Я для тебя, мадам-карги, кмаре миндода.
Приходи ко мне, шен генацвале,
И, кац, там же будем ми с тобой плясать танго!
Жаль, что музыку буквами не передать! Это – шедевр! Без преувеличений!
Свадьба отгремела, и Льва, «отягощенного» сумками со съестными припасами, благополучно доставили в училище. И наверняка повесили бы на него самоволку или, того хлеще, самовольное оставление части, если бы «похитители» не встали на защиту своего музыканта лично перед начальником училища. В общем, все обошлось благополучно. А воспоминания о грузинских вкусностях еще долго бередили умы однокурсников. От одних названий слюну прошибает: шашлык, хинкали, мацони, хачапури, сулугуни, чурчхела, пахлава… Список неполный!
Дни, недели и месяцы проходили в учебе, работе, художественной самодеятельности. И всё это перемежалось редкими увольнениями в город. А увольнения – это новые знакомства, в том числе вполне романтические.
И юношеские волнения, перемешанные со стихами любимого поэта Лермонтова («Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной»…), рождали собственные лирические строки:
Не тревожь ты грустной песней
Душу грешную мою.
Без того на свете тесно.
А не то, смотри, - запью!
Всё в духанах поистрачу,
Потащусь по городам
И в конце концов за чачу
Душу дьяволу продам.
Для меня любовь – злодейка!
Лишь одну приносит грусть.
Час придет – ни за копейку
В синем море утоплюсь.
Смерть моя не примет с Вами.
Трепещи ж душа моя:
Раз тобою в сердце ранен,
Всем святым не дам житья!
А когда с душой греховной
Пред Всевышним встану я,
Я скажу: во всем виновна
Только ты, да песнь твоя.
Так не жги мне грустной песней
Душу грешную мою.
Без того на свете тесно.
Дай уж лучше я спою!
Но не только любовные воздыхания заполняли листочки в голубую клетку.
Дело было году в 45-м. Приближался конец войны. Но до конца учебы оставался еще год.
Кто-то из однокашников Льва принес из увольнения ученическую тетрадочку, всю исписанную стихами. И не какими-то там ласково-слезоточивыми или природоописательными, а самыми что ни наесть политическими, антиправительственными. И слова там были правдивые, обличающие кровавую власть Сталина, злодеяния Берии, беспредел НКВД и тому подобные вещи. Читали это произведение по-тихому, «под одеялом», скрытно передавая друг другу. Однако, довольно быстро тайное стало явным – не обошлось без сексотов.
Лев как раз стоял дневальным по роте. И вот, после отбоя, в роту входит курсант, то самый, что тетрадочку принес, весь в слезах, с головой поникшей.
- В чем дело, Лёха (имя вымышленное)? – спрашивает его Лев, - что случилось?
- Завтра мне кранты, - отвечает, - про тетрадку кто-то настучал. Я сейчас от особиста. Приказал завтра ему эту тетрадь доставить… Короче, прости-прощай, родное училище, здравствуй Колыма! Что делать, ума не приложу!
- Спокойно, сейчас что-то придумаем, говорит Лев, - тащи сюда свою тетрадку, а заодно такую же чистую, да ручку с чернилами.
Вот, когда по-настоящему пригодился поэтический талант!
За четыре часа дежурства свету явилось политически вполне нейтральное произведение о похождениях курсанта, незаконно рожденного в результате пьяной оргии в райских кущах. Почти поэма, слегка сдобренная матерком. Короче, произведение, достойное порицания, но уж никак не ссылки в ГУЛАГ. Текст был примерно такой (большая часть, к сожалению, забыта):
У врат святого храма, у Евы и Адама
Однажды состоялся тара-рам.
Гуляла Афродита и два гермафродита,
По пьянке Еву «пи-пи-пи» Адам.
Гуляли две недели. Все боги о…пьянели.
………………………………………………..
Она была беременна, родила преждевременно –
На белый свет является курсант.
Он пил, курил, мотался, и в доску за…мотался.
Забыл он, где родная сторона.
………………….. на …опу …ер нашелся –
Начальник, капитан и старшина.
И в таком духе не то двенадцать, не то пятнадцать куплетов. Надо сказать, что в последствии, то есть очень скоро, почти сразу, эти стихи красиво легли на популярную в те годы мелодию приблатненной песенки Леонида Утесова «С одесского кичмана сбежали два уркана». Но не это главное. Главное, что на следующий день Лёха отнес эту тетрадь особисту (предыдущую, естественно, сожгли и пепел развеяли). Тот прочитал, поулыбался в усы, пожурил Лёху по-отечески, наказав, чтобы всяких глупостей в училище не таскал, да и отпустил его с миром. Предел Лёхиной благодарность Льву ограничивался лишь тогдашними скромными возможностями. Да и не было тогда сегодняшнего меркантилизма. Все обошлось – и ладно!
Но у этой истории было свое продолжение, уже без Лёхи.
Через несколько лет, в середине 50-х мои родители отдыхали в Одессе. Там осели несколько однокашников отца по Батумской мореходке – Леонид Белостоцкий, Васо Габисония.
Однажды, во время прогулки по Приморскому бульвару, внимание Льва привлекла группа курсантов Одесского мореходного училища, которые, в окружении девушек, задорно распевали под гитару песенку… ту самую, с тем же текстом, написанным Львом одной тихой батумской ночью. Мир тесен! И не только для людей, но и для песен, которые, если они классные, начинают жить своей собственной жизнью, переходя из уст в уста. Могу лишь представить ощущения автора, которого «цитируют» совершенно незнакомые люди с другого края моря!
Но вернемся в училище.
Я уже упоминал, что время тогда было не самое «жирное». И хоть жители Батуми голода не знали, однако, кормежка в училище оставляла вечное чувство недоедания. Но вот на камбузе стал появляться, а затем даже надоедать «привет из Америки» - яичный порошок. Транспорта из Соединенных Штатов исправно и регулярно везли этот продукт в СССР согласно договору «Ленд лиз». Теперь на завтрак и на вечерний чай в меню постоянно присутствовал омлет. В течение пары-тройки месяцев большинство курсантов, обычно тонких, звонких и прозрачных из-за более чем скромного питания, округлились, можно сказать, распухли! И Лев не был исключением. На фотографии 1946-го года, которую я случайно раскопал в фотоархиве тети Лены, сестры отца, из-под маленькой бескозырочки на меня смотрел настоящий Колобок. Потешное зрелище! Впрочем, очень скоро это счастье закончилось, все вошло в норму. И до конца своих дней Лев Иванович не набрал ни одного лишнего килограмма.
Традиции обучения в мореходных училищах СССР, как и в военно-морских, предполагали обязательное прохождение курсантами морской практики, а перед выпуском – стажировки в соответствующих должностях на действующих кораблях и судах.
Льву и его товарищу Васо довелось стажироваться на белом круизном, как сейчас говорят, теплоходе «Украина», отобранном у фашистской Германии по репарациям. Раньше теплоход назывался не то «Адольф Гитлер», не то «Фатерлянд» - теперь это уже не важно. Важно другое: это были дни воплощения в реальность всех мечтаний о морских походах. Море с берега выглядит совсем не так, как с борта судна. А как загадочно и неожиданно красиво выглядит побережье! Даже когда твой иллюминатор находится менее чем в двух метрах над водой. Вот она, ожившая романтика! Почти три недели сплошного профессионального счастья! Одни заходы в порты чего стоят: Сухуми, Туапсе, Феодосия, Ялта, Одесса. А потом – Констанца в Румынии и Варна в Болгарии.
Вот пара ярких воспоминаний об этом времени.
В Варне «Украина» пополняла запасы продовольствия. Среди всяческих продуктов получили и хлеб. Но что это был за хлеб! Белые, пушистые булки с зажаристой корочкой – вкусный до умопомрачения! Такого хлеба в Союзе и до войны не было.
Капитан «Украины» приказал все остатки своего черного хлеба выбросить за борт. И серо-коричневые «кирпичики» полетели на корм местной фауне. Надо было видеть закрывшую небо огромную стаю чаек, которые долгое время сопровождали теплоход, регулярно ныряя за очередным куском хлеба. А самые смелые умудрялись вырывать хлеб прямо из рук матросов и пассажиров, развлекавшихся кормлением птиц.
А в порту Ялты случилась история, достойная комедий Леонида Гайдая.
Посадка пассажиров заканчивалась.
Лев и Васо возлежали на койках в своей каюте и каждый в свой иллюминатор рассматривал морвокзал и бродящий туда-сюда народ.
- Убрать трап! – послышалась команда капитана.
Трап поехал вверх. Заурчали двигатели во чреве судна.
- Отдать носовой! Отдать кормовой! – прозвучали стандартные команды с мостика. И «Украина» начала медленно-медленно отваливать от причала.
Вдруг, прорвавшись сквозь толпу провожающих, с криком «Подождите!» выскочила дама с маленькой девочкой на одной руке и с приличным чемоданом в другой. Она добежала до парохода, когда трап уже убрали, и винты отработали самый малый ход. Судно задрожало, собираясь оторваться от стенки. И тут дама просовывает в иллюминатор к Васо девочку, Льву в руки передает чемодан, а сама запрыгивает в иллюминатор, куда только что отправила дочку. Ситуация, возможно, осталась бы незамеченной, если бы иллюминатор был чуть шире. Но он был придуман таким, чтобы ни враг не смог забраться на пароход, ни матросы не смогли с него сбежать в случае опасности. Короче, дама застряла – за бортом лишь пятая точка с ногами! И чемодан в иллюминатор Льва тоже не пролезал, как его ни разворачивай.
Люди на причале покатились со смеху! Еще бы! Картинка та еще! Судно отходит, дама верещит, ногами дрыгает, демонстрируя зрителям частичный стриптиз, чемодан висит (а держать его тяжеловато, приходится часто менять руку, приспосабливать простыню и другие подручные средства).
И только со стороны каюты было не до смеха. Дама кричит – больно, наверное. Дочка ее плачет, Лев страдает с чемоданом – не бросишь же! Васо мечется, не зная, что делать…
И только через час, уже в открытом море, ситуацию «разрулили». Спустили за борт беседку для покрасочных работ с двумя матросами, погрузили на нее даму и чемодан, всех подняли на палубу. В общем, «хеппи энд» состоялся. Но воспоминаний о происшествии, - да еще в красках, с эмоциями, - хватило на многие годы.
Итак, главное свершилось. Учеба закончена. Диплом судового механика в кармане. Путь на моря открыт!
Начиналась новая жизнь – жизнь моряка, потом офицера Военно-морского флота, потом судостроителя. Но это, как теперь модно говорить, уже совсем другие истории, нашедшие свое отражения в новых стихах, песнях и картинах.
Кто, хоть раз побывавши на море,
Оставался к нему равнодушен,
У кого при порывах муссонов
Кровь горячая не трепетала,
Кто не видел, как волны играют
В час полночный при лунном сияньи,
Выбегая на берег кремнистый,
Кто не понял их скорбного пенья,
Тот не мог упиваться любовью,
Тот не мог испытать наслажденья!
Ноябрь, 2016 г.
г. Киев