Глава 1. Змея
Порывом холодного ветра распахнуло чуть прикрытое окно - девочка, придерживавшая его рукой, еле успела отскочить в сторону. Ветер, озорничая, бросил в столпившихся у окна гимназисток пригоршню мелкого снега, метнулся по классу, качнув на стенах портреты солидных ученых, а потом широким жестом распахнул дверь. В дверном проеме тут же показалось приятное молодое лицо классной дамы.
- В чем дело, девочки? Кто позволил открыть окно? Где дежурная?
- Мы только проветрить хотели, - быстро проговорила Аня Савченко, пытаясь осилить ветер, не дававший прикрыть раму.
- В такой холодный день? Вы, возможно, не заметили, что сегодня выпал снег. Немедленно закройте окно.
Девочки замерли в нерешительности.
- В чем все же дело? Ермилова, Савченко, что происходит?
Но не успели девочки ответить, как окно снова распахнулось, но сейчас в этом был повинен не ветер - в окне показалось разрумянившееся девчоночье лицо. Девочка ловко запрыгнула на подоконник и выпрямилась во весь рост. На башмачки ее налип мокрый снег, коса растрепалась, черные глаза блестели. В руках она держала большой снежный комок.
- Кладите скорее Змее в стол! - крикнула она и осеклась, увидев изумленные глаза классной дамы.
- Конечно, опять Катя Шамшурина, - устало сказала та. - Какую шалость изобрели Вы на этот раз? Впрочем, я уже кое-что услышала про Змею и стол. Готовитесь к уроку географии?
Девочка, глядя классной даме прямо в глаза, с вызовом подняла снежный ком обеими руками и со всей силой бросила на пол. Гимназистки, взвизгнув, отскочили. Дотянувшись до верхней задвижки, девочка закрыла окно и только тогда спрыгнула вниз. Она сделала несколько шагов вперед и остановилась перед нахмурившейся наставницей.
- Это месть за несправедливо выставленную единицу, - храбрясь, выпалила она.
- Несправедливо? Полноте, Вы никогда не отличались хорошей успеваемостью. Если бы единицу получила Таня Ермилова, я бы еще могла усомниться в обоснованности оценки, но Вы, Катя...
- Она спросила меня, идет ли в Палестине зимой снег! Конечно, не идет, это всякий знает, вот и батюшка говорил на уроке, что Палестина лежит в безводной раскаленной пустыне, где живут только верблюды, бедуины и дромадеры.
Классная дама не могла сдержать улыбки:
- Дромадеры и верблюды - одно и то же, Шамшурина. И Вы еще говорите, что незаслуженно получили плохую оценку? К тому же я полагаю, что Олимпиада Сергеевна знает о климате Палестины гораздо больше нас с вами.
- Что же, тогда батюшке не верить? И учебнику Закона Божьего?
Руки девочки нервно теребили край передника. Молодая женщина помедлила с ответом - ей чем-то нравилась эта порывистая странная девочка, очень осложнявшая ей жизнь. На бедовую голову Кати сыпались жалобы всех учителей – она плохо училась, еще хуже вела себя, и, что уж совсем нехорошо, на все укоры и выговоры отвечала дерзко и с вызовом. Как-то начальница гимназии даже поставила вопрос об ее исключении, но тут возникло непредвиденное обстоятельство: Катя была сиротой, к тому же дочерью уважаемого в городе человека, врача Шамшурина, который умер, заразившись тифом от тяжелого больного.
- Екатерина Шамшурина воспитывается в семье своего дяди, где кроме нее еще трое детей. Я полагаю, что внимание уделяется в первую очередь родным детям, что естественно. Возможно, девочка таким образом выражает свой протест, - почтительно возражала начальнице классная дама.
- Анна Сергеевна, я понимаю ваши либеральные идеи и сама сочувствую этой девочке, но надо же держаться в рамках приличий! Екатерина Шамшурина уже довольно взрослая - четвертый класс! Такое поведение плохо влияет на других учениц. Что прикажете делать? С начала учебного года она успела надерзить почти всем преподавателям, и в довершение всего порвала фартук одной из соучениц, и не кому-нибудь, а дочери помощника градоначальника! Я уж не говорю о таких мелочах, как уход с урока без позволения, плохая успеваемость и полное отсутствие прилежания.
- Слишком острый и длинный язык у этой сиротки, - язвительно заметила учительница географии, которая уже знала, что Катя Шамшурина за глаза зовет ее Змеей. - Я высказываюсь за исключение.
- Катя - очень способная девочка, не надо лишать ее возможности учиться, - проговорила пожилая учительница музыки. - Вы же понимаете, что в гимназии она на казенном содержании, и отдать ее в частный пансион опекунам будет не по средствам.
- Вы еще, верно, не успели испытать на себе ее необузданный нрав, - возразила Змея, - а остальные учителя просто стонут: Шамшурина не дает вести уроки, в классе совершенно невозможно установить дисциплину. И никогда не чувствуешь себя в безопасности от ее злобных выходок. Я считаю, ее надо исключить, чтобы другим неповадно было.
- Коллеги, - вмешался любимый девочками словесник Илья Степанович, - предлагаю воздействовать на девочку через ее родных. Они-то люди взрослые, должны понимать, что ей грозит исключение, пусть попробуют объяснить, повлиять... Исключить всегда успеем, но нельзя же, действительно, махнуть на ребенка рукой!
- Что ж, я поговорю с ее родными, - задумчиво сказала начальница. Она плохо помнила приемных родителей девочки: те уже давно не появлялись в школе, хотя дневник проверяли, о чем можно было судить по витиеватой подписи в конце каждой недели, которая словно подводила итог Катиным двойкам, тройкам и единицам.
«Как раз сегодня вечером начальница собирается встретиться с родными девочки, - вспомнила Анна Сергеевна, - и вот тебе – новая шалость. Эх, Катя, Катя!»
- Возьмите тряпку и приведите в порядок класс, - строго сказала она девочке. – Скоро будет звонок. Пусть совесть подскажет Вам, хорошо ли Вы поступили.
И классная дама быстро вышла из класса. Катя стояла, не двигаясь, лишь пальцы все еще теребили фартук. Аня Савченко, всегда готовая придти на помощь подруге, схватила тряпку и начала вытирать растаявший снег.
- Ох и попадет тебе, Шамшурина, - ехидно проговорила Люся Лебедева, та самая девочка, фартук которой недавно пострадал от бурной вспышки Катиного темперамента. – Да и поделом: что за детские выходки?
Люся считала себя взрослой и важной особой. Катя только метнула на нее ненавидящий взгляд и ничего не ответила. Она злилась на всех: на себя, за то, что так глупо попалась, на Аню, за то, что та с такой готовностью уничтожает следы ее преступления, на классную даму, за то, что та не кричит на нее, как все другие, отчего Кате всегда совестно огорчать ее, на Люську – за то, что та получила новый повод для злорадства.
Громко зазвенел звонок. Девочки, словно вспугнутые зверьки, отскочили к своим партам, только Катя все еще стояла посреди класса, пока Маша Мешкова, соседка по парте, не схватила ее за руку и не оттащила на место, на любимую «камчатку».
Вошедшая в класс Змея с подозрением оглядела девочек. У нее уже выработался нюх на всевозможные подвохи и проказы, на которые не скупились ученицы. Увидев отсутствующий взгляд Шамшуриной, она немного успокоилась: если глаза Кати горели лихорадочным огнем, можно было с уверенностью ожидать какую-то новую каверзу. Урок начался. Змея сухо излагала факты, делая это нарочито медленно, чтобы девочки успевали делать пометки в своих тетрадях. Под этот монотонный голос Катя начала дремать и лишь делала вид, что иногда что-то пишет.
Вдруг на парту прямо перед ней упала сложенная в несколько раз бумажка. Записка! От кого? Катя быстро развернула ее, стараясь сделать это незаметно, и прочла: «Катерина, приходи сегодня туда же тогда же. Е». Записка была от Женьки Савченко, Аниного брата, и вызывала она Катю после уроков в Театральный сквер. Девочка посмотрела на Аню. Та улыбнулась одними глазами, и Катя в очередной раз удивилась, как у такого незаурядного мальчика, как Женька, может быть столь невидная и простоватая сестра. Аню в классе считали чуть ли не дурочкой, и никто, в том числе и Катя, не замечал ее доброты, всегдашней готовности помочь. Только отец Христофор, который вел в гимназии уроки Закона Божьего, умел понять и оценить искренность и чистоту этой души.
- Разрешите полюбопытствовать, Шамшурина, что же это Вы читаете? - услышала вдруг Катя голос Змеи, и холодные длинные пальцы цепко ухватили записку. Катя рванулась, но поздно: учительница уже поднесла записку к своим немного близоруким глазам и читала ее.
- От кого записка? От мальчика? Кто передал?
- Эти вопросы имеют отношение к уроку географии? - дерзко спросила Катя, вставая.
- Ах, Вы еще и дерзить! Хорошо же, я оставляю записку у себя и отдам начальнице гимназии. Вечером она как раз собирается беседовать с вашими родными. Надеюсь, Вы, наконец, получите по заслугам. А теперь - вон из класса!
Катя, задыхаясь, затолкала учебник и тетрадь в старенький портфель и вылетела за дверь. Она пронеслась по коридору, простучала башмачками по длинной пустой лестнице, нырнула в раздевалку, схватила с вешалки свою шубейку и, не отвечая на окрик дежурной учительницы, хлопнула за собой тяжелой входной дверью. Холодный ветер со снегом заставил ее скорее сунуть руки в рукава и натянуть теплый капор. Застегивая на ходу шубку и хлюпая ногами по таявшему и превращающемуся в грязь снегу, девочка перешла Обвинскую улицу и направилась к театральному скверу. Придется ждать часа полтора - именно столько оставалось до конца уроков в Алексеевском реальном училище, где учился Женька.
Глава 2. Катина история
Величественное здание театра сегодня выглядело промокшим и жалким. В ветвях высоких тополей уныло каркали вороны. Катя добрела до старой яблони, которую они с Женькой облюбовали для своих разговоров. Толстый нижний сук отходил от ствола почти параллельно земле, и на нем очень удобно было сидеть. Девочка швырнула портфель прямо на мокрый снег и, подпрыгнув, устроилась на ветке - хоть ботинки не промокнут. Ну вот, теперь она осталась наедине со своими мыслями, а мысли эти, надо сказать, были безрадостными: вспомнилось, что вчера тетя Оля и впрямь обмолвилась о том, что собирается увидеться с начальницей гимназии, но Катя не придала ее словам значения, считая, что тетя так «воздействует» на нее. Эти слова часто использует старшая кузина Елена – «надо воздействовать на девочку, пока она не опозорила нашу семью». Катя с обидой подумала, что она с удовольствием держалась бы подальше от Елены и ее семьи, но увы - они ее единственные родные, не считая бабушки, папиной мамы, живущей где-то в городке Сарапуле. Бабушку Катя видела только раз, сразу после того, как похоронили папу и маму. Память девочки вновь с ужасом провалилась в те непонятно-страшные дни.
Кате тогда еще не исполнилось и девяти лет, и она была единственным и нежно любимым ребенком у своих родителей. Мама жила только ею. У девочки никогда не было няни, мама со всем управлялась сама: водила Катю гулять, кормила, читала ей книжки, потом начала учить чтению и письму. К восьми годам Катя уже неплохо читала и писала, готовилась к поступлению в гимназию. Но вот в один вьюжный вечер папа появился на пороге своего кабинета с горящими щеками и лихорадочным блеском в глазах.
- Машенька, - сказал он маме, - отвези-ка Катюшку к Сергею. Я, кажется, приболел.
- Это заразно, Сашенька? - встревожилась мама.
- Боюсь, да. Останьтесь у брата на несколько дней. За меня не волнуйся, я вызвал Кукрина, он меня освидетельствует, а тебе сообщу, когда минует опасность заражения.
И Катя с мамой начали собираться к дяде Сереже, папиному брату. Девочке нравилось ездить в гости, но это случалось нечасто: мама не любила оставлять свой милый домик, словно чувствовала, что ей недолго придется здесь жить. Тетя Оля всегда ласково привечала родственников, а младший из мальчиков Шамшуриных, пятилетний Горик, бурно радовался приезду кузины, ведь с Катей можно было играть в шумные игры и весело возиться.
На дворе бушевала метель. Мама поплотнее завязала Катин капор. Дворник Егор кликнул извозчика. Спускаясь с крыльца, Катя с мамой встретились с доктором Кукриным, спешившим по папиному вызову.
- Мое почтение, Мария Юрьевна. Заболел-таки Саша? Говорил я ему, что он сильно рискует, проводя столько времени у этого тифозного купца.
- Тифозного? - побледнела мама. - Саша заболел тифом?
- Не волнуйтесь, Мария Юрьевна, возможно, это просто нервное переутомление, ведь в последнее время у Саши очень много пациентов. Вы знаете его доброту: не может никому отказать.
- Он на время отправил нас с Катей к своему брату, - думая о чем-то своем, сказала мама.
- И правильно, и правильно. Если будут какие-то новости, я вам сообщу. Мое почтение.
И Кукрин легко взбежал на крыльцо. Мама подсадила Катю в сани. Такого выражения лица девочка у нее никогда не видела.
Сани ринулись в метель и уже через несколько минут лихо остановились у крыльца дядиного дома. Сквозь пелену снега мутно светились квадраты окон.
- Подожди меня, - велела мама извозчику и, поднявшись на крыльцо, дернула за ручку звонка. Выбежавшая на звонок горничная Наташа ввела запорошенных гостий в дом. По лестнице уже спускались тетя и дядя. Наташа помогла маме снять с Кати шубку и размотать шаль.
- Саша заболел, - быстро сказала мама, словно стараясь потратить на свое сообщение как можно меньше слов. - Просил вас приютить Катю на несколько дней, боится инфекции. Сделайте милость, приглядите за девочкой.
- Конечно, Машенька, - воскликнула тетя Оля. - А ты что же не раздеваешься?
- Мне обратно надо, к Саше. Извозчик ждет.
- Да ты что, Маша! – пробасил дядя. - Саша отправил тебя из дому, значит, понимает, что ты можешь заразиться. Ему сиделку наймем. Он же сам врач, знает, что предпринять.
- Нет, нет, - как-то беззвучно отвечала мама. - Мне надо к нему. Никогда я его не оставляла, и сейчас буду рядом. А заражусь ли, нет ли - на все Божья воля.
Она поцеловала Катю и посмотрела на нее нежным долгим взглядом. Катя только потом поняла, что так мама прощалась с ней. Тогда же девочка вовсе не думала ни о какой опасности и весело подмигивала Горику, стоявшему на верхней площадке лестницы и манившему ее рукой. Вот за мамой закрылась дверь, звякнули и запели бубенцы, звон которых постепенно затих вдали.
Тетя Оля ласково обняла девочку и повела в столовую, где на столе пел самовар. Из соседней залы раздавались печальные звуки рояля. Это играл Сева, второй кузен, ровесник Кати. Сева был мальчиком слабым и болезненным, никогда не участвовал в веселых играх. Он или читал книгу, сидя в кресле под лампой, или играл на рояле грустные ноктюрны Шопена - учивший мальчика пианист находил у него несомненный талант к музыке. Возле самовара сидела с высокомерным видом старшая дочь дяди, Леночка. Ей уже исполнилось тринадцать лет, и она считала себя совсем взрослой девицей. Леночка была любимицей дяди, и тот ничего не жалел для дочери, которая училась в частной гимназии, посещала уроки танцев и уже несколько раз танцевала на детских балах в Благородном собрании.
- Я распоряжусь, чтобы нашей гостье приготовили комнату, - сказала тетя Оля и вышла, оставив Катю на попечение старшей дочери. Леночка молча налила чай в чашку, небрежно подвинула ее Кате и принялась пристально разглядывать кузину. Катя всегда казалась ей слишком высокой для своего возраста и не очень-то хорошо одетой. Да и черты лица девочки нельзя было назвать красивыми: чуть раскосые темные глаза, большой рот, смешная челка закрывает высокий лоб.
- Мне папа выписал из Петербурга бальное платье, - сказала вдруг Леночка. - Мама возражала, но папа хочет, чтобы на рождественском балу я была самой красивой. Ты хоть танцевать-то умеешь?
- Нет, - ответила Катя, хотя мама учила дочку вальсу и польке. Непонятно почему, но в присутствии Леночки девочке хотелось казаться плохой и глупой, будто назло красивой и умной кузине. Сейчас она даже чай пить не могла, ей казалось, что Леночка неодобрительно следит за тем, как Катя это делает. На счастье девочки, в залу влетел Горик, раскатившись на прекрасно натертом паркете, и уткнулся носом прямо в Катино плечо.
- Пойдем скорее, покажу новую лошадку, - закричал он, хватая девочку за руку и таща за собой. Катя чуть не упала со стула, вскочила и вслед за Горькой выбежала из столовой, а сзади раздался негодующий голос Леночки:
- Георгий, ты совершенно не умеешь себя вести!
Вечером, лежа без сна в приготовленной для нее комнате, Катя чувствовала безотчетную тревогу. Перед ее глазами вставали то пылающее лицо отца, то бледное лицо мамы. Не мог рассеять эти ночные страхи даже любимый Горькин Потап - большой плюшевый мишка, которого малыш принес ей, прокравшись по коридору в своей длинной ночной рубашонке. Катя решила, что Горик - самый добрый из дядиных детей.
В следующие дни лица дяди и тети становились все озабоченнее. Катя уже знала, что мама, ухаживая за папой, тоже заболела, об этом известил запиской доктор Кукрин. Тетя Оля все чаще обнимала Катю и гладила ее по голове, а дядя, разговаривая с девочкой, смотрел куда-то в сторону. Катина душа томилась предчувствиями, которые девочка не смогла бы выразить словами. Как-то вечером она случайно услышала, как дядя сказал:
- Надо вызвать мать - может, еще успеет проститься.
Через два дня приехала бабушка, а еще через день Катя узнала, что она теперь круглая сирота. На отпевание и похороны Катю не взяли – опасались за ее здоровье, - поэтому девочка долго не могла поверить, что папа и мама ушли от нее навсегда. Ей казалось, что сейчас раздастся звонок колокольчика, и родители появятся на пороге, заснеженные и веселые. Они заберут Катю домой, и жизнь потечет так же, как и раньше.
Но время шло, а папа и мама не появлялись. Решено было, что девочка останется жить в семье дяди, а летом будет гостить у бабушки в Сарапуле. Однако как-то получалось, что летом девочка уезжала с тетей и ее детьми на дачу за город, и с тех пор не видела бабушку. Сначала сиротку все жалели, были к ней преувеличенно внимательны и добры, но жизнь брала свое, и постепенно Катя начала уходить в себя, чувствуя, что такой любви и заботы, как в родительском доме, ей больше ждать не от кого. Равнодушный Сева знал только свои болезни, музыку и книги, Леночка становилась все высокомернее, и даже Горик начал покрикивать на кузину, если, играя с ним, она что-то делала не так, как ему хотелось. Дядя Сережа лишь иногда замечал девочку, неожиданно интересуясь, как у нее дела и не успевая выслушать ответ. Вскоре девочка и совсем перестала отвечать, что дало повод дяде упрекнуть ее в невоспитанности и излишней угрюмости.
- Твоя мать была обаятельнейшей женщиной, бери с нее пример, - нравоучительно сказал он.
Одна тетя Оля по-прежнему оставалась добра к Кате, по-прежнему приходила перед сном, чтобы посидеть рядом на кровати и рассказать сказку. Часто девочка просила тетю рассказать ей о маме, но мама в рассказах тети получалась совсем не похожей на ту, которую Катя любила и старалась не забыть.
Через год Кате разрешили присутствовать на Севиных уроках - по болезни тот учился дома, - но вскоре учитель, похожий, по мнению девочки, на вяленую рыбу, сказал тете Оле, что присутствие на уроках неугомонной и любознательной кузины мешает Севе спокойно учиться и полноценно осваивать материал. Он посоветовал отдать девочку в гимназию, чтобы она научилась общаться со сверстницами и утолила свою жажду знаний, задавая вопросы не одному, а многим учителям. И Катю отдали в Мариинскую гимназию, но там задавать вопросы ей сразу расхотелось: в классе было столько девочек, столько глаз смотрели на нее свысока: сирота, учится за казенный счет, одета слишком просто. Катя поняла, что если она хочет завоевать уважение одноклассниц, то должна чем-то выделиться из общей массы. И она пыталась выделиться, сначала хорошим поведением и учебой, стараясь получать только отличные оценки, а потом, когда поняла, что за хорошие оценки и поведение ее презирают еще больше, стала первой в классе проказницей, и теперь, к четвертому классу, многие учителя страдали от ее выходок. Тетя Оля тяжело вздыхала, ставя в субботу подпись в дневнике племянницы, чьи отметки становились все хуже и хуже.
- Катенька, неужели тебе нисколько не интересно учиться? - беспомощно спрашивала она. - Ведь ты же любишь читать, а арифметика дается тебе гораздо лучше, чем Севочке. Тебе не нравится гимназия, учителя?
Катя угрюмо молчала. Она не могла объяснить тете, что все происходит почти помимо ее воли. Учеба была запущена, многие вещи девочка перестала понимать и училась кое-как, выезжая только на своей прекрасной памяти и излишней снисходительности некоторых учителей. Начни она сейчас зубрить и получать отличные отметки, Люська Лебедева первая будет дразнить ее - никак не может она забыть порванный фартук, а ведь Катя просто пыталась оттащить ее от Ани Савченко, когда Люська пыталась дернуть ту за косу: Аня случайно опрокинула ее чернильницу. Но фартук треснул по шву, и Люська нажаловалась отцу, а тот явился в гимназию и посмел читать нотации Анне Сергеевне! При мысли об этом у Кати сжимались кулаки, и она начинала понимать Женьку Савченко, объявившего себя «свободным марксистом» и «учеником Петра Струве».
Глава 3. Женька
С Женькой Катя познакомилась на именинах у Севы. В дядином доме «именинными гостями» чаще всего были мальчики, которых приглашали к Севе и Горику. Леночка гостей звать не любила, а Кате и не предлагали. Она всегда мучилась этой несправедливостью, хотя знала - предложи ей тетя Оля пригласить девочек, она не сможет назвать ни одну, кроме Ани Савченко да еще, может быть, Маши Мешковой, хотя Машу вряд ли отпустили бы к Кате в гости: невелика птица какая-то сиротка, а Машины отец и дед - богатые купцы и заводчики. Правда, Сева снисходительно разрешал Кате присутствовать на своих именинах, особенно если мальчики затевали танцы. Тогда Катя была нарасхват.
На Севиных именинах она и познакомилась с Женькой. Живой смуглый мальчик сопровождал танец яростной революционной агитацией, чем сразил Катино сердце и озадачил ум. «Свободному марксисту» тоже приглянулась необычная девочка, а девочку он считал необычной, если она понимала хотя бы четверть того, что он говорит, и могла после этого вымолвить хотя бы два слова. Катя же при всем этом успевала его еще и поддразнивать, отчего Женька хорохорился, как петух, и напускал на себя важный вид.
Самим собой он становился только тогда, когда Катя смеялась не над ним, а над окружающими. Он с полуслова понимал ее не всегда добрые шутки, с удовольствием помогал кого-нибудь разыграть, от души хохотал, когда розыгрыш удавался, и тогда становился похож на обычного озорного мальчишку. Особенно ему нравилось подтрунивать над старшей Катиной кузиной. Леночка к этому времени, прочтя роман Тургенева «Накануне», велела звать себя Еленой и решила поклоняться высоким идеалам. Женька, который с удовольствием высмеивал чужие идеалы, ревностно оберегая свои, презрительно говорил, что бабам в революционной деятельности не место, пусть лучше занимаются всякими амурами да нарядами. Однако для Кати он делал исключение, считая, что она - свой парень. Он одобрял ее выходки в гимназии, говоря, что надо «положить конец косному российскому образованию, установить равноправие учеников и учителей, ибо все они равны в глазах общества». Правда, тетя Оля говорила, что сам Женька в своем училище на очень хорошем счету, и получалось, что там косность образования ему не мешает, но Катя прощала другу его непоследовательность: ее привлекали в мальчике горячая искренность и юношеский максимализм.
Вот и сегодня ее сердце радостно подпрыгнуло, когда она увидела пробивающуюся к ней сквозь сыплющийся снег худенькую фигурку в форме реального училища. По своему обыкновению Женька что-то насвистывал на ходу. Увидев Катю, он удивленно остановился: длинную косу девочки покрыл слой мокрого снега, мех на шубке застыл ледяными иголками, отчего она стала походить на унылого промокшего ежа.
- Ты что, давно тут сидишь? У нас же сегодня уроки в одно время заканчиваются!
- Опять со Змеей не поладила, - грустно махнула рукой Катя. - Она меня из класса выгнала. А на последний урок я и сама не пошла. Вот и сижу здесь уже скоро два часа.
- Замерзла? - участливо спросил Женька. – Пойдем, побродим.
Катя спрыгнула с ветки, подобрала портфель, и они побрели вверх по Обвинской, поднимаясь на высокий берег Камы. По дороге девочка рассказала приятелю, как ее подвела его записка.
- А ведь тетя Оля сегодня собирается встретиться с начальницей. Конечно, та на меня жаловаться будет. Змею припомнит, и Люськин фартук, и ловушку в саду.
- Знаешь, в чем твоя беда? - авторитетно изрек мальчик. - Ты сводишь свои протесты к детским шалостям. Если ты недовольна сложившимся положением, то должна сформулировать свои претензии и изложить их публично. Хочешь, я помогу тебе составить тезисы?
Катя невольно улыбнулась. Женька всегда умел все житейские ситуации свести к требованию политической активности. Интересно, Ане он тоже советует выражать свои претензии публично? Хотя какие могут быть у Ани претензии? Она со всеми добра, всем пытается угодить, к учителям подлизывается - то поможет принести учебные пособия, то суетится, развешивая карты Змее. У принципиального Женьки была удивительно беспринципная сестра.
- Твоя беда в том, что ты никак не можешь выбраться из-под воздействия своей тетки-мещаночки. Надо сказать, что немногим женщинам удается проявить себя как личностям, отбросив традиционные представления о месте женщины в семье. Брала бы ты пример хоть со своей кузины.
- С Елены? - изумилась Катя. - В чем она может быть мне примером? Ты же сам смеялся над ней!
- Смеялся, надо признать, но теперь начинаю ее уважать. Ты знаешь, что она уже несколько раз была на собрании нашего марксистского кружка?
- Елена? - опять только и могла переспросить Катя, не веря своим ушам. - Как она к вам попала?
- Ее привел Сема Лунц. И ничего, толковая барышня оказалась, хоть и важничает чересчур. Вот бы и тебе...
- Ну уж нет, тете это не понравится, - твердо возразила Катя.
- Когда ты выкидываешь фортели в гимназии, то не думаешь, понравится это твоей тетке или нет, - ехидно поддел ее Женька.
Катя промолчала. Она не знала, что сказать, хотя чувствовала, что фортели в гимназии и посещение марксистского кружка - совсем не одно и то же.
Они стояли в Решетниковском сквере, именуемом в просторечии «козьим загоном». С высокого берега открывался вид на Каму и заречные дали, полускрытые нежной пеленой струящегося с небес снега. Эта картина напомнила Кате тонкие грустные акварели, которые когда-то рисовала ее мать. Еще в детстве Катю удивляло, что жизнерадостная мама рисует такие печальные пейзажи. Лишь однажды, когда папа повез семью на воды в Пятигорск, в рисунках матери появились яркое солнце, синие горы и розы. Потом, долгими уральскими зимами, Катя с мамой часто пересматривали эти рисунки и радовались так, словно снова оказывались в том чудесном веселом пятигорском лете. Умирая, мама отказала эти пейзажи дочери, зная, как та их любит, но девочке не хватало духа открыть папку и в одиночестве смотреть рисунки, над которыми они с мамой и папой провели столько чудесных часов, восклицая: «А помнишь? А помните?»
Катя молчала и смотрела, как низкие ноябрьские тучи посыпают снегом грустную серую реку. Молчал и Женька, чувствуя, что не находит слов, которые могли бы утешить девочку. Как только он представлял, что мог бы оказаться в чужом доме без родителей и сестер, зная, что это не на день, не на неделю, а навсегда, так у него по коже пробегал мороз, и мальчик тряс головой, пытаясь отогнать от себя эти страшные мысли. А ведь Катя – всего лишь девочка. Вот и сейчас она боится неприятностей, а он ничем не может ей помочь. Иногда, споря и высказывая смелые идеи в кружке, мальчишки договаривались до того, что предлагали воспитывать детей в неких коммунах, освободив их от тирании и произвола родителей, но теперь, стоя на берегу рядом с Катей, Женька подумал, что ему бы ни за что не хотелось оказаться оторванным от своей семьи.
Глава 4. Серьезный разговор
Вечером, вернувшись из гимназии, тетя сразу прошла в дядин кабинет и оставалась там больше часа, а потом велела Наташе привести барышню Катю. С упавшим сердцем вошла девочка в кабинет и увидела напряженное бледное лицо тети и хмуро сдвинутые дядины брови.
- Сядь, Катерина, - низким густым голосом сказал дядя Сергей.
Катя послушно села на кожаный диванчик и сложила руки на коленях.
- Смотри, Ольга, здесь она сидит, как овечка, - вдруг взорвался дядя, но тетя быстро положила на рукав его домашней курточки свою тонкую руку.
- Сережа, не горячись.
- Ты права. Давай, Катя, поговорим спокойно. Ты знаешь, что твоей тете сегодня пришлось выслушать о тебе много неприятных вещей? Думаешь, ей не хотелось услышать хоть что-нибудь хорошее? Нет, начальница говорила только о жалобах учителей, о твоих выходках, о плохой успеваемости и ясно дала понять, что уже год они держат тебя только из милости. Тебя, Шамшурину - из милости! Ты понимаешь, как позоришь нашу семью? Ты девочка неглупая и прекрасно можешь учиться, у тебя сильный характер, и ты вполне способна держать себя в руках. Вопрос лишь в том, как сделать, чтобы ты еще и захотела прилично себя вести?
Катя молчала, опустив голову. Она понимала, что дядя прав: если бы она захотела, то, вероятно, справилась бы со своими недобрыми порывами. Почему же она не хочет? Это было загадкой и для нее самой. Словно кто-то другой толкал ее в спину или дергал за язык. Дяде Катя, разумеется, ничего этого не сказала.
- Она молчит, Оленька! - опять возмущенно повернулся дядя к жене, и снова тетя Оля положила руку на его рукав.
- Катенька, - сказала она, - мне удалось упросить начальницу дать тебе месяц испытательного срока, и за это время ты постараешься исправиться. Если все останется по-прежнему, тебя исключат из гимназии, несмотря на все уважение к твоему покойному отцу. Ты понимаешь меня?
- Да, тетя.
- Ты постараешься?
- Да, тетя.
- Уж ей придется это сделать, - раздраженно сказал дядя. - Бери пример с Елены, ее поведение всегда безупречно.
«Знали бы вы про марксистский кружок и про Семку Лунца», - зло подумала Катя, но ответила лишь:
- Да, дядя.
- Теперь еще одно. Тебе придется провести три дня дома, в своей комнате. Считай это наказанием. Мы с тетей никогда не наказывали тебя, жалели больше, чем своих детей, и, видно, это тебя испортило. С сегодняшнего дня - строгость, строгость и еще раз строгость. Ты поняла?
- Да, дядя.
- Тогда будем считать, что наш разговор окончен.
И дядя снял руку тети со своего рукава.
Вечером перед тем, как заснуть, Катя долго сидела в кровати, не двигаясь, пока в коридоре не раздались шаги тети Оли.
- Уже помолилась, Катенька? - спросила она и недоуменно посмотрела на погасшую лампадку.
- Не хочу, - коротко ответила Катя.
Тетя внимательно посмотрела на нее и присела к девочке на кровать.
- Ты обижена на меня?
- Нет, - тот же короткий ответ.
- Знаешь, Катя, - грустно сказала тетя, - когда ты появилась в нашем доме, я так радовалась, что у меня будет две дочки вместо одной, и искренне хотела - не заменить тебе маму, нет, я знаю, что это невозможно, - но стать тебе другом, которому ты всегда можешь рассказать все, что у тебя на душе, всегда обратиться за помощью. Но моя помощь тебе не нужна, ты стала сильной и своевольной, всегда поступаешь так, как тебе нравится, не сообразуясь с желаниями и мнениями других. Может быть, тебе кажется, что дядя Сережа холоден к тебе, но мужчины редко проявляют свою любовь, считая, что только женщинам прилично открыто выражать чувства. Тебя очень любит Горик, любит больше, чем родную сестру. Не ко всякой девочке так относятся даже в своей собственной семье. За что же ты нас огорчаешь? Почему ты отказалась сегодня молиться? Ты считаешь, что тебе не за что благодарить Бога, не о чем его просить? Мы с дядей редко посещаем храм и не настаиваем, чтобы дети часто бывали там, но никому из нас ни разу не пришло в голову отказаться от вечерней молитвы. Конечно, это твое дело, но я прошу, подумай над моими словами. Спокойной ночи, девочка моя.
- Спокойной ночи, тетя, - еле слышно сказала Катя и даже не повернула головы, когда тетя Оля вышла из комнаты. Она совсем не собиралась размышлять над тетиными словами, это получилось само собой.
«Она говорит, что дядя Сережа меня любит! Это неправда, он не любит даже своих детей, по крайней мере, Севу и Горьку. Елену он побаивается, а до меня ему нет никакого дела, кроме того, чтобы я была сыта и одета, да и то не ради меня, а ради папы. И даже не ради папы, а ради себя самого: ему надо, чтобы я хорошо училась, и все говорили, какой он заботливый дядя – ведь так трудно воспитывать сиротку! Он и на Севу всегда кричит, а у того сразу начинает болеть голова. Если бы я знала, что у человека от моего крика заболит голова, я бы постаралась сдержаться - ведь Сева ему не чужой, должен же дядя его жалеть. А с Гориком получается наоборот, тут уже дядя утверждает, что у него болит голова от криков малыша, и велит няне увести его подальше».
Следующая Катина мысль была о молитве. Она вспомнила, как они с папой и мамой на Рождество и Пасху ходили на многолюдные службы в собор на высоком берегу Камы. Маленькая Катя ничего не понимала и почти ничего не видела, лишь иногда крестилась, да еще папа разрешал ей поставить несколько свечек и поднимал повыше, чтобы она могла приложиться к иконе.
Поселившись у дяди с тетей, Катя совсем перестала ходить в храм, и никто на этом не настаивал. В гимназии она, как и все девочки, посещала уроки Закона Божьего, но вся ветхозаветная история казалась ей чем-то совершенно запутанным, а евангельские притчи - надуманными и странными. Ее единственный друг Женька гордо объявлял себя атеистом и подговаривал Катю сбегать с молебнов, на которые гимназисток водили в церковь рядом с гимназией.
Катя посмотрела на икону Богородицы, оставшуюся ей от мамы. Сегодня лампада перед ней не горела, словно ее свет мог разбудить Младенца, прижавшегося к Матери. Печальные глаза Богородицы с укором и жалостью смотрели на девочку, но Катя отвернулась к стене и с головой укрылась одеялом. Завтра утром начнется первый день ее заключения в четырех стенах.
«Зачем ты ушла от меня, мама? - впервые с обидой подумала Катя. - Папе не помогла, а меня оставила одну на белом свете. Лучше было бы и мне заразиться и умереть».
С такими невеселыми мыслями девочка, наконец, уснула. Сон пришел к ней темный и тяжелый, но просыпаться не хотелось – лучше не будет.
Два дня провела Катя в своей комнате. Горничная Наташа приносила ей на подносе обед и чай, заглядывали в дверь тетя Оля и Горик. Катя даже не пыталась занять себя чем-нибудь. Ее душа словно спряталась в какой-то кокон, отгородившись от всех. Девочка бездумно сидела у окна и смотрела на улицу. Выпавший было снег стаял, редкие прохожие месили калошами грязь, дома по обе стороны улицы нахохлились, точно злые вороны. Воздух казался жидким серым киселем. Он проникал в щели между неутепленными еще рамами и неприятно холодил Катины локти, лежавшие на подоконнике. Катя жалела себя и винила весь мир в жестокости и несправедливости.
Сумерки уже накрывали измученный осенним ненастным днем город, когда к крыльцу Шамшуриных вдруг подкатила забрызганная грязью пролетка. Из остановившейся пролетки показалась закутанная в несколько платков детская фигурка, а потом медленно выбралась пожилая женщина. Приехавшие направились к крыльцу. Катя услышала звон дверного колокольчика, топот Горькиных ножек и грузные шаги дяди, вышедшего на лестничную площадку из своего кабинета. Потом до ее слуха донеслись радостные восклицания тети, а тяжелые дядины шаги заторопились вниз по лестнице. Еще через минуту в дверь Катиной комнаты просунулась довольная мордашка Горика, который радостно сообщил:
- Бабушка приехала!
Глава 5. Бабушка
Катя не понимала, обрадовало ли ее это известие. Бабушку она давно не видела и никаких родственных чувств к ней не испытывала, хотя помнила, что папа так же любил ее, как она, Катя, любила свою мамочку. Пожалуй, она охотно встретится с бабушкой, к тому же любопытно, что это за девочка с ней приехала. Но позовут ли Катю вниз? Ведь она наказана! Неужели ей придется просидеть здесь еще до послезавтра, несмотря на бабушкин приезд?
Но боялась девочка напрасно. Через полчаса в дверь деликатно стукнула Наташа и радостно заговорила:
- Выходите, барышня, Вас в столовую зовут, чай пить. Ваша бабушка Елизавета Демьяновна приехали. Дайте-ка я Вам прическу поправлю.
Войдя в столовую, Катя сразу увидела бабушку. Не заметить ее было просто невозможно: рослая, статная, с таким же волевым подбородком, как у папы и дяди, темноглазая, седые волосы аккуратно уложены. При виде Кати лицо старой дамы оживилось: девочка оказалась копией отца.
- Дай обнять тебя, внучка, - сказала бабушка грудным голосом, вставая из-за стола и делая шаг навстречу Кате. Девочка смело подошла:
- Здравствуйте, бабушка.
Бабушка крепко прижала ее к груди, к пахнущей какими-то травами цветастой шали.
- Мне казалось, что она на мать походит, во всяком случае, походила, когда была маленькая, а сейчас поглядите - вылитый Саша! И, верно, проказница такая же?
- Чего-чего, а проказ хватает, - недовольно проговорил дядя. - Вот сейчас из гимназии исключают.
Бабушка зорко глянула на тетю Олю, а та потупилась, словно была в чем-то виновата.
- «Все хорошо», да, Оленька? Ты ведь так в письмах писала? Ну, об этом разговор у нас после пойдет, а сейчас, Катя, познакомься с Асей, моей воспитанницей, - и бабушка головой указала на девочку, сидевшую рядом с ней.
Девочка оказалась существом, ничем не примечательным. Глаз останавливался лишь на густых светлых волосах, короной уложенных на ее головке, и казалось, что тонкая шейка девочки с трудом выдерживает такой вес. Черты лица девочки были мелкими, а большие серые глаза как-то беспомощно выглядывали из-за густых ресниц.
- Очень рада знакомству, - вежливо сказала Катя.
Девочка только кивнула в ответ.
- Большего и не жди, - строго сказала бабушка. - Немая она. Слышит, но не говорит, переболела чем-то в детстве. Мы с нею хорошие друзья, заботимся друг о друге. Так вот, милые мои, как я уже сказала, решили мы с Асей отправиться в паломничество на Святую Землю. Годы мои большие, приготовиться надо, за ваше здравие помолиться да за упокой душ Саши и Маруси. Погостим у вас два денька - и на поезд, до самой Москвы. Там книжечки паломницкие продают, за пятьдесят рублей. С этой книжечкой до самого Иерусалима дорога прямая, а потом обратно до Москвы довезут, только за харчи плати. Дорога дальняя, мало ли что... вот захотела вас всех и повидать. О Катеньке же моя забота особая. Саша напоследок просил меня не оставить девочку вниманием. И так уж чувствую, что плохо его последнюю просьбу выполнила.
После чая тетя велела Наташе устроить Асю в Катиной комнате, а сама с дядей и бабушкой перешла в диванную, где состоялся обещанный бабушкой разговор. Катя попыталась занять свою новую соседку, показывая ей книги и игрушки. Ася несмело брала в руки нарядных кукол и безделушки, но по-настоящему оживилась лишь при виде книг. Она трепетно открывала их и жадно вглядывалась в текст.
- Ты читать умеешь? - спросила Катя.
Ася кивнула. Если бы она умела говорить, то сказала бы, что только книги скрашивают ей уединенную жизнь, которую она ведет в бабушкином доме.
- И писать умеешь?
Ася кивнула снова.
- Тогда в случае чего написать сможешь то, что сказать захочешь. А в гимназию, конечно, не ходишь?
Ася отрицательно покачала головой.
- Счастливая! Я бы тоже с удовольствием училась дома, как Сева.
Но Ася с сомнением пожала плечиками. Видно, она не думала, что быть все время дома так уж хорошо. Тут в комнату вбежал Горик.
- Катя, а правда, что эта девочка говорить не умеет?
- Зато слышать прекрасно умеет, - сердито сказала Катя, - и слышит, как ты, невоспитанный мальчик, задаешь такие вопросы.
Горик испуганно покосился на Асю, но та улыбнулась и погладила его по светлым волосам. В дверь, которую Горик не закрыл за собой, проникли грустные звуки шопеновского вальса, и Ася прислушалась, чуть повернув голову.
- Сева играет, - пояснила Катя. - Он очень способный музыкант. Ты умеешь на пианино играть?
«Нет», качнула головой девочка.
- И я не стала учиться, хотя тетя меня заставляла. Не люблю, когда заставляют.
Тут вошла Наташа, неся фарфоровый кувшин с теплой водой для умывания.
- Спать собирайтесь, барышни. А вас, барчук, няня ищет, - строго сказала она Горику, и тот быстро исчез в полумраке коридора. Катя чувствовала себя неловко от необходимости переодеваться в присутствии Аси, поэтому взяла ширму и отгородила ею свою кровать.
«Невежливо как-то получилось, - подумала она. - Да ничего, не я же в ее комнату поселилась, а она в мою. Пусть терпит».
- Спокойной ночи, - сказала она и задула свечу, даже не поинтересовавшись, успела ли Ася лечь. По ту сторону ширмы не раздалось ни одного звука.
Глава 6. Неожиданное решение
Следующее утро было таким же хмурым, как все предыдущие, только снег превратился в мелкий и унылый дождь. После завтрака бабушка велела Кате следовать за ней в диванную. К ним присоединились тетя и дядя.
- Вот что, Катерина, - обратилась к ней бабушка. - Мы с твоими тетей и дядей вчера имели долгий разговор, и новости о тебе я услышала весьма неутешительные. Поскольку в том, что с тобой стало, есть и моя вина, и поскольку Саша перед смертью просил тебя не оставить, я своей ошибки не повторю. Вот что мы решили: дядя испросит для тебя в гимназии на этот год отпуск по слабости здоровья, а я беру тебя с собой в путешествие. Поедешь со мной и Асей. У меня под присмотром будешь, да и Святую Землю увидишь, немногим это удается. Денег хватит, и дядя твой обещал кое-чем помочь. Дочка Саши моего должна хорошим человеком вырасти, об этом я и буду молиться на Святой Земле. Так что собирайся, завтра выезжаем.
- Но, бабушка...- начала Катя.
- Поблагодарить хочешь? - с иронией спросила бабушка, почувствовав, что своим сообщением не доставила девочке никакой радости. - Не стоит. Вот вернемся, тогда и поблагодаришь. Ступай.
Катя опрометью выскочила из диванной.
«Сумасшедшая старушенция, - кипела она возмущением. - Так ей все легко! Сто лет меня и знать не хотела, а теперь тащит куда-то на край света, гимназию заставляет бросить».
Девочка уже забыла, что еще вчера была бы счастлива избавиться от гимназической повинности.
«С ней и этой немой - вот чудесная компания! Даже поговорить не с кем!»
Тут Катя вспомнила про Женьку. Как же с ним попрощаться? В гимназию ей больше пойти не придется, Аню она не увидит, с кем же передать Женьке записку? Катя повернулась и побежала в залу, откуда раздавались звуки рояля. У Севы заканчивался урок. Учитель, красивый молодой мужчина с усами, внимательно слушал, как мальчик доигрывает пьесу, и на его выразительном лице было написано удовлетворение.
- Весьма и весьма недурно, Всеволод, - сказал он, когда Сева закончил играть. - Будь только любезен, педаль бери точнее. И не забудь, в конце - затихая, замирая. На сегодня урок окончен, будь здоров.
- До свидания, Николай Михайлович.
- Николай Михайлович, - зашептала Катя, схватив за рукав вышедшего в прихожую пианиста. - Не могли бы вы мне помочь?
- Что стряслось? - с улыбкой спросил тот.
- Мне просто очень надо передать записку, а послать не с кем. Вы бы не могли? Это очень срочно, я завтра уезжаю, а мне надо встретиться с одним человеком.
- Дела сердечные? - подмигнул учитель.- Так уж и быть, поработаю для вас, барышня, Меркурием. Может, за это мне воздастся, и Амур убережет меня от своих стрел.
Катя застучала каблучками вверх по лестнице, ворвалась в свою комнату, испугав Асю, и, схватив карандаш, нацарапала несколько кривых строчек - потом назад, вниз по лестнице.
- Вот, Николай Михайлович. Красноуфимский переулок.
- Не извольте беспокоиться, передам, только с ответом ваш адресат уж пусть сам прибудет.
- Спасибо, - прошептала Катя, услышав, что тетя вышла из диванной.
За Николаем Михайловичем уже закрылась дверь, впустив в прихожую облако холодного воздуха. Катя медленно поднялась в свою комнату и села у окна. Она чувствовала, что Ася смотрит на нее, но не могла себя заставить заговорить с девочкой.
«Развлекай ее тут, - зло подумала она. - Может, мне посидеть и подумать хочется. Не буду с ней разговаривать, пусть книжки читает»».
Ася так и сделала. Погружаясь в книгу, она переставала замечать происходящее вокруг.
До обеда Женька не появился, да и после обеда прошло не менее получаса, прежде чем в конце улицы показалась нескладная фигура в длинной шинели и решительно направилась к крыльцу.
«Что-то он скажет тете?» - подумала Катя, не слишком, правда, волнуясь: в Женькиной изобретательности она не сомневалась. Услышав звонок, девочка открыла дверь своей комнаты и прислушалась.
- Здравствуйте, меня просил зайти Сева, - услышала она нарочито вежливый голос.
- Конечно, проходите, барин, - ответила Наташа.
Вскоре Катя увидела, как Женька идет в залу, откуда раздаются громкие аккорды. Тогда она бесшумно скользнула вниз по лестнице и вошла в залу сразу за мальчиком.
- Здравствуй, Сева, извини, что помешал. Привет, Катя, получил твою записку, но понял только, что ты хотела со мной говорить.
- Вот и говорите, - недовольно отозвался Сева, - а я играть буду.
- Играй, Севочка, играй, - поспешно сказала Катя и оттащила Женьку в эркер, подальше от рояля. - Женька, я завтра уезжаю.
- Куда? - поразился мальчик. - А гимназия?
- Бабушка приехала, собирается везти меня с собой в Иерусалим.
- Куда? - не поверил Женька своим ушам.
- В Иерусалим, на Святую Землю.
- Ты что, Катька, с ума сошла? - Женька невольно повысил голос, и на него в раздражении оглянулся Сева, сбившись в сложном шопеновском пассаже. - В паломничество, словно старая бабка? И ты согласилась? Это же все обман, выдумка, нет никакой Святой Земли!
- Как же нет, когда мы ее в гимназии проходили?
- То есть, географически она, конечно, существует, но ничего святого в ней нет, как ты не понимаешь!
- Я понимаю, только... - начала было Катя, но Женька уже оседлал любимого конька:
- Ты должна была обосновать свою позицию, отстоять свое достоинство и самостоятельность!
- Кто бы меня стал слушать, - с досадой ответила девочка.
- Заставь себя слушать! Ты всегда была идейной и принципиальной, я тебя своим сестрам в пример ставил, а ты... Как ты можешь? Если согласишься, то считай, что у нашей дружбы нет никакого будущего.
- Ты мне грозишь? - вспылила Катя. - Я-то думала, что попрощаюсь с тобой, как с единственным другом, что ты посочувствуешь мне, поддержишь. Чем же ты лучше их всех? Все требуют, чтобы я была такой, как хотят они. Такая, как есть, я никому не нужна. Раз и ты тоже, тогда мне все равно - в Иерусалим, так в Иерусалим. Прощай, Женька.
- Постой, Катя, - поспешно заговорил мальчик, но Катя уже выскочила из залы, хлопнув за собой дверью. Сева перестал играть и оглянулся.
- Сева, скажи ей, что я не хотел... что я желаю ей доброго пути. Скажешь?
- Скажу.
Глава 7. В дорогу
Уже несколько часов прошло с того момента, как поезд отошел от станции. Катя хмуро сидела у окна, не глядя на бабушку и Асю. Она устала от суеты и сборов. Весь вчерашний день кухарка Глаша пекла пирожки, жарила кур, упаковывала соленья - тетя велела, чтобы в поезде у путешественниц не было ни в чем недостатка, - и вот сейчас рядом с ними стояли три больших корзины с провизией.
«Нам этого и за две недели не съесть», - мрачно подумала Катя. Она была сердита на весь свет, на бабушку, тетю, Женьку и даже кухарку. Раздражала ее и Ася: та так покорно и послушно выполняла та все бабушкины распоряжения, так ловко помогала Наташе укладывать в небольшой чемоданчик Катино белье и платья.
- Много-то нарядов не бери, - строго сказала Кате бабушка. - Тепло бы было да удобно, а красота твоя там ни к чему.
Катя сжала зубы. Будто она когда-нибудь думала о своей внешности! Это Елена шагу не ступит, чтобы в зеркало не посмотреться, а она, Катя, прекрасно обойдется простой одеждой. В дорогу они с Асей надели теплые пальтишки, но вскоре пришлось расстегнуть пуговицы - в вагоне стало жарко.
Во втором классе народу ехало немного, все публика чистая и степенная. Сначала Катя с интересом смотрела в окно на то, как мелькают мимо бурые сжатые поля и раскисшие от дождей дороги, как появляются и исчезают хмурые деревеньки, как сплошной полосой проносится мимо приготовившийся к зиме лес. Уставшая Ася, привалившись к бабушкиному плечу, уснула.
Негромко, чтобы ее не разбудить, Елизавета Демьяновна обратилась к Кате:
- Ты, внучка, постарайся с Асей подружиться, Она хорошая, кроткая. Сирота, как и ты. Родителей своих в глаза не видала. Да и немая, онемела в три годика, когда только еще и говорить-то начала. Зато Господь талантом наделил, рисует она замечательно. Чиркает-чиркает карандашом по бумажке, покажет – ну вылитый дворник Викентий или кухарка наша Степанида. Она и мой портрет нарисовала, но уже красками, что я ей подарила на Рождество. Учить бы девочку, да боюсь: здоровье у нее слабое. Учитель рисования из гимназии, правда, к ней ходит раз в месяц, поправляет да показывает. Будь уж с ней поласковее. А нам с тобою, внученька, еще предстоит подружиться. Вижу я, любишь ты жить своим умом, а Бог да родные тебе не сильно нужны. А как же в жизни без опоры-то? Вот и ведет тебя твоя дорожка не туда.
«Опора… - горько думала Катя. – Тетка да дядя, поди, вздохнули с облегчением, когда я уехала, а бабушка сразу нотации читает. А ведь могла бы на воспитание родную внучку взять, а не постороннюю девчонку. Нет, каждый думает о себе, даже Женька».
При мысли о Женьке Кате стало совсем тоскливо. Хоть Сева честно передал ей прощальные слова друга, Катя была обижена. Обижалась она на Женьку не впервые, тот нередко задевал ее прямолинейными и несправедливыми высказываниями, но обычно уже на следующий день они мирились, а сейчас примирение откладывалось очень надолго. Конечно, даже Женьке не рассказывала девочка всего, что у нее на душе, но делилась она с ним многим, тогда как от всех остальных ей хотелось отгородиться высоким забором.
Поезд стучал и стучал колесами, ритмично покачиваясь, и на Катю нашло какое-то оцепенение. Все вдруг показалось ей нереальным и далеким – и исчезнувший в пелене тумана родной город, и непостижимый великолепный Иерусалим. Колеса все выстукивали что-то убаюкивающее, посапывала во сне Ася, и Катя не заметила, как заснула сама.
Бабушка смотрела на обеих девочек и думала о том, как же они похожи. Конечно, внешне они выглядели совершенно разными, но Елизавета Демьяновна чувствовала, что и за тихой отрешенностью Аси, и за показным Катиным бунтарством скрывается глубокая душевная рана, нанесенная ранним сиротством. Сможет ли Святая Земля уврачевать эту рану? «Господи, - взмолилась бабушка, - прости мне небрежение, проявленное к судьбе Сашиной девочки, исцели ее душу. Пусть обретет она в Твоем граде Иерусалиме веру и радость, которые помогут ей оказаться стойкой при встрече с жизнью. Помоги, Господи!» И, словно неслышный ответ, посыпались с пепельных небес ласковые белые хлопья.
Уже начало смеркаться, когда Катя вдруг проснулась и испуганно поглядела в окно. Ей показалось, что поезд очутился в сказке - он мчался под сенью тяжелых, укутанных снегом еловых лап. Иногда суматошно, испугавшись шума, взлетала с веток невидимая птица, обрушивая на землю роскошный снежный водопад. Снег словно глушил все звуки, даже рокот колес звучал как-то глухо и таинственно.
Ночью Катя спала плохо. Ей мешали мелькающие в окнах огни, шум на перроне во время остановок. В Москву поезд прибыл ранним утром. Катя с неудовольствием следила за грязными окраинами, мимо которых они проезжали. Поезду словно и самому здесь не нравилось - он все замедлял и замедлял ход, будто раздумывал, стоит ли спешить дальше. Бабушка уже упаковывала вещи и будила Асю.
Глава 8. «Царица Небесная»
Дорога от Москвы до Одессы, добрых полторы тысячи верст, осталась в воображении девочки нескончаемой вереницей больших и маленьких станций, знакомств с разными людьми. Больше всего запомнились большой мост через Днепр - длинный, более версты, выкрашенный в белый цвет, - засиявшие с днепровской кручи золотые купола Киево-Печерской Лавры и огромный киевский вокзал, в здании которого исчезла со своею матерью маленькая попутчица, хохлушка Ганна, с которой девочки успели подружиться так быстро, как это случается только в дороге. Катя даже не заметила, когда именно серое небо превратилось в лазурное, неприветливая северная осень сменилась приветливой южной: золотом листьев, прощальной пышностью последних цветов. Кате казалось, что время повернуло вспять, и все эти пропахшие дымом поезда несут ее из зимы в лето необычным путем, через золотую осень. И вот уже в просветах между деревьями мелькает что-то необъятно-синее, тревожащее душу - море. Катя с нетерпением ждала, когда сможет рассмотреть эту голубизну поближе, ждала Одессу, но та разочаровала девочку, приняв паломников неприветливой ненастной погодой. Холодный дождь в сочетании с промозглым ветром показался Кате еще противнее, чем родное уральское ненастье. Море предстало перед путешественниками не маняще-голубым, а графитно-серым и сварливым. Оно угрюмо разбивало о берег ненужные ему волны, а ветер угодливо разносил мелкую водяную пыль. Бабушка привела девочек в небольшую гостиницу для паломников, а сама пошла покупать паломнические книжки и билеты. Вернулась Елизавета Демьяновна поздно и выложила на стол разноцветные бумажки.
- Это билеты до Святой земли, - объясняла она, - до города Яффы, а эти зеленые - на обратный путь. Маленькие белые - на лодку, чтобы добраться до пристани с парохода, а маленькие красные - добраться на лодке на пароход.
Ася с любопытством рассматривала билеты, а Катя делала вид, что ей все это нисколько не интересно, хотя у нее вдруг появилось незнакомое доселе, волнующее ощущение предвкушения путешествия. Жаль только, что в такое ненастье пароход вряд ли отправится в плавание.
Но уже через день погода резко изменилась. Проснувшись утром и приложив теплую ладонь к озябшему носу, Катя увидела, что сквозь старенькую штору пробиваются яркие солнечные лучи, и ее сердце замерло: пора в дорогу. И действительно, паломников в тот же день разместили на пароходе с красивым названием «Царица Небесная». Когда он тяжело отвалил от пристани, Одесса на прощание показалась путешественникам во всей своей красе - сияло солнце на куполах церквей, острыми веретенцами тянулись к легкому голубому небу невиданные узкие деревья, сбегали к морю длинные ступени набережной, а холодный воздух пахнул чем-то горьковато-соленым. Катя и Ася долго стояли на палубе, глядя, как исчезает в зеленоватой дымке город, а бабушка тем временем уже успела разместиться в просторной каюте в трюме. Елизавета Демьяновна решила ехать третьим классом, чем Катя была недовольна - столько дней жить рядом со всяким мужичьем! Но вскоре она заметила, что паломники победнее остаются прямо на палубе, устраивая над головой что-то вроде навесов. В каюте же, кроме бабушки и девочек, оказалось еще одно семейство - мать с двумя детьми: мальчиком, немного старше Кати, и шустрой малышкой лет пяти-шести. Девочка, которую, как все сразу узнали, звали Лилечкой, неутомимо бегала туда-сюда, оглашая каюту звонкими криками:
- Мамочка, смотри, какое смешное круглое окошко! Мамочка, тут есть кроватки нижние и кроватки верхние! Митя, помоги мне забраться на верхнюю кроватку! Мамочка, можно, я буду здесь спать?
Мать Лилечки, сутулая женщина с утомленным лицом, почти не обращала внимания на дочкины восторги, пристраивая по углам и под койкой свои немногочисленные пожитки, зато Митя, брат девочки, терпеливо объяснял, что круглое окошко называется «иллюминатор», а кроватка – «койка», и что спать Лилечка наверху не будет, потому что можно упасть, если пароход начнет качать. Было решено, что на верхних койках устроятся Митя, Ася и Катя, а бабушка и Лилечка с мамой Ириной Тимофеевной расположатся на нижних. Катя с интересом присматривалась к Мите: степенный, высокий, русоволосый, на Катю и Асю почти не смотрит, не стесняется нянчиться с сестрой и помогать матери.
Два дня погода стояла прекрасная, и пассажиры почти не покидали палубы. Основную их массу, конечно, составляли паломники, но они сильно отличались друг от друга. Были тут и бедно одетые старички и старушки, и целые семьи, и люди зажиточные, похожие на важных пермских купцов и их жен. По верхней палубе прогуливались изящно одетые дамы и господа. Они сидели под зонтиками, неторопливо беседовали. Детей там почти не было видно, в то время как на нижних палубах они играли и шумели, бегали туда-сюда, отчего казалось, что их гораздо больше, чем взрослых. Детям не мешали никакие различия, а вот взрослые собирались в стайки «по одежке», как определила это для себя Катя.
Вскоре она обратила внимание на хорошо одетую девочку с зелеными, как у кошки, глазами, живо сверкавшими на матовом личике с кукольным ротиком. Девочка ходила по палубе словно королева, поглядывая на всех свысока, пока ее взгляд не упал на Митю, стоявшего возле шлюпки и что-то рассказывающего Лилечке. В кошачьих глазах зажегся неподдельный интерес. Незнакомка видела, как брат и сестра подошли к Кате и Асе, а потом спустились в каюту. Проводив Митю взглядом, девочка быстро подошла к Кате.
- Давайте знакомиться, - скороговоркой начала она. - Меня зовут Зоя Пападаки, я живу в Одессе. А вы кто?
Катя назвала свое имя и имя Аси, прибавив, что та не может говорить.
- Вот жалость! - снова защебетала Зоя. - А с кем вы едете? С бабушкой? А что за мальчик сейчас к вам подходил? Это твой брат? Нет? А кто?
Зоя не только непрестанно задавала вопросы, она еще и успевала рассказывать о себе, отчаянно при этом хвастаясь. По ее рассказам выходило, что ее отец, грек Пападаки - чуть не самый важный человек в Одессе, что у них самый богатый дом на Приморском бульваре, что у Зои есть свой пони и какая-то необыкновенная кошка, что девочка не знает отказа ни в чем и получает все, что ни пожелает. Сейчас они с матерью плывут в Константинополь, отдохнуть у родных отца.
Катя сразу поняла, что эту куколку интересует Митя, и ей стало смешно. Разве станет серьезный молчаливый мальчик обращать внимание на этакую хвастунью и вертихвостку? Однако, когда через пару часов она увидела Митю и Зою, увлеченно беседующих друг с другом, то поняла, что недооценила пронырливость юной гречанки.
Вечером, после ужина, который устроили вскладчину бабушка и Ирина Тимофеевна, все вышли на палубу. Предзакатная желтизна превратила небо в огромный сияющий купол. С верхней палубы, из салона, доносились звуки рояля. Это живо напомнило девочке о ставшем ей почти родным дядином доме, о тонких пальцах Севы, играющего Шопена, и ей вдруг нестерпимо захотелось вернуться туда, в привычную жизнь, отказавшись и от обещанных южных красот, и от увлекательности путешествия. Пусть даже рядом снова будет язвительная Елена, пусть снова придется ходить в нелюбимую гимназию... Но тут ее внимание привлек людской кружок, образовавшийся вокруг седого, но очень живого старичка, тонким голосом рассказывающего:
- Так вот, сударики мои, плыву я в Святую Землю уже в третий раз. Кто там побывал - век будет туда стремиться, потому что красота это неземная и святость несказанная. Для меня, сударики мои, Христос почитай тогда только и родился, когда я в Вифлееме побывал, и радость меня с тех пор манит только духовная. Раньше-то, бывало, и водочки выпить, и табачок не считал за грех, а теперь нет, словно что-то не велит. Вот как оно - Русалим-то!
- Может, и моему поможет, пьянице горькому, - с тоской сказала одна из женщин.
- Всенепременно поможет, я тебе обскажу, кому более всего об этом помолиться, - ласково обратился к ней старичок, которого женщины называли Акимычем.
Засыпая, Катя слышала, как Ирина Тимофеевна тихо рассказывает бабушке:
- Муж мой был из образованных. Его семья ему никак простить не могла, что он на мне, простой женщине, женился. А Мишенька мой только смеялся, говорил: «Как это там, Иринушка - «Да оставит человек отца и мать и да прилепится к жене своей»? Сам-то он не больно верующий был, образованные все так, но мне не запрещал детей в храм водить, а по большим праздникам и сам с нами ходил. Когда он, мой голубчик, тяжело заболел, и мы поняли, что конец близко, то позвал он меня и сказал: «Просила ты меня, Иринушка, в Святую Землю вас с детьми свозить, да я все отшучивался, а теперь сам тебя прошу - поезжайте, помолитесь о моей душе, чтобы Господь тебя и детей не оставил своими милостями». Все Лилечку звал возле себя посидеть, слушал, как она болтает что-то, заливается. Митю про учебу наставлял, чтобы он прилежным был, выучился и смог позаботиться о нас с Лилей. Вот схоронили его и едем, да только совсем не радостно мне, все представляется, как бы он был с нами.
- На все воля Божия, - так же тихо отвечала бабушка. - Я тоже любимого сына схоронила до времени, Катиного отца, Сашеньку.
К концу второго дня погода начала портиться. Завернувшись в теплые платки, Катя и Ася смотрели, как море вспучивалось огромными буграми, о которые начал спотыкаться пароход, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону. Полил сильный дождь, и бабушка поспешила увести девочек в каюту. Там уже звенел голосок Лилечки, а Митя пытался зажечь фонарь, но это было трудно сделать - железный корпус фонаря беспомощно болтался, и свеча гасла. Гром гремел так оглушительно, что перекрывал даже неистовый шум моря. Вода полностью заливала иллюминаторы, и в тот момент, когда вспыхивала молния, водная толща на мгновение становилась волшебно-светящейся и серебристо-зеленой. Ночь прошла неспокойно. Пароход качало, словно на качелях, испуганно вскрикивала Лилечка, где-то хлопало что-то железное, над головой по палубе пробегали матросы, Ирина Тимофеевна при вспышке молний и резком взлете и падении морских качелей крестилась и шептала: «С нами крестная сила».
Утром волны все еще хлестали по иллюминатору. Ася лежала не открывая глаз, бабушка иногда со стоном вставала и поила ее водой. Ирину Тимофеевну тоже томила морская болезнь, не лучше было и Лилечке. Только Катя и Митя чувствовали себя не такими разбитыми.
- Пойду, может, кипятку раздобуду, - решительно сказал Митя и взял жестяной чайник.
- Я с тобой, - поспешно вызвалась Катя, обрадовавшись возможности хоть на несколько минут вырваться из душной каюты.
Они выскочили на палубу, по которой все так же хлестал дождь, отскакивая от нее мелкими фонтанчиками, но Кате показалось, что волны стали немного поменьше и уже не так яростно трепали пароход. Здесь, на палубе, дышалось легко, а смотреть, как пароход борется с волнами, было даже захватывающе, не то, что вслепую мучиться дурнотой в каюте. Пока Митя бегал за кипятком, Катя все смотрела на бушующее море. Мимо пробежал, шлепая по мокрой палубе босыми ногами, веселый матросик и дружески подмигнул девочке.
- Вот и конец шторму, барышня!
- Где же конец? - удивилась Катя. - Вон какие волны!
- По таким волнам идти одно удовольствие, точно мамка в колыбельке качает, - засмеялся матросик и исчез за какой-то дверцей.
Вернулся с кипятком Митя, и они снова спустились в каюту, сообщили всем, что шторм стихает, и предложили почаевничать. К обеду море совсем притихло, пассажиры высыпали на палубу. Ася извлекла свой заветный альбомчик и принялась рисовать. Тут же возле нее очутилась Зоя Пападаки.
- Что это ты рисуешь? А меня можешь нарисовать? Папа обещал, что к моему пятнадцатилетию закажет мой портрет лучшему художнику из Петербурга! Я и сама замечательно рисую, наш учитель всегда хвалит мои рисунки, он даже собирался послать их на выставку в Киев!
Ася вскинула на нее глаза, а потом продолжила рисовать, и вскоре Зоя взвизгнула:
- Это я? И даже ничего общего! Обезьянка какая-то!
Катя и Митя заглянули через Асино плечо в альбом и невольно рассмеялись: Зоя на рисунке действительно походила на жеманно изогнувшуюся мартышку, но при этом портретное сходство было несомненным, и не узнать Зою было невозможно.
- Глупая девчонка! - покраснев, прошипела гречанка и попыталась вырвать у Аси из рук альбом, но Митя отвел ее в сторонку, к самому борту, что-то успокаивающе приговаривая.
- Верно, расписывает, какая она красивая, - фыркнула Катя. - Молодец, Ася, утерла нос задаваке.
Асины серые глаза смеялись.
Прошел еще один день. «Царица Небесная» все так же неспешно разрезала носом колеблющуюся гладь моря. Солнце то показывалось, то снова пряталось за тучи, словно никак не могло решиться, как относиться к путешественникам - с горячей симпатией или с холодком. Настроение Кати тоже оставляло желать лучшего. Она не хотела ни с кем разговаривать, злилась на весь белый свет, бабушке отвечала односложно, а вскоре и вовсе ушла подальше от людей, на самый нос парохода. Там никого не было: слишком пронизывающим казался встречный ветер. Вскоре Катя замерзла, ее щеки покраснели, но уходить не хотелось. Она представляла себя летящей к горизонту на каком-нибудь легком веселом паруснике из приключенческой книжки. Но вскоре ее уединение прервал матросик, притащивший за собой тяжелую и мокрую веревочную швабру. Он начал усердно возить шваброй по палубе, и Кате пришлось отодвинуться.
- Извиняйте, что побеспокоил, барышня, - весело обратился к ней матросик. - Морем любуетесь?
- Что это за путешествие, - недовольно проворчала Катя. - Небо да вода, вода да небо - хоть бы раз к берегу подошли.
- Потерпите, барышня, вот придем в Царьград - будем там целых два дня стоять, вы по твердой земле и прогуляетесь.
- А далеко ли до Царьграда этого? - спросила Катя.
- Две с половиной тысячи верст, барышня, - ответил матросик.
На четвертый день плавания «Царица Небесная» вошла в Константинополь, по-турецки – Стамбул.
- Вот и Царьград-батюшка, - перекрестившись, сказала Ирина Тимофеевна.
- Там турецкий царь живет, да, мамочка? - закричала Лилечка.
- Может, и живет, - неохотно ответила та, - да только что нам до ихнего царя?
- Разрешите сопроводить вас к храму Софийскому, из которого турки-нехристи свою мячеть сделали, - предложил Акимыч, и бабушка с Ириной Тимофеевной с радостью согласились.
Сходя на берег, Катя увидела Зою Пападаки с матерью, разряженных, с кружевными зонтиками в руках. За ними матросы тащили многочисленные чемоданы и баулы. Зоя кокетливо помахала Мите ручкой в белой перчатке, а мальчик покраснел.
- Зоинька на берег сходит, - сказала Ирина Тимофеевна. - Попрощался бы ты с нею, Митя.
Но Митя отвернулся, стараясь не встретиться глазами с насмешливым взглядом Кати.
Вот и огромный храм, напоминающий сразу целый город. С четырех сторон тянутся в небо иглы минаретов. Снимая обувь, в огромные двери входят мужчины, на их головах красуются хитрые сооружения из ткани. Немногочисленные царьградские женщины скользят вдоль улиц, закутавшись в длинные покрывала. «Неужели не жарко?» - подумала Катя.
Ирина Тимофеевна громко ахала и всем восхищалась, а Акимыч рассказывал:
- В одной старинной книге читал я рассказ о том, как благодать ушла из Святой Софии. Давно это было, и не упомнишь когда. Вдруг весь град озарился нестерпимым светом, возблистали молнии, осветилась ночь, словно весь город охватило огнем. Греки пришли в отчаяние, бежали к храму и в изумлении видели пламя невещественное, исходящее из его окон. Потом все языки пламени слились в один огненный столп и поднялись в ночное небо и исчезли. Думали-думали греки - к чему сие знамение? А вскоре Царьград разорили турки и отняли у греков Софию-матушку.
Добравшись до каюты, Ася сразу схватилась за карандаш, и вот уже Катя с удивлением увидела в ее тетрадочке очертания Святой Софии в виде прекрасной девушки, которую стерегут четыре долговязых мусульманина в островерхих шапках.
Глава 9. Яффа
Снова долгий гудок - и странные очертания Софийского храма медленно удаляются и уменьшаются, и опять вокруг лишь море и небо, яркие, синие, теплые. Еще двенадцать дней пути! «Царица Небесная» заходит в Смирну и еще в несколько турецких городов, похожих друг на друга, как близнецы. В одном из них на борт поднимается многочисленное турецкое семейство, и вскоре Катя и Ася знакомятся с черноглазыми близнецами Эйюбом и Зехрой. Эйюб сразу бойко заговорил с Митей на ломаном русском языке.
- Мы тоже плывэм в Яффо, - сообщил Эйюб.
- Вы там живете? - заинтересовалась Катя.
- Неэт, поклоняться будэм.
- Чему? Вы же турки! Мусульманы, значит, - нахмурился Митя. - Вы своей Каабе должны поклоняться, а не нашему Святому Граду!
- Кааба знаешь, хорошо, - обрадовался Эйюб. - Только и Эль-Кудс тожэ святой город. У нас говорят: «переночэвать в этом городе то же, что в другом городе помолиться, а кто помолится и подаст там милостыню, будэт чист как только что рожденный младэнец». Там есть главный мэчеть, Мэчеть Омара называйтся. В той мэчеть есть камэнь, где слэд Магомэта пророка, есть знамя Магомэта и сэдло коня Борака, на котором Магомэт на нэбо улэтэл.
Тихая Зехра, прикрыв рот краем цветастого платка, молчала, лишь сияла глазенками.
- Что же твоя сестренка все молчит? Неужели тоже говорить не может? - спросила Катя.
- Жэнщина должен молчать, когда мужчина говорит, - важно сказал Эйюб.
- Что ж, она так и будет с нами молча разговаривать? Тем более что здесь не Турция, это наш, русский корабль, - возмутилась Катя. - Говори, Зехра, мы с Митей тебе разрешаем.
И Зехра заговорила, да еще как! Девочка оказалась просто ужасной болтушкой, и иногда Катя просто поражалась, как той удается столько времени молчать в присутствии своих братьев и отца. Правда, играть и болтать девочки уходили туда, где суровый Юсуф, отец близнецов, не мог их видеть.
И вот среди паломников начались взволнованные разговоры о том, что назавтра рано утром покажется берег Палестины. Веселый матросик, пробегая мимо Кати, на минутку задержался и прошептал:
- Барышня, если хотите красоту увидеть, выходите на палубу еще до света - не пожалеете.
- Вместе пойдем, - сказал девочке услышавший это Митя. - Коли первая встанешь, разбуди меня, я сплю крепко, на рассвете не проснусь.
Катя с досадой кивнула. Ей хотелось одной выбраться утром на холодную палубу и посмотреть, как в первых лучах солнца заиграют золотые купола сказочной Святой Земли.
«Как тут определишь, когда рассвет?» - думала девочка, лежа без сна в жаркой койке, но пробуждение корабельной жизни подсказало ей это время. Затопали ноги, захлопали двери, звякнула заслонка плиты - на «Царице Небесной» начинался день. Катя бесшумно и ловко сползла с койки, замерла на мгновение в раздумье - разбудить Митю или нет? - и, решив не будить, выскользнула из каюты. Поднявшись на палубу, девочка с разочарованием обнаружила, что она здесь не одна. В сизом предрассветном тумане Катя увидела нескольких женщин и кутающегося в шубейку Акимыча, жадно глядящего куда-то вдаль. Пронизывающий ветер заставил Катю поежиться и поплотнее запахнуть кофту. Море окутывал туман, но «Царица Небесная» удивительным образом находила дорогу.
- Слышите? - вдруг раздался ликующий голосок Акимыча. - Слышите шум? Будто гром рокочет? Это подводные скалы у Яффы! Святая Земля близко! Дошли, спаси Господи!
Катя прислушалась - действительно, вдали что-то глухо гремело. И тут туман, словно в сказке, стал золотисто-розовым, еще немного - и порыв ветра рассеял его, раскидав розами по водяной глади, и далеко впереди в сияющей оправе волн, показался темный, словно поднимающийся из воды берег. Не было, правда, видно ни церквей, ни золотых куполов, но душу девочки вдруг охватило непонятное волнение.
- Яффа! - закричала Катя, врываясь в каюту. - Бабушка, доплыли!
Резко севший на койке Митя укоризненно посмотрел на девочку, но та не обратила на это никакого внимания и, увидев, что все проснулись, снова вылетела из каюты и застучала пятками по трапу. Берег стал еще ближе, уже можно было разглядеть прижавшиеся друг к другу небольшие дома, рыбацкие лодки у пристани. Все это, по мнению Кати, никак не походило на сказочную Святую Землю. Неожиданно на мостике раздались громкие слова какой-то команды, загремела якорная цепь, и якорь врезался в воду, подняв фонтан брызг.
- Разве мы не подойдем к берегу? - спросила Елизавета Демьяновна у помощника капитана.
- Нет, сударыня, подойти к пристани могут только мелкие суденышки, пароходам же путь преграждает гряда подводных скал, о которую и разбиваются волны с таким шумом.
И тут к пароходу, быстро отделившись от берега, направилось множество всевозможных лодок. Когда лодки подошли ближе, стало видно, что в них сидят смуглые, плохо одетые голоногие люди, ловко орудующие веслами. Окружив пароход, словно стая саранчи, они принялись что-то горланить, призывно махая руками, а многие из них уже по-обезьяньи ловко карабкались на палубу. Лилечка взвизгнула от испуга, когда загорелая худая рука вцепилась в саквояжик Ирины Тимофеевны. Митя сильной рукой прижал саквояжик к палубе, строго сказав: «Не балуй», но местный житель стал показывать пальцем на свою лодку, потом на пароходную шлюпку, около которой возились несколько матросов, и снова что-то закричал.
- В его лодке ехать на берег зовет, - вполголоса сказал незаметно подошедший Акимыч, - да только вы не ехайте: с парохода тоже шлюпка пойдет, хоть и обождать придется, а этот нехристь только деньги у вас выманит. Да как бы еще не опрокинул!
Митя решительно взял саквояжик и, не обращая внимания на вопли раздосадованного араба, отвел мать и сестру поближе к пароходной шлюпке. Осмотревшись, Катя заметила, что некоторые пассажиры все же решались отправиться на берег в утлых суденышках, и тогда арабы радостно хватали их узлы и сумки и кидали их прямо с палубы в свои лодочки, а потом помогали спуститься вниз и людям. Несколько арабов даже подрались, оспаривая первенство в оказании извозчичьих услуг, и матросам пришлось растащить их и вытолкать с палубы обратно в лодки. Катя увидела, как в одну из самых больших лодок усаживает свое семейство суровый Юсуф, и девочке показалось, что она поймала лукавый прощальный взгляд маленькой Зехры.
Испуганная Лилечка крепко прижалась к матери и спрятала личико в ее юбку, а Ирина Тимофеевна крестилась и шептала: «Царице Небесная, охрани нас от нашествия иноплеменных».
- Привыкайте, сударики, - сказал Акимыч, - тут этих нехристей великое множество, они здесь местные жители. Главное, денег им не давайте и вещи нести не дозволяйте, вмиг надуют.
Вот спущены на воду вместительные пароходные шлюпки, куда поместились, наконец, пассажиры парохода, чувствуя себя довольно неуверенно после относительно устойчивой корабельной палубы. Шлюпка, в которой сидели Катя, Ася и бабушка, спокойно преодолевала буруны от подводных камней и прибой, пытавшийся воспрепятствовать людям высадиться на берег, и наконец, умело толкнулась боком в дощатый причал. И снова потянулись к пассажирам смуглые руки, пытаясь завладеть ими и их багажом. Часто повторялось слово, которое Катя расслышала как «баши».
- Бакшиш требуют, денег то есть, - пояснил Акимыч. - Не дождутся, разбойники.
Катя в изумлении озиралась. Она никак не могла предположить, что набережная может быть такой узкой и тесной, загроможденной какими-то вещами и шумными людьми. Ася потянула ее за руку - немного позади девочек стояли привязанные к бревну два ослика и горбатое чудище.
- Верблюд, - сказала Катя в ответ на недоуменное выражение Асиных глаз.
Тут девочки увидели, как Акимыч, словно не замечая того, что вокруг снуют и галдят люди, опустился на колени и благоговейно поцеловал землю.
- Здравствуй, матушка Палестина, - расслышала Катя, - вот и опять привел Господь моим ногам ступить на твою священную землю.
Кате стало неловко, и она отодвинулась подальше, чтобы никто не подумал, что она знакома с этим выжившим из ума стариком, но арабы, по-видимому, привычные к таким сценам, не проявили к Акимычу никакого интереса. Их больше занимала хорошо одетая и представительная бабушка, поэтому они наперебой предлагали ей свои услуги. Елизавета Демьяновна растерянно оглядывалась по сторонам. Куда идти дальше? Внезапно один пожилой араб поднял руку и заговорил на очень неплохом русском языке. Он приглашал всех богомольцев последовать за ним в храм святого Петра, где их накормят и объяснят, как добраться до Иерусалима.
- Меня зовут Сулейман. Мою жену несколько лет назад святой Петр исцелил от страшной болезни, и я дал обет заботиться о паломниках, помогать им не пасть духом в незнакомом городе. Следуйте за мной.
Паломники один за другим выбирались из галдящей толпы и присоединялись к Сулейману. Их набралось человек пятьдесят, в основном из крестьян и мещан. Знатные паломники уже уехали, наняв лошадей прямо на набережной.
Пробираясь вслед за арабом по узким и грязным улицам Яффы, Катя с презрением думала, насколько этот городишко невзрачнее и беднее ее родной Перми. Вот тебе и сказочная Святая Земля! А может, никакая она не святая? Ведь Женька предупреждал ее, а он зря не скажет.
Улицы поднимались в гору, а солнце пригревало все сильнее. Паломники начали скидывать теплые кофты и кожушки. Катя заметила, как Митя, который нес большой саквояж, забрал у матери узелок с вещами, когда увидел, что Ирина Тимофеевна тяжело дышит и с трудом поднимается по каменным ступеням. Лилечка шла рядом с матерью, вцепившись в ее юбку. Катя взглянула на бабушку - держится молодцом, строгое лицо даже не раскраснелось, поддерживает Асю: слабенькой девочке с трудом дается подъем. Сулейман тем временем рассказывал:
- Вы, наверно, знаете, что Яффа когда-то была городом Яфета, сына Ноя?
«Ной - этот тот старичок, что построил ковчег, огромный деревянный ящик, размером с большой корабль, и спасся на нем со своим семейством, а все остальные люди на земле утонули», - вспомнила Катя что-то из слышанного на уроках отца Александра.
Сулейман рассказывал дальше - словно мудрую сказку или восточную легенду:
- Прибыл как-то в нашу прекрасную Яффу сам апостол Петр. Его принял гостеприимный дом Симона Кожевника. Как-то раз к апостолу пришли люди и принялись молить его исцелить всеми уважаемую женщину, которую звали Тавифа. Эта женщина делала много добра бедным и вдовам, ткала для них одежду, и все очень горевали, когда она тяжело заболела. Даже врач считал, что Тавифа умрет, но апостол Петр вошел к ней и сказал: «Тавифа, встань!» - и она встала совсем здоровой. Я раньше думал, что это только красивая легенда, но святой Петр исцелил и Гулизар, мать моих детей.
- Да, солнышко тут припекает не по-нашему, - отдуваясь, сказала бабушка.
Было странно увидеть русский храм окруженным пальмами и какими-то незнакомыми деревьями. Лилечка даже завизжала от восторга, увидев эти деревья, увешанные, словно рождественские елки, огромными оранжевыми шарами.
- Это апельсины, деточка, - улыбаясь, объяснила малышке одна из встречавших паломников монахинь. - Поди в трапезную, отведай.
И правда, в трапезной паломникам подали апельсины, абрикосы и еще какие-то незнакомые Кате фрукты. Одна из монахинь рассказала, что Яффа снабжает апельсинами чуть не полсвета. Особенно красив город в феврале, когда начинают цвести сады. Тогда еще с пароходов, за несколько верст, можно почувствовать сильный аромат.
Паломникам объяснили, что добраться до Иерусалима можно, наняв ослика или лошадь, можно по железной дороге, как сейчас это делают многие богомольцы, но лучше всего идти пешком – успеешь все разглядеть. Расстояние до города не так уж велико, верст семьдесят. «Целых семьдесят верст!» - ужаснулась про себя Катя и с сомнением посмотрела на Асю и Лилечку - дойдут ли? Может, лучше на поезде? Но бабушка была непреклонна: паломники так паломники. Где это видано, на поезде по Святой Земле ехать?
Паломникам показали часовню над гробницей той самой Тавифы, которую исцелил апостол Петр.
- Праведной Тавифе молятся о даровании добродетелей и милосердия, - объяснила молодая монахиня, приведшая паломников в часовню.
Добродетели, милосердие... Эти странные слова скользили мимо девочки. Катя равнодушно оглядывалась вокруг. Слева от алтаря она заметила картину, нарисованную прямо на стене.
- «Омовение ног Господом Своим ученикам в Сионской горнице», - заметив Катин взгляд, пояснила монахиня.
«Какая странная картина, - подумала Катя, - такой сюжет только для бани годится». Она совсем не помнила, зачем Господу понадобилось мыть ноги каким-то ученикам, роняя свое Божественное достоинство. Ася, конечно, уже опять что-то рисует! Так ей альбома до конца путешествия не хватит.
Отдохнув, паломники покинули гостеприимных монахинь. Им предстоял далекий путь, путь в Иерусалим. Теперь впереди шел Акимыч, который уже знал дорогу. Бабушка старалась держаться к нему поближе, чтобы слышать все, что рассказывает этот бойкий старичок.
Миновав окраины Яффы, путники оказались в царстве садов.
- Апельсины, персики, миндаль, абрикосы, - показывала девочкам бабушка.
- А ведь дождей здесь почти совсем не бывает, только зимой, да и ручья ни одного возле города нет, не говоря уже о речке, - с уважением сказал Акимыч. - Но местные жители выкапывают в своих садах глубокие-глубокие колодцы и целый день черпают оттуда воду, поливая деревья.
Вскоре яффские сады остались позади, и дорогу обступили поля. Изредка попадались небольшие бедные деревушки. Ютились в небогатой зелени маленькие беленые домики и старинные полуразрушенные колодцы, из которых черпали кувшинами воду женщины, словно сошедшие с рисунка в детской Библии, изображающего какую-нибудь Ревекку или Рахиль. Мимо путников трусили по дороге маленькие ослики, важно шествовали лошади и верблюды, на которых ехали верхом или везли свою поклажу арабы; попадались навстречу торговцы фруктами, спешащие на рынок в Яффу. А вдали синели Иудейские горы, на которые смотрели еще Авраам и Ной.
Акимыч и еще несколько женщин затянули любимую песню всех поклонников на Святой Земле:
Ой, блаженный этот путь,
Куда страннички идут.
В Русалим они идут,
Херувимскую поют.
Аллилуйя, аллилуйя,
Херувимскую поют.
Катя шла и рассматривала своих спутников. Ей все хотелось понять, зачем же все эти люди отправились в такое далекое и трудное путешествие. Неужели, как сказал ей Женька, только из-за своей глупости, оттого, что не понимают, что человеку может помочь лишь человек, и не стоит уповать в этом вопросе на какого-то несуществующего Бога? Женщин среди паломников было больше, чем мужчин, которых оказалось от силы человек десять. Были здесь старушки и старички, опирающиеся на палочки, но идущие неутомимей, чем некоторые из молодых, были крестьяне в лаптях и мещане в сапогах. Внимание Кати привлек старик с длинными свисающими вниз усами, опирающийся на плечо черноволосой девочки. Катя никогда не видела такого яркого лица: глаза девочки были карими, брови – черными, щеки и губы – алыми, а кожа – загорелой.
- Маруська! - строго прикрикнул на девочку дед, когда та, смеясь глазами, попыталась обернуться к Кате и Асе, и Маруська, смешно вскинув брови, потупилась.
«Хохлушка», - решила Катя, так как девочка живо напомнила ей Ганнусю, маленькую попутчицу из поезда. Дед Маруси оказался ворчливым и вечно недовольным стариком, но Маруся на все его ворчания лишь поводила плечом, вскидывала брови, и глаза ее смеялись. Катя не понимала, как девочка так спокойно все сносит. Дед казался ей недобрым и придирчивым. «Лучше уж сиротой быть, чем с таким старым пнем уживаться», - подумала она с неприязнью.
Лилечка вскоре устала и начала капризничать. Митя с готовностью посадил сестренку себе на плечи и продолжил путь. Лилечка повеселела и звенела веселым смехом при виде попадающихся навстречу осликов и верблюдов. Катя поразилась спокойной выносливости мальчика, который при этом еще старался не терять из поля зрения мать - как-то она идет, хорошо ли себя чувствует. Несколько раз Катя заметила, что он оглянулся и на Асю - видно, слабость и хрупкость девочки внушала ему опасения. Но Ася шла, не выказывая признаков усталости, и лишь завороженно озиралась вокруг. На Катю мальчик даже не взглянул. «Обидчивый», - подумала она.
К вечеру было пройдено меньше половины пути до Иерусалима. Когда по небу разлился малиновый сок заката, усталые путники расположились на отдых в стороне от дороги. Подъем в горы было решено отложить на утро, так как знающие люди предупредили, что в горах иногда шалят разбойнички, нападающие на паломников под покровом ночи.
Путешественники подкрепились чем Бог послал. Кате и Асе бабушка дала по ломтю хлеба и апельсину. Быстро стемнело, густо запахли какие-то травы. Спать легли вповалку, подложив под голову узелки с вещами, благо ночь стояла не по-зимнему теплая, и от нагревшейся за день земли поднимался теплый воздух. Звенели цикады, словно летом кузнечики в высокой траве родных русских полей. Засыпая, Катя слышала, как бормочет молитвы Акимыч и ворчит опять чем-то недовольный Марусин дед.
Глава 10. Здравствуй, Иерусалим!
К утру посвежело, холод забрался под пальтишко, которым были укрыты Катя и Ася. Встать бы, да будить Асю не хотелось. Многие из паломников, видно, тоже начали замерзать и потихоньку поднимались. Наконец проснулась и Ася, непонимающе глядя по сторонам сонными глазами. Далекие холмы уже осветились первыми лучами солнца, день обещал быть погожим. Проснулась Лилечка, и ее звонкий голосок подбодрил вялых с утра путешественников.
Собравшись в путь, паломники начали подниматься по склону. Внизу горы были покрыты зеленью - сады, виноградники, рощи оливковых деревьев, - но чем выше поднимались путешественники, тем печальнее становилось вокруг: лишь серо-желтый камень и выжженная солнцем трава. Поднявшись на гору, паломники остановились. Многие повалились на колени и начали креститься: отсюда, сверху, взгляду открылись холмы, на которых расположился долгожданный Иерусалим. Акимыч встал на краю уступа и певучим, немного дрожащим голосом, начал, словно сказывал сказку:
- Дивен треблаженный город Ерусалим, сударики, нет древнее него на земле города. Разоряли его бесчисленно. Здесь была столица самого царя Давида еще тогда, когда о приходе Христа не знали даже пророки. А вот христианским город стал при царице Елене и царе Кистинтине, они же Крест Святой и Гроб Господень отыскали. Теперя многие святые места под землю ушли, до них и не доберешься. Да и немудрено - город-то неверные захватили. Не единожды хотели христиане отбить у них Гроб Господень, да Бог не благословил. Видно, не достойны мы еще этой милости. Вот и правят здесь турки, а мы им бакшиш платим - таково уж Божие попущение. Вон купол золотеет, нонче это их мечеть, а ведь тут раньше Ерусалимский храм стоял. А построен тот храм был на месте, где Авраам должен был принести в жертву своего сына любимого, Исаака.
Многие женщины утирали слезы. Катя смотрела на возникшие, словно далекое видение, странные прямоугольные дома, теснившиеся в ограде крепостных стен, на синее-синее небо и с трудом вникала в слова старика. Гроб Господень… В гимназии на уроках истории, конечно, что-то рассказывали о крестовых походах, о битвах за этот Гроб Господень: помнится, тогда ее еще удивило, что в один крестовый поход отправились дети. Но девочка очень смутно помнила, кто такой был Авраам, и уж совсем не могла вспомнить никакой истории с его сыном. Зато у Аси глаза расширились - она, как видно, все это знала. Сейчас достанет свой альбомчик и рисовать примется.
После полудня женщины расстелили на плоских камнях, а то и прямо на траве, свои платочки и принялись за хлеб и фрукты. Катя, быстро съев апельсин, отошла в сторонку и устроилась на большом плоском, нагретом солнцем камне. Солнце уже стояло высоко, и видневшийся вдали город колыхался в золотистой знойной дымке. Тут рядом зашуршали камешки, и Катя, обернувшись, увидела веселую хохлушку.
- Маруся, - быстро проговорила она, сунув Кате плотную ладошку. - А ты?
- Катя, - растерянно ответила девочка.
- Задремал дидусь, так я с тобой посижу. Та дивчина сестра тебе? - Маруся кивнула на Асю.
- Нет, воспитанница моей бабушки.
- Немая?
- Да.
- Ой, вот бы мой дид онемел! - прыснула в рукав Маруся, но тут же быстро перекрестила рот: - Не слушай, Боженька, чего плету. Ты не думай, он козак был хоть куда. Ты откуда?
- Из Перми.
- Не слыхала. Город или деревня?
- Город. Большой.
- А мы хуторские. Хутор у нас под Полтавой. Прошлый год засуха сильная была, так дидусь мой обещался Боженьке в Святую Землю отправиться, коли дождь пойдет.
- И пошел?
- Пошел, як же иначе. Не то разве дид в такой путь решился бы?
- А родители у тебя есть?
- Як же, есть. И еще три сестренки да два братика. Батька меня с дидом отправил. Ты, говорит, Маруська, языката, да люди тебя любят, с тобой не пропадешь.
Катя невольно фыркнула. Маруся ей нравилась.
- Ой, побегу, не то дидусь проснется, ворчать будет, - и Маруся, подхватив юбку, бросилась обратно. Катя тоже встала и побрела к бабушке.
Спуск по прихотливо извивающейся тропинке немного поднял Кате настроение, но ненадолго. Снова стало жарко, очень хотелось пить. Катя с облегчением вздохнула, услышав слова Акимыча:
- Видите, судари мои, храм с пятью главками? Это и есть Русское Подворье.
Катя уже предвкушала отдых, но оказалось, что придется ждать, пока бабушка и Ирина Тимофеевна договорятся о комнатах. Они ушли, взяв с собой Лилечку, а Катю и Асю оставили на попечение Мити.
По двору, играя в какие-то игры, бегали ребятишки. Изнывая от жары, Катя прислонилась к стволу дерева, почти не дающего тени. Ася присела на корточки и сразу же вытащила свой альбомчик. Митя стоял рядом с независимым видом. Ася быстро зарисовала карандашом большой каменный бассейн, похожий на фонтан, только сухой внутри, и показала рисунок Мите, вопросительно глядя на него. Мальчик пояснил:
- Это для дождевой воды. Другой-то тут очень мало, вот и собирают во время дождей.
; Почему же он сухой? – недоверчиво спросила Катя.
Митя, словно нехотя, перевел на нее взгляд и ответил:
- Видно, давно дождей не было.
- У нас осенью все время дождит.
- Здесь все не так, как у нас, в России, я в книге читал.
- А ты зачем сюда согласился ехать? Веришь во все эти выдумки про святые места?
- Конечно, верю. Да и не отпущу же я мать одну, вот и отец велел...- мальчику перехватило горло, и он замолчал.
- А у меня мама и папа умерли уже шесть лет назад, - своеобразно выразила ему свое сочувствие Катя.
- Вот и помолишься за их душу.
- Никогда этого не делала! Если и есть на небе какой-нибудь рай, то Бог непременно возьмет туда маму и папу, потому что они были хорошими и добрыми. А если не возьмет, то ничего Он в людях не понимает, и просить Его ни о чем не стоит.
Тут Катя заметила, что в Асиных глазах застыл ужас.
«Уж эта-то дурочка наверняка молится с утра до вечера, хотя ее-то вообще родители бросили, и где бы она была, если бы не бабушка?»
Катя и не подумала, что в это время очень напоминает Елену: та тоже свысока смотрела на кузину-сироту, жившую в их доме из милости.
Тут в дверях показалась Ирина Тимофеевна и поманила детей рукой. Они с бабушкой получили в гостинице для богомольцев два соседних номера. Сейчас, сказала она, здесь довольно свободно, не то, что на Пасху, когда все комнаты бывают переполнены. Бабушка записала за собой номер только на два дня, потому что собиралась отправиться с девочками в какой-то монастырь, навестить знакомую монахиню.
Комната оказалась небольшой, но чистой, с двумя довольно просторными кроватями. Бабушка сходила за кипятком, принесла три сайки, и девочки с удовольствием напились чаю. Пить хотелось даже больше, чем есть. Уже темнело, но лампу зажигать не стали и сразу легли. После долгого пути ноги горели, а голова сама клонилась к подушке. Катя и Ася устроились на одной кровати, бабушка - на другой.
- Завтра встанем рано, Акимыч обещал показать нам Иерусалим. Покойной ночи, мои дорогие, - сказала бабушка.
- Покойной ночи, - отозвалась Катя, засыпая.
На следующее утро они вслед за Акимычем торопились к Иерусалимским стенам. Лилечку Ирина Тимофеевна оставила в гостинице под присмотром одной пожилой монахини, справедливо полагая, что девочка устанет от длинной пешей прогулки. День выдался пасмурным, и настроение у Кати было далеко не лучшим. Акимыч бодро семенил вперед, и бабушка с Ириной Тимофеевной с трудом за ним поспевали. Ася держалась за бабушкину руку, а Митя шел немного сзади, что Катю тоже почему-то раздражало.
- Ворот в городской стене много, - пояснял старичок, - и названия у всех свои. Есть тут и Новые, и Львиные, и Мусорные, Дамасские и Сионские.
- А в какие ворота Христос-батюшка на осле въехал? - спросила запыхавшаяся Ирина Тимофеевна.
- Это, сударынька, были Золотые ворота, да только их давным-давно замуровали. Боятся, что Господь войдет в них снова.
- Кто боится-то?
- А вот кто неправедно живет, тот и боится. Ему-то приход Господа вовсе ни к чему, - ответил Акимыч. - Хотя есть и другие, что хотят в этот день быть поближе, да только думают, что «поближе» - это место такое, а ведь это, сударыньки, сердечная и душевная близость, вот так-то. А люди богатые, этого не разумея, за большие деньги покупают себе участки на кладбище в долине Иосафата, где по пророчеству будет Страшный суд.
- А мы в какие ворота войдем? - спросил Митя, поравнявшись с Катей, но не глядя на нее.
- А мы, сударик, войдем в Яффские, как все паломники ходят. Эти ворота раньше всех отпирают, а запирают на ночь последними. Да и как иначе, ведь в них все паломнички-то и проходят.
От ворот в город вела неширокая плохо мощеная улочка. В сером свете утра дома казались унылыми и грязными: ни дерева, ни цветочка. Довольно грязной была и мостовая. Все это никак не походило на сказочный святой город, о котором с таким восторгом рассказывал Акимыч на пароходе.
«Правильно говорил Женька, все обман», - мрачно подумала Катя.
Постепенно узкие улочки заполнялись народом. Становилось шумно и тесно. Кого тут только не встретишь, какие только необычные наряды не увидишь! Полосатые восточные халаты и чалмы, белые по-крестьянски подпоясанные рубахи, сарафаны, европейские платья и сюртуки, фески турок... Катя поспешно отстранилась, когда мимо проехал какой-то араб на ослике, а ослик покосился на девочку лукавыми глазами, опушенными белыми ресницами. Кричали что-то торговцы, разостлав прямо на мостовой свои коврики, заваленные товаром. Какой-то продавец сладостей схватил Асю за рукав, настойчиво показывая на свой лоток, но Митя спокойно оттеснил его от испуганной девочки.
Акимыч, прекрасно ориентирующийся в хитросплетениях улочек и переулков, уверенно вел спутников какими-то лишь ему ведомыми путями, временами неожиданно сворачивая. Катя, с утра почти не евшая, устала, башмак натирал пятку, и в довершение всего пошел дождик, несильный, но унылый. Девочка злилась на погоду, на бабушку, на Асю и Митю, которым это все даже будто нравилось, и на шустрого неумолкающего старичка.
- Как сказал Христос: «разрушится ваш храм так, что не останется и камня на камне», так и вышло. Нет у них больше храма Соломонова, турки-нехристи на этом месте мечеть построили. Да вот и она, - закончил Акимыч рассказ, начало которого Катя, предаваясь своим досадным мыслям, пропустила мимо ушей.
Перед ними лежала широкая, выложенная мрамором площадь, посреди которой возвышалась довольно красивая мечеть. Кое-где, оживляя картину, зеленели кипарисы и оливы. Но внимание Кати привлекла странная картина: какие-то люди - старики, мужчины, женщины, - стоят у стены, выложенной из больших камней, что-то шепчут, целуют камни, а некоторые мужчины даже ударяются о них головой.
- Дедушка Акимыч, что это с ними? - спросил старика не менее пораженный Митя.
- Это, сударик, стена плача. Те, что молятся тут и плачут - иудеи, жиды по-нашему. У них храм-то разрушенный главной святыней был, а теперь их турки даже во двор мечети не пускают. Вот они у этой стеночки и печалятся. А нас, православных, турки в мечеть впустить могут, только денежки подавай, «бакшиш» опять, значит. По Корану, священной мусульманской книге, наши царь Давид и царь Соломон очень даже почитаются, для них они тоже вроде пророки. Был я, мои сударики, внутри, и загрустил: стоит посередь мраморного пола какой-то камень, который нехристи как Бога почитают. А ведь когда-то в этот храм Матерь Божию малышкой привели, а потом Она принесла новорожденного Иисуса, из этого храма Господь торгующих выгнал, а теперь - камень!
Промокшей Кате не было никакого дела до печалей Акимыча. Библейские события волновали ее гораздо меньше, чем стертая пятка, промокший платок, замерзшие руки и пустой желудок. Она только удивлялась, как все остальные ничего этого не замечают. Девочке казалось, что город враждебно окружил ее своими старыми стенами, заставляя верить в то, во что нельзя поверить, и чувствовать то, что она никогда не сможет почувствовать. Катя ощутила себя Снегурочкой, которая лишена дара любви и с изумлением смотрит на то, как выражают это чувство другие люди. Ей непонятны были слезы в глазах Акимыча, восторг Аси, трепет Ирины Тимофеевны, серьезно-торжественное выражение Митиного лица.
«И тут я какая-то лишняя», - горько подумала Катя.
Глава 11. Дорога в Горнюю.
Следующее утро выдалось теплым и солнечным. Приятно пахла влажная после вчерашнего дождя земля. Когда Катя открыла глаза, Ася уже рисовала что-то в своем альбомчике, свесив из-под одеяла одну ногу. Бабушки в комнате не было - верно, ушла за кипятком для чая. Ася дружески кивнула Кате, закрыла альбомчик, и девочки принялись одеваться. Катя заметила, что Ася никак не может справиться со средней пуговкой на спинке платья. Девочка боролась с непослушной застежкой, закусив губу, но даже взглядом не пыталась попросить у Кати помощи. Та сперва старалась не замечать эти бесплодные попытки, но, почувствовав какое-то недовольство собой, пересилила неприязнь, подошла и молча застегнула несговорчивую пуговицу. Ася взглянула на нее скорее удивленно, чем благодарно, и Катя опять ощутила досаду: вот как, ее помощь способна только удивить. Тут вошла бабушка, и Ася бросилась помогать ей заваривать чай.
- Бог дает нам прекрасную погоду, девочки мои. Сегодня отправляемся в Горнюю. Позавтракаем - и в путь.
Бабушка словно и не ждала от девочек никакого ответа. Наверно, она привыкла, что Ася всегда молчит, подумала Катя. Неужели и ей тоже придется чувствовать себя немой? Нет уж, она даже не будет переспрашивать, куда им придется отправиться. И все же… Горняя - что это?
Ирина Тимофеевна уже увела своих детей на службу в Троицкий собор, поэтому девочкам не удалось увидеть Митю и Лилечку. Катя, впрочем, даже была этому рада: серьезный и молчаливый мальчик вызывал у нее непонятное чувство раздражения. Ей почему-то казалось, что он смотрит на нее с непонятным укором и сожалением.
Взяв свои котомки, девочки вслед за бабушкой вышли с подворья. Невдалеке были видны стены Иерусалима, сегодня совсем сказочно сияющего на солнце, а за ним в утренней дымке синели высокие холмы.
- Сион, Елеон, - называла холмы бабушка, и от этих названий веяло чем-то странно-восточным и сказочным. Пахло какими-то незнакомыми цветами, на ближайшем кусте заливалась песней незаметная в листве птица. Вчера окрестности были окутаны дождливой туманной дымкой, а сегодня все выглядело так, словно запотевшее оконное стекло наконец протерли - четким и близким.
У ворот бабушка приветливо поздоровалась с поджидавшей их монахиней и сказала девочкам:
- Сестра Феодосия проводит нас до монастыря.
Значит, Горняя – это монастырь? Тот монастырь, где собиралась бабушка проведать знакомую? Но Кате сегодня совсем не хотелось туда. Монастырь представлялся ей почти тюрьмой: черными тенями скользят там хмурые бессловесные старушки, которые все время молятся и ничего не едят. Но у моложавой сестры Феодосии были большие черные миндалевидные глаза, ярко сиявшие из-под черного платка, и она ласково улыбалась Кате и Асе.
- Нам в Горней труднички всегда нужны, благослови вас Господь, - сказала она.
«Кто нужен?» - не поняла Катя, но снова не стала переспрашивать. Все равно ею будут распоряжаться по своему усмотрению те, кто за нее в данный момент отвечает. Только почему же говорят они все так странно, словно на другом, непонятном Кате языке?
- День-то сегодня для прогулок самый подходящий: солнце сияет, а нежарко, - приговаривала сестра Феодосия, взяв у Аси ее узелок и широким шагом двинувшись вперед. Вскоре Катя поняла, что «прогулкой» было названо путешествие длиною в несколько часов, но они пролетели гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Вокруг вовсю цвели какие-то кусты совершенно невероятных для глаз уральской девочки расцветок - алые, голубые, бледно-розовые и ярко-розовые, желтые и оранжевые. Тянулись к голубейшему небу острые темные стрелки кипарисов, напоминая картинку в учебнике истории, где рассказывалось о Древней Греции. Иногда встречались домики, маленькие, приземистые, с верандами и уютными двориками, очень ухоженные, что тоже было для Кати в новинку. Золотились уходящие вдаль поля, напоенные вчерашним дождем.
- Благодатна земля библейская, - говорила не знающая усталости Феодосия, - когда-то текла она млеком и медом, да и сейчас после дождей - чисто рай.
Млеко – молоко? Молоко и мед? Как они могли течь здесь? Наверно, все же, это в переносном смысле, только вот в каком?
Вверх и вверх. Восхождение в неведомое. Несмотря на прохладный ветерок, Кате стало жарко, опять разболелась стертая пятка, которую вчера бабушка намазала пахучей мазью и перевязала чистой тряпочкой. Взглянув на несчастное лицо девочки, сестра Феодосия решила дать спутницам небольшую передышку. Катя примостилась на каменистом выступе, сняла башмак и принялась перематывать сбившуюся тряпицу. Бабушка достала бутыль, и каждый сделал по глотку неприятно теплой воды. Ася прилегла на траву в тени большого валуна и закрыла глаза.
- Расскажу-ка я вам пока про наш монастырь, - решила Феодосия. - Это священное место, по-арабски ему название – Айн-Карем, что означает «фонтан в винограднике». Когда Пресвятая Дева Мария узнала, что у нее будет ребеночек, отправилась в селение Горнюю к своей родственнице, Елисавете, будущей матери Иоанна Крестителя. Та очень обрадовалась этому посещению и воскликнула: «Откуда мне сие, да придет Мати Господа моего ко мне!» Она уже поняла, что Марии предстоит стать Матерью Божьего Сына. И гостила Мария у Елисаветы целых три месяца. Вот в таком дивном месте стоит наш монастырь. Насельниц у нас немного, но помогают трудницы и послушницы, все хотят подольше побыть в святом месте и почувствовать его благодать.
Кате снова казалось, что сестра Феодосия говорит на каком-то иностранном языке, и неудивительно: редко бывая в церкви и совсем не читая Евангелие, девочка неважно понимала церковнославянский, не помнила цитат, не знала, кто такие «трудницы» и «послушницы». Она чувствовала себя заблудившейся в непонятном ей мире, в котором Ася, напротив, была как дома. Вот та уже села, вытащила свой альбомчик и опять что-то рисует. Сестра Феодосия, увидев, что девочки отдохнули, легко вскочила на ноги и неутомимо, как прежде, зашагала в гору. Ася еле успела спрятать свой альбом.
Дорожка становилась все каменистее и круче. На соседних холмах виднелись маленькие селения, колокольни, совсем непохожие на русские. Воздух стал прохладнее и чище, ароматы цветов, трав и кипарисов - более сильными. Катя заметила за большим валуном уродливое колючее растение и показала его Асе. Подошли и бабушка с Феодосией.
- Это кактус, девоньки. Небось, в России таких не видели? Сейчас он еще не цветет, потом удивит вас еще больше.
Блестящий мясистый кактус пах непривычно и неприятно, да и выглядел довольно уродливо.
«Как же должно это чудище цвести?» - подумала Катя.
Вдруг совсем близко раздался колокольный звон.
- Вот и дошли, благодарение Богу, - сказала Феодосия, а бабушка перекрестилась. Вскоре Катя увидела монастырские стены, а за ними - остроглавую колоколенку храма. Войдя в ворота, путешественницы неожиданно оказались на маленьком кладбище, где тесно стояли кресты. Вместо оград кругом росли цветы.
«Вот уж странно: зачем встречать людей кладбищем?» - недовольно подумала Катя.
В небольшом храме, видно, только что закончилась служба. Оттуда чередой выходили монахини. Одна из женщин вдруг быстрым легким шагом подошла к бабушке и молча обняла ее. Ее ласковое лицо сияло какой-то тихой радостью. Потом монахиня обернулась к девочкам.
- Внучки мои, - представила их бабушка. – Катя, Ася, это Наталья, наша дальняя родственница. Это она пригласила нас побывать в монастыре.
- Вам здесь понравится, - ласково сказала тихая Наталья.
Девочки с интересом огляделись вокруг. Маленькие желтые домики, словно жилища каких-то неведомых птиц, лепились прямо к скалам, и возле каждого стояла большая каменная кормушка для этих птиц. В один такой домик, только побольше, Наталия и повела своих гостей. Домик оказался монастырской гостиницей. Ася, стесняясь, коснулась рукой странного каменного сооружения неподалеку от входа и вопросительно взглянула на монахиню.
- Это, деточка, колодец наш, - объяснила Наталия. - Сюда собирается дождевая вода.
«Все-то этот Митя знает», - неприязненно подумала Катя, вспомнив недавний разговор на Русском Подворье.
Бабушку с Асей поселили в одной маленькой комнатке, которую Наталия назвала келией, а Катю - в другой, по соседству. Вторая кровать в ее комнатке была уже занята, значит, Катя будет жить не одна.
«Конечно, - с обидой подумала она, - бабушке эта Ася дороже родной внучки…»
В запальчивости девочка не сообразила, что бедной немой Асе трудно было бы жить рядом с тем, кто не понимает ее так, как понимает давно привыкшая к ней бабушка. Она опять почувствовала себя чужой. Ей остро захотелось домой, в привычную и понятную обстановку. Даже гимназия показалась вдруг родной и приветливой. Катя не могла заставить себя даже выглянуть в окно и безучастно сидела на кровати, пока в дверь не заглянула Елизавета Демьяновна и не позвала ее в трапезную.
Никогда еще Катя не ела в такой большой столовой, за таким длинным столом. Ей казалось, что на нее все смотрят, она не могла почувствовать вкуса пищи, и почти не слышала, как одна из монахинь на протяжении всей трапезы читала жития святых. Девочка вдруг вспомнила, что когда-то так же неуютно чувствовала себя за столом в семье дяди. Теперь же она с удовольствием оказалась бы за круглым столом, покрытым белоснежной скатертью и освещенным желтым светом лампы под кружевным абажуром, где рядом с ней были бы тетя, Горик, Сева… даже Елена.
После трапезы девочки с бабушкой зашли в храм, поставили свечи: бабушка велела поблагодарить Господа за то, что позволил им побывать в этом святом месте. «Подожду благодарить, - подумала Катя. – Надо сначала понять, нравится мне здесь или нет». В храме все сияло от непослушных солнечных лучей, пляшущих на золоте икон, играющих на паникадилах - эти лучи совершенно не умели прилично вести себя в церкви. У Кати немного кружилась голова, то ли от долгой прогулки, то ли от непривычной свежести воздуха, то ли от мелькания лучей.
Солнце по-южному быстро клонилось к закату. Вернувшись в келью, Катя, встретилась со своей соседкой, смуглой темноглазой и черноволосой девушкой.
- Лидия, - представилась та.
Лидия оказалась натурой очень живой и непосредственной. Катя и представить себе не могла, что в монастыре можно встретить такую девушку. Ее низкий голос звучал какими-то необычными интонациями - Лидия была черкешенкой.
- Меня крестная сюда привезла, потрудиться во славу Божию, - объяснила она Кате. - Только тут не работа, а удовольствие: так хорошо, красиво, и в храм можно часто ходить. Тебе понравится. А теперь ложись спать, после такого путешествия немудрено устать.
Катя с удовольствием легла на чистые, пахнущие травой простыни, и почти сразу уснула, успев лишь заметить, что Лидия быстрыми, но плавными движениями открывает молитвенник и зажигает перед иконами лампадку.
Глава 12. Новая жизнь
Выплыть из сна Катю заставил колокольный звон. Она открыла глаза. В келье светло, значит, уже наступило утро. Соседняя кровать аккуратно заправлена.
Лидия, стоя на коленях перед иконами, усердно молилась. Она подняла голову и взглянула на Катю:
- Спи, это только колокол на келейное правило. Ты утренние молитвы читаешь?
Катя отрицательно покачала головой, подумав, что это безумие - так рано вставать, чтобы помолиться. Однако уснуть ей больше не удалось. Девочка оделась, выглянула в окно, чуть не захлебнувшись чудесной свежестью южного утра и вдруг поняла, что если бы не попала сюда, то никогда не узнала бы, каким может быть ветер - густым от ароматов цветов, чуть пахнущим кипарисовой смолой, почему-то яблоками, одновременно свежим и мягким. Он словно сам звучал, насыщенный колокольной трепетностью, пока колокол не умолк. Тогда стали слышны радостные песни птиц. Солнце еще не встало, но его свет уже окрасил облака в нежно-розовый цвет. Как должно быть, здесь легко и радостно жить, не то, что в ее родном городе, где осенью неделями не показывается солнце, уныло льет дождь и все время хочется спать. Сейчас же Катя чувствовала себя бодрой и окончательно проснувшейся.
- В храм пойдешь? - спросила закончившая молиться Лидия.
- У бабушки узнаю, - ответила Катя.
Бабушку и Асю она нашла уже одетыми. Они вышли из дверей гостиницы и остановились. Утро царило в Горней во всем своем великолепии. Солнце величественно выплыло в небо, заливая все вокруг своим светом. Цветы, освеженные росой, расправляли лепестки, где-то ворковали голуби, сиял крест на храме. Мимо прошмыгнула довольно упитанная кошка.
В храме уже теплились свечи. Через некоторое время Кате захотелось есть и спать, слова молитв не доходили до нее. Ася тоже клевала носом, и только просветленное лицо бабушки говорило о том, что она находит в этом раннем богослужении какой-то непонятный девочкам высокий смысл. Ладанный ароматный дым, радужный в солнечных лучах, плыл по храму, певчие пели согласно и нежно, и песнопения совсем не были похожи на те, что Катя слышала с детства.
- Жаль, что не сможем причаститься, ведь на исповедь не сходили, - шепчет бабушка.
Катя вздрагивает: исповедь! Даже от одного слова дрожь пробирает… В гимназии по большим праздникам их водили в соседнюю церковь к исповеди и причастию. Катя всегда старалась отделаться общими словами, считая неприличным открывать душу незнакомому человеку, поэтому к причастию подходила с осадком в душе, зная, что не рассказала о своих грехах и не имеет права причащаться. Многие девочки считали исповедь вздором и пережитком, говорили, что священники только заставляют их чувствовать себя виноватыми, в то время как они просто живут так, как должны жить молодые девушки.
Наконец, служба закончилась. Теперь можно пойти в трапезную, но бабушка не торопится. Она долго разговаривает со священником, дает ему деньги, о чем-то горячо просит. Катя бездумно прохаживается по храму, не обращая внимания на замершую перед какой-то иконой Асю.
Что за камень, и почему возле него горят свечи? Катя вспомнила, как вчера Лидия рассказывала что-то о камне, на котором Иоанн Креститель произнес свою первую проповедь. Девочка представила себе стоящего на камне святого в косматой шкуре: так выглядел Иоанн Креститель на иконе в спальне у тети. Той, часто мучимой мигренями, сказали, что молитвы этому святому помогают от головной боли. Как-то тетя объяснила Кате, что шкура называется «милоть», и святой Иоанн изображается в ней потому, что долго жил в пустыне. Кажется, тетя еще называла этого святого Предтечей. Странное имя. Или прозвище?
На трапезе Катя впервые увидела какие-то черные плоды, похожие на небольшие сливы.
- Попробуешь маслины? - спросила бабушка.
Катя взяла одну ягоду и положила в рот. Вкус девочке не понравился: маслина вполне оправдывала свое название, оказавшись маслянистой и горькой. Одно было отрадно: знала бы задавака Люська Лебедева, что тут Катя ест, не задавалась бы так: маслин в Перми даже дочке помощника градоначальника не видать!
После завтрака Наталья сказала девочкам:
- Ступайте теперь к матушке Леонилле, она трудницам послушание раздает.
Оказалось, что трудницы – это те, кто не живет в монастыре постоянно, а гостит и трудится, помогая выполнять разные работы. Раз бабушка, Катя и Ася гостят здесь, им придется тоже потрудиться. «Странно это все же: заставлять гостей работать», - недовольно подумала Катя. Но с другой стороны, невозможно кормить задаром столько народа, это понятно.
Кругленькая живая монахиня весело распоряжалась:
- В иконописную мастерскую! В трапезную! В ризницу! В свечную! Маслины собирать! Подметать дорожки!
Бабушке досталось послушание в трапезной, а Катю и Асю отправили собирать маслины под руководством Катиной соседки Лидии. Странно: оказывается, дерево, на котором растут маслины, называется оливой! Лидия, подоткнув юбку, ловко взобралась на одну из олив и начала споро собирать маслины, складывая их в корзинку, привязанную к поясу. Катя последовала ее примеру, но Ася нерешительно остановилась.
- Ты что, не умеешь по деревьям лазить? - крикнула Катя.
Ася отрицательно помотала головой.
- Ничего, пускай внизу остается. Будет подносить-подавать, а мы тут и сами с тобой управимся, - сказала Лидия.
Катя на миг замерла, оглядывая с высоты оливы раскинувшуюся панораму. Холмы волнами накатывали один на другой, неся на себе церкви и селения, и такой простор раскинулся вокруг, что девочке показалось, словно она взлетает прямо в высокое синее небо.
- Ну, будет тебе мечтать, - одернула ее Лидия, и Катины незагорелые руки замелькали не менее проворно, чем смуглые руки ее соседки. Наполненные корзинки девочки передавали Асе, которая пересыпала маслины в ведро. Возле других олив тоже сновали трудницы. Те, кто постарше, сбивали маслины палками, а несколько более молодых женщин влезали на деревья по приставным лестницам.
- Куда столько маслин потом девают? - удивилась Катя.
- Солят, а из остальных масло выжимают, - с готовностью ответила Лидия.
- Ты тоже хочешь монахиней стать?
- Нет, - сразу погрустнев, сказала Лидия. – Замуж пойду. Мне уже и жениха подыскали, но я бы лучше в монастыре осталась. Только как родителей ослушаешься?
Катя только диву давалась. Замуж, когда Лидия лишь ненамного старше ее самой? И почему уйти в монастырь лучше, чем иметь семью и детей? В своем доме ты сама собой распоряжаешься, а здесь: «В трапезную! В библиотеку! На молитву!»
- Опять мечтаешь? – сердито сказала Лидия, и Катя нехотя потянулась за следующей маслиной.
День показался девочке бесконечным. Руки и ноги гудели от усталости, перед глазами мельтешили, словно смеясь над ней, маслины, маслины… Она с трудом слезла с дерева и на деревянных ногах пошла к трапезной. Но ужин оказался таким вкусным, что Катя неожиданно для себя обнаружила: она с аппетитом ест, не дичится и больше не чувствует на себе ничьих взглядов. Рядом так же усердно стучала ложкой Ася. Бабушка смотрела на девочек с ласковой усмешкой.
Вечером вокруг монастыря обносили икону Казанской Божией Матери. Одна из сестер читала молитву «Отче наш», а другая крестила иконой стену монастырской ограды и домики сестер. Небо над Катиной головой мягко переливалось всеми оттенками желтого и розового, точно разноцветный леденец, а потом вдруг быстро начало наливаться синью, которая вскоре сгустилась до чернильной темноты, и высыпали на небо невероятно крупные звезды. Громко и настойчиво зазвенели цикады, приветствуя ночь, вступавшую в свои права.
Несмотря на усталость, Катя никак не могла уснуть. Уже давно ровно дышала во сне Лидия, уже тонкий серп месяца несмело заглянул в окно, а сон все не шел. Катя встала и, стараясь не шуметь, вышла на улицу. Сад жил ночной жизнью, на дорожках мелькали какие-то тени. Зыбко серебрились в лунном сиянии листья кустов и деревьев, ночной воздух холодил лицо. Вдруг раздался тоскливый вой, от которого у девочки мороз пробежал по коже. Тут же из-под ног девочки метнулась черная тень, заставив ее испуганно отскочить. Вверху, в листве, захлопали чьи-то крылья. Тревожно затрепетали ближние кусты, и неприятно повеяло холодом. Почувствовав себя чужой в этом ночном царстве, жившем по своим законам, Катя вернулась в келью и теперь уже быстро заснула.
- Как ты не испугалась выходить ночью на улицу? - всплеснула руками Лидия, когда поутру узнала о Катиной прогулке. - Тут можно встретиться со скорпионом или со змеями, и не разглядишь в темноте! Иногда даже гиены близко подходят.
- Я никогда не видела гиену, наверно, это они выли, - сказала Катя, - но мне показалось, что по дорожкам бегают кошки.
- Что верно, то верно, кошек здесь много. Их специально прикармливают, чтобы ловили скорпионов, да и змеи их боятся. Но бывает кто и похуже змей со скорпионами - на нечистых бы не натолкнуться!
Катя расхохоталась.
- Ты что? - не поняла Лидия.
- Какие нечистые? Ты в каком веке живешь? Или слишком много сказок читала?
Лидия даже задохнулась от обиды:
- Кого хочешь спроси, здесь их многие видели. Сестра Павла с ними почитай каждую ночь борется. Ну ничего: поживешь - сама поверишь.
«Вот уж темнота, - с презрением подумала Катя. – Нечистые, сказала тоже! Надо будет Женьке рассказать, вот посмеется… да только когда я его теперь увижу?»
Глава 13. Сад Господень
Так прошло две недели: с утра подъем по звуку колокола, чтение утренних молитв, служба в храме, потом какое-нибудь послушание. Сбор маслин закончился, потом Катя успела побывать на послушании и в трапезной - мыла посуду, - и в библиотеке, где помогала матушке Агриппине расставлять книги. Девочку поразило, что книги здесь были совсем не такими, как те, что стояли на полках гимназической библиотеки. Многие названия Катя не понимала, да и понять не пыталась, просто ставила книгу туда, куда велела сестра Агриппина.
Но вот как-то в свободную минуту Катя наугад раскрыла одну книгу - и невольно заинтересовалась. «Бедный ненавидим бывает даже близкими своими, а у богатого много друзей» - как это верно, с досадой подумала она, хотя в глубине души чувствовала, что не так-то много друзей у хвастливой богачки Зои Пападаки, гораздо меньше, чем у Аси, растущей у бабушки из милости. «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть» - не так ли ей живется в доме дяди, на всем готовом, но без любви? «Вспыльчивый может сделать глупость, но человек, умышленно делающий зло, ненавистен». Она, Катя, конечно, вспыльчива, но ведь зла она никому не желает. Как грустно: «И при смехе иногда болит сердце, и концем радости бывает печаль». «Друг любит во всякое время и, как брат, явится во время несчастия» - а разве у нее есть настоящие друзья? Вот и здесь, в Горней, ее пытаются чему-то учить, заставить жить так, как привычно всем, кто здесь живет.
Необходимость молиться - вот что больше всего раздражало Катю. Это занятие казалось ей совершенно напрасным. Девочка ужасалась, видя, сколько времени в молитве проводят монахини. Бабушка и Ася незаметно и естественно включились в эту жизнь, а Кате пришлось выслушать наставление от матушки Александры, которую на время проживания девочки в Горней благословили быть ее духовной матерью.
- Без молитвы жить никак нельзя, Катенька, - говорила она, - молитва воздвигает вокруг человека стены, непробиваемые силами бесовскими.
«И эта про бесов, - угрюмо думала Катя. - Помешались они здесь все, что ли?»
- Только приготовься, - продолжала матушка Александра, - когда начнешь молиться, враг будет всеми силами тебя от молитвы отвращать: пугать, в сон клонить, всякие нехорошие мысли насылать. Ты держись, не поддавайся.
Наставления матушки Александры скользили по поверхности Катиного ума, словно легкие лодочки, которые ветер мыслей девочки быстро уносил куда-то за горизонт. Монахиня видела это и огорченно качала головой. Катя же не понимала: неужели такие слова можно говорить серьезно? Ведь чепуха какая-то… Девочка невольно присматривалась к монахиням - что за люди? По мнению ее друга Женьки Савченко надо быть совершенно ненормальными, чтобы уйти от жизни, отгородиться монастырскими стенами, словно тюрьмой.
Но постепенно она начала понимать, что никакой тюрьмы нет, нет и каких-то непреодолимых стен, а есть жизнь, не менее наполненная, чем в миру, а монахини, инокини, несмотря на свое название, совсем не иные, а такие же люди, как все. Иногда они были по-женски обидчивыми, иногда замкнутыми, как сестра Агриппина, иногда разговорчивыми, как живая и веселая матушка Леонилла, иногда болезненными, как часто прикованная к кровати своими хворями совсем еще молодая сестра Ксения. Исполняя послушание в трапезной, Катя несколько раз носила Ксении еду и всегда удивлялась, как эта молоденькая девушка терпеливо переносит свои страдания. Ксения читала книги, молилась, а когда боли уж очень донимали ее, во весь голос пела акафист Казанской Божией Матери.
Познакомилась Катя и с некоторыми трудницами. Кто-то из них хотел бы стать монахиней, кто-то вернется к себе домой с сознанием, что сделал в своей жизни что-то ненапрасное. С паломниками трудники успеют побывать во многих святых местах, но им всегда будет куда вернуться. Настя, полная синеглазая хохлушка, часто приговаривала:
- Пороблю-пороблю, та й остануся.
Катя уже понимала, что говорит она это не всерьез: Настя привезла с собой двух дочек. Двойняшки Ната и Тата тут же подружились с Асей. Та рисовала их портреты и с удовольствием слушала рассказы девчушек о родной Малороссии. Тянулся к Асе и сын трудницы Марины Николенька, забавный трехлетний малыш.
Дети всегда первыми подходили к причастию - девочки после исповеди, а Николенька - в любое время, будучи по возрасту еще «ангелом». Нате и Тате нравилось быть в храме, они помогали выдавать свечки, убирали огарки. Катя невольно сравнивала девочек с Гориком: братишка бывал в храме редко, молитв никаких не знал, ему было чуждо то, что казалось совершенно естественным этим малышкам. Но сравнение это почему-то всегда оказывалось не в пользу Наты и Таты. «Какая все же большая разница между ребенком из образованной, интеллигентной семьи, и деревенскими девочками», - думала Катя.
Катя с трудом привыкла, что на всякое дело надо спрашивать благословение. Впервые она получила выговор, когда, не сказавшись, убежала вниз по горе к источнику, о котором Лидия сказала, что оттуда носили воду Елисавета и Мария, когда Матерь Божия гостила в Горней. Девочка не хотела признаться себе, что родник интересует ее именно поэтому, ей казалось, что она просто хочет напиться прохладной чистой воды.
Вода оказалась холодной и вкусной. Рядом пели птицы, цвели цветы. Катя сидела и мечтала. Ей вдруг вспомнился ручей в Пятигорске. Он так же весело бурлил, выбиваясь из-под камней. Катя зажмурила глаза и попыталась представить, что рядом с ней сидит мама, и они вместе слушают звонкую песенку воды. Сейчас мама достанет свою рисовальную папку, окунет кисточку прямо в ручей и быстро набросает на белом листе Катину фигурку на фоне сияющих на солнце мокрых камней. Кате очень нравился этот рисунок. И вдруг ей действительно показалось, что мама сидит рядом, возле этого святого источника. «А как бы отнеслась мама к такому путешествию?» - вдруг подумала Катя.
; Вот ты где! - прервал ее размышления возмущенный голос Лидии. - Тебя там бабушка ищет, и мать Александра сердится. Почему ушла без спроса? Здесь так не делается!
За этот проступок Катю поставили на одну из самых трудных работ, на подрезку кипарисов. Кипарисы сильно разрослись, а ведь когда-то сестры носили воду от самого источника, чтобы вырастить хрупкие саженцы. Катя думала, что с легкостью справится с такой работой, но нет: ветви были словно каменные, даже топор тупился. Работавшая рядом с ней трудница Татьяна, крупная женщина с мощными плечами, отдуваясь и краснея, всаживала в неподатливую древесину топор, а Катя с трудом оттаскивала в сторону тяжелые, словно чугунные, ветки. Девочка злилась, не понимая, за что ее так наказали. Не спросилась, так ведь не монашка она! Нельзя же ей запретить жить! Все-таки прав Женька, вся эта религия для того и придумана, чтобы превратить человека в бессловесное животное. А не послушаешься – вот тебе!
Когда они сели передохнуть, Татьяна дала Кате отпить стоявшей в тени воды, а потом грубовато сказала:
- Тяжко? Оно, кипарис-дерево, строптивое, вот и сражаться с ним самым строптивым выпадает, как нам с тобой. А сестра Хиония, помню, рассказывала, что кипарис еще в раю рос. В народных стихах сказывается: «У раю стоят древа кипаристовые, на древах-то сидят птицы райские и поют стихи херувимские». И крест, что царица Елена поставила на Крит-острове, от которого многие чудеса творятся, тоже из кипариса был. Отсюда, со Святой Земли, многие домой везут кипарисовые крестики. Тоже, поди, родных порадовать захочешь?
Катя кивнула, чтобы избежать лишних расспросов, и поднялась, взявшись за топор.
- Вот это правильно, девонька, - поддержала ее Татьяна, - скорее закончим, да в храм.
«Как, после такой работы еще на службе стоять? - с ужасом подумала Катя, - Неужели эти монахини настолько выносливее меня? Ведь многие уже старые, как у них сил хватает? И зачем им это? Они что, правда ждут какой-то награды от Бога?»
Но сестра Татьяна уже всадила топор в неподатливый сук, и Катя нехотя включилась в работу, думая о том, что тихоня Ася, уж конечно, получила послушание полегче – подметание, хотя подметать надо было много: дорожки, лестницы, крыльцо храма. Да еще рядом вертелись с вениками Ната и Тата, не столько подметали, сколько мешали, болтая без умолку.
Наступил декабрь, напомнивший Кате дождливое прохладное уральское лето. Сестры собирали в лесочке на горе грибы, от которых шел такой знакомый будоражащий душу запах прели и сырости! В основном это были маслята, толстенькие и хорошенькие. По этому поводу готовились разные блюда с грибами, ведь уже шел Рождественский пост. Вокруг, радуясь дождям, зеленела трава, неожиданно зацвели совсем весенние цветы - подснежники, нарциссы и фиалки. Казалось, все месяцы сошли с ума и перепутали свои обязанности.
Катя никогда особенно не интересовалась цветами. Дома тетя Оля пробовала научить ее ухаживать за зелеными питомцами, но девочка делала это так неохотно и неумело, что тетя не стала настаивать, видимо, опасаясь, что ценою приобретения такого навыка могут стать жизни ее любимых цветов. Здесь же Катя с удивлением заметила, как по-особому трепетно относятся монахини к цветам, как благоухает каждый уголок, словно райский сад. И немудрено: среди зноя и жары каждый цветок, каждый кустик казался дорогим гостем, все желания которого предугадывались и незамедлительно выполнялись.
О сестре Хионии Катя впервые услышала тогда, когда Татьяна рассказывала про кипарис. И вот девочку отправили помогать этой худенькой большеглазой женщине, которая, казалось, знала о растениях все. Никто лучше нее не мог составить букет на любой случай, за ней посылали, если надо было приготовить храм к приезду важных гостей. Рассказывали, что к прибытию иконы Богородицы сестра Хиония насыпает какую-то необыкновенную дорожку из травы и цветов. Некрасивое лицо монахини светлело, когда она объясняла Кате «цветочную» премудрость:
- Господь для того даровал нам эти создания, чтобы они помогали нам выражать самые трепетные чувства. Люди дарят цветы тем, кого любят и почитают, как же нам не дарить их Богу? Вот мы и украшаем ими иконы, ставим в храме букеты. Только еще знать надо, что к чему. После Крестопоклонной цветы в букетах должны быть красными, пусть краснеют, словно кровь Христа, что за нас всех прольется в Страстную Неделю. На Преображение лучше брать цветы белые, как облака, что закрыли гору Фавор, на которой Господь преобразился. Богородичным иконам полагаются в украшение цветы голубые и синие, и лентами их украшают голубыми, цвет этот напоминает нам о чистоте небесной. На Благовещение к иконе Архангела Гавриила ставят лилии, ведь с лилией в руке он там и изображен. Все цвета предоставляет матушка-природа для украшения Божьего храма, лишь черного цвета нет у нее. Только наша Святая Земля и этот цвет знает - черные каллы, «цветы скорби», расцветают здесь в Страстную седмицу и вянут в Светлое Христово Воскресение.
- Я таких цветов не видела, - нахмурившись, сказала Катя.
- А бугенвиллию видела? Белую, розовую? А видела, как цветет миндаль? Каждому месту Господь свои цветы дает. В твоем родном краю, верно, тоже цветы хороши.
И Катя с неожиданной теплотой вспомнила огромные белые ромашки, которые принес как-то в день ее рождения Женька. Это были единственные цветы, подаренные именно ей, Кате, и эти ромашки не променяла бы она ни на какие… как это… бугенвиллии.
- Наступит февраль, и цветущий миндаль увидишь, даст Бог, - продолжала сестра Хиония. - А потом оливы зацветут, олеандры.
Она очень одобрила Катин букет из фиалок, сказав, что выглядит он скромно и умилительно, лишь посоветовала добавить какую-нибудь ажурную травку:
- Фиалка - образ смирения, а это первая и самая необходимая добродетель. Фиалка мало заметна среди других цветов, но все же красива и душиста.
- А какими цветами здесь украшают храм на Рождество? – спросила Катя, чтобы отвлечь сестру от разговора о добродетелях, который словно укорял ее в чем-то. На задумчивом лице Хионии промелькнула легкая улыбка, осветив его, как солнечный лучик. Наверно, ее обрадовало то, что Катя, наконец, проявила какой-то интерес.
- Знаешь, я очень люблю белые хризантемы. На Рождество их длинные лепестки светятся, мерцают среди зелени, словно Вифлеемская звезда. Об одном только жалею: не могу я украсить храм еловыми ветками, как дома, в России. Каждое Рождество тоскую по елочкам, их колючим душистым лапам, что обнимали икону Рождества, точно зеленый вертеп.
Чем-то детским и родным словно повеяло на Катю от этих слов. Рождество, ёлка, сверкающие в глубине зеленой хвои игрушки, снег за окнами… Могут ли заменить все это даже самые великолепные южные цветы и деревья?
- Цветы должны напоминать нам об Эдеме, о райском саде, - проговорила сестра Хиония, и ее лицо снова стало далеким и отрешенным.
У Кати же это бесконечное пышное цветение вызывало другие воспоминания. Ей приходил на ум сад, в который попала девочка Герда, отправляясь на поиски своего названного брата Кая. Оказавшись в этом волшебном саду, она забыла все на свете, околдованная чудесными ароматами, но каким грустным было ее пробуждение! И ей, Кате, тоже предстоит когда-нибудь пробудиться от странного сна, в котором тянутся к небу кипарисы, шелестят на ветру листья олив, и цветут еще не виданные ею миндаль и олеандры.
Глава 14. Идет ли снег в Иерусалиме?
В конце декабря стало холодно. Сестры топили печки в своих домиках, надевали теплую одежду. Катя и Ася тоже достали припрятанные пальтишки. В один из таких холодных дней они вместе с бабушкой отправились в Иерусалим. Сестра Леонилла обещала показать им Храм Гроба Господня, старый Гефсиманский сад и гору Елеон.
Катя даже и не подумала бы, что перед ней стены храма, такими они оказались старыми, потрескавшимися и грубыми – нет ни колокольни, ни золотых куполов, ни крестов. Совсем не такими были красавицы-церкви в ее родном городе. На небольшой площади перед храмом толпился народ, торговцы зычными голосами предлагали паломникам крестики и четки.
Сестра Леонилла провела бабушку и девочек в высокие двери, возле которых стояли два стражника-турка, равнодушно скользившие взглядом по фигурам входящих. Своды храма уходили в высоту и в темноту. Своими стрельчатыми арками и маленькими окошками храм походил на старый замок. Кате он понравился. Здесь сразу возникало ощущение чего-то очень древнего и настоящего.
Внизу царил полумрак, и в этом полумраке в свете лампад Катя увидела желтоватую плиту, возле которой стояли на коленях люди.
- Камень миропомазания, - зашептала сестра Леонилла. - Здесь лежало тело Господа, снятое с креста.
Девочки вслед за бабушкой встали на колени. Катя увидела, как Елизавета Демьяновна со слезами на глазах целует камень, и сама прикоснулась к нему губами, почувствовав странную влажность и приятный, еле уловимый запах.
Потом сестра Леонилла повела их туда, где под огромным куполом возвышалась часовня из пожелтевшего от времени мрамора, похожая на маленькую церквушку. «Странно как: храм в храме», - подумала Катя.
- Это кувуклия, - произнесла сестра Леонилла незнакомое слово. - Там, внутри, и находится Гроб Господень.
Перед дверями этой кувуклии Катя увидела шесть огромных, гораздо выше нее ростом, свечей, отчего сразу показалась себе каким-то лилипутом. Войдя в дверной проем, девочка оказалась в маленькой келье.
- Здесь ангел отвалил камень от Гроба, - прошептала сестра Леонилла. Катя, теперь уже читавшая Евангелие, сразу вспомнила, как это было. Когда снятый с Креста Иисус Христос был положен в погребальную пещеру, римские власти велели загородить пещеру тяжелым камнем и поставить рядом стражу. Но на следующее утро камень оказался отваленным, а тела Христа в пещере не было. Когда женщины пришли помазать умершего благовонными маслами, то увидели, что на камне сидит ангел. Ангел сказал: «Что ищете живого среди мертвых? Его здесь нет, Он воскрес!»
И вот сейчас Катя войдет туда, где все это случилось. Войдет, словно одна из тех женщин. Конечно, здесь теперь все не так, как было в те давние времена, здесь висит икона, горят свечи и лампады, камень покрыт мраморной плитой... И нет ангела. А был ли? Или это все легенды, сказки? Верить или не верить? И вдруг Катя почувствовала, что ей очень хочется поверить в то, что в этой пещерке когда-то произошло чудо, которое дает людям надежду и веру уже две тысячи лет, что свет лампад, такой близкий и теплый, обещает другое тепло, согревающее душу в любые холода.
Пещерка была очень маленькой, бабушка, Катя и Ася с трудом поместились там. Бабушка припала лицом к желтоватому мрамору и замерла. Девочки поняли, что она молится сейчас за всех своих родных, в том числе и за них. Катя тоже пыталась молиться, но не знала, как. Она лишь чувствовала, что здесь ее мысли будут услышаны. «Я хочу понять, как мне жить дальше, кого любить, кому верить, что делать, - думала она. - Я все смогу, мне только надо понять».
Пермская девочка стояла в маленькой пещерке на другом краю земли, смотрела на горящие свечи и впервые в жизни просила что-то у Бога словами, нисколько не похожими на слова молитв. И вдруг откуда-то из переплетений каменных коридоров, усиленный эхом, словно Божий глас, раздался голос органа.
Странное оцепенение никак не отпускало Катю. Словно сонная, вышла она вслед за бабушкой из храма, прошла через Стефановы ворота и начала спускаться вниз по дороге. Только там, у самого подножия Елеонской горы, на берегу высохшего Кедронского потока, девочку привел в чувство холодный ветер. Здесь начинался Гефсиманский сад, где молился Господь в последнюю ночь перед тем, как его схватили и предали в руки врагов.
Сейчас сад был залит холодным солнцем, ветви старых узловатых деревьев дрожали на пронизывающем ветру. Не было в нем ничего таинственного, ничего священного - просто блеклая трава, просто деревья. Сад скорее походил на обычный парк, да и огорожен он был, словно парк, но бабушка остановилась и долго смотрела на эти замерзшие деревья, словно видела что-то свое. Катя потеплее закуталась в платок и втянула руки в рукава.
- Может, вот эта старая олива видела, как молился здесь перед своими страданиями Господь, - задумчиво сказала бабушка.
Ася вскинула на нее глаза и тут же вытащила альбомчик. Ледяной пронизывающий ветер, казалось, не мешал ей: девочка уже что-то быстро рисовала карандашом, дыша на озябшие пальцы. Кате хотелось поторопить ее, пожаловаться на холод, но она почему-то терпела.
- Сейчас отведу вас в церковь Успения Богоматери, - увидев, что девочки замерзли, сказала сестра Леонилла, направляясь к небольшому каменному храму. Катя уже начала привыкать к тому, что церкви здесь приземисты и угловаты, сложены из камней, от которых пахнет древностью.
«Успение? - попыталась вспомнить Катя. - По-моему так называется смерть Богородицы, потому что Она не умерла, Господь взял Ее на небо, ведь Она была Его мамой. Мама!»
На глаза девочки навернулись слезы, и она почти вслепую, держась за бабушкин рукав, начала спускаться в полумрак подземной церкви. Здесь было еще холоднее. Опять каменные стены, полумрак. Внутри - ни золота, ни серебра, ни красивых тканей, только каменное ложе под стеклом. Жаль, что нельзя дотронуться до самого камня, почувствовать его холод и шероховатость. Чуть покачиваются лампады. Неужели здесь лежала Богородица, окруженная учениками своего сына? «А я не смогла быть рядом с родителями, когда они умирали, - горько подумала Катя. - Я была совсем маленькой. И мама с папой ушли без меня. Но может быть, я смогу увидеться с ними где-то там, куда Господь забрал свою маму? Может быть, все же не прав всеведущий Женька, и есть то, что не подчиняется каким-то там законам?» Бабушка что-то шептала, и слова молитвы легким паром вылетали из ее рта.
Когда, чуть сощурив глаза от яркого света, все вышли из пещеры, Катя вдруг замерла, натолкнувшись на невидимую преграду. Ей даже показалось, что она онемела, словно Ася. В Иерусалиме шел снег! Небо уже не было голубым и ясным, его затянула серая мгла, и из этой мглы сыпался на город совершенно обыкновенный, знакомый, пушистый снег. Все вокруг уже было запорошено белым – оливы в Гефсиманском саду, купола церквей, крыши домов едва виднеющегося сквозь снежную пелену города. Как ответ на невысказанную просьбу о чуде, как вразумление неверящим, как невиданная щедрость Бога, на Святой Земле шел снег! Он змейками кружил по камням ступеней, пригибал к земле листья пальм, таял на щеках. Так бывает снег в Иерусалиме или нет? Теперь Катя точно знала ответ на этот вопрос.
По запорошенным тропинкам вверх и вверх, на гору Елеон… Катя с удовольствием чувствовала, как поскрипывает под ногами непримятый пористый снежок. Она и не знала, что так соскучилась по нему! Снегом был покрыт и белесый камень, на котором, по словам сестры Леониллы, часто отдыхала Божия Матерь. А вот тут Господь в последние дни своего служения сидел, смотря на Иерусалим, плакал о нем, предвидя печальное будущее святого города.
«Наверно, Он любил этот город, - подумала Катя. - Но неужели только тот город может быть любимым, имя которого знает весь мир? Ведь можно любить и ничем особо не примечательный городок, любить за то, что в нем живут те, кого ты любишь, за мглистые зимние рассветы, за нежные весенние закаты, за осенние цветы, буйно пылающие в палисадниках, за морозные солнечные дни и за такой же сказочно-белый снег. Но Христу был дорог именно этот лишенный зелени, пыльный серый Иерусалим. Жаль, что Он никогда не видел его белым и нарядным, как сейчас».
Снег прекратился так же неожиданно, как и начался, тучи расступились, и все вокруг залило солнцем. Снег засверкал, заискрился, и по этому сияющему ковру чинно выплыла навстречу Кате и Асе вереница девочек в длинных темных платьицах. Девочки все были темноволосыми, черноглазыми и смугленькими, их сопровождали несколько монахинь. Глаза девчушек восторженно сияли - не каждый день приходится совершать прогулку по снегу!
; Арабские девочки из приюта, - пояснила сестра Леонилла. - Многие из них потом здесь остаются.
Любопытные взгляды приютских девочек лишь ненадолго задержались на Кате и Асе. Разве не интереснее то необычное, что происходит на их глазах с их родным городом?
- Смотрите, девочки, вон там - русский храм Марии Магдалины, - сказала бабушка и указала на церковь, напомнившую Кате недавно построенную в родном городе церковь Вознесения. Снег украсил ее, повторив белыми линиями все каменные узоры - совсем как в Перми после сильного снегопада. Золотой блеск куполов, заснеженные деревья вдруг обрадовали Катину душу предчувствием сказочного русского Рождества. Жаль, что это Рождество ей придется провести здесь, где выпавший снег тут же растает, и снова все станет чужим и осенним.
; А под горой - долина Иосафатова, - пробились сквозь Катины мысли слова сестры Леониллы. - Там когда-то тек Кедронский поток, но потом пересох. Вон гробница самого Иосафата, царя иудейского, а рядом - гробница Авессалома, непослушного сына царя Давида. Местные жители как идут мимо нее, так обязательно камешек кидают: наказывают, значит, за непослушание. Уже часть гробницы под камнями скрылась. А там гробница пророка Захарии, отца Иоанна Крестителя.
Гробницы тоже были запорошены снегом. Вот бы удивились все эти пророки, если бы такое увидели, подумалось Кате.
Девочка обернулась - по другую сторону от Елеонской горы простирались бесконечные холмы. Но не успела Катя полюбоваться видом, как солнце вдруг снова скрылось за толстой серой тучей, и снова, словно из прохудившейся подушки, посыпались с неба густые белые перья. Высокая колокольня, прозванная, по словам сестры Леониллы, «русской свечой», оказалась в самой середине мира, отрезанная от него густой белой пеленой. Она словно летела вверх, навстречу падающим хлопьям, и, казалось, что ее колокола скоро смогут звонить на небе.
Глава 15. Рождественская улыбка
Больше снег не шел, хотя праздник Рождества стремительно приближался. Но ожидание праздника было прервано болезнью Лидии.
Как-то ночью Катю разбудили бессвязные торопливые слова, которые произносила ее соседка. Лидия металась на постели в лихорадке и в бреду. Катя в испуге вскочила и через несколько минут привела бабушку. Елизавета Демьяновна велела ей оставаться эту ночь с Асей, а сама взялась опекать больную. Утром Лидию перевели в лазарет. Два дня Кате не разрешали даже навестить больную, на третий день девочка смогла на несколько минут зайти к подруге.
- Бабушка, я хочу сама ухаживать за Лидией, - решительно сказала Катя после этого посещения.
Елизавета Демьяновна недовольно сдвинула брови, но тут же, словно вспомнив что-то, задумчиво проговорила:
- Вот Саша-то и сказывается… Так и быть, внучка, давай попробуем.
И Кате разрешили стать сиделкой Лидии. Ухаживала девочка за больной на удивление умело, точно выполняя все указания главной сестры. Юная черкешенка быстро шла на поправку и была рада обществу Кати, с которой всегда можно было поболтать.
Заканчивался еще один холодный, золотисто-голубой день. Укрыв Лидию потеплее, Катя устроилась рядом на стуле. Резвой черкешенке трудно было оставаться в постели сейчас, когда силы начали к ней возвращаться.
- Расскажи что-нибудь, Катя, - попросила она. Катя пожала плечами: за эти дни она, кажется, рассказала новой подруге о себе все, что только помнила.
- Рождество скоро, - рассеянно проговорила она. – Дядя с тетей, наверно, подарки детям выбирают, да и ёлку надо купить. На Рождество в нашем зале всегда стоит большая пушистая ёлка. Я, бывало, прижмусь к колючим лапам лицом и вспоминаю… или мне кажется, что вспоминаю? Да, точно так же – ёлкой, свечами, конфетами пахло Рождество с мамой и папой.
- А ведь я тоже у тети с дядей выросла, - отозвалась Лидия. – Только я не огорчалась, а радовалась этому. Лет шесть мне было, когда меня и моего брата Георгия взяли к себе в город бездетные тетя с дядей. Мои родители жили бедно – да и как иначе, если имеешь тринадцать детей? И они с радостью отдали нас с братом, зная, что вырастем мы в заботе и достатке. Сначала я немножко скучала по своей шумной и веселой семье, не хотелось мне менять шаровары и белую рубашку на городское платье. Но вскоре мне понравились кушанья, что были гораздо вкуснее обычной в родительском доме кукурузной каши и похлебки, я привыкла к паркетным полам вместо земляного пола нашей сакли. У меня теперь была своя хорошенькая комната. Нравилось мне и учиться: дядя и тетя взяли нам с Георгием хороших учителей. Тетя учила меня вышивать и готовить – ведь это должна уметь каждая черкешенка.
- У твоих тети и дяди своих детей не было, вот и любили они вас, как родных, - возразила Катя скорее своим мыслям, чем словам Лидии.
- Как-то раз я тяжело заболела, - продолжала Лидия, словно не слыша. – Совсем тяжело заболела. Все уже решили, что я не выживу. Лежу я, рук-ног не чувствую, словно и впрямь уже в другой мир приготовилась переселиться. И вдруг вижу: подходит к моей кровати женщина, на голову покрывало накинуто, словно у горянки. Взглянула она мне в лицо, рукой по волосам провела и говорит: «Выздоравливай скорее и приходи ко мне. Ждать тебя буду». И я словно полетела куда-то, в небо, к солнцу… А когда проснулась, то увидела, что тетя сидит рядом и плачет от радости: врач сказал, что я поправлюсь, что мне лучше. Кто, спрашиваю, была эта женщина? А тетя понять не может, думает, у меня еще бред. Я и не стала спрашивать.
- Ты так и не узнала, кто к тебе приходил? – заинтересовалась Катя. – Привидение, что ли?
- Узнала, - тихо сказала Лидия. – Когда я встала, то начала по дому бродить, медленно – на улицу меня пока не выпускали. И в одной из дальних комнат вдруг вижу – она!
- Эта женщина? Как же ты ее раньше не встречала?
- Не женщина. Богородица. Икона там на стене висела. Тетя сказала – Божья Матерь Моздокская. Это она ко мне приходила и в гости звала. Но тогда я про эту икону еще ничего не знала, мне только потом тетя рассказала.
- Что рассказала?
- Как эта икона у нас в Моздоке объявилась. Давно-давно, при императрице Елизавете, многие горцы-христиане переселялись в русские земли. Вот и мои предки поселились тогда около города Моздока. Как-то раз в предместье города остановились на ночлег переселенцы-осетины. Никто не знал, что на арбе – это такая телега, - везли они икону Богородицы. И вот в темноте все вдруг увидели, как арбу словно охватил чудесный свет, который сиял до самого рассвета. А утром, когда осетины запрягли в арбу своих волов и собрались ехать дальше, оказалось, что волы не могут сдвинуться с места! И тут один парнишка признался, что слышал ночью женский голос, приказавший оставить икону здесь, на том самом месте, где стояла арба. И все поняли, что это была сама Богородица! Не хотелось осетинам расставаться с чудесной иконой, но делать нечего: пришлось им продолжать путь без нее.
- На сказку похоже, - недоверчиво сказала Катя.
- Сказка не сказка, а рассказывают об этом многие семейные предания. И в моей семье такой рассказ есть, ведь мои предки помогали строить церковь на том самом месте, где Богородица захотела остаться. Вскоре слух о чудотворной иконе распространился далеко, и народ начал стекаться в Моздок толпами. А икона эта и впрямь чудесная. Она называется Иверской, потому что писана в Иверии, то есть Грузии, с греческого подлинника. Иконописец, говорят, целых шесть недель строго постился, прежде чем начать писать эту икону. А велела ему написать икону царица Тамара, которая когда-то царствовала в Грузии. Потом она послала икону осетинам, в один аул. Церковь, в которой эта икона стояла, три раза горела, но всегда после пожара икону находили целой и невредимой неподалеку от церкви.
- И что, ты сама эту икону видела? – спросила Катя.
- Конечно. Когда тетя узнала, что Богородица меня исцелила и велела в гости приходить, сразу же повела меня в церковь. Стою я перед иконой, а Богородица на меня смотрит. Риза у иконы серебряная, чеканкой, над главой корона горит, драгоценными камнями переливается. Царица, как есть царица! И снова слышу я голос: «приходи ко мне, ждать буду». Теперь-то, думаю, чего ждать? Пришла я уже! Поставила я самую большую свечу, за исцеление поблагодарила. С тех пор я часто в этом храме бывала, словно влекло меня туда. Но как приду, вижу: смотрит на меня Матерь Божия то ли строго, то ли печально, словно я что-то не то делаю. И через несколько лет вдруг подумалось: а если Она не в храм меня звала, а насовсем?
- Как это насовсем? – не поняла Катя.
- Насовсем, в монастырь. И почувствовала я, что так оно и есть. Теперь одно у меня желание: здесь, в Горней, навсегда остаться, с Богородицей рядом.
- Ты же сказала, что жених у тебя есть?
- Есть жених. Красавец, храбрец. Когда я в первый раз его увидела на балу в черкеске, с кинжалом на поясе, он мне очень понравился. И когда дядя сказал, что он руки моей просит, я рада была, но как-то не всерьез. Словно игра это такая, а в жизни мне совсем другое предстоит. А у тебя есть жених?
- Нет, у нас в таком возрасте женихов не заводят. Да никто из мальчиков мне даже и не нравится. Есть у меня друг, Женька, но он только друг, хотя иногда мне кажется, что относится он ко мне по-особенному.
- Он красивый?
- Не знаю, никогда об этом не думала, - ответила Катя и невольно задумалась. Красивый? Может быть… Невысокий, темноволосый, с живыми карими глазами… Да, лицо, пожалуй, интересное. Но красота – это что-то другое. При виде красоты у человека сердце должно замирать, как у Аси, когда она видит что-нибудь прекрасное. А Женька – просто симпатичный мальчик и хороший друг.
Лидия лукаво взглянула на нее и отвернулась к стене.
- Поспишь? – спросила ее Катя.
- Посплю.
За день до Рождества сестры из Горненского монастыря отправились в Вифлеем. Елизавета Демьяновна велела девочкам тоже готовиться в путь: до Вифлеема не так уж далеко, верст семь-восемь, даже Ната и Тата пойдут. Выздоровевшая Лидия с завистью сказала:
- А меня не благословили идти. Говорят, не окрепла еще. А как бы хотелось в Вифлееме на побывать, на самое-то Рождество!
Катя никак не могла связать в своих мыслях эту каменистую дорогу среди холмов, это яркое солнце — и ощущение Рождества, приходящего всегда зимой, в блеске снега на крышах, в сиянии куполов в морозной дымке, в еловых ароматах и предпраздничных хлопотах.
Раньше Вифлеем рисовался ее воображению маленьким городком, затерянным в заснеженных просторах, над которым холодным светом мерцала огромная небывалая звезда, и где среди холодных белых полей грелись у костра пастухи, услышавшие от ангела весть о рождении Спасителя. Но Вифлеем, внезапно представший перед паломниками за поворотом дороги, оказался совсем другим: домишки с плоскими крышами, сложенные из серовато-желтого камня, кривые и узкие улицы. Ничего сказочного, ничего рождественского! Как и в других селениях, бегают по улицам босоногие ребятишки. Как и в других селениях, паломников сразу обступили местные жители, предлагая купить четки, крестики и даже землю из этого святого места.
Вифлеемский храм больше походил на каменную крепость, чем на церковь. Сурово высились стены, лишенные украшений, строгие и мрачные, кое-где увенчанные, словно башнями, небольшими звонницами. Вся площадь перед ним была заполнена людьми. Катя старалась не потерять из вида бабушку, которая решительно пробиралась сквозь толпу ко входу.
Девочку удивило, что дверь в храм очень низкая: почти всем, кроме Наты и Таты, пришлось нагнуться, проходя в нее. Сестра Наталья быстрым шепотом рассказала девочкам, что когда-то давно один разбойник-сарацин въехал в храм на лошади и хотел разграбить его. Тогда из колонны вылетел рой пчел и прогнал разбойника. В одной из колонн даже сохранились отверстия, из которых вылетели пчелы. Вот после этого дверь и сделали такой, чтобы приходилось низко нагибаться, склонять голову и входить в храм Рождества Христова со смирением и благоговейным чувством. Теперь эта дверь так и называется: «врата смирения».
Оказавшись в храме, Катя была поражена. Высоко вздымались, словно лес, многочисленные колонны, с потолка свисали разноцветные лампады. Лампады эти и оказались тем, что неожиданно связало воедино все рождественские представления. Золотые, красные, синие, лампады таинственно мерцали, напоминая Кате яркие елочные шары и создавая в душе то самое, привычное душе, предвкушение праздника.
По полукруглым мраморным ступеням, держась за руки бабушки, чтобы не потеряться в толпе, спускались Катя и Ася в подземный храм, туда, где когда-то, холодной ночью, родился чудесный Младенец. Пещера оказалась совсем небольшой и неукрашенной. Почему все же Бог сделал так, чтобы его Сын родился там, где держали животных? Для того, чтобы бедняки считали его своим? Для того, чтобы все поняли, что знатность и богатство - не главное? Для того, чтобы враги не нашли его здесь?
И вот - звезда. Только сияет она не на небе, а на полу. Большая серебряная звезда распростерла свои лучи, отмечая то место, где появился на свет Божественный Младенец. Как же радовалась его рождению Мать! Наверно, в тот момент она даже не думала о том, что ее сыночек — Бог, а видела лишь, что он милый и маленький, знала, что она любит его больше всего на свете, как все мамы.
Люди по очереди опускались на колени, целовали звезду и круглое отверстие в ее середине. Катя отпустила руку бабушки и немного отстала. Ей почему-то не хотелось подходить к звезде вот так, в толпе, в суете и давке. Она прислонилась к холодной каменной стене пещеры, прикрыла глаза и попыталась представить, что рядом преклоняют колени мудрые волхвы, приехавшие из далеких стран, чтобы поклониться чудесному Младенцу. А где-то в поле ангельское воинство приветствует пастухов чудесными словами, которые поются сегодня: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» И если еще немного не открывать глаза, то можно представить, что рядом сидит Богородица, держа на руках своего малыша, а за ней стоит взволнованный Иосиф. И еще никто из них не знает, что скоро придется покинуть родную страну, бежать в далекий Египет, потому что жестокий царь Ирод повелел убить всех родившихся младенцев, боясь за свою власть. Но когда Катя открыла глаза, то встретилась взглядом с другими глазами: ласковыми, мудрыми… и радостными! Она даже не сразу поняла, что смотрит на икону Богородицы. Еще никогда Катя не видела, чтобы Богородица на иконе улыбалась. Ее взгляд всегда был полон печали, строг и кроток. Как это Лидия сказала: «словно я что-то не то делаю». А тут – улыбка! Конечно, этот день был счастливым днем для Марии, ведь она впервые взяла на руки своего первенца. Но улыбка эта предназначалась и Кате, словно обещая материнскую нежность и заботу. И Катя невольно улыбнулась в ответ. Радость тихой вифлеемской звездочкой затеплилась, запела, затрепетала в сердце. Рождество!
; Смотри, Катя, смотри!- кричали Ната и Тата, дергая Катю за рукав. - Смотри, волхвы едут!
Девочки уже стояли на площади перед храмом, где собралось множество народа, где смуглые арабы что-то громко по-своему пели и, приплясывая, били в барабанчики. Катя увидела, как толпа расступается перед всадниками в восточных одеждах. Волхвы! Словно ожила наяву эта древняя и всегда новая история с картинки в детской Библии: темно-синее небо, огни факелов, переливающийся шелк одежд, большие глаза верблюдов.
Рождественская служба была долгой и не всегда понятной. Когда Ната и Тата устали, бабушка тихонько велела Кате побыть с ними возле храма, на воздухе. Катя, уставшая не меньше двойняшек, была этому только рада. Она устроила девчушек на низенькой каменной ограде. Ната и Тата привалились к ней с двух сторон и примолкли.
По темному небу разбежались веселые звезды. Они были совсем близкими, словно тоже хотели праздновать вместе с людьми. А где-то в далекой Перми звезды Рождества кажутся далекими и призрачными, ледяными и хрупкими, совсем не похожими на эти роскошные южные россыпи. Что сейчас делают дядя и тетя? Стоят в церкви? Сидят дома за праздничным столом? Раскладывают под елкой подарки для своих детей? Катя вдруг подумала, что никогда никому ничего не дарила на Рождество и не благодарила от души за полученные подарки. Почему? Как бы обрадовалась тетя ее радости! И почему Кате никогда не приходило в голову скопить карманные деньги и купить игрушку Горику или ноты Севе? Неужели это не ее обижали - она обижала всех своим равнодушием? Не ее не любили - она считала, что ей никто не нужен?
«Христос раждается, славьте!» - донеслось пение из храма.
А что сейчас делает Женька? Что такое для него Рождество? Ведь он говорит, что Бога нет, значит, для него никто не родился. Как грустно, оказывается, отказаться от чуда! Нет, она, Катя, от чуда отказываться не будет. Не зря же столько людей собралось сегодня в маленьком Вифлееме, и все славят рождение Бога, славят на разных языках. Не такие уж, значит, это старушкины бредни. Да, сегодня, в эту ночь, Катя верит в Бога.
И тут негромко запели Ната и Тата:
Нова радисть стала,
Яка не бувала:
Над вертепом звизда ясна
Увесь свит осияла.
Пастушки з ягнятком
Перед Дытятком
На колынця припадають
Христа Бога прославляють.
Ангели спивають,
Славу возвыщають.
Як на неби, так на земли
Мир проповидають.
Глава 16. Мертвое море и живая вода
К празднику Крещения стал собираться небольшой паломнический караван на реку Иордан.
- Пора и нам сходить, в святую реку окунуться, - решила бабушка. - Сколь уже живем здесь, а все никак сподобиться не можем.
- Окунуться, бабушка? - с ужасом переспросила Катя. - Так ведь холодно же, зима!
- Ну что за зима, Катенька, смех один. Я и дома непременно в иордани купалась. Зато благодать-то какая, враз все хвори пройдут, и телесные, и душевные.
Катя замолчала. Она знала, что бабушка все равно сделает так, как считает нужным. Елизавета Демьяновна начала собираться в дорогу: купила себе и девочкам белые длинные рубашки - в воду окунаться, - приготовила бутылочки для иорданской воды, полотенца и ковшик.
Утром в Крещенский сочельник караван отправился в путь. С ним вместе вышли несколько монахинь из Горней, среди которых была и сестра Наталья, два стражника и несколько русских священников. Дорога оказалась извилистой и каменистой. Катя по обыкновению шла молча, да и с кем было разговаривать? Бабушка, как всегда, заботится только об Асе. Дескать, Катя, сильная, сама справится. Конечно, справится. Так даже лучше: иди, разглядывай окрестности, думай о своем.
Вскоре среди своих спутников Катя заметила незнакомую девушку, лишь немного старше ее самой. Конечно, они раньше не встречались, ведь нельзя не запомнить это странную хрупкую красоту: большие синие глаза, русая коса, спускающаяся из-под светлого платка, легкая походка... но синие глаза были печальны, а губы постоянно что-то шептали. Несколько раз поймав на себе взгляд Кати, девушка сбавила шаг, чтобы поравняться с ней.
- Тебя Катей зовут, - просто сказала она. – Я слышала, как к тебе бабушка обратилась. Это ведь бабушка твоя?
- Бабушка, - ответила Катя и замолчала.
- А я – Ольга, - словно не заметив ее молчания, продолжала девушка.
- Я тебя в монастыре не видела.
- Меня там и не было. Я только вчера пришла из Иерусалима.
- А я здесь уже несколько месяцев. Ты откуда?
Ольга сразу поняла, что Катя имеет в виду ее родной город.
- Из Иркутска.
- Знаю, это в Сибири. А я – из Перми.
- Знаю, это на Урале, - подражая девочке, ответила с улыбкой Ольга. – Долгий мы с тобой путь проделали.
Разговаривая, Катя и Ольга немного отстали, и бабушка беспокойно оглянулась.
- А зачем? – кинув на бабушку недовольный взгляд, спросила Катя.
- За надеждой, - тихо ответила Ольга.
- Надеждой на что?
- На встречу.
Теперь замолчала и Ольга, слышно было лишь, как шуршат под ногами камешки.
- А ведь где-то здесь не раз проходил Господь Иисус Христос, направляясь в Иерусалим, - сказала вдруг Ольга. – Я слышала, что это самая трудная из всех палестинских дорог, она петляет по дикой и безводной пустыне.
«И все равно все идут по ней, - подумала Катя. – Все хотят видеть Иордан». И удивилась: она подумала об Иордане так просто и буднично, словно шла жарким летним вечером на берег Камы, а не находилась за тысячи верст от родного дома, в загадочных библейских местах.
Идти по каменистой тропе было трудно, начинали болеть ноги. Ася уже ехала на ослике, но Катя, несмотря на усталость, предпочла идти пешком. Она видела, как решительно шагает бабушка, как держится худенькая и слабая на вид Ольга.
- Немного осталось, милые, - подбодрила девушек одна из сестер, - скоро привал будет, отдохнете в гостинице милосердного самарянина.
Милосердный самарянин… Опять что-то полузабытое из программы Закона Божьего. Бабушка насмешливо глянула на девочку, но ничего не сказала. Катя нахмурилась. Ольга словно ничего не заметила, но заговорила, словно сама с собой:
- Спросили Христа, кто есть наш ближний. И рассказал он, как некий человек из племени иудейского шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам. Изувечили они его, одежду отобрали и скрылись. Лежит путник ни живой, ни мертвый. Все, кто с человеком одной веры были, прошли мимо, не помогли. И только самарянин, чужак, проезжая мимо, сжалился, перевязал ему раны и в гостиницу отвез, да еще и заплатил, чтобы за больным в гостинице уход был хороший. Самый дальний-то ближним и оказался.
; Вот ведь, - задумчиво сказала бабушка, - тот нам ближний, кто в беде помог, раны перевязал да утешил. А я... плохо, видать, раны перевязывала да утешала. Кто ж меня ближней-то сочтет?
И Катя почему-то поняла, что бабушка говорит про нее.
По дороге Ольга успела рассказать и про библейский город Иерихон. Говорила девушка все так же негромко, словно ни к кому не обращаясь, словно сама себе о чем-то напоминала, но перед Катей вдруг оживали страницы библейской истории, оказавшиеся неожиданно интересными. Даже Ася слезла с ослика, чтобы послушать, о чем рассказывает Ольга.
К вечеру, когда солнце уже собралось спастись бегством за дальние холмы, поклонники добрели до селеньица Ерихи, бывшего когда-то Иерихоном. Город обманул ожидания Кати. После рассказанных Ольгой историй ей казалось, что он будет похож на крепость, неприступные стены которой пали когда-то только после чудесного пения труб. Но селение оказалось небольшим, зеленым и каким-то очень уютным. Русское подворье скрывалось в чудесном саду из олеандров, пальм, лимонных деревьев. На столе в большой комнате уже кипел и сопел самовар, женщины расставляли чашки и стаканы. Паломники вынимали свои запасы и принимались ужинать.
- Ох, хорошо чайку попить, - отдуваясь, приговаривала бабушка.
У Аси слипались глаза, и бабушка отвела ее наверх, в комнату. Катя пыталась поскорее допить чай, но тот был слишком горячим для этого. Сидевшая рядом Ольга пила осторожно, мелкими глотками. Скоро за столом не осталось никого, кроме их двоих. Ольга подняла на Катю синие глаза.
- Ты спросила, зачем я сюда приехала, и я ответила – за надеждой на встречу. Непонятно ответила, знаю. Ты не стала переспрашивать, и спасибо тебе за это. Теперь я сама хочу тебе рассказать. Жених у меня был, очень светлый человек, офицер. Он погиб на границе с Китаем, в перестрелке. Андрей в Бога верил, а у нас в гимназии принято было в вере сомневаться, мы себя считали передовыми и образованными. Это Андрея очень огорчало. «Как же мы с тобой потом на одном облачке сидеть будем?» - спрашивал он. А когда его не стало, и я стала себя спрашивать: как бы нам на одном облачке оказаться, раз по одной земле ходить недолго пришлось? И стала я в храм ходить, чтобы понять, что такое знал Андрей, чего я не понимаю. Потому и сюда решилась отправиться: уж здесь-то я точно узнаю, возможно ли мне еще с ним встретиться.
Ольга вздохнула и замолчала.
- А у меня папа с мамой умерли от тифа, - без всякого выражения проговорила Катя. – Хотела бы я поверить, что встречусь с ними, но понимаю, что такого не бывает.
- Не по своей воле ты здесь, - то ли спросила, то ли сказала Ольга. – Не по своей вере. Но здесь мы найдем ответы на все вопросы, я это точно знаю. А теперь пойдем-ка спать.
Проснувшись наутро, Катя увидела, что Асина кровать пуста. Бабушка еще спала, и Катя, неожиданно забеспокоившись, выскользнула в коридор и спустилась вниз по деревянной лестнице. Хозяин, улыбаясь, показал рукой на дверь в сад. Катя вышла - и ее затопила ароматная волна утренней свежести. Возвышающиеся вокруг селения странные неуклюжие горы казались уютными и близкими в розоватом утреннем свете. Вскоре Катя увидела Асю. Та, как зачарованная, бродила по саду, зарисовывая в альбомчик изысканные цветки олеандра, узорные листья и мохнатые стволы пальм.
- Знаешь, Ася, - подойдя к ней, задумчиво сказала Катя, - у меня такое чувство, будто я вижу утро впервые в жизни.
Ася улыбнулась, кивнула, что-то нацарапала в альбомчике и показала Кате. Под рисунками было написано: «Утро жизни».
Когда же покажется Мертвое море? Кате не терпелось его увидеть. В гимназии Змея говорила им, что в этом море человек даже утонуть не может, такое оно соленое, и что в нем много полезных минералов. А вот теперь сестра Наталья совсем другое рассказывает:
- Сделалось это море на месте городов Содома и Гоморры. Погубил Господь эти города за нечестие, и лежат они теперь на дне моря, словно в огромной яме, а вода в этом море такая горькая и соленая, что ни одно живое существо в ней не обитает. Если бы хоть десять праведников нашлось в тех городах, не коснулась бы их кара Господня. Не нашлось… Господь вывел только семью праведного Лота и не велел оглядываться. Жена Лота не послушалась и превратилась в соляной столп. Пролился огненный дождь, города вспыхнули, а потом это место затопила вода. Так образовалось Мертвое море. Можно сказать, что место это нечистое, так как в нем погребен грех многих людей.
- И купаться в нем нельзя? - спросила Катя.
- Не посоветую, доченька. Некоторые, правда, окунаются, да только радости от этого никакой. Как-то, помню, несколько паломников решили искупаться, а потом все либо заболели, либо перессорились меж собой. Проклятая это вода. Уж сколько лет текут в нее чистые воды иорданские, да все без следа поглощаются.
Караван остановился. Впереди простиралась безжизненная водная гладь. Ничего в ней не было странного - вода как вода, - но всем стало как-то неуютно. Над морем, казалось, даже ветер не веял, не было видно ни одной птицы. Гладкий песок не носил на себе следов ничьих ног. Большие валуны у берега были покрыты беловатым налетом. Море ослепительно сияло под солнцем каким-то неживым оловянным блеском, от которого слепли глаза, а дальний берег таял в мутноватой дымке. Ася потянулась было за красивым зеленым камешком, но сестра Наталья остановила ее.
- Не поднимай, нехорошие это камни.
Солнце на минуту прикрылось облачком, и вода из синей стала перламутровой, а дымка - какой-то серо-сиреневой. Кате показалось, что в воздухе ощущается какой-то неприятный запах, и она сказала об этом бабушке.
- Запах преисподней, - услышав ее слова, сурово ответила сестра Наталья. - Арабы рассказывали, что иногда из-под воды слышны стоны и вопли грешников.
Девочка пожала плечами. Вопли грешников из-под воды! Надо же такое придумать! Но все же в окружающем их тревожном пейзаже была своя красота. Это Катя поняла по затуманившимся глазам Аси: та всегда погружалась в какие-то ей одной ведомые мысли при виде чего-то прекрасного. И Катя попробовала посмотреть на море Асиными глазами. Вправду красиво: темно-синяя вода, разноцветные камни, серо-желтый песок, далекое лазурное небо.
Тут девочки увидели, как к воде направляются три всадника. Два, по-видимому, были путешественниками, а третий - слуга-араб. Всадники спешились и устроились на берегу на отдых. Один из мужчин открыл блокнот и стал, как Ася, зарисовывать море, а другой задумчиво прохаживался по берегу. Вдруг он скинул верхнюю одежду и, не слушая предостерегающих криков араба, бросился в прозрачные волны. Проплыв немного, он лег на спину, решив, видимо, полежать на поверхности моря, вода которого, как говорили, без труда держит тела, но вдруг, не удержав равновесие, перевернулся и с головой погрузился в воду. Вынырнув, мужчина быстро бросился к берегу, крича что-то арабу. Слуга метнулся к коню, отцепил бутыль с водой и стал лить воду в сложенные ладони незадачливого купальщика, а тот яростно тер чистой водой лицо - видно, ему жгло глаза солью. Потом путешественники быстро сели на коней и пустились галопом в сторону Иордана.
- Отмываться поехали, - сказал кто-то из паломников.
И караван вслед за всадниками неспешно двинулся к устью Иордана. Лента реки извивалась, словно бурая змейка, среди деревьев и кустов, многие из которых в это время года стояли голыми, безлистными.
- Подумать только, сколько человек в этой воде крещено, - благоговейно сказала бабушка, увидев буро-зеленые волны Иордана. Катя же была разочарована. Раньше она представляла его широким, величаво несущим свои воды, но на деле Иордан оказался неширокой речушкой, чьи живые струи омывали низкие берега, закручиваясь небольшими веселыми водоворотами. В этот прохладный солнечный день его воды искрились и мерцали.
Берега реки были покрыты мелким кустарником. На месте, где по преданию совершилось Крещение, уже толпился народ. Рядом белела палатка со временной церковью.
- Народу-то сколько прибудет, праздник такой! Вон еще один караван движется, - радовались паломники.
Вскоре из палатки вышел священник, и началась служба с освящением воды. Паломники дружно подпевали, даже Ася шевелила губами. Одна Катя стояла как потерянная. Песнопений она не знала, смысла их не понимала. Ей снова показалось, что она всем чужая. Мысли девочки устремились в прошлое. Она вспомнила, как в Крещенье отец приходил домой, окунувшись в проруби на Каме, веселый, с сосульками в бороде, как мама суетилась, отпаивая его горячим чаем. Отец утверждал, что от крещенского купания он только здоровее будет. «А уж для души-то какая благодать!» Женька называл все это предрассудками... Кто же прав? Вот и ей, Кате, сейчас предстоит окунуться, да еще в настоящий Иордан. Почувствует ли что-то ее душа?
Очнулась Катя лишь тогда, когда какой-то мальчик выпустил из клетки белого голубя, и тот, словно Святой Дух, закружился над иорданскими водами, а потом взмыл вверх и исчез из вида. Священники окропили всех освященной водой. Бабушка достала из баула ковшик и чистое полотенце и, нагнувшись, зачерпнула мутноватую воду, дав отпить девочкам, а потом с благоговением отпила сама. Вода оказалась сладковатой на вкус.
Те, кто хотел окунуться, стали осторожно сползать с берега в воду, цепляясь за ветки кустарника. Катя вслед за бабушкой и Асей стащила с себя платок и платье, оставшись в одной белой рубашке. Дрожа, она тоже сползла в воду, охнув, три раза быстро окунулась, причем на третий раз сильная рука бабушки окунула ее с головой. После этого Катя пулей вылетела на берег, где одна из монахинь завернула ее в одеяльце. За ней выскочила посиневшая Ася. Бабушка же не торопилась. Она, расправив плечи, радостно смотрела в небо и что-то шептала. Ковшиком она зачерпнула иорданскую воду, сделала несколько глотков, наполнила бутылочку и только потом осторожно стала карабкаться на берег. Одна из женщин помогла ей, протянув руку, а сестра Наталья быстро накинула одеяльце и на нее.
Бабушка отвела Катю и Асю в палатку, где вместе с другими радостными женщинами они переоделись в сухое. Катя оделась первой и вышла из палатки. Она вдруг почувствовала, что по телу разливается изумительное тепло, что голова становится ясной, а мысли – легкими и радостными. «Интересно, это холодная вода так действует или благодать?» - вдруг подумалось девочке, но сердце подсказывало, что от одного лишь купания в холодной воде на нее не сошло бы ощущение такого чудесного мира и покоя. Катя словно опять оказалась маленькой девочкой, никогда не знавшей ни огорчений сиротства, ни злобы, ни зависти. Вслед за вышедшей из палатки бабушкой она подошла к берегу святой реки. Бабушка трижды в пояс поклонилась водам.
- А что ты шептала, когда окуналась, бабушка?
- Перечисляла всех родных и близких, живых и усопших. Так по обычаю полагается.
«Мама, папа, может быть, вы слышите меня… Я сегодня окунулась в реку Иордан. Я помню вас и люблю», - сказала про себя и Катя, глядя на зеленые волны.
А в реку спускались все новые и новые паломники.
Глава 17. Гора искушений
Новое слово, которое Катя узнала в поездке - слово «искушение». В Горней она то и дело слышала его: заболело что-то - «искушение», тяжелые мысли одолевают - «искушение», рассердился на кого-то - тоже «искушение».
- Что такое искушение? - спросила как-то девочка у матушки Александры.
Та немного помедлила с ответом.
- Я думаю, это проверка. Проверяется наша сила.
- Какая сила?
- Душевная. Насколько мы стойки в вере, насколько добры, мудры, нет ли в наших душах гордости и злобы. Если самая малая трудность заставляет нас отступить, не сделать то, что мы должны сделать, или не удержаться от того, что мы делать не должны, то мы еще слабы духом.
- Тогда почему мы молимся: «Не введи нас во искушение»? Мы боимся этой проверки?
Матушка Александра усмехнулась:
- Я боюсь. Разные бывают искушения. Вдруг не выстою? Ведь искушение — это оружие диавола, а он силен. Он знает наши слабые места и бьет наверняка.
Катя недоверчиво посмотрела на нее. Дьявол, бесы... Опять средневековье какое-то... Разговор с матушкой Александрой не развеял ее сомнений. Легче всего сказать: «Это искушение», и спокойно пройти мимо. Вот, например, она могла не драться с Люськой Лебедевой, когда та задирала Аню Савченко, сказать, что это искушение, и посидеть в сторонке. И все было бы прекрасно. Но несправедливо. Хотя некоторым искушениям, наверно, можно было бы не поддаваться: не делать гадости Змее, не огорчать тетю, не задирать Елену.
Но с теми искушениями, что навалились на Катю на следующий день после праздника Крещения, справиться было совсем непросто. С утра девочка была не в духе. Ночью она плохо спала, болела голова, но жаловаться бабушке Катя не хотела. За завтраком она ни на кого не глядела, что-то буркнула Ольге в ответ на приветствие, сердито отвернулась от Аси, вопросительно взглянувшей ей в глаза. Бабушка обеспокоенно наблюдала за внучкой: что с ней происходит?
После завтрака вошел священник и объявил, что паломникам предстоит подняться на гору Искушений.
- Там наш Господь провел в молитве и посте сорок дней, - шепотом поспешила объяснить Наталья, поворачиваясь к девочкам. «Для меня объясняет, - возмущенно вспыхнула Катя. – Нашла дурочку неграмотную!» И, не дослушав, она выскочила из-за стола. Ася увязалась следом. Бабушка проводила их тревожным взглядом.
- Ну что ты за мной ходишь? – прошипела Катя, когда Ася вслед за ней вышла во двор. – Что вы все меня опекаете, как урода какого-то? Ну не знаю я, что на горе этой было, так тут на каждой горе что-нибудь да происходило, просто сил не хватит все облазить. И не пойду я никуда, здесь посижу.
Ася спокойно выслушала эту злую тираду и устроилась на краю каменного бассейна. Вынула, как обычно, свой альбомчик и принялась рисовать. Как глупо ссориться с тем, кто тебе не отвечает! А поссориться с кем-то Кате очень хотелось, будто толкал ее кто. Но во дворе никого не было, а идти в дом не хотелось. Невольно Катя заглянула в Асин альбомчик. И увидела там диавола. Черного. С рогами и хвостом. С черными противными крыльями, похожими на крылья летучей мыши. Он показывал человеку в белом хитоне на огромные камни, лежавшие рядом. Снизу, ровным Асиным почерком было подписано: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Первое искушение Христа!»
И тут Катя словно услышала голос гимназического батюшки: «А Христос ответил ему: «Не хлебом одним будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». Она вспомнила! Пусть эта Ася не думает, что только она все знает! Ася быстро перевернула листок, и под ее карандашом стали появляться стены древнего храма. Черный с рогами стоял на самом краю крыши и держал за руку человека в белом хитоне. Вот побежали по листу буквы: «Если Ты Сын Божий, бросься вниз! Искушение второе». Да, этот черный еще говорил Христу, что Его, Сына Божьего, подхватят на свои крылья ангелы и невредимым поставят на землю.
- А Христос ответил: «Не искушай Господа Бога твоего», - торжествующе закончила Катя. Ася удивленно и радостно взглянула на нее и перевернула еще один лист. Теперь уже черный стоит, раскинувши крылья, на высокой горе, а человек в белом хитоне отвернулся от него. Надпись под рисунком гласит: «Все это дам Тебе, если поклонишься мне». Вот захотел! И правильно ответил Христос: «Отойди от меня, сатана!» И вот уже летит черный вниз с горы, кувыркается, руками морду свою гадкую закрывает. А из-под Асиного карандаша появляются слова: «В монастыре на горе камень есть, на котором Христос молился».
- Хорошо, хорошо, пойду, все равно ведь не отстанете! – зло сказала Катя, хотя почувствовала, что пойти на гору ей, пожалуй, уже хочется. Ася лукаво посмотрела на нее и спрятала альбомчик.
Когда паломники собрались на молебен перед дорогой, Катя увидела, что к каравану присоединились несколько крестьян. Мужики и бабы одеты были опрятно и чисто, разговаривали певуче, но сегодня Катя была недовольна всем. Куда это мужичье лезет? Они, поди, все неграмотные, и Библию не читали, говорят неправильно. Глупец все же этот Женька! Зачем они в своем кружке собираются мужикам свободу дать? А кто же будет поля пахать? Женька с друзьями, что ли?
Дорога оказалась долгой и трудной, и у Кати снова испортилось настроение. Зачем только она пошла? На голых ржавых камнях не растут ни трава, ни кусты. Дорога крутая, солнце слепит глаза. Уже далеко внизу остался зеленый тенистый Иерихон. Его домики кажутся отсюда совсем крошечными. У Кати по спине бегут мурашки: она побаивается высоты. Но ведь это никого не интересует! Как Христос смог пробыть тут сорок дней и ночей? В таком месте без искушений явно не обойтись. Только сюда и мог заявиться дьявол.
Но больше всего раздражало девочку то, что злость нельзя было ни на ком сорвать. По обычаю в эту гору паломники поднимались в полном молчании. Ничье молчание не было таким красноречивым, как Катино. Нахмуренные брови, зло сжатые губы… Бабушка обеспокоено глядела на девочку и ничего не понимала. Она уже пожалела, что настояла на том, чтобы Катя пошла с ними. Девочка злится, и бабушке молитвы на ум не идут. Ася тоже чувствует себя не в своей тарелке.
Вот и греческий монастырь Искушения. Молча взглянула Катя на обещанный Асей камень, перекрестилась и вышла во двор. Приветливый монах-грек обратился к ней с какими-то вопросами, но она не ответила, угрюмо глядя вдаль. У нее снова разболелась голова.
- Что с тобой, Катя? – спросила бабушка, быстро подойдя к девочке.
- Голова болит, - буркнула Катя.
Бабушка приложила ладонь ко лбу девочки.
- Жара нет. Верно, солнцем напекло. Пить хочешь?
Греческие монахи предложили паломникам чистую холодную воду: обратный путь тоже нелегок. Катя пила и чувствовала, что ей становится легче. Она смочила водой ладонь и провела ею по лбу. Ветер приятно холодил влажную кожу, и голова почти совсем перестала болеть.
- Крепись, Катенька, еще в монастырь святого Георгия Хозевита пойдем.
Святого такого Катя не знала, но подумала, что это, наверно, святой покровитель Горика, родившегося в начале января. Дома у дяди именины уже не отмечали, а по-светски, по-модному - дни рождения.
Среди голых камней попадались лишь бедные шатры бедуинов, рядом с которыми паслись овцы и верблюды, возились оборванные ребятишки. Иногда кое-кто из мальчишек подбегал к паломникам, протягивал худую загорелую руку и просил подаяние. Бабушка дала Асе и Кате по мелкой монетке, и Катя опустила свою монетку в грязную ладошку кудрявого малыша с белозубой улыбкой.
Паломники вошли в пустынное каменистое ущелье. Желтые скалы стенами вздымались к небу. Катя представила, что какой-то древний гигант начал здесь резать огромный каменный пирог. Вверху на срезе были видные каменные слои этого пирога, а внизу, словно отломившиеся от него крошки, громоздились друг на друга огромные камни. А под ними словно просвечивало огромное зеленое блюдо, на которое положили этот пирог – это зеленели деревья, росшие вдоль едва видного русла потока. Наверно, поток и был тем самым ножом, что смог разрезать каменный пирог.
Древний монастырь прилепился к отвесной скале высоко наверху, словно гнездо ласточки. Не сразу поймешь, где кончаются камни, и где начинается создание рук человеческих – монастырская стена. В скалах виднелось множество пещер. По словам сестры Натальи там жили монахи особо строгой жизни, аскеты. Многие из них никогда не спускались вниз. Пищу им спускали в корзине, привязанной к веревке. Если еду никто не брал, все понимали, что обитатель пещеры умер.
- А там, где построен этот монастырь, - продолжала Наталья, - раньше была пещера, где Илья-Пророк скрывался от преследования царицы Иезавели. Нечестивая царица разгневалась на святого за то, что Илия посрамил четыре сотни жрецов, которые напрасно молили своего языческого бога Ваала даровать огонь для жертвенника, а по молитве Илии сошел огонь и поджег дрова, хоть дрова те и были политы водой. Люди уверовали в Бога Илии и побили жрецов, а царица Иезавель разгневалась. Вот и скрывался Илия в пустыне, а хлеб ему приносил ворон.
Узкая дорога вела вверх, к монастырю, по уступам скал. Ущелье уходило куда-то глубоко вниз, у Кати снова начала кружиться голова. Монастырь вырастал, выступал из горы, был ее продолжением, его окна казались маленькими выбоинами в скалах.
Когда уставшие паломники подошли к воротам монастыря, их ждало новое искушение: женщин не пустили дальше первых ворот. Вышедший монах дал им напиться, а сестра Наталья предложила скрасить время ожидания чтением молитв. Тут Катя совсем разозлилась. Мало того, что она не увидит пещеру, куда ворон приносил Илии хлеб, не сможет купить Горику иконку его святого покровителя, так еще сиди тут на солнцепеке! Хороша сестра Наталья, не могла она сразу сказать, что в монастырь зайдут лишь мужчины. Да уж… гора искушений Кате сегодня обеспечена.
Но Господь услышал молитвы уставших женщин. Постепенно на ущелье начала надвигаться тень. Вот она уже милосердно накрыла монастырь, защитив паломниц от солнца, вот уже карабкается выше и выше по слоистым отрогам ущелья, оставляя лишь верхушки холмов светиться, точно желтые фонари.
Вскоре вышли мужчины, и один из них протянул Елизавете Демьяновне бумажную иконку. Оказывается, бабушка попросила его приобрести изображение святого Георгия Хозевита, чтобы Катя смогла порадовать ею братишку. Вместе с бумажной иконкой и прохладной тенью на душу девочки неожиданно спустилось спокойствие. Злость улетучилась неведомо куда.
Паломники отправились дальше. Но для Кати искушения дня сегодняшнего не закончились. Неожиданно ее нога соскользнула с камня, девочка упала и сильно ударилась коленом. Сгоряча она прошла еще несколько шагов, но боль становилась все сильнее, колено распухло. Катя, закусив губу, села на камень, не в силах продолжать путь. Бабушка не знала, что и делать. Растерялась даже находчивая сестра Наталья. Вдруг от толпы паломников отделился рослый бородатый мужик в голубой рубахе.
- Понесу девчушку на руках, вот и всех делов-то, - окая, сказал он и легко поднял Катю на руки, словно она была трехлетней малышкой, а не взрослой девицей.
Так и путешествовала Катя до самой Горней на руках у волжского грузчика Тимофея. Бабушка не знала, как о нем позаботиться: на привалах подкармливала припасами из своей корзинки, выспрашивала и записывала в книжечку имена его родных, чтобы помолиться за них. Тимофей смущался и по-доброму смотрел на Елизавету Демьяновну серыми глазами, словно не понимая, отчего все так суетятся. А Кате было стыдно. Мало того, что несут ее, словно малого ребенка, так еще несет-то кто – тот самый мужик, идти с которым рядом она сочла за обиду. А он как раз оказался ближним, как добрый самарянин.
Так закончился для Кати день искушений. Несколько дней девочке пришлось просидеть в своей келье. Лидия помогала ей перебинтовывать больное колено, обмывая святой водой и привязывая какую-то мазь, что дали сестры. Опухоль спала, но колено стало фиолетовым, потом зеленым, потом желтым. Ася приносила Кате из библиотеки книги, а потом тихо сидела рядом, с карандашом и альбомчиком, нанося на бумагу свои впечатления.
Глава 18. Почти сказочная история
Подходил к концу февраль. Сестра Хиония принесла в храм первый букет из анемонов - цветов, доселе девочками невиданных. После дождей, дивно благоухая, расцвел миндаль, покрыв горы белыми облаками; запестрели вокруг большие алые маки. Пели птицы. Южная весна быстро завоевывала все кругом. Она словно высыпала из рога изобилия всевозможные цветы – фиалки, лютики, даже ромашки. Иногда Кате казалось, что она видит совсем уральскую лужайку, но так кажется лишь, пока не увидишь огромные маки и бело-розовый цветущий миндаль. Лидия только посмеивалась:
- Весна здесь совсем ненадолго. Скоро начнет палить солнце, выжжет всю землю.
Собрался небольшой караван в монастырь святого Герасима Иорданского, к нему решила присоединиться и Елизавета Демьяновна с девочками. Девочки ждали это путешествие как никакое другое. Дело было в том, что среди библиотечных книг Кате попалась книжечка про святого Герасима. Девочка не могла оторваться, пока не прочитала ее от корки до корки, а потом предложила прочесть Асе.
Когда Ася читала книгу, сидя в тени возле домика, к ней подбежали Ната и Тата.
- Что за книжка? Почему лев нарисован? Мы тоже хотим про льва! – защебетали они. Ася беспомощно посмотрела на Катю.
- Хорошо, почитаю, - строго сказала Катя. – Только молчите и слушайте внимательно. «Много лет тому назад жил один монах по имени Герасим. Всю жизнь свою Герасим провёл в молитве, посте и трудах и к концу жизни своей достиг великой святости. Имел жалость к зверям, был милосерден к людям, но больше всего на свете он любил Бога и, чтобы всегда иметь память о Нём в своём сердце, он решил поселиться в той далёкой Палестинской земле, по которой когда-то ходил Господь. Покинув свой родной город, он поселился невдалеке от Иерусалима, за рекой Иордан, в пустыне.
Днём воздух в пустыне был сухим и знойным, пустыня светилась, словно золотая, от раскалённого на солнце песка, а ночью спускалась прохлада, и яркие крупные звёзды сияли над спящей землёй. Тихо было в пустыне, безлюдно. Изредка только пройдёт караван верблюдов с товарами, да пробежит за добычей шакал или лев.
Герасим построил себе маленькую келью в пустыне и днём работал в ней, плёл на продажу из пальмовых листьев корзины, а по ночам молился Богу, один, в тишине. Скоро молва о его святой жизни разошлась кругом по окрестности, и стали к нему приходить издалека другие монахи, чтобы вместе с ним жить, молиться Богу и работать. Герасим построил для них монастырь на горе, среди пустыни, невдалеке от реки Иордан. Монахи плели корзины и носили их продавать в Иерусалим. Герасим купил осла, на котором в бочонках возили воду из Иордана.
Шёл однажды Герасим по Иорданской пустыне и видит: лежит перед ним, растянувшись на раскалённом песке, огромный лев. Присмотрелся старец позорче, придвинулся ближе к зверю, а зверь и не движется, грустно глядит на Герасима, поднял с трудом переднюю лапу и протянул её к старцу, точно его о чём умоляя. Опустился Герасим на песок, осмотрел внимательно львиную лапу и видит, что в неё вонзился огромный шип. Старец вынул шип и обвязал лапу куском полотна. А лев кротко смотрел на Герасима и благодарно лизал ему руки, словно понимая, что тот лечит его. С тех пор лев не покидал старца, принимал пищу из его рук и ходил за ним, как верный ученик, и все кругом дивились благодарности зверя.
- Пусть будет он в числе нашей братии, - решил старец, - пусть вместе с нами несёт монастырское послушание.
И поручил Герасим льву охранять осла, который носил воду из Иордана. Когда осёл пасся на берегу, лев должен был сторожить его. Терпеливо нёс лев своё послушание, но случилось однажды, что уснул он, разморенный солнцем. В это время мимо шёл караван верблюдов из Аравии. Увидели погонщики осла и увели за собой. Вечером лев вернулся в монастырь с понурым и виноватым видом.
- А где же осёл? — спросил его старец.
Лев ещё более повесил голову, точно прося у старца прощения. Старец подумал, что лев съел осла, и строго сказал:
- Раз нет теперь у нас осла, ты будешь делать то, что делал он.
И стали навьючивать на льва, как прежде на осла, бочонки и посылать его на Иордан за водой. Лев покорно исполнял эту работу и безропотно нёс своё новое послушание.
Через некоторое время купец из Аравии, уведший осла, вновь проходил с караваном верблюдов, нагружённых товарами. В караване был и осёл. Случайно на берегу Иордана им встретился лев. Увидев осла, лев тотчас узнал его и бросился к нему. Купец и его спутники, заметив льва, в страхе разбежались в разные стороны, а лев, схватив осла за повод, повёл его вместе с привязанными к нему верблюдами к старцу в обитель. Громким рыком выражал он свою радость, что нашёл потерянного осла.
Увидев осла и караван нагружённых верблюдов, старец улыбнулся и тихо сказал пораженной братии:
- Напрасно мы бранили льва, думая, что он съел нашего осла. Лев неповинно понёс наказание. Зверь бессловесный, а людям подаёт пример послушания.
С тех пор старец Герасим и лев ещё больше привязались друг к другу. Когда же старец Герасим скончался и был погребён братией около церкви монастырской, льва не оказалось в обители. Пришёл он лишь через несколько дней и начал искать старца. Увидев льва, монахи сказали ему:
- Нет нашего старца, отошёл ко Господу!
Стали монахи давать льву еду, чтобы хоть этим утешить его. Но лев есть не стал, озирался кругом и скорбно рычал. А монахи, жалея его и гладя, всё повторяли:
- Нет нашего старца, оставил нас сиротами.
Лев всё громче ревел, точно плакал. Тогда один из монахов сказал:
- Не веришь ты, что ушёл от нас старец. Иди же с нами, мы покажем тебе место, где он теперь лежит.
И пошли они к гробнице и преклонили перед ней колени. Лев протяжно и горько завыл, лёг на гробницу, испустил в последний раз сильный рык и умер.
Сильно жалели о нём монахи и не знали, чему больше дивиться: праведной ли жизни и кончине старца или преданности его верного льва. И прославили монахи Бога, открывшего им дивную тайну своей любви, в которой слиты единой связью и человек, и зверь».
Катя закончила читать и увидела, что слева от нее под деревом пристроилась Лидия, а рядом с двойняшками, открыв рот, сидит маленький Николка, обнимая за шею большого серого кота. Подошедшая сестра Наталья весело сказала:
- У Оптинского старца Нектария был кот, который необыкновенно его слушался, и батюшка повторял: «Старец Герасим был великий старец, потому у него был лев. А мы малы – у нас кот».
- А еще у нас есть Белка! - хором закричали Ната и Тата. Белкой звали беленькую собачку, которая по ночам отпугивала от монастыря гиен.
- И Колючка, - добавила Лидия, засмеявшись. Дикобраза Колючку, похожего на поросенка, привечала синеглазая сестра Мавра. Она оставляла для него на камне еду, которую тот охотно съедал. Катя читала где-то, что в моменты опасности дикобраз стреляет своими иглами, но Колючка был существом вполне добродушным.
В общем, после книги о святом Герасиме все дети захотели побывать в монастыре, где служил когда-то лев. Конечно, Нату и Тату никто не взял, а Катя и Ася собрались в путь. Чтобы утешить двойняшек, Ася нарисовала им картинку со львом.
Погода выдалась неважная. То и дело моросил дождь, ноги разъезжались на глинистой дороге. С трудом поклонники добрались до монастыря, который показался Кате маленькой каменной крепостью. Девочки не увидели ничего похожего на картинки в книге: ни пальм, ни знойного воздуха, ни горячего песка на берегу Иордана. Другой берег реки скрылся за пеленой дождя, было сыро и холодно. Но монахи встретили гостей радушно, напоили чаем и угостили горячими пресными лепешками. Один из них, высокий, носатый, знающий по-русски, рассказывал о том, как раньше в монастыре жили десятков семь монахов, которые не ели ничего, кроме фиников и хлеба. Теперь же монахов осталось совсем мало, да и подвиги такие им не под силу. Тут монах лукаво улыбнулся, и Катя подумала, что и он, верно, пытается подражать аскетической жизни древних насельников монастыря, слишком уж изможденным было его лицо.
- А где похоронен преподобный Герасим? - спросила одна из паломниц, желавшая, видно, поклониться святым мощам.
- Никто этого не знает. И мощи его до сих пор не обретены. Видно, он и после кончины избегает человеческой славы, хотя по молитвам нашим всегда нам помогает.
Когда монахи сказали, что служба будет проходить на крыше монастыря, Катя огорчилась. Она только было обсохла и согрелась, и ей совсем не хотелось выходить снова на дождь и ветер. Но не признаваться же в своем малодушии, когда все другие, даже Ася, с готовностью стали подниматься по каменным ступеням… Каково же было удивление девочек, когда, выйдя на крышу, ни увидели, что никакого дождя нет, а на темном бархатном пологе неба сияют крупные звезды! Высокий монах довольно улыбнулся:
- Говорил же: святой Герасим помогает! По округе дождь, а над нашим монастырем - сухо!
Никогда не забыть Кате этой службы на крыше старого монастыря, в пустыне, недалеко от легендарного Иордана, когда сверху подпевают звезды, а в мокрых еще травах что-то тихо шепчет ветер.
Глава 20. Снова знакомые лица
Где-то в родной Перми вовсю гуляла Масленица, а в Горней готовились к наступлению Великого Поста. В Прощеное воскресенье Катя впервые написала письмо тете Оле. Вернее, письма она писала и раньше, но в них были лишь скупые слова о том, что у нее все хорошо, что она здорова и слушается бабушку. Сегодня же ей захотелось сказать совсем другое.
«Здравствуйте, дорогая тетя Оля! В этом письме я хочу попросить у вас с дядей прощения, ведь сегодня Прощеное воскресенье. Теперь я понимаю, сколько доставила вам неприятностей, и очень в этом раскаиваюсь. Я хотела бы начать все сначала и отнестись к вам как к самым близким людям, кроме которых и любить-то меня некому и не за что. Я хотела бы заново поступить в гимназию, чтобы доказать, что я могу хорошо учиться и вести себя так, чтобы вам не было за меня стыдно. Я хотела бы больше внимания уделять малышу Горику, ведь я его старшая сестра. Я все делала не так, да еще жалела себя. Как же, я ведь сирота, а сироту должны все любить и баловать. Мне не приходило в голову, что я тоже должна заботиться о тех, кто рядом со мной. Вы с дядей всегда относились ко мне как к родной дочери, а я отвечала вам неблагодарностью, но обещаю, тетечка, что когда я вернусь, попробую изменить свою жизнь, и вам больше не будет стыдно за свою племянницу
Екатерину».
Но письмо это Катя не отправила. Себе она уже призналась в том, что многое делала неправильно, а другим сказать об этом пока не могла. Не могла, и все.
Начался Великий пост, и в Горней сразу стали готовиться к самым волнующим дням - принятию иконы Божией Матери. Икона прибудет в монастырь на пятый день после Благовещения, и в честь этого прибытия в Горней будет праздник. Об этом рассказала Кате и Асе Лидия, расписав все как обычно самыми восторженными словами.
- Икону понесут из Русской Миссии, а мы все будем встречать ее у источника Божией Матери. Народу будет - ужас! Ой, нельзя говорить «ужас»! Тут будут и сестры, и паломники, и разные священники со всего Иерусалима. Там же и первый молебен пропоют. Представляешь, молитвы – а вокруг песни птичек, журчание ручья, шепот листьев... Благодать! А потом понесут икону в Казанский храм - сначала матушка-настоятельница с кем-нибудь из сестер, затем все сестры по очереди. А сестра Хиония выложит дорожку из цветов, красивую - чисто ковер! Колокола будут звонить без умолку. А в храме икону поместят на игуменском месте, и жезл игуменский рядом поставят.
- Зачем? - не поняла Катя.
- А будто Она Сама теперь монастырем управляет, ведь превыше Ее здесь никого нет. Сестры будут ходить за благословением сначала к Царице Небесной, а потом уже к матушке игуменье. Представляешь? Получить благословение у Самой Богородицы? Ну да сами все увидите.
- Мы не увидим, - холодно сказала Катя. - Мы перед Благовещением отправляемся с паломниками в Галилею, так бабушка сказала.
- Ой, это тоже замечательно! Побываете в Назарете в само Благовещение! - Лидия во всем умудрялась находить хорошие стороны.
Конечно, интересно посетить Назарет именно в тот день, когда архангел Гавриил появился перед Марией, неся в руках белую лилию, и возвестил Ей о рождении у нее Божественного Младенца. Может быть, там Катя поймет, было ли все так на самом деле. Но все же немного жаль, что она так и не увидит необыкновенной дорожки из цветов…
На Русском подворье начал собираться караван в Галилею. ОТ бабушки девочки узнали, что Ирина Тимофеевна с детьми тоже присоединятся к каравану. Катя тихонько фыркнула: опять этот несносный Митя! Обо всех он заботится, о сестре, о матери, даже об Асе и бабушке, только ее, Катю, старается не замечать, а если посмотрит, то осуждающе или с непонятной жалостью. Странно, ведь с ней можно поговорить, она ведь не малышка Лилечка и не безмолвная Ася. Женька всегда подчеркивал, что с Катей разговаривать интереснее, чем со многими мальчишками. Чем же она Мите так неприятна?
В дальнее путешествие, которое продлится не меньше двух недель, надо было взять все необходимое - одежду, войлочные подстилки, подушки, чайники, ложки и чашки. Нужна была и провизия: маслины, лук, сухари, апельсины. Некоторые брали с собой даже вино.
Говорили, что с караваном непременно отправится и охрана, ведь многие места, особенно Самария, считаются небезопасными. Не только разбойники, но и местные жители часто нападали на паломников.
Начальником каравана отправился фельдшер русской больницы Иван Федорович Кочетков. Этого добродушного энергичного человека любили все, особенно дети - он весело беседовал с ними, иногда поддразнивал. Старушки охотно обращались к нему со всякими хворями. К тому же Иван Федорович знал арабский и французский языки, что облегчало ему общение с местными жителями.
Еще караван сопровождали священник отец Михаил, трое проводников и десяток стражников, которые, как узнала Катя, назывались странно: кавасы. Кавасы эти представляли собой пеструю картину: двое, Никас и Лазар, оказались черногорцами, Джогар – турком, а негр звался неожиданно русским именем - Петр. Были наняты около тридцати ослов для перевозки клади и слабосильных паломников. Бабушка заплатила за двух ослов для себя и Ирины Тимофеевны. Хозяином этих двух ослов оказался шустрый арабский юноша Талаб.
Караван выступал из Иерусалима утром, после напутственного молебна. Катя опасалась, что в такой толпе они не найдут Ирину Тимофеевну, но стразу же услышала звонкий крик Лилечки: «Катя, Ася!» Митя уже пробирался через толпу, неся Лилечку на руках. За ним торопилась Ирина Тимофеевна.
- Тебя много, осла - две, - увидев их, укоризненно сказал бабушке Талаб.
- Не ворчи, дружок, - распорядилась Елизавета Демьяновна. - Мы пешком пойдем, не утомим твоих ослов, только малышка поедет или тот, кто устанет очень.
Ася весело кивнула Мите, но Катя поздоровалась с ним довольно холодно: еще подумает, что она рада его видеть. Ей показалось, однако, что мальчик смотрит на нее без прежней неприязни.
День обещал был теплым, даже жарким: март давал о себе знать. После молебна начали грузить скарб на ослов, и площадь огласилась криками погонщиков, только после долгих препирательств, соглашавшихся грузить вещи на своих животных. Талаб спорить не посмел, так строго глянула на него Елизавета Демьяновна. Повинуясь ее жесту, он посадил на осла Лилечку, Ася ехать верхом на ушастом красавце отказалась: ей хотелось пойти пешком, как все остальные.
Караван длинной змеей выполз из города и по дамасской дороге направился на север. Катя с неудовольствием глядела вокруг: местность оказалась скучной и пустынной. Лишь изредка встречались засеянные пшеницей участки земли, маленькие виноградники и чахлые масличные деревья. Солнце начинало палить совершенно по-летнему, и бодро вышедшие из Иерусалима паломники вскоре устали и начали сбавлять ход, растянувшись длинной цепью на несколько верст. Лилечка уже просила пить, а Ася, наконец, согласилась сесть на осла. Митя шагал уверенно, точно совсем не чувствуя усталости. Кате было совестно казаться слабее его, и она бодрилась как могла. Бабушка и Ирина Тимофеевна еще успевали о чем-то беседовать, поправляя висевшие на груди иконки. К ним вскоре присоединилась полная немолодая женщина, представившаяся Агафьей.
- Матушки мои, коли увидите, где какие святыньки дают, вы уж скажите мне. Почитай вся родня наказала им святыньки привезти, а родня-то немалая, - с одышкой говорила она, заглядывая в глаза то бабушке, то Ирине Тимофеевне. Кате Агафья не понравилась. Слишком небрежной была ее одежда, слишком слащавым – голос, слишком угодливо заглядывала она в лицо собеседнику. Катя пыталась уговорить себя, что нельзя судить о человеке по первому впечатлению. «Помнишь грузчика Тимофея?» - напоминала она себе, но не могла избавиться от мысли о том, что Агафья ей неприятна.
День показался Кате бесконечно долгим. Она уже просто с ног валилась, когда впереди показалась деревенька с певучим именем Рамалла. Здесь, на подворье греческого монастыря, паломников ждал ночлег. Катя хотела бы ночевать, как многие паломники, на войлочных подстилках прямо во дворе монастыря, где было не так душно, как в зданиях подворья, но Елизавета Демьяновна за плату нашла комнатку в доме одной христианской семьи. В маленькой чистенькой комнате бабушка, Ирина Тимофеевна и дети расположились с относительным удобством. Радушная черноглазая хозяйка напоила их чаем, накормила чем Бог послал. Трое ее детишек, смуглые и веселые, сначала с интересом разглядывали светловолосую Лилечку, а потом попытались сунуть свои любопытные носы в Асин альбомчик, на страницах которого уже появились и Талаб с ослами, и Агафья с умильным выражением лица.
Увидев в альбоме портрет Лилечки, дети пришли в восторг, что-то кричали, указывая то на рисунок, то на саму малышку. Ася, тихо смеясь, снова наклонилась над альбомом, карандаш забегал по бумаге, и крики детей стали еще громче: они узнали себя! Старшая девочка кинулась к матери, притащила ее за руку к столу и показала портреты. Мать всплеснула руками, но Катя заметила, что лицо ее восторга не выразило. Скорее, женщина была чем-то недовольна и обеспокоена. Она жестами показала Асе, что очень хотела бы иметь этот рисунок. Ася с готовностью вырвала из альбома листок и отдала хозяйке. Та с поклоном поблагодарила и унесла рисунок за занавеску, в кухню.
Проводники предупредили, что второй день пути будет самым тяжелым и длинным, поэтому проснулись все еще не заре. Проходя через кухню, где хозяйка собиралась разводить огонь в маленькой печке, Катя увидела в ее руке изорванный Асин рисунок, приготовленный, видно, для растопки. Она собиралась уже что-то сказать бабушке, но Елизавета Демьяновна, перехватив ее взгляд, приложила палец к губам. Улучив момент, когда Ася не могла их слышать, бабушка тихо сказала Кате:
- Я уже вчера поняла, что она так и сделает. Читала я где-то, что у иноверцев людей изображать нельзя. Хоть и христианка хозяюшка наша, да видно обычаи порой другое говорят. Ты уж Асе о том не сказывай, расстроится.
Теперь караван шел по пустынным и безлюдным холмам, где виднелись лишь овечьи тропы да встречались изредка палатки скотоводов-бедуинов. Катя немного отстала от бабушки и Ирины Тимофеевны. Ей захотелось представить себя жителем этих диких мест, ничего не знающим ни о городах, ни о живущих в них людях.
- Не устала? – неожиданно подойдя к Кате, спросил Митя. Девочка почему-то растерялась и лишь отрицательно помотала головой. Митя внимательно посмотрел на нее и снова ускорил шаг, догоняя мать.
- На обед остановимся в Вефиле, - объявил отец Михаил. – Здесь когда-то праотец Иаков видел во сне лестницу от земли до неба, по которой поднимались и спускались ангелы.
В Вефиле караван отдыхал долго, надо было переждать зной. Паломников сразу обступили местные жители. Они показывали на жестяные ведра с кипятком и выкрикивали: «Матушка карош, кипит!». Желающих выпить чаю, конечно же, оказалось много, хоть Иван Федорович и предупреждал, что кипяток здесь может оказаться просто горячей, не кипяченой водой.
Бабушка, глянув на всю эту толкотню, суету, шум и гам, отвела девочек подальше, усадив в тени невысокой пальмы. К ним присоединилась и Ирина Тимофеевна. Женщины разложили на платке овощи и сухари, а вместо чая обошлись водой из источника, которую в большой бутыли принес Митя. В это время Ася уже успела нарисовать лестницу Иакова, по которой весело порхали ангелы с самыми разными крыльями.
- А я смотрю, знакомые лица! – раздался рядом веселый голос. Маруся!
- И ты здесь? – обрадовалась Катя. – А дед?
- Куда ж я без него? Он тут себе, слава Богу, приятельницу нашел, так и чешут языками, не до меня ему. Да сама погляди!
Катя взглянула туда, куда показывала Маруся, да так и прыснула: рядом с дедом обложившись котомками, сидела Агафья! Толстуха отдувалась и непрестанно что-то говорила, не давая деду ни слова вставить. Да, эти двое друг друга стоят!
- Вместе пойдем, вот радость-то! – не унималась Маруся.
Катя тоже была рада веселой попутчице. Рядом с Марусей она чувствовала себя легко и свободно, словно были они давними хорошими знакомыми.
Теперь, когда у Кати стало легко на душе, приятно изменилась и дорога: из унылой и однообразной стала необычно-живописной. Причудливые скалы, изрезанные ущельями, сменялись вдруг долинами, рощами оливковых и фиговых деревьев, роскошными виноградниками. Да и сами скалы были сплошь покрыты зеленью, трепетали под жарким ветром цветы. Вдалеке показалась гора с покрытой снегом вершиной. «Совсем как на Кавказе!» - вспомнила Катя.
- Ермон, - сказал один из проводников.
Природа, однако, недолго была столь щедрой к путникам, и вскоре пейзаж снова стал суровым и однообразным. Но теперь он уже не мог испортить Кате настроение. Она весело болтала с Марусей, рассказывая ей про гимназию и подруг, про Пермь, про родных, слушала Марусины похвалы красоте ее родной Малороссии. Девочки даже не почувствовали усталости и не заметили, что в Наблус, где ждал ночлег, не только Лилечка и Ася приехали верхом - почти каждый осел пришел с седоком.
Паломников разместили в большой гостинице за городом. Так как путники были сильно утомлены, то многие из них, даже не поев и не выпив чаю, расстелили на траве свои войлочные подстилки и погрузились в сон. И опять не получилась у Кати заманчивая ночевка под открытым небом. Бабушка услышала, как турок Джогар сказал кому-то, что жандармы будут караулить караван всю ночь, потому что обитатели Наблуса часто относятся к христианам враждебно. Конечно, после этих слов она не разрешила девочкам ночевать во дворе, отведя их в гостиницу. Лежа в жаркой полутьме комнаты, Катя, уже засыпая, слушала рассказ бабушки о Христе и самарянке. Девочка уже привыкла к тому, что в каждом селении, в котором они останавливались, в библейские времена что-нибудь да происходило. Вот и в Наблусе Иисус Христос когда-то встретился у колодца с жительницей Самарии.
- Иисус Христос попросил у нее воды, - рассказывала бабушка. - Самарянка очень удивилась: жители Иудеи враждовали с жителями Самарии, и ни один из них не попросил ее дать ему напиться. Но Христос сказал: «Если бы ты знала, кто просит тебя об этом, то сама попросила бы у меня напиться, ведь я могу дать тебе живую воду».
«Живая вода… сказка, - сквозь дремоту подумала Катя. – Откуда у Христа живая вода? Что там говорит бабушка: кто напьется этой воды, не будет жаждать вовек? Что же это за вода? Что за вода?» Темнота сгустилась, бабушкин голос исчез. Катя заснула.
Но спала она плохо. В комнате было душно, тревожили непонятные шорохи, непривычные звуки. Девочка еле дождалась рассвета и тихонько выбралась во двор. Пальмы тихо шелестели под утренним ветерком своими веерами-листьями, синели вдали две горы, Гевала и Гаризим, в тени которых еще спал притихший городок. Катя подумала, что лишь эти тихие прохладные южные утра, когда отдохнувший и посвежевший за ночь ветер пахнет цветами и ласково шевелит волосы, примиряют ее с утомительным путешествием. Так легко она чувствовала себя лишь в детстве, на даче, когда, раньше всех проснувшись, тихонько пробиралась в сад и стояла, радуясь наступающему летнему дню.
Двор гостиницы потихоньку оживал. Паломники просыпались, сворачивали и убирали свои подстилки, а потом шли туда, где в большом чане уже кипела вода для чая. После завтрака Ирина Тимофеевна и бабушка решили отправиться на городской базар, чтобы запастись провизией на дорогу, а заодно и город посмотреть. Катя попросила бабушку взять ее с собой на базар. Сопровождал их Талаб с осликом, несшим корзины. Митя и Ася остались присматривать за Лилечкой.
В родной Перми Катя часто ходила на рынок с тетей. Из Елены помощница была никудышная, а Катя с удовольствием несла корзинку, смотрела, как умело тетя Оля выбирает продукты, как весело торгуется с толстыми румяными крестьянками. Но здесь, на пестром и шумном базаре, Катя сразу же почувствовала себя неуютно. Продавцы кричали что-то на своем языке визгливо, словно ругались, выхватывали у бабушки из рук овощи и фрукты, которые она брала посмотреть. Тогда к делу подключился Талаб. Он так же визгливо что-то закричал в ответ, замахал руками, и постепенно корзинки начали наполняться покупками.
Тут к Кате подскочили несколько неумытых сорванцов и, дергая ее за юбку, завопили уже знакомое слово: «бакшиш!» Растерявшись, Катя достала копейку и вложила в чью-то грязную ладошку. Мальчишки тут же отскочили и закричали: «Гяур, гяур!». Потом один из них наклонился, поднял камешек и швырнул его в девочку, но попал в ослика. Тот вздрогнул и издал жалобный крик. Талаб резко обернулся и огрел негодника по спине палкой, которой погонял осла. Мальчишки завопили еще громче, к ним присоединились женщины-торговки. Оставив свои товары, они с угрожающим видом стали окружать паломников. Катя испуганно прижалась к бабушке, но Талаб оглушительно свистнул, и неожиданно откуда-то из толпы вынырнул Джогар в сопровождении двух жандармов. Увидев вооруженных людей, торговки немного присмирели, хотя продолжали еще выкрикивать «гяур, гяур», провожая паломников враждебными взглядами.
- Спасибо тебе, Талабчик, - сказала бабушка, - спас ты нас. Без продуктов бы остались, коли не ты, да пожалуй, и ноги унести было бы трудновато.
- Вы здесь гости, так нехорошо с гостями обращаться, не по обычаю, - укоризненно качал головой Талаб, поглаживая и успокаивая своего серого питомца.
- Почему они нас ненавидят? – спросила девочка у Талаба, но тот только картинно закатил глаза и развел руками.
«Знает, но говорить не хочет», - подумала Катя.
Митя, узнав о происшествии на базаре, нахмурил брови и велел матери никуда Лилечку с подворья не уводить, а Маруся, которой Катя красочно живописала происшествие, долго охала и ужасалась.
- Смелая ты, Катерина, я бы сразу без памяти грохнулась, - с уважением сказала она. – Только теперь я все трусить буду, не обидел бы нас кто.
Но боялась Маруся зря: почти нигде паломников не встречали настороженно или враждебно. Чаще всего местные жители оказывались на удивление приветливыми: продавали чечевицу, фасоль, лук, маслины и другие продукты, приносили кипяток. Все это охотно раскупалось проголодавшимися и усталыми паломниками.
- Хранит нас пресвятая Богородица, - благодарно говорила бабушка.
Глава 21. Может ли быть что доброе из Назарета?
Пресвятая Богородица бережно и заботливо вела паломников в Свой дом, на Свой праздник. Утром, в канун праздника Благовещения, караван спустился в обширную Ездрелонскую долину. Куда только сразу делась суровость пустыни? Колышется кругом, ходит волнами зеленое море травы, благоухают цветы.
- Батюшки, ячмень и пшеница, совсем как у нас за деревней, - всплеснула руками какая-то бабулька. - Я уж, грешная, думала, что здеся окромя камней ничего не увидим!
Лилечка бросилась собирать цветы и протягивала их Асе. Ася быстро сплела лохматый венок и украсила им светловолосую голову малышки.
Паломники радостно запели, одно песнопение сменялось другим, на душе у всех было празднично. Однако воздух становился все горячее, и путешественники начали уставать. К полудню Лилечка и Ася уже ехали на осликах, Митя крепко держал под локоть Ирину Тимофеевну, а Катя старалась попадать в такт по-прежнему твердым бабушкиным шагам.
- Осталось совсем немного, - подбадривал спутников Иван Федорович. - Вот сейчас поднимемся на холм и увидим Назарет.
На холм вела извилистая, но крутая тропа, по которой с трудом карабкались ослики. У Кати даже в ушах зазвенело, но бабушка шла, лишь немного запыхавшись. Вот и вершина холма. Перед путниками, словно игрушечный, раскинулся в полуденном мареве городок Назарет. Кате показалось, что какой-то художник нарисовал его, имея в палитре лишь оранжевую краску: рыжие домики, рыжее небо, побуревшая трава и солнце, напоминающее диковинный фрукт - апельсин. Назарет лежал на склонах холмов, как в большой чаше, домики перемежались с фруктовыми садами и виноградниками.
- Сейчас Назарет еще красив, - радостно говорил Иван Федорович, - еще не высушен долгим жарким летом. Смотрите, сколько цветов! Арабы так и называют Назарет - «Ен-Насыра», что значит «цветок».
- Неуж своими глазами увижу, где жила Матерь Божья? - шепчет Ирина Тимофеевна.
Ася потянула Катю за рукав, и та оглянулась: совсем рядом, в тени дерева, цвел огромными розовыми цветами мясистый кактус. Так вот как цветет это чудище! А что возле него делает Агафья? Катя и Ася захихикали, глядя, как пытается неутомимая охотница за святыньками оторвать от кактуса кусочек мякоти, морщится, уколовшись, и отдергивает руку.
- Кактус-то ей зачем понадобился? – давясь от смеха, сказала Катя. – Тоже святынька?
Но паломники уже начали спускаться вниз, туда, куда уже звал их радостный колокольный звон. Встретивший их на русском подворье молодой монашек растерянно сказал:
- Очень нынче много паломничков, просто ума не приложу, где всех разместить. Уж не обессудьте, придется кому-то устроиться и на чердаках, и в мастерских, и в школе.
- А мы прямо во дворе, - предложила бабушке Ирина Тимофеевна. - Весна-то не по-нашему теплая. А во дворе и не душно, и за места не платить.
Катя радостно встрепенулась, но тут к бабушке подошел Иван Федорович:
- Пойдемте-ка со мной. Тут в лечебнице мой знакомый фельдшер практикует, он нас приютит.
В лечебнице оказалось чисто, светло и прохладно. Знакомый Ивана Федоровича принес самовар и напоил усталых путешественниц чаем.
- Отдыхайте, матушки, перед праздничной службой.
Пока бабушка и Ася отдыхали, Катя вышла во двор, заполненный народом. В двух больших котлах кипела вода, а еще из одного чана румяная полная женщина разливала паломникам щи. Кто-то, расположившись на травке, подкреплялся, кто-то, уже поев, спал в тени. Катя заметила в глубине двора Марусю, которая весело болтала с каким-то смуглым мальчишкой. Увидев Катю, Маруся оживилась.
- Это Шура, сын поварихи с подворья. Обещает мне Назарет показать, пока дидусь спит. Пойдешь с нами?
Кате очень хотелось пойти, но она понимала, что без разрешения бабушки уйти не сможет, а бабушка после происшествия в Наблусе никуда ее не отпустит. Но, в конце концов, разве Катя маленькая? Вон Маруся никого не спрашивает, пойдет и все. И она пойдет. До вечерней службы они успеют вернуться. Бабушка и не узнает, что Катя куда-то уходила.
- Пойдем, - решившись, ответила она Марусе.
Шура вывел девочек на узкую улицу, где к ним сразу кинулась стайка полуголых мальчишек с воплем «бакшиш!», но Шура на незнакомом языке крикнул им что-то в ответ, и мальчишки отстали.
Вскоре Катя и Маруся оказались на базаре, где за довольно грязными лотками сидели торговцы, во весь голос нахваливая свой товар. Кругом сновали маленькие попрошайки, прося денег и предлагая услуги проводников, но Шура отгонял их. На базарчике продавали четки, кипарисовые крестики, какие-то разноцветные каменные шарики.
- Говорит, что такими шариками маленький Иисус играл, - перевел Шура слова закутанной в темный платок женщины.
Какая-то девчонка с неумытой мордочкой вцепилась Кате в юбку и на ломаном русском языке заверещала, протягивая какой-то осколок камня:
- Бери, бери, по нему сам Бог ходила!
И опять Шура быстро усмирил навязчивую маленькую торговку.
- Может, дать ей монетку? – шепотом спросила у него Маруся.
- Нет уж, если не хочешь, чтобы на нас сейчас весь базар налетел.
Шура повел девочек дальше по дороге. Они шли, разглядывая виноградники, низкие, сложенные из камней домики, а потом сели отдохнуть под кустом, цветущим большими белыми цветами.
– Водички бы испить, - протяжно вздохнула Маруся.
- Пойдем, источник вам покажу, - бойко откликнулся Шура. – В него вода течет из того колодца, откуда Богородица воду черпала. Сам-то колодец теперь в храме оказался.
У источника Катя с изумлением увидела женщин с кувшинами. Кувшины были тяжелыми, высокими, с узким горлышком, а сами женщины словно сошли с какой-то красочной картинки. На них были синие рубашки с разрезными рукавами, шаровары и какие-то расшитые душегрейки, перехваченные кожаными поясами. С круглой шапочки спускались светлые покрывала, закрывавшие плечи и нижнюю часть смуглых лиц. У одной из них, самой молодой, на шапочке были нашиты серебряные монетки, звенящие при движении. Увидев детей, она улыбнулась и протянула им уже наполненный кувшин, что-то певуче сказав.
- Пейте, - перевел Шура.
Катя осторожно обхватила руками холодные бока кувшина и сделала несколько глотков. Вода оказалась чистой и вкусной. Потом отпила и Маруся. Девушка снова что-то сказала ей и тихо засмеялась, отчего монетки на ее шапочке нежно зазвенели.
- Она сказала, что ты похожа на ее сестренку, - перевел Шура.
Конечно, болтушка Маруся не могла удержаться, чтобы не заговорить с девушкой, начала ее о чем-то расспрашивать, а Шура невольно оказался переводчиком. Катя же почувствовала, что на нее внимательно смотрит немолодая женщина, закутанная в темный платок. Поймав Катин взгляд, женщина подошла к ней и на ломаном русском сказала:
- Пойдем, покажу что.
Она властно взяла Катю за руку и повела. Маруся и Шура, увлеченные разговором, даже не заметили этого. Катя, сама не зная почему, покорно шла за женщиной. Она даже не могла потом вспомнить, о чем думала в те минуты.
Женщина остановилась перед низкой деревянной дверью, ведущей в обычный приземистый дом. «Что же может быть здесь интересного?», - только и успела подумать Катя, как дверь отворилась, и сильная рука женщины втолкнула девочку внутрь. Сзади тут же захлопнулась дверь, и Катя оказалась в совершенной темноте.
Она осторожно пошла вперед, выставив руки, но натолкнулась на стену. Держась за нее, девочка обошла крошечную комнату, где оказалась по своей доверчивости. Воздух в комнатушке был затхлым, и Кате показалось, что она задыхается. А может быть, это просто недостаток пространства? Девочка всегда неуютно чувствовала себя в маленьких закрытых помещениях. Ей стало страшно. Похоже, Маруся и Шура, занятые разговором, даже не заметили ее исчезновения. И никто не узнает, куда она пропала. Но зачем она нужна это женщине? Может, превратить ее в какую-нибудь рабыню? Кто знает, что за обычаи в этой стране.
И тут издали донеся звон колокола. Звонят к вечерне! Сейчас-то Шура с Марусей уж точно ее хватились, да только что они смогут сделать? Катя почувствовала, как у нее холодеют от страха руки. Зачем ее здесь заперли? Кто появится перед ней, когда откроется дверь? И откроется ли она?
Но время шло, а дверь все не открывалась. Не хотят же ее запереть здесь навсегда? Несправедливо, что она оказалась в беде не где-нибудь, а в Назарете, в городе, где совершилось чудо, где архангел Гавриил спустился к еврейской девушке Марии с благой вестью, что у нее родится Сын, Иисус. В честь этого и празднуется Благовещение. Разве не должна Божья Мать заботиться о тех, кто пришел в Ее родной город на праздник?
«Так уж несправедливо ли? - вдруг прозвучал внутри нее голос. – Ты же знать не хотела ни о чудесах, ни о Благовещении. Какая тогда разница, тот город или другой? От кого ты ждешь помощи, если ни во что не веришь? Если считаешь, что сама все понимаешь, сама со всем справишься? Гордая слишком!»
И Кате вдруг вспомнился рассказ отца Михаила о Деннице. Этот гордый ангел возомнил себя выше Бога, и сказал ему Бог: «Ты находился в Эдеме, в саду Божием; твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями. Рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбунк и изумруд и золото, все приготовлено было в день сотворения твоего. Ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистных камней. Ты совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония. И Я низвергнул тебя, с горы Божией изгнал тебя, из среды огнистых камней». Князем тьмы именуют теперь прегордого Денницу, лукавым, сатаной.
Но ведь и она, Катя, считала себя лучше, выше многих, а оказалась неблагодарной и ничтожной. И некому будет ее спасти. Не оказаться ей снова среди огнистых камней, не вернуться к прежней жизни.
Тут Кате стало очень страшно. Вдруг она никогда больше не увидит ни бабушку, ни родной город? «Спаси меня, бабушка! Я люблю тебя, хоть только сейчас поняла это. Конечно, ты тоже меня любишь, я просто не хотела разглядеть любовь за твоей ровной невозмутимостью. Наверно, непросто было тебе решиться взять в такое далекое и сложное путешествие полузнакомую девочку с дурным характером, но ты твердо знала, что нужно как-то изменить мою жизнь. Почему я все время ревновала тебя к Асе вместо того, чтобы помогать тебе о ней заботиться? Помоги мне, Богородица! Не ради меня, ради бабушки, которая до конца дней не простит себя, если со мной что-то случится. Неужели я всегда буду причинять всем только неприятности и горе?»
Катя даже ногой топнула от бессилия. И тут, словно она подала кому-то неведомому знак, дверь распахнулась, и девочка закрыла глаза от ворвавшегося в каморку яркого света.
- Катя! – позвал ее голос Мити. Девочка с трудом открыла глаза. Действительно, на пороге стоял Митя. Рядом с ним Джогар с Петром крепко держали за локти женщину в черном платке. Кто-то с радостными всхлипываниями бросился Кате на шею. Маруся!
- Ой, как я боялась, как боялась, - причитала она. – Нет тебя и нет нигде! А тетка эта казала: «Принесешь десять рублей, отпущу вашу дивчину, а коли приведешь кого еще – не увидишь больше своей подружки!»
- Пойдем, что тут стоять, - прервал Марусины всхлипывания Митя и, обняв Катю за плечи, вывел на ее улицу. И тут девочка почувствовала, что ноги стали ватными.
- Не могу идти, - тихо сказала она. – Посидеть бы.
- Пойдем к колодцу. Выпьешь водички, успокоишься, - сказал Митя, бросив взгляд в сторону тетки в черном, которую куда-то повел Петр.
- Ой, бежим, меня дидусь убьет, - взмолилась Маруся. – И так уж влетит по первое число!
- Не жалуйся, Маруська, ты ведь сама всю эту кашу заварила, - сердито сказал Митя. – Джогар, может, проводишь ее к храму? Не отпускать же одну, вдруг тоже украдут.
- Провожу, - коротко ответил Джогар.
- Ой, спасибочки, - радостно воскликнула Маруся и бегом ринулась по дороге к храму. Джогар еле поспевал за ней.
Митя подвел Катю к колодцу. Девочка без сил опустилась на нагретый солнцем камень.
- Как вы меня нашли? – спросила она Митю.
- Эта тетка, что заперла тебя в доме, подошла к Шуре и Маруське и велела принести сюда, к колодцу, выкуп – червонец. Да чтобы с выкупом пришла одна Маруська. Коли не одна придет, то тетка не покажется, и никто никогда не узнает, где ты спрятана. Маруська, конечно, перепугалась, побежали они с Шуркой к храму. Коли бы им пришлось искать твою бабушку в такой толпе, ты бы долго еще тут сидела. Только так уж вышло, что я возле храма был, Лиля что-то закапризничала. Гляжу – летит встрепанная Маруська, вся в слезах. Увидела меня, и тараторит, рассказывает, а я ничего в толк взять не могу. Я ведь Елизавету Демьяновну в храме видел и думал, что вы с Асей тоже там. Ну, а когда понял, в чем дело, то побежал прямо к Джогару, и решили мы так: Маруська идет одна впереди, будто бы деньги несет, а мы с Джогаром и Петром сзади, потайно, следим за ней. Пришла Маруська к колодцу, ждет. Мы тоже ждем, за домами хоронимся. Наконец, вышла тетка. Маруська начала трещать, рукой с зажатыми деньгами машет, а тетке не дает. А как отдала, тут уж мы подбежали. Джогар деньги у тетки забрал и велел говорить, куда она тебя спрятала. Покричала она, покричала, да и привела нас к этому дому.
- Спасибо тебе, Митя, - сказала Катя, глядя, как легкий ветер шевелит ее юбку, оставляя на уличной пыли замысловатые узоры. – Я уж думала, что никогда вас всех не увижу.
- Да разве Божья Матерь своих паломников в беде оставит? – уверенно сказал Митя.
«Такую паломницу, как я, и оставить не грех» - подумала Катя.
- Идти-то сможешь? – заботливо спросил Митя. – Обопрись на мою руку. Может, служба еще не закончилась! Тогда никто не заметит, что тебя в храме не было.
- Нет, бабушка уж точно заметит, - уныло сказала Катя и поплелась по пыльной улице, опираясь на Митину руку.
Когда над верхушками деревьев показалась каменная колокольня, Катины шаги стали еще медленнее. Из храма длинной вереницей выходили люди. Сколько народу! Тут раздался звонкий детский голосок:
- Митя, Митя!
Лилечка весело махала брату рукой. Рядом с ней Катя увидела суровую бабушку и испуганную Ирину Тимофеевну. На лице Аси было написано облегчение. Катя робко подошла к Елизавете Демьяновне. Та сурово взглянула на девочку:
- Потом поговорим, Катерина. Зайди хоть сейчас в храм, поклонись.
И Катя послушно вступила в прохладный сумрак, озаряемый лишь огоньками догорающих свечек. Небольшая каменная церковь внутри оказалась довольно просторной. Девочка осторожно спустилась в пещеру Благовещения по небольшой каменной лестнице. В углублении тускло мерцало круглое отверстие, обложенное по краям серебром. В пещере стоял полумрак, поэтому Катя не сразу поняла, кто тронул ее за руку.
- Тут и произошла встреча Пресвятой Девы с архангелом Гавриилом, - негромко сказал Митя. – Представляешь, вот явится сейчас ангел и скажет: «Радуйся, обрадованная, Господь с Тобою». Никак не верится!
На серебре вспыхивали искры – то ли колыхались серебряные лампады, висевшие над колодцем, то ли сияли крылья ангела, спустившегося к источнику.
«Это раньше мне ни во что не верилось, - подумала Катя. – А сейчас, кажется, я даже могу поверить в ангела». Но Мите она этого не сказала.
Вечером Катя уныло сидела возле ограды. На подворье шла праздничная служба, теплились огни свечей, светлячками сияли в густой темноте южной ночи. Девочка только что выслушала суровую отповедь бабушки, обвинившей ее в непослушании и эгоизме. Катя срывала сухие травинки и рвала их на мелкие кусочки. Вдруг радом с ней раздались осторожные шаги. Девочка подняла голову. К ней приближался мальчик, лишь немного старше ее самой. Его красивое, с правильными чертами лицо словно светилось в темноте.
- Добрый вечер, - приветствовал он девочку. - Почему ты не со всеми?
- Голова болит, - недовольно ответила Катя.
- Да и были мы уже сегодня в храме, достаточно, - поддержал ее собеседник.
- Ты с караваном идешь? – спросила Катя, удивляясь, что не заметила его раньше.
- Конечно. Я знаю, тебя зовут Катей. А я - Владимир.
- Откуда ты?
Мальчик не ответил, словно к чему-то прислушиваясь. В листве зашелестела какая-то птица.
- Все такое обычное, - хмуро сказала Катя. – Я думала, что в Назарете на Благовещение увижу что-то чудесное.
- Чудесное? – усмехнулся Владимир. – Чудеса – это то, что человек придумывает сам.
- Ты не веришь в то, что Мария видела ангела?
- Почему же, верю. Ей показалось, что она его видит и слышит. Такое бывает. Многие люди видят и слышат ангелов.
- Я читала, что некоторые бесы тоже могут прикидываться ангелами.
- Теперь я спрошу тебя: ты веришь в это?
- Нет. В бесов не верю. Это все сказки.
- Вот именно. Мы же с тобой взрослые образованные люди, зачем нам эти басни?
- Почему же ты отправился в паломничество?
- Я изучаю природу, места. Людей. Пытаюсь понять, что заставляет их терпеть жару и тяготы пути, поклоняясь выдуманным святыням. Вот взять этот городок: ты можешь представить, что выросший в этой тесноте и грязи человек мог стать кем-то великим? Учителем и мудрецом? Не зря его односельчане говорили: «Может ли быть что доброе из Назарета?»
- Ты говоришь прямо как мой друг Женька. Он тоже считает все святые места придуманными.
- Умный человек этот Женька. Да и ты кажешься мне вполне здравомыслящей. Тебя-то что сюда привело?
- Не что, а кто. Бабушка привела.
- С бабушкой не поспоришь, - вздохнул Владимир. – Старушки крепко держатся за свои бредни.
- Я с ней и не спорю, - проговорила Катя. – Вернусь домой, и все покажется сном.
- Вот именно, - сказал Владимир. Взошла луна, озарив округу голубоватым светом. Катя искоса взглянула на мальчика. Прямо принц из сказки: русые волосы, светлые глаза, длинные красивые пальцы. Митя, небось, не остался с ней. Правильно, зачем? Явился в роли спасителя, выслушал бабушкину благодарность. Маруська восторгалась-ойкала: «Ой, прямо рыцарь!» А теперь ему и дела до Кати нет. А этот мальчик разговаривает с ней, понимая, как она умна и интересна, и слова его близки ей и понятны. Может быть, завтра она пойдет с ним рядом. Можно будет поговорить, как раньше с Женькой… она уже соскучилась по таким разговорам.
Глава 22. Я – Бог?
Утром Катя, как не пыталась, не могла найти глазами своего нового знакомого. Марусю не отпускал от себя дед, разгневанный вчерашним происшествием. Митя же, наоборот, все время держался рядом, но, видя, что Катя не обращает на него внимания, пошел рядом с Асей.
«Ясное дело, считает себя моим спасителем, - раздраженно подумала Катя. - Конечно, я благодарна ему, что он так вовремя пришел на помощь, но что же, теперь я должна каждую минуту спасибо ему говорить?»
Девочка была погружена в свои мысли и не сразу услышала, как Митя что-то рассказывает Асе.
– Здесь, в Галилее, - говорил он, - Христос нашел своих первых учеников, здесь Он совершил множество чудес, исцелил расслабленного и прокаженного. Я читал, что население Галилеи было богато и трудолюбиво, но многие оставались язычниками. Жители Иерусалима высмеивали галилеян за неправильное произношение слов. Помнишь, это произношение и выдало Петра во дворе Каиафы?
Ася внимательно слушала и кивала.
«Читал он…умничает, как всегда», - недовольно подумала Катя, смутно чувствуя, что ее недовольство вызвано тем, что Митя рассказывает все это Асе, а не ей. А та слушает, как овечка! Да и что ей делать, ведь ответить-то не может. Ничего, зато Владимир, который в сто раз умнее этого Мити, выбрал для общения именно Катю. Все же почему его не видно?
Девочка так внимательно смотрела вокруг, что первая заметила, как вдали показалась голубая водная гладь.
- Бабушка, что это?
- Вот и море Галилейское, - перекрестившись, радостно сказала Елизавета Демьяновна. Какое еще море?
Еще немного – и с холма открылся великолепный вид. Прямо перед паломниками искрилась на солнце водная гладь, за ней таяли в дымке пологие горы. Это незнакомое море было живым, оно дышало, наполняло все вокруг простором и светом. Конечно, у настоящего моря берегов не было бы видно, но в засушливой каменистой стране и эта вода казалась непозволительной роскошью, Божьим даром.
- Хочу туда, к водичке! – закричала Лилечка. Катя и сама бы так закричала, если бы не была серьезной и взрослой. Да и всех паломников, наверно, одолевали похожие чувства: они радостно, с новыми силами устремились вперед.
Солнце еще только начинало клониться к закату, когда караван без особого утомления вошел в приморский городок Тивериаду. Когда-то здесь после бесполезно потраченной ночи рыбаки по слову Господню наловили столько рыбы, что сети не выдерживали, прорывались, а лодки от тяжести начинали тонуть. Здесь Христос сказал Симону-Петру: «Не бойся, отныне будешь ловить человеков».
Жители Тивериады, рыбаки, к приходу каравана устроили базарчик, где торговали рыбой. Паломники охотно покупали ее и тут же, на берегу, варили уху. Рыба, лежащая на камнях, мало кому из паломников была знакома.
- Вроде пескари, - говорил какой-то мужичок, - только побольше, да и голова какая-то песья.
- Это усачи, - подсказывал кто-то знающий. - А вон то – рыба Петра, она часто к нему в сети попадала.
Лилечка протянула руку к большой блестящей рыбине, но та вдруг каркнула, словно ворона. Лилечка взвизгнула и прижалась к Мите. Рыбак улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и что-то быстро заговорил.
- Он говорит, что эта рыба называется сом-ворон. У него в глотке есть трубочка, через которую она выдувает воздух, при этом издает звук, напоминающей карканье ворона, - перевел подошедший Иван Федорович. - А еще рыбак говорит, что вечером над озером часто поднимается сильный ветер, и ловить рыбу нельзя.
Многие поклонники покупали рыбу для сушки - отвезти на показ на родину. Агафья суетилась, торговалась, усердно набивала баульчик.
Ася и Катя, взяв с собой Лилечку, отправились бродить по берегу, собирая камешки и ракушки. Катя обратила внимание на развалины стен, некоторые из которых подходили почти к самой воде. Странным было то, что камни, из которых сложены эти стены, оказались черными. Где жители нашли столько черных камней? Или здесь все камни такие?
Солнце клонилось к закату, и небо неожиданно засияло невероятными цветами. Оно переливалось золотом и перламутром, то отливая розовым, то становясь оранжевым. И такими же красками вслед за небом расцветало и море.
Катя задумалась, заглядевшись на небо, поэтому вздрогнула от неожиданности, когда с воды ее окликнул знакомый голос. На подплывающей к ним по золотому морю лодке стоял Митя. Волосы его сияли, словно нимб. Ну просто один из апостолов!
Оказывается, мальчик с помощью Ивана Федоровича договорился с одним из рыбаков, чтобы тот покатал его и девочек по озеру. Катя и Ася осторожно забрались в качающуюся на волнах лодку. Лилечка взвизгнула, когда брат поднял ее и понес, шлепая ногами по воде. Лодка медленно поплыла вдоль берега. Девочки всматривались в прозрачные глубины, и им казалось, что они видят дно и всевозможных рыб. Катю поразило, что вода может быть такой прозрачной и сияющей. Прозрачная толща воды скрывала неведомый подводный мир – рыб апостола Петра, странных рыб, называющихся «сом-ворон»…
Как рыбак и предсказывал, к вечеру поднялся ветер. По озеру бежали белые барашки волн, быстро скользили по темнеющему небу фиолетовые облака. Горели костры, у которых грелись паломники, решившие заночевать прямо здесь, недалеко от моря. Бабушка укрыла Катю и Асю теплыми платками. Митя устроил Ирину Тимофеевну и Лилечку возле развалин какого-то дома. «Подальше от нас решил держаться», - сердито подумала Катя.
К костерку подсел Иван Федорович. Выпив предложенный бабушкой чай, он сказал, глядя на волнующееся озеро:
- А помните, как укротил Господь бурю на озере Тивериадском? «Когда Он вошел в лодку, за ним последовали ученики Его. И вот сделалось великое волнение на море, так что лодка покрылась волнами, а Он спал. Когда ученики Его, подойдя к Нему, разбудили Его и сказали: «Господи! Спаси нас, погибаем!» И говорит им: что вы так боязливы, маловерные? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина. Люди же, удивлялись говорили: Кто это, что и ветры и море повинуются Ему?»
- А сколько раз Господь утишал бури нашей жизни, - вздохнув, сказала бабушка, - да только мы думали, что волны сами собой улеглись.
Ночью Кате опять не спалось. Шум волн тревожил и беспокоил. Угасающий костер дразнил темноту подмигиванием алых угольков. Заглядевшись на их игру, Катя и не заметила, как к костру подошел Владимир. Сердце Кати радостно подпрыгнуло. Нагнувшись, мальчик поднял с земли толстый сук и поворошил им угли, которые тут же налились малиновым светом и замерцали с новой силой. Алые отсветы заплясали на красивом неподвижном лице мальчика.
- Почему я тебя днем не видела? – недоуменно спросила Катя.
- Вы с бабушкой идете медленно, я двигаюсь быстрее. Мы просто находимся в разных местах.
- Ты мог бы идти рядом с нами.
- Не могу. Ты ведь не можешь оставить бабушку и Асю.
Мальчик сел рядом с Катей, не отрывая глаз от мерцающих углей.
- Да, разбушевалось озеро. Тебе, конечно, уже рассказали историю о том, как Иисус укротил бурю и ветер?
- Да.
- И о том, что все сразу подумали, что Он наделен божественной силой?
- Да.
- А если бы сейчас кто волны укротил, поверила бы ты, что он Бог?
- Наверно, поверила бы.
- Тогда смотри.
Владимир поднял вверх сук, которым только что мешал угли, и направил его в сторону шумящего озера. Тонкие брови мальчика сошлись к переносице, а губы что-то зашептали. И тут Кате показалось, что она видит сон наяву. Волны становились все меньше, их шум уже не тревожил душу, превращаясь в тихий спокойный плеск. Мельканье темных туч сменилось ровным сиянием звездного неба. Владимир опустил сук и холодно посмотрел на девочку.
- Я - Бог?
Катя молчала. Казалось, все мятежные волны и тучи переселились в ее душу. Только что на ее глазах этот странный мальчик сделал то же, что совершил когда-то Христос. «Кто это, что и ветры, и море повинуются Ему?» - так спрашивали тогда люди. «Кто это?» - спрашивала сейчас себя Катя, но мальчика она спросила о другом:
- Как это тебе удалось?
- Никто не спрашивал Христа, как это ему удалось, - холодно ответил Владимир. – Они сразу решили, что он – Бог. А ты, я вижу, меня Богом не считаешь.
- Но ты же не Бог! – воскликнула Катя.
- Откуда ты знаешь? – неумолимо продолжал спрашивать мальчик. – И почему все решили, что Христос наделен божественной силой, лишь потому, что ему удалось всего-то волны укротить? Разве только боги умеют творить чудеса?
Катя не знала, что и думать. Наверно, Владимир прав: и впрямь есть люди, которые могут делать чудеса, владеть какими-то магическими умениями. Женька тоже часто заводил разговор о том, что чудеса имеют под собой вполне реальное основание, и только людская молва делает из них загадку. «Все можно объяснить, если не затуманивать себе мозги поповскими выдумками», - говорил он.
- Ты ведь в гимназии учишься и знаешь, что можно постичь определенные природные законы и научиться применять свои знания. Почему же ты, как невежественные галилейские рыбаки, хочешь поверить в какое-то небывалое чудо? Только дикари и варвары объясняли все происходящее в природе вмешательством каких-то богов. Гром гремит – Зевс сердится. Солнце встало – Гелиос на небо выехал. И теперь почти ничто не изменилось. Гром гремит – едет по небу Илья-пророк на колеснице, говорят мужики. Разве не так?
- И Бог никак не вмешивается в нашу жизнь?
- А зачем ему это? Люди сами создают свою жизнь, поступая так или иначе, сами делают выбор. Тот, кто создал наш мир, не хотел, чтобы мы научились различать добро и зло. Если бы первая женщина не съела когда-то яблоко с райского дерева, мы бы были лишены выбора. А теперь мы свободны.
- Но ведь Бог запретил есть плоды этого дерева. Почему Он не хотел, чтобы мы знали добро и зло?
- Значит, так было задумано. Поэтому мы сами приобретаем знания о том, как устроен наш мир.
- Ты веришь в Бога?
- Я верю в того, по чьим законам существует мир. А Христос был человеком выдающимся, учителем – но не богом. Он учил людей правильно жить, и за это его уничтожили. И уж, конечно, никогда он не воскресал, потому что как человек просто не мог это сделать.
- Тогда зачем же ты идешь с этим караваном по этой земле, где все святыни рассказывают о Христе?
- Я должен все знать. Знания помогают человеку быть свободным, делать свободный выбор. Ты тоже хочешь сделать свой выбор, но для этого надо глядеть вокруг глазами, не затуманенными разными выдумками и легендами. Трезво спрашивай себя: «Возможно ли это? Почему это было сделано, кому выгодно?» И много станет тебе понятным, ведь ты умная, я это чувствую.
- Ты говоришь так же, как сказал бы мой друг Женька.
- Твой друг Женька, верно, тоже умный парень. Он, и не приезжая сюда, знает, что каждой выдумке есть свое объяснение. Умные, образованные люди не нуждаются в костылях вроде глупой веры. Ты заметила, что большинство паломников – крестьяне, простые, неграмотные и невежественные люди?
- Они хорошие и добрые.
- Не спорю. Но разве твои знания могут сравниться со знаниями какой-нибудь Агафьи? Она-то, конечно, верит, в свои «святыньки», но мы с тобой знаем, что у этих веток и камней нет никакой исцеляющей силы. Нет, все это суеверия темного люда.
- Ты тоже учишься в гимназии? – спросила Катя, удивленная гладкостью речи и умными словами Владимира.
- То, о чем я говорю, в гимназии не преподают, - ответил мальчик. – До этого доходят своим умом.
И тут неожиданно громко выстрелил один из угольков в костре, и спавшая рядом Ася подняла голову.
- Спи, Ася, спи, - недовольно сказала Катя. Разговор с Владимиром вселил в ее душу тревогу, и ей не хотелось, чтобы чуткая Ася это почувствовала. Ася скользнула сонным взглядом по Катиному лицу и снова закрыла глаза. Катя потеплее укрыла ее платком и обернулась к Владимиру. Но мальчика уже не было возле костра, где снова, еле теплясь, потухали разворошенные было угли.
Утром еще не совсем проснувшаяся Катя стояла на службе в маленькой греческой церквушке. Паломники пели сами, и их голоса эхом отдавались от каменных холодных стен. Стоявшая рядом Ася порой взглядывала на Катю пристально, с какой-то тревогой, и Катя никак не могла понять, что же ее беспокоит. Саму же ее беспокоило непонятное поведение ее нового знакомого, его непостижимые способности и странный вопрос: «Я – Бог?»
Глава 23 Противостояние
После службы караван выступил в путь. Дорога шла холмами, сплошь покрытыми густыми зарослями маслин, кипариса и дуба. Пели птицы, зеленели долины.
- Смотрите, девицы, вон гора, на которой Спаситель произнес проповедь о блаженствах, - сказал подошедший Иван Федорович. – Возле того селеньица мы привал и сделаем.
Селение, как оказалось, называлось Табга. Караван сделал остановку на поляне, усеянной большими камнями. Отец Михаил собрал вокруг себя паломников и сказал:
- Здесь, на этой поляне, Христос, пожалев тех, кто последовал за Ним, не помыслив о еде, взял то, что удалось найти в окрестностях - пять хлебов и две рыбы, благословил их и стал раздавать кусочками ученикам, а те - народу. И все насытились, и даже еще осталось: как говорит Евангелие, набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных. Вот какое чудо совершил Господь, чтобы накормить последовавших за Ним.
Потом батюшка совершил обряд благословения хлебов и рыб. Их, окропленных святой водою, раздали паломникам. Все ели, пили чай и отдыхали. Даже Катя с удовольствием отведала рыбы, хотя дома всегда ела ее с большой неохотой.
О том, что здесь остановится караван, видимо, было уже известно местному населению. Поляна заполнилась народом. Лилечка заворожено, открыв рот, смотрела на сапожника-араба, громогласно предлагавшего паломникам свои услуги. Его обступили плотной стеной: у многих обувь за долгий тяжелый путь уже поизносилась. Проворные руки сапожника чинили сапоги, башмаки и даже лапти, а сам он весело и громко что-то напевал, сверкая черными живыми глазами.
Но оказалось, что на поляне толпились не только продавцы горячей пищи и кипятка. Матери с детьми, старики и увечные обступили Ивана Федоровича, торопясь получить врачебный совет или лекарство из его походной аптечки. Катя с удивлением, а потом с интересом наблюдала, как фельдшер перевязывает язвы и порезы, дает лекарства от желудочных болей, промывает глаза, делает примочки, осматривает младенцев.
- Знают, что я с караваном приду, - подмигнув, сказал Кате Иван Федорович, - вот и ведут больных. Помоги-ка, Катерина, подержи пинцет.
Так Катя незаметно для себя оказалась помощницей врача: держала и подавала инструменты, вату, бинт, пузырьки с микстурой. Девочке это нравилось, она выполняла все ловко и умело. «Вот бы папа удивился, увидев меня за этим занятием», - подумала Катя. Интересно, предложил бы папа дочке помогать ему? Больше часа принимал Иван Федорович больных, что-то приговаривая то на русском, то на арабском языке. Больные доверчиво улыбались ему, а потом горячо благодарили за лечение.
- Вся церковь наша, Катерина, одна большая лечебница. Идем мы в нее со своими болячками, убогие да безногие, дождавшись, пока припечет болезнь, а потом еще ворчим, что лечение неприятно, что йод жжется, что уколы ставить не хочется.
«О чем это он?» - рассеянно думала Катя, придерживая кудрявую головку малыша, которому Иван Федорович промывал глазки.
Но вот ушел последний больной. Иван Федорович устало провел рукой по лбу и собрал в сумку инструменты.
- Спасибо, Катерина, без тебя бы не справился. Не удалось тебе отдохнуть. Вон отец Михаил собирает всех, чтобы на гору подняться.
Гора оказалась просто высоким холмом, откуда открывался красивый вид на море-озеро.
-Здесь Господь и произнес проповедь о Блаженствах, - сказала Елизавета Демьяновна. - Девочки, помните заповеди Блаженства?
Ася с готовностью кивнула, а Катя промолчала, глядя в сторону. Почему бабушка всякий раз подчеркивает Катино невежество? Асе повезло, в гимназию она не ходила, было время книги читать. А у Кати не было. И тут же строгий внутренний голос спросил: «Так-таки и не было? И уроков Закона Божия не было? Просто ты не учила ничего, ничем не интересовалась. Вот и чувствуй теперь себя невеждой».
Отец Михаил собрал вокруг себя паломников и негромко начал говорить, словно рассказывал о чем-то своем, словно не стояли вокруг него люди, приехавшие сюда издалека, чтобы своими глазами увидеть ту страну, по которой ступали ноги Христа. Может быть, сам Иисус так же негромко и просто начал Свою проповедь, но люди замолкли, придвинулись ближе, чтобы услышать каждое слово…
- «Блаженны нищие духом» - эти слова мы все слышим так часто, что и задумываться над их смыслом перестаем. Для чего же Христос сказал эти слова огромному количеству собравшегося на этой горе народа? Наверно, Он понимал, что в толпе этой не было совершенно благополучных людей, каждый из них знал, что такое голод, нужда, горе, болезнь. Надо было сказать этим людям такие слова, которые заставили бы их поверить в то, что Он пришел утешить их, указать дорогу в тот край, где все будут счастливы. Но свет Божия Царства мы можем увидеть уже здесь, на земле. Господь не говорит о том, что счастье ожидает только богатых, здоровых, имеющих все, что им хочется. И кто же будет счастлив? Счастливы будут те, кто понимает свои недостатки и плачет о них; те, кто кроток и с готовностью принимает все, что с ним случается; те, кто жаждет правды, как другие люди жаждут воды в зной; те, кто добр, милосерден, всегда готов помочь тому, кому плохо; те, кто чист сердцем, свободен от дурных мыслей; те, кто переносит насмешки за свою веру и все же не отступается от Христа.
Катя слушала и смотрела вдаль. Легкая дымка, покрывающая уступы дальних гор, напомнила ей вдруг акварели матери, сделанные на Кавказе, в которых тоже ощущалось счастье приближения к вершинам мира, к их покою, простору и мудрости. Только с этой высоты могли прозвучать странные для людей слова: «Любите врагов ваших, молитесь за обижающих вас, да будете сынами Отца Вашего Небесного». И еще: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».
А вечером опять появился Владимир. Катя сидела на одном из больших черных камней и думала о доме. Сегодня ей почему-то дом вспомнился ей очень живо, и Кате казалось, что причина этого - слова, которые произнес сегодня отец Михаил. Если верить этим словам, то Катя должна быть очень несчастна. Не была она ни доброй, ни миротворицей, ни кроткой, никого не жалела, а уж сколько в ее сердце и в голове появлялось за день дурных мыслей – и не счесть! Так что же, она сама виновата в том, что она из тех плачущих, которые не утешатся, потому что не о том плачут?
Она обрадовалась появлению Владимира. Сейчас ее новый друг поможет разрешить мучившие ее вопросы, ведь он так умен, к тому же обладает непостижимыми способностями! Но и на этот раз Владимир не рассеял ее сомнения, а лишь вселил в душу новые.
- Да, заповеди Блаженств, - холодно протянул он. – И как тебе нравятся те люди, которые должны попасть в Царство Небесное? Нищие духом, например? Что хорошего в человеке, который духом нищ? Не деньгами, духом! Значит, духовное богатство человеку войти на небеса помешает, значит, лучше быть темным, невежественным, неграмотным, нищим. А все эти кроткие и миротворцы нас уже до такой жизни довели, что вокруг посмотреть страшно. Если злу не противиться, оно скоро во всем мире восторжествует.
- Да, Женька тоже осуждал последователей Толстого за то, что они призывали не сопротивляться злу. Он говорил, что нужны решительные меры. Добро должно быть с кулаками, - вспомнила Катя. Владимир одобрительно кивнул:
- И сам Христос как-то сказал, что он пришел принести не мир, но меч. Значит, не очень-то доверял всем этим миротворцам. И вообще, Катя, посмотри, кого в народе называют блаженными: всяких деревенских полусумасшедших дурочек и дурачков. И это счастье? Ты бы хотела такого счастья?
- Нет, - выпалила Катя.
- Мне тоже не хочется присоединяться к этой компании. Будущее за людьми образованными, умными, с определенными моральными установками, конечно, но в меру. Ты согласна?
- Да.
- А пошла бы ты за тем, кто именно такое счастье тебе пообещал бы? Не какое-то там блаженное, а прочное человеческое счастье, нормальную жизнь?
Порыв ветра качнул пальму, под которой стояла Катя, и листья зашуршали на ветру, словно бумажные. Кате вдруг стало зябко, по спине побежали мурашки. Ей показалось, что холод проник и в душу, и внутри тоже стало холодно и пусто.
- Пошла бы? – настойчиво переспросил Владимир, впиваясь в ее лицо холодными светлыми глазами.
Кате очень хотелось ответить: «Да», но что-то мешало. Она чувствовала, что этот ответ изменит всю ее жизнь, хотя и не понимала, почему.
- Ты умна. Почему ты не хочешь быть честной сама с собой? Пойдешь ли ты за тем, кто создаст новый мир, освобожденный от глупых старых выдумок? Пойдешь?
- Нет! – раздался вдруг решительный голос. – Никуда она за тобой не пойдет.
Глаза Владимира сверкнули злым огнем. Он медленно обернулся и увидел отца Михаила. Сзади, боязливо прячась за священника, стояла Ася. «Выследила-таки, Аська! Еще и батюшку притащила. Не могу уже и поговорить ни с кем!» Катя вскипела от злости, но вдруг заметила, что Владимир ведет себя странно. Мальчик не испытывал ни смущения, ни страха, он просто медленно отступал в сторону, в тень деревьев, не сводя со священника глаз, сочащихся ненавистью, а отец Михаил словно наступал на него, повторяя:
- Уходи! Никто из наших за тобой не пойдет, а эта девочка – в первую очередь. Я ее тебе не отдам.
- Она уже отвернулась от вашего бога. Она пойдет за мной, чуть позже, но пойдет!
- Уходи! Она не твоя.
Последние слова отец Михаил уронил тяжело, словно были они камнями, черными базальтовыми камнями с берега библейского моря. Потом он медленно перекрестился и обернулся к Кате.
- Ты поняла, кто это был?
Катя смотрела туда, где ночные деревья скрыли от ее глаз фигуру странного мальчика. Потом она отрицательно помотала головой: язык почему-то ее не слушался.
- Нечистый тебя искушал, - проговорил отец Михаил. – Хорошо, что Анастасия позвала меня.
Ася смотрела на Катю немного виновато, но с каким-то вызовом. Она словно хотела сказать: «Я спасу тебя даже против твоей воли».
- Не веришь, - печально сказал священник. – А может, и хорошо это. Ты во всех еще пытаешься хорошее видеть, сердце твое чисто. Но опасность ходит за нами, как лев рыкающий, и это не сказки. А теперь иди спать.
Тут Катя неожиданно почувствовала, что ноги ее стали совсем слабыми, а в голове словно сильно-сильно зашумели листьями пальмы. Глаза заволокло тенью, и девочка погрузилась в небытие.
Придя в себя, Катя увидела, что лежит у костра. Голова ее покоилась на бабушкиных коленях. Тепло укрытая платком, девочка чувствовала слабость во всем теле, но на душе почему-то было странно хорошо.
- Очнулась, - услышала она негромкий бабушкин возглас, и темнота голосом Мити ответила:
- Вот и слава Богу. Пойду, мать успокою. Да и отцу Михаилу скажу, он все еще молится.
Елизавета Демьяновна ласково заглянула девочке в лицо:
- Как ты, Катюша? Гляди-ка, Асенька, она уже улыбается!
Катя и впрямь улыбалась. Бабушка любит ее, называет Катюшей, Митя и Ирина Тимофеевна беспокоятся, отец Михаил молится за нее! Могла ли она еще недавно мечтать о том, что стольким людям будет небезразлична ее жизнь? Видно, Господь и впрямь жалеет ее и бережет.
Только неужели этот мальчик… но этого же просто не может быть!
Глава 24. Город, которого нет
Город Капернаум встретил паломников древней колоннадой. Колонны стояли, словно солдаты, охраняющие то, что осталось от Капернаумской синагоги, еврейского храма, где учил Христос - сюда Он переселился со своей матерью из Назарета. Над развалинами трепетали листья пальм, отчего по старым камням словно пробегала дрожь. У берега качались камыши, забредшие в самую воду. Прибой был так слаб, что почти невиден, волны застревали в траве, тоже растущей в воде, словно берег пытался убежать в море.
Иван Федорович повел детей на раскопки.
- Тебе, Митя, это будет особенно интересно, - сказал он. – Знаю, ты исторические книги читать любишь. Может, и сам потом историком станешь или археологом. Я когда-то все решить не мог, на врача мне учиться или на историка. Ася же, верно, зарисовать что-нибудь захочет.
- Знаете, Иван Федорович, я столько книг по истории древнего Рима прочел! – с жаром ответил Митя. – В одной было написано, что здесь, через Капернаум, проходил Морской Путь, военно-торговая дорога из Кесарии в Дамаск. Из Дамаска везли шелк и пряности, а увозили из Капернаума фрукты и вяленую рыбу. А еще в городе размещался римский гарнизон.
- Кстати, во главе этого гарнизона стоял центурион, начальник сотни, слугу которого исцелил Христос, - добавил Иван Федорович. – Центурион, изумившись этому чуду, и построил в Капернауме синагогу, ту самую, в которой Иисус читал свои проповеди. Была в городе и таможня, где взимали пошлину, или, как она тогда называлась, «мыт». Таким таможенником, мытарем, и был Матфей, будущий евангелист. Много здесь у нас знакомых, да?
Тесной улочкой, петляющей между рыбацкими домами, сложенными из темного камня, Иван Федорович вывел детей к руинам, напомнившим Кате развалины какого-то древнегреческого храма из учебника истории. Стояли рядами колонны, большие и маленькие, поврежденные временем, выветренные. Лежали плиты с выбитыми на них полустертыми узорами, какие-то большие каменные ступки. У подножия одной из колонн сидел на корточках человек в странном буром одеянии, перепоясанном толстой веревкой, и осторожно чистил основание колонны толстой кисточкой. Иван Федорович обратился к нему по-французски. Катя поняла, что он спросил, как идут работы. Человек встал и с готовностью предложил показать гостям все, что им захочется здесь увидеть. Иван Федорович объяснил детям, что монах-францисканец послан своим монастырем для проведения раскопок.
Монах вел гостей от одного каменного предмета к другому и рассказывал, рассказывал, а Иван Федорович переводил его слова:
- Эта синагога была построена на особый манер, с колоннами. Видите, колонны украшены коринфскими капителями - виноградные листья, цветы, завитки, даже птицы… очень красиво. Вон там мы нашли несколько масличных прессов, в них отжимали оливковое масло. Это - обломок каменной ступени… это - мельничный жернов… Трудно сказать, когда было построено само здание. Базальтовый фундамент, скорее всего, действительно относится к первому веку, ко времени жизни Христа, но стены... Видите, они – из белого известняка. Скорее всего, эта синагога была построена позже, в четвертом-пятом веках, на месте первой синагоги, возможно, разрушенной землетрясением.
- А вторую синагогу разрушили арабы во время нашествия? - спросил Митя. Иван Федорович удивленно поглядел на мальчика и перевел монаху его вопрос. Францисканец серьезно ответил:
- Нет, юноша, думаю, что она была разрушена раньше, еще до арабского завоевания. Допустимо предположить, что это произошло в разгар вражды между евреями и христианами. А вскоре исчез и сам город. Его занесло песком, затянуло илом. То, что вы видите - очень малая его часть. Вот как исполнилось пророчество Иисуса: «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься...»
Вечером дети собрались возле костра, у которого сидел Иван Федорович. Сначала все молчали, лишь слушали, как потрескивают в костре сучья, да шуршат камышами волны озера. Катя после вчерашнего происшествия чувствовала себя неожиданно легко, словно решился давно мучивший ее вопрос. Теперь она не испытывала больше неприязни к Мите, рада была тому, что рядом сидит Ася, обхватив руками колени и спрятав, наконец, в мешок бесполезный в темноте альбомчик. Притихла даже неугомонная Маруся. И в этой тишине неожиданно прозвучал Митин вопрос:
- Почему же Господь проклял этот город?
Иван Федорович ответил не сразу, словно к чему-то прислушался.
- Видишь ли, друг мой, Капернаум стал избранным городом. Его избрал Господь для своего служения. Этот город видел чудес в десятки раз больше, чем остальные, он слышал десятки проповедей Христа. Вспомните, сколько тут случилось исцелений.
- Исцеление расслабленного, - вспомнил Митя.
- Да, конечно. Помните, как родные расслабленного не смогли приблизиться к дому, где проповедовал Господь, когда дом был окружен плотной толпой народа? Тогда они просто разобрали крышу и спустили постель с больным прямо к ногам Иисуса. Конечно, Он не мог не излечить того, кого с такой верой принесли к Нему, и сказал: «Возьми постель твою и иди в дом твой». И больной встал, взял постель и вышел без посторонней помощи. Как врач говорю вам - это удивительно. А исцеление бесноватого?
- Катя говорит, что бесов никаких и нет, - быстро сказала Лилечка, - это только детей так пугают, а на самом деле их никто не видел.
Иван Федорович вопросительно посмотрел на Катю, и девочка отвела глаза: вот и утверждай тут что-нибудь после вчерашнего…
- Святые видели, дети мои, святые видели. Нам-то не увидеть, грешны больно, но слышать мы их можем. Как-нибудь, Катерина, сама в этом убедишься, когда с бесноватым встретишься. Такие попадались в моей практике. Врачи сначала думали, что у них психическая болезнь - по-собачьи лают, рычат, кричат ужасно, изгибаются. Но это не болезнь, и вылечить таких больных врачебными средствами нельзя, тут только священник помочь может. Читаются специальные молитвы, а в это время бес, что в человеке сидит, страшно ругается, воет, но потом ему приходится покинуть свое жилище.
Катя молчала. Слишком трудно, почти невозможно было во все это поверить.
- Вы все читали Евангелие. Помните, как Христос исцелил бесноватого? Кстати, это здесь и было, в Капернауме. Я этот отрывок наизусть помню: «Был в синагоге человек, имевший нечистого духа бесовского, и он закричал громким голосом: оставь; что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас; знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий. Иисус запретил ему, сказав: замолчи и выйди из него. И бес, повергнув его посреди синагоги, вышел из него, нимало не повредив ему. И напал на всех ужас, и рассуждали между собою: что это значит, что Он со властью и силою повелевает нечистым духам, и они выходят? И разнесся слух о Нем по всем окрестным местам». А потом привели к Христу немого бесноватого, и когда бес был изгнан, немой заговорил.
- А я помню, как Господь загнал бесов в свиней, - проговорила Маруся. - Я иногда об этом вспоминала, когда своих свинок пасла – порой чисто бесы в них вселялись…
- Да, это было на том берегу озера, в Гадаре. Иисус повелел нечистому духу выйти из человека. Этот бес долгое время так мучил несчастного, что того приходилось связывать по рукам и ногам, но он разрывал путы и бежал прочь без одежд. Иисус спросил беса: «Как тебе имя?» И тот ответил: «Легион», потому что в нем сидело множество бесов. Но бесы почуяли силу Христову и попросили не вовсе изгонять их, а позволить вселиться в большое стадо свиней, что паслось рядом на круче. Господь позволил, и бесы, выйдя из человека, вошли в свиней, после чего стадо бросилось с кручи в озеро и потонуло. Человек тот, будучи совершенно исцеленным, благодарил Христа. Но что же жители Гадары? Они в ужасе попросили Христа удалиться от них!
- Свиней, видно, пожалели, - покачала головой Маруся. – А что человек исцелился, им все равно было.
И вдруг Катя вспомнила, как однажды давно-давно к ее отцу привели девочку, которая кричала низким мужским голосом совсем недетские вещи. Маленькая Катя тогда очень испугалась, и мама быстро увела ее в другую комнату. А потом, за ужином, отец сказал маме: «Я тут бессилен. Отправил к отцу Серафиму». Значит, папа знал? Значит, это она, Катя, была слепа и глуха, когда ей говорили про бесов, а она не хотела ничего ни видеть, ни слышать? Но не могла же подруга Женьки-марксиста в бесов верить!
Иван Федорович внимательно смотрел на Катю, видя, что она о чем-то мучительно размышляет. Ему нравилась эта упрямая, не по-детски серьезная девочка. Он понимал, что все время пребывания на Святой Земле в ее душе идет какая-то борьба, но этой борьбе он был рад: Кате надо многое переосмыслить. Видно, что духовным воспитанием девочки никто всерьез не занимался. Хорошо еще, что у Кати сильный характер: она не будет поворачиваться от убеждения к убеждению, как флюгер, а постарается найти единственное, для нее возможное.
- Мне как врачу было интересно изучить все исцеления Христа, - продолжал Иван Федорович, видя, что дети примолкли. - Смотрите, в Капернауме Он исцелил от горячки тещу Петра. Горячка - заболевание, поддающееся лечению, но отнюдь не скорому, а Петрова теща тут же выздоровела, встала и начала прислуживать дорогим гостям. А слепые? Он лишь коснулся их глаз и сказал: «По вере вашей будет вам» - и они прозрели! Это уже явное чудо, ведь даже с помощью сложного лечения слепые прозревают исключительно редко. А уж случай с дочерью Иаира - тут, как говорится, медицина бессильна, ведь девица уже умерла. Но Христос, увидев ее, сказал: «Она не больна, а спит», и над ним посмеялись - каков целитель, не может отличить живого человека от мертвого. Он же взял ее за руку и велел: «Девица, встань!» И та пришла в себя. Как могли люди не понять, что такой врач может иметь только божественное происхождение? И обратите внимание - Христос не велит исцеленным рассказывать о своих исцелениях. Мы же, врачи, не упускаем возможности поговорить об излеченных нами больных.
Рассказывая, Иван Федорович поглядывал на Катю и видел, что девочка немного успокоилась, видно, придя для себя к какому-то решению.
- Так вот, вернемся к вопросу, которым начался весь наш разговор, - сказал он. - Почему Господь проклял Капернаум? Может, теперь вы сами сможете на него ответить?
- Я, кажется, могу, - медленно сказал Митя. - После таких чудес жители не могли не понять, что перед ними действительно Сын Божий, ведь простому человеку все это было бы не под силу. Другие могли бы сомневаться, но не они! А они ничего не поняли, они даже благодарными не были, гнали Его прочь.
- Да, - словно подводя итог, заключил Иван Федорович, - Христу, конечно, не нужна была их благодарность, просто он понял, что можно исцелить тело, но слепые, глухие и одержимые бесом души уже ничем не исцелишь.
Все снова замолчали, и только догорающие сучья тихо потрескивали.
Ночью разыгралась буря. Огромные волны серебрились под луной. Катя долго не могла заснуть, глядя на бурное озеро. Она оглядывалась на каждый шорох, до дрожи боясь снова увидеть Владимира, но вскоре усталость взяла свое, и Катя погрузилась в тяжелый сон.
Вдруг, словно резко кем-то разбуженная, она открыла глаза. Прямо перед ней качалась на волнах лодка, в которой суетились люди. «Рыбаки, - подумала Катя. – Зачем они вышли в море в такой шторм?» И тут сердце ее замерло. Прямо по волнам шел к лодке человек. Его длинное одеяние серебрилось, озаренное луной. Кате показалось, что волны услужливо подставляют спины его ногам. Рыбаки в лодке испуганно закричали, увидев призрачную фигуру, но человек властным жестом поднял руку и что-то проговорил. Из-за шума волн Кате не могла расслышать его слов, но понятно было, что он успокаивает рыбаков.
Вдруг один из сидящих в лодке стал перебираться через борт, словно намереваясь пойти по волнам навстречу тому, кто подходил к лодке, но тут же с криком начал погружаться в воду. Человек в длинном одеянии протянул ему руку и помог забраться обратно в лодку, куда сел и сам. И тут же утихли завывания ветра, а волны покорно улеглись, словно и не было бури на Галилейском море. И в наступившей тишине Катя отчетливо услышала слова, обращенные к неудачливому волноходцу: «Маловерный! Зачем ты усомнился?»
Лодка медленно поплыла мимо. Когда она поравнялась с Катей, девочка с изумлением увидела на корме отца и маму! Человек в серебристой одежде что-то сказал им и указал туда, где, затаив дыхание, сидела Катя. «Возьмите меня с собой!» - вскочив, отчаянно закричала девочка. «Еще рано, еще рано», - донеслись до нее слова, заглушаемые рокотом волн, и вот уже лодка исчезла в полумраке, а вместе с ней – мама и папа. Катя закрыла лицо руками, чувствуя, как слезы просачиваются между пальцами.
Проснулась девочка лишь тогда, когда ее ласково погладила по голове теплая бабушкина ладонь.
- Вставай, Катенька, пора собираться.
Катя огляделась. В рассветных лучах холодно зеленело море, успокоенные волны равнодушно бились о прибрежные камни. Неярко синели холмы на другом берегу. Девочка вспомнила виденное ночью и не могла понять, было ли это на самом деле, или все лишь приснилось ей. Серебристая фигура в длинном одеянии и лица родителей так и стояли у нее перед глазами. Теперь Катя знала: они ждут ее там, куда она просто обязана прийти, кто бы и что бы ей ни говорил. Только нельзя сомневаться! Ведь иначе она начнет тонуть в своих мыслях и чувствах, как тот человек, которого Христос укорил: «Маловерный, зачем усомнился?» Нет, Катя не усомнится. Она так решила.
Когда караван двинулся в обратный путь, Иван Федорович сказал:
- Посмотрите еще раз на эти заболоченные берега, поросшие камышом, на эти развалины зданий. «Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они покаялись; но и Тиру и Сидону отраднее будет на суде, нежели вам. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься». Вот что такое жизнь без Бога: это смерть.
Глава 25. Гора Фавор
Приближению горы Фавор радовались все, кроме Агафьи. Она с трудом тащила свои узелки, хотя два их них уже приспособила на осла Ирины Тимофеевны, несмотря на все возражения Талаба.
- Эх, мать моя Агафья, - сокрушался отец Михаил, - как же ты домой-то поплывешь? Пароход ведь потопишь. Пойми ты, глупая голова, Святую Землю надо в душе уносить, а не в узлах.
- Что же делать-то, батюшка, - покорно отвечала Агафья, - коли меня и родные просили, и соседи, да еще семья крестника, да попадья… Все заказали привезти им со Святой Земли памятку. Да и самой ведь надо: та водичка от всех хворей помогает, эта рыбка - от запоя, ту свечку в опасности надо ставить, это маслице больным в еду добавлять, а этот камешек...
- Хватит, Агафья, - прервал ее отец Михаил. - Потребительское у тебя какое-то паломничество получается. Не о душе думаешь, не грехи отмаливаешь, а святыньки тащишь. Не дело.
- Да что же, батюшка, коли все просили... - снова заводила свое Агафья.
И вот теперь, когда вдали показалась покатая вершина горы Фавор, Агафья заволновалась:
- Ой, матушки, не взойти мне в такую гору. Ноги у меня больные, да нести тяжело. Я уж вас внизу обожду, не буду подниматься.
- Оттуда вид чудный открывается, - хитро прищурившись, сказал Иван Федорович.
- Ох, что мне вид-то, батюшка, мне бы водички али маслица какого, а там ничего нет.
Девочки фыркнули. Отец Михаил только головой покачал и пообещал оставить Агафью в деревушке у склона горы.
Кате восхождение на гору не показалось ни трудным, ни утомительным. Весенняя природа устроила на горе цветущий райский сад. Где-то в далекой Перми лежал на улицах грязный подтаявший снег, а здесь, словно в дивной сказке, роскошно зеленела еще не выжженная солнцем трава, которую яркие цветы превращали в пестрый восточный ковер. Над цветами трудились неугомонные шмели и пчелы, чье гудение заглушалось заливистым пением птиц.
- Птиц на Фаворе и не счесть, - радостно сказала сестра Наталья. - Нигде в Палестине столько не водится! Тут и соловейка, и дикий голубь, и дрозды, но не как наши, а голубенькие и маленькие - сядут на травинку, та даже не согнется. А куропатки здешние больше по кустам прячутся.
- И что ж, у нас в Малороссии птиц и поболее, - снисходительно сказала Маруся.
- А цветов таких, Маруся, ты и не знаешь, - поддразнил ее Иван Федорович.
- Как же, - призадумалась Маруся. - Вон то - тульпан, а то - можжевелка.
- И все? А мирт, а анемон? Видите, девочки, розовые и белые цветки трубочками? Это олеандры. Можете взять по цветочку, засушите на память.
Катя, Ася и Маруся осторожно отрывали головки понравившихся цветков и вкладывали между страничками своих молитвенников. Лилечка рвала все, что подворачивалось под руку, и требовала, чтобы это тоже взяли «зашушить».
- Ой, смотрите, зайка! - вдруг закричала она. Но, обернувшись, девочки увидели только шевелившуюся траву.
- Зайка, там правда был зайка, - чуть не плакала Лилечка.
- Может, и был, - подтвердила сестра Наталья, гладя девочку по голове. - В этом Божьем месте всякие твари живут, людей не боятся, как когда-то в раю. Гляди, еще и тушкана увидишь - мышь, что на задних лапках прыгает.
Лилечка притихла, внимательно глядя по сторонам: очень уж ей хотелось увидеть мышь на задних лапках..
Ася же засмотрелась на облака. Они, и правда, были сегодня необычными: стремительно собираясь к горе со всех концов неба, белые громады нерешительно замирали как раз над головами паломников, то ли желая защитить их от солнца, то ли прислушиваясь к чему-то, ведомому лишь им одним.
- Под ноги гляди, подружка, - легко толкнула Асю в бок Маруся, - не то нос расквасишь.
- Немудрено, что наша Ася на облака загляделась, - заметил, услышав это, Иван Федорович. – Облака здесь и впрямь ведут себя довольно странно. Каждый год на праздник Преображения они так и толпятся над горой. Даже в безветренную погоду несутся сюда со всех ног (тут Маруся фыркнула: «Скажет же Иван Хведорович! Хто бачив у облаков ноги?»), словно боятся службу пропустить. И что поразительно: это все в августе, самом, заметьте, засушливом месяце! Многие говорят, что видели вспыхивающие молнии, но гром не гремел, и никакого дождя, конечно же, не было. А после того, как праздничная служба закончится, все облака немедленно тают. Вот такие чудеса, братцы, - закончил, загадочно улыбаясь, Иван Федорович.
Тут только заметила Катя прямоугольную каменную колокольню храма. С колокольни тоже увидели караван, и потек с высоты медово-гулкий колокольный звон. Храм был сложен из камней и, как многие храмы Святой Земли, походил на маленькую крепость, зато двор оказался настоящим садом. Здесь толпились кипарисы, смоковницы, маслины, орешник, льнули к их подножиям яркие цветы. В ограде сразу стало многолюдно, воздух загудел от гомона голосов.
В прохладной трапезной Катя с удовольствием съела суп, выпила чашу приятного, чем-то душистым пахнущего чая и вслед за бабушкой вышла во двор-сад. Самые уставшие паломники уже дремали на траве в тени деревьев. Ирина Тимофеевна уложила к себе на колени Лилечку, и та сразу уснула. Сморило и Елизавету Демьяновну: нелегко достался ей долгий подъем. Маруся клевала носом, сидя возле деда, который, как видно, спать и не собирался. Катя, Ася и Митя отправились осматривать окрестности. Ласковый ветерок качал листья маслин и смоковниц, шевелил волосы девочек. Митя шел немного позади.
С горы, как и обещал отец Михаил, открывался такой вид, что у детей дух захватило, и Ася сразу полезла в мешок за альбомчиком. Внизу, словно большой веселый фартук, сшитый из желтых и зеленых лоскутов, лежали поля. Вдали, ближе к горизонту, белели вершинами синие цепи гор. Сияло зеркало спокойного Галилейского моря. Воздух был так по-весеннему прозрачен, что, казалось, можно видеть далеко-далеко, до самого края земли.
- Буду ребятам в гимназии рассказывать - не поверят! - сказал Митя, с восторгом глядя по сторонам.
- И мне Женька не поверит, - вырвалось у Кати.
- Это твоя подруга? - спросил Митя.
- Это мой друг.
Митя нахмурился:
- У тебя есть друг?
Ася, уловив что-то новое в голосе мальчика, незаметно отошла в сторону, пристроилась под кустом орешника и принялась быстро черкать карандашиком по бумаге.
- Я уже и не знаю, есть или нет, - грустно ответила Катя, теребя косу. – Теперь все так изменилось. Он не поймет.
- Что не поймет? Что ты стала другой?
- Нет, это он поймет сразу. Женька очень умный. Раньше мне казалось, что он самый умный...
- Тогда что он может не понять?
- То, что понимают не умом. То, чего и сама я раньше не понимала. Женька думает, что мир держится на каких-то законах, что кем-то в тетрадочке расписано, как это все должно происходить, а от людей, которые мешают этому, надо избавляться. И тогда наступит светлое будущее. И только здесь я начала понимать, что мир держится на других законах, которые никогда не потребуют ради светлого будущего кого-то уничтожать. Мне жаль Женькиной дружбы, но я знаю, что мы с ним больше не поймем друг друга.
- Ты можешь ему объяснить...
- Знаешь, попробовал бы кто-нибудь объяснить мне раньше, что все совсем не так, как мне представляется! Как же: я казалась себе взрослой, умной, гордой и несчастной. Сейчас же понимаю, что была просто глупой. Я лишь жалела себя и делала глупости, и Женька меня первый в этом поддерживал. Я презирала его сестру Аню за то, что та была ко всем добра, пыталась всем помочь, услужить. Я считала, что она ко всем подлизывается, а сейчас понимаю, что она была гораздо умнее и добрее меня. Женька всегда приводил меня ей в пример, говорил, что у меня есть принципы, но Аня все равно хорошо ко мне относилась. Теперь он скажет, что у меня больше нет принципов… и будет прав. Вместо принципов у меня появилось что-то другое.
- Думаешь, только Христос преобразился на этой горе? – спросил вдруг Митя задумчиво. – Наверно, и его ученики преобразились тоже. Разве можно увидеть такое и не преобразиться? Не переживай о том, что осталось позади. Всегда найдутся друзья, которые тебя поймут.
- Ты понимаешь, - тихо сказала Катя.
- И буду твоим другом, если хочешь, - так же тихо отозвался мальчик.
- Конечно, хочу, - сказала Катя, глядя на далекие холмы и чувствуя, как быстро бьется ее сердце.
Тут к ним подошла Ася и протянула альбом. На рисунке простирались вдали такие же равнины и горы, а на переднем плане на склоне холма стояли рядом мальчик и девочка, очень похожие на Митю с Катей.
Когда солнце начало клониться к закату, звон колокола позвал всех в храм. Войдя, Катя увидела, что своды храма непривычно белы, без росписей, отчего казалось, что на храм опустилось белое облако, которое случайно проплывало над Фавором и укрыло все лишнее, оставив лишь сияние неземного света, лившееся с иконы Преображения. Господь на этой иконе появлялся из синевы в золотом сиянии, и золотой свет освещал лица изумленных Петра, Иоанна и Иакова. Тем, кто смотрел на эту икону, казалось, что свет слепит их так же, как и учеников, и что на таком свету глазам трудно разглядеть фигуры Моисея и Илии, появившихся вместе с Христом. Ася замерла, забыв обо всем на свете, и не могла отвести от иконы глаза, светившиеся восторгом.
Катя же не могла не думать о том, что совсем рядом от нее стоит Митя. Она заставляла себя не смотреть на него. Это получалось, но сосредоточиться на молитве девочка не могла. В мыслях она все еще стояла на высоком уступе горы Фавор, и в ушах ее звучали слова: «Я буду твоим другом». Митя мог бы не говорить этого, потому что оба чувствовали, что уже стали друзьями, что между ними возникла необъяснимая симпатия. Ася со свойственной ей чуткостью, видно, тоже поняла это, поэтому и нарисовала такой рисунок.
Вскоре Ирине Тимофеевне пришлось увести закапризничавшую Лилечку, и Митя ушел с ней. Только тогда Катя вернулась умом и сердцем в храм. Небо, чуть видное в высокие оконца наверху, быстро темнело. Пламя свечей выхватывало из темноты лица, ставшие уже знакомыми за время долгого путешествия. Родными и близкими казались в этой далекой стране и русские песнопения. Многие молились на коленях. Мягко золотились оклады икон, уютно мерцали свечи, и в душу Кати неожиданно тоже проник маленький лучик Фаворского света. Свет этот был не таким ослепительно-ликующим, как на иконе. Он оказался тихим и радостным, таким радостным, что сердце девочки забилось от какого-то неизвестного еще счастья – и благодарности. И в порыве этой благодарности девочка неожиданно для себя тоже опустилась на колени. Да, благодарить Бога надо именно так, на коленях – Катя сейчас это почувствовала. Она даже не заметила, как рядом, в таком же порыве благодарности, опустилась на колени Елизавета Демьяновна. Бабушке тоже было за что благодарить Бога, возвращавшего ей внучку такой, какой она хотела бы ее видеть.
Впервые в жизни служба не показалась Кате длинной и непонятной. Все молитвы, даже произносимые на греческом языке, почему-то были знакомыми, чувство благодарности и любви не проходило.
После службы Иван Федорович предложил Елизавете Демьяновне и девочкам переночевать в монастыре францисканцев.
- Для таких больших караванов мест в этом храме обычно не хватает, а ночевать на улице сегодня никто не захочет, уж больно ветер холодный, - уговаривал он растерянную таким предложением бабушку. - Меня францисканцы знают, я как-то одного из монахов вылечил, хоть они и сами лекари неплохие. Приютят с удовольствием, вот увидите.
- А как же, батюшка, что они не нашей веры?
- Не нашей, да нашей. Небось, тоже в Христа веруют. Не бойтесь, не грешно. Да и не мы одни туда пойдем, вот увидите.
И правда, некоторые группки паломников, убедившись, что мест на всех не хватает, спешили, кутаясь от холодного ветра, к монастырю францисканцев, где их уже поджидали добродушные монахи в мешковатых коричневых рясах. Неподалеку темнели какие-то руины, которые выглядели довольно зловеще, когда по ним пробегали тени облаков, быстро перескакивающих через луну, подгоняемых холодным ветром. Черные качающиеся силуэты высоких кипарисов казались гигантскими кланяющимися монахами. Девочки испуганно прижались к бабушке.
- Не бойтесь, сударыни, - ободряюще сказал Иван Федорович, - здесь наши друзья-монахи раскапывают средневековые постройки. Говорят, что тут когда-то стоял монастырь, построенный еще Танкредом. Знаете, кто это? Они молодцы - все изучают, содержат в образцовом порядке, хотя сам монастырь у них еще мал. А вот и странноприимный дом, прошу вас.
Комнатки в странноприимном доме были маленькие, но чистые. Елизавета Демьяновна быстро уложила девочек, сунув каждой по сухарику, а сама еще долго молилась, тихо шелестя страничками молитвенника.
Утром, проснувшись, Катя выглянула в окно, но ничего не увидела: гору Фавор укутал туман. Не было ни единого просвета в этой молочной дымке. И опять Кате подумалось - не облако ли отдыхает на вершине горы?
- Доброе утро, Катенька, - услышала девочка голос бабушки. - День будет погожим, раз такой туман с утра лег.
День, и правда, оказался солнечным и теплым. Паломники весело спускались с горы. Девочки опять собирали необычные цветы и вкладывали их между страницами своих молитвенников, а Лилечка все высматривала тушкана. Катя улыбалась подругам, все время ловя на себе застенчивый взгляд Мити, идущего рядом с матерью. Ей казалось, что так спокойно и радостно она не чувствовала себя уже много лет.
В деревушке под горой паломников уже встречала Агафья. Она беспокойно спрашивала у всех:
- Што там давали-то? Святыньки-то какие были?
- Прозевала ты, Агафья, все святыньки, - поддразнил ее Иван Федорович, - девицы наши столько святых цветочков насобирали, а у тебя ни одного нет.
И Агафья не успокоилась, пока не выпросила у Кати несколько полузавядших цветков. Девочка, отдав ей их, только собиралась закрыть молитвенник, как к ней подошел Митя.
- Положи еще этот, - сказал он, протягивая ей розовый цветок. - Он там цвел, у обрыва.
Катя покраснела и, взяв цветок, бережно спрятала его между страницами молитвенника.
Глава 26. Беда
Погода стояла по-летнему теплая. Несколько раз принимался накрапывать дождик, но быстро прекращался. Но вот однажды утром поднялся сильный ветер, и небо обложилось зловещими свинцовыми тучами. Сверкнула первая молния, а вслед за ней замелькали другие. Молнии, словно страшные иглы, втыкались в горы, раскалывая их с такой силой, что почти тут же слышался раскатистый гулкий удар, звук которого катился по горам. Казалось, что горы зловеще хохочут над путниками, неожиданно оказавшимся во власти неукротимых природных сил. В довершение ко всему вдруг хлынул небывалый ливень, моментально промочивший одежды паломников насквозь.
Бабушка и Ирина Тимофеевна пытались прикрыть девочек войлочными подстилками, промокшими в считанные минуты. Митя и Талаб даже вдвоем не могли сдвинуть с места перепуганных ослов, наотрез отказывавшихся идти дальше. Но идти было надо: с гор уже мчались мутные бурные потоки, а на тропинке образовалась целая небольшая речка. Бабушка сняла с осла сумку с провизией и повела девочек вперед.
Паломники брели уже по колено в воде, с трудом передвигая ноги. Водные потоки настойчиво пытались отбросить людей назад, не дать им пройти. Катя одной рукой сильно сжимала бабушкину руку, а другой держалась за Асю.
Раздался удар грома такой силы, что земля содрогнулась, и дождь, казалось, полил еще сильнее. Заплакали, запричитали женщины. Лазар, Никас и Джогар, как могли, помогали старым и слабым. То тут, то там виднелась развевающаяся на ветру ряса отца Михаила. Митя взял на руки Лилечку, а Талаб подхватил Асю. Катя цеплялась за бабушку, то ли поддерживая ее, то ли держась сама, и они, хватаясь за придорожные кусты, чтобы не съехать вместе с грязевым потоком вниз по тропинке, продолжали медленно продвигаться вперед. Куда надо было идти, где ближайшее селение - никто не знал, но все чувствовали, что на месте стоять нельзя.
Вода была очень холодной, и скоро Катя почувствовала, что у нее немеют ноги. Но девочки были молоды и достаточно сильны, а старички и старушки, которые еще и усердно постились, замерзали гораздо быстрее.
- Мама, смотри, бабуся упала! - закричала Лилечка, когда какая-то женщина бессильно осела у края дороги. Митя попытался отвернуть лицо малышки в другую сторону. Катя рванулась было помочь упавшей старушке, но тут увидела, что Ирина Тимофевна тоже начала заваливаться на бок, и они с бабушкой едва успели подхватить ее под руки. Митя оглянулся с отчаянным лицом, но промолчал и только крепче прижал к себе сестренку.
Разрезая воду, словно пароход, подрулил к ним Иван Федорович и приложил к губам обессиленной Ирины Тимофеевны фляжку с коньяком. Та глотнула, и вскоре ее щеки чуть заметно порозовели.
- Где ослы? - крикнул Иван Федорович Талабу, стараясь перекричать шум ливня.
- Не идут, начальник, боятся, не могли с места сдвинуть!
- Надо бы обессилевших-то на ослов садить. Пойду вперед, посмотрю, что с остальными животными.
Митя и Талаб с трудом передвигали ноги, увязая под грузом своей ноши. Лиля плакала, а Ася крепко держалась за шею араба, словно пытаясь стать немного легче, чтобы тому не было так тяжело. Вскоре Ирина Тимофеевна снова побледнела и застучала зубами. Катя остановилась, почувствовав, как обмякла женщина, всем телом навалившись на нее.
- Талаб! - крикнула бабушка, поняв, что Катя не справится.
Араб оглянулся и быстро все понял. Он спустил с рук Асю, которую чуть не сбил с ног бурлящий на тропинке поток, отодвинул Катю плечом и занял ее место, подхватив полуобморочную Ирину Тимофеевну. Катя поддержала Асю, обхватив ее за мокрые худенькие плечи, и девочки с трудом побрели дальше. По их лицам ручьями струилась вода, они терли глаза и кашляли. Им навстречу снова промчался, бурля, Иван Федорович, крикнув:
- Идите вперед, там ослы…
Он добавил еще что-то, но его последние слова заглушил новый раскат грома.
Стало как будто еще темнее. При вспышке молнии Катя увидела Марусю, которая из последних сил поддерживала деда, и снова все исчезло в темноте. Девочке уже казалось, что она идет совершенно автоматически, не чувствуя ни ног, ни рук, почти не думая. И вдруг где-то в подсознании шевельнулась ужасная мысль, словно кто-то шепнул ей: «А ведь ты не дойдешь до жилья! Замерзнешь здесь, на дороге, как эти люди, которые уже не могут подняться!»
И тут Катя первый раз в жизни позвала на помощь Того, Кто один только и мог теперь помочь, как когда-то в бурную ночь на Галилейском море, вняв отчаянным просьбам, укротил бурю и спас своих спутников!
«Господи, спаси нас, - взмолилась про себя девочка. - Спаси бабушку, которая так радовалась, что может, наконец, побывать там, где Ты жил и умер, спаси Лилечку, ведь она такая маленькая, спаси Асю, которая благодаря Твоему милосердию, может быть, станет замечательной художницей, спаси Митю, он должен жить - такого хорошего человека, как он, я еще не встречала. И меня спаси, Господи, хоть я этого и недостойна, хоть я и прожила на свете свои пятнадцать лет как полная дура, но я постараюсь исправиться».
Словно в ответ на ее слова молния ударила совсем рядом, в склон горы, и ослепительно-белым пламенем вспыхнул какой-то куст. «Странно, все такое мокрое, а куст загорелся», - удивленно отметила Катя и вдруг почувствовала, что идти как будто стало легче. Девочки сделали еще несколько шагов, и за поворотом вдруг увидели проводника с тремя ослами. тот замахал им рукой, словно только их и ждал в этом неприветливом месте. На одного осла мужчины скорее положили, чем посадили, ничего не сознававшую Ирину Тимофеевну, на двух других - Асю и Лилю. Бабушка хотела, чтобы Катя тоже ехала верхом, но девочка отказалась. Она боялась, вдруг ослу такая ноша окажется чрезмерной, и он заупрямится. К тому же появилась возможность воспользоваться помощью Мити, предложившего ей держаться за его руку. Уцепившись за мальчика, Катя почувствовала, как горяча его рука, несмотря на холодный дождь.
- Замерзла? - спросил Митя, почувствовав холод Катиных пальцев.
- Н-ничего, не очень, - стуча зубами, проговорила Катя.
Митя одной рукой обнял ее за плечи:
- Так тебе теплее будет.
Девочка прижалась к нему, ощущая его силу и уверенность. Ей чудилось, что ливень стихает, что Господь услышал ее и спасет, непременно спасет их всех. И тут проводник крикнул:
- Деревня!
На деревенской площади уже горели костры, возле которых неподвижно, несмотря на дождь, сидели люди. Вокруг них суетились темные фигуры охранников и местных жителей.
Талаб умчался куда-то, но скоро вернулся, сказав, что женщин надо отвести в большой амбар неподалеку. Ирину Тимофеевну почти без признаков жизни сняли с осла.
- Мама, мама! - тормошила ее Лилечка, но несчастная женщина, казалось, ничего не слышала. Бабушка принялась растирать окоченевшие руки и ноги Ирины Тимофеевны. Посреди амбара, в расчищенном до самого песка круге, чадил костер из полусырых поленьев. От едкого дыма слезились глаза, всех знобило от липнувшей к телу насквозь промокшей одежды, но переодеться было не во что. Катя огляделась - кругом сидели и лежали на сене женщины с ничего не выражающими лицами, на которых застыла смесь недоумения и страдания. Большинство даже не пыталось ничего предпринять.
- Катя, - окликнул ее из дверей Митя и протянул флягу. - Иван Федорович велел маму напоить, да и сами глотните. Он сказал, что послал за помощью в Иерусалим, так что потерпите немного.
- Ты-то где разместился?
- Мы с Талабом закуток нашли в хлеву, там тепло и уютно. Как Лиля?
- Не беспокойся, мы с бабушкой за ней приглядим. И за твоей мамой тоже.
И Митя, с беспокойством взглянув на мать, исчез за завесой дождя. Вернувшись в амбар, Катя с изумлением увидела, как бабушка раздает женщинам еду из своей сумки! Первым ее побуждением было вмешаться, сказать, что надо поберечь пищу для Ирины Тимофеевны, Лилечки и Аси, но она тут же остановила себя: «Ну вот, просила, чтобы Господь меня спас, а сама помочь никому не хочу, испугалась, что еды мне не хватит». И она стала помогать бабушке делить на всех немногочисленные продукты. Лилечка заснула, положив голову на Асины колени, но во сне вздрагивала и стонала.
Тут в амбар ворвался Иван Федорович.
- Все живы, бабоньки? Держитесь! О, да у вас раздача хлебов идет полным ходом? Вы наши добрые ангелы, - обратился он к Кате и бабушке. - А тут как? Плоха? - он повернулся к Ирине Тимофеевне, взял ее руку и начал считать пульс. Его лицо стало озабоченным.
- В дом бы ее, - задумчиво сказал он, - да горячим чем напоить.
- Голубчик, Иван Федорович, возьмите деньги, устройте ее куда-нибудь, - взмолилась бабушка.
- Пойду посмотрю, что можно сделать, Елизавета Демьяновна.
Усилиями Ивана Федоровича вскоре удалось перенести так и не пришедшую в себя Ирину Тимофеевну в дом, где обитало арабское семейство. Туда же бабушка отвела и Лилечку. Амбар тем временем все наполнялся женщинами в довольно плачевном состоянии. Катя, бабушка и еще две паломницы взяли на себя роль сестер милосердия. Сами чуть не падая с ног от усталости, они растирали измученных и окоченевших женщин, поили коньяком из фляжки Ивана Федоровича.
Уже поздно ночью в двери робко протиснулись две закутанные в черные покрывала арабки, неся огромный котел, их которого шел пар, и знаками объяснили, что это ужин для несчастных путешественников. Посуды почти ни у кого не было, поэтому горячую кашу пришлось есть из нескольких мисок по очереди, взяв ложки у мужчин. Те носили их за голенищем сапога, поэтому почти никто не лишился этого важного предмета. Наевшись, все почувствовали себя немного лучше. Измученные женщины, упав на сено, забылись тяжелым сном.
Под утро зашел отец Михаил.
- Кто знает, где я могу найти сына той женщины, что лежит в доме по соседству? Он должен поторопиться увидеть ее, если хочет застать в живых.
Катя похолодела: «Ирина Тимофеевна умирает. Где же Митя?»
- Ты знаешь, где он, Катя? - спросила бабушка.
- Он показывал на хлев в конце улицы, наверно, они с Талабом все еще там.
- Беги, найди его.
Но Катя встретила мальчика сразу же, почти не успев отойти от амбара. Ему уже кто-то сказал, что мать умирает. Катя с болью взглянула в его изменившееся лицо.
- Пойти с тобой? - спросила она.
- Нет, лучше я один, - ответил Митя, не глядя на нее, и побежал дольше.
Катя растерянно осталась стоять посреди улицы. Из-за каменной невысокой ограды сверкали несколько пар любопытных глаз. Там прятались местные ребятишки, видно, напуганные невиданным зрелищем, суетой, криками и дымом костров. Девочка медленно побрела к амбару. Только сейчас она заметила, что дождь перестал.
В селение входил небольшой караван из нескольких десятков мулов и ослов, привезших хлеб, хину, бинты, теплые халаты, одеяла, белье. Иван Федорович начал готовить для переезда в Иерусалим больных и ослабевших.
Вечером того же дня в местной греческой церкви отпели скончавшихся паломников, которых было немало - двадцать три человека, в основном женщины. Столпившиеся в церкви люди рыдали, видя недвижимыми тех, кто еще недавно сидел рядом с ними на берегу Тивериадского озера, поднимался на вершину Фавора, кто уже не сможет вернуться на родину из своего последнего паломничества.
Погребли русских паломников на кладбище возле церкви. Здесь осталась лежать здесь и несчастная Ирина Тимофеевна. Катя все это время держалась рядом с Митей. Мальчик почти ничего вокруг не замечал, но должен же он был чувствовать, что она рядом, что она сделает все, чтобы поддержать его! Девочка забыла о бабушке и Асе, о мокрых ногах и больной голове и помнила лишь одно: ее другу сейчас очень плохо.
Взошла луна, высыпали на небо большие холодные звезды. Все уже разошлись, только Митя сидел, не шевелясь, на каменной ограде кладбища.
- Пойдем, Митя, - потянула его за руку Катя.
Мальчик молчал.
- Ты заболеешь, - настаивала девочка.
- Пусть, - тихо и безжизненно ответил Митя.
- Нет, не пусть! – теперь Катя заговорила горячо и быстро. - Так нельзя! У тебя есть сестра, она маленькая, но у нее уже нет матери. Кто о ней позаботится, если и ты сляжешь? Нельзя отчаиваться. Это не просто слова: я знаю. Я имею право говорить это, уж я-то точно имею! Сколько раз мне твердили, что родители ушли от меня по Божьей воле, но я не верила, ведь ребенок просто не может в это поверить. Но теперь я знаю: это была Его воля. Может, Он не хочет надолго разлучать тех, кто любит друг друга, и твоя мама тоже ушла вслед за твоим отцом? Ты сможешь жить, ты сильный. Тебя Господь оставил заботиться о Лилечке. Ты ей нужен. Ты нужен мне. Ты помог мне спастись в эту страшную ночь, ты мой лучший друг. Пойдем же, вставай!
То ли горячность Катина подействовала на мальчика, то ли ее слова, но Митя тяжело поднялся и побрел в темноту. Катя довела его до хлева, где он провел прошлую ночь. Талаб уже сидел на порожке, а рядом мотали головами ослы. Митя остановился у двери и впервые за день посмотрел на Катю.
- Позаботься о сестре... и спасибо тебе, - сказал он и исчез в темном проеме.
- Талабчик, - прошептала девочка, - присмотри за ним. Ему плохо.
Тот понимающе кивнул и нырнул в дверь. Катя, с трудом находя в темноте дорогу, добралась до амбара, но бабушки там не оказалось, она ушла ухаживать за Лилечкой, которой тоже становилось все хуже. Ася уже спала, укрытая кожушком сидевшей рядом Маруси.
- Плакала, что альбомчик ее пропал, - тихо сказала Маруся, но Катя поняла, что плакала Ася вовсе не из-за альбомчика.
- Маруся, если она проснется, скажи, что я ушла к бабушке.
- Не ходи, уже ночь совсем, страшно. Ложись спать, вон сама еле на ногах стоишь.
Катя почувствовала, что она и правда смертельно устала. Глаза слипались против воли, по спине пробегал противный озноб, но девочка помнила последние слова Мити: «Позаботься о сестре». Что она ему скажет завтра?
- Я должна пойти, Маруся. Я Мите обещала быть около его сестры.
- Митя - хороший хлопчик, - понимающе сказала Маруся. - Иди уж, я за Асюткой присмотрю.
И Катя на ватных ногах вышла из амбара. В доме, где лежала Лилечка, было тепло и душно. Бабушка удивилась, увидев девочку.
- Ты что это, Катерина, по ночам разгуливаешь?
- За Лилю беспокоилась. Как она?
- Уснула. Иван Федорович ей хины дал да еще чего-то. Жар у нее. Быстрее бы в Миссию надо, в больницу. Ну да, Бог даст, завтра отправимся. А сейчас спи.
Катя скорее упала, чем легла, на войлочную подстилку и провалилась в тяжелый сон.
На следующий день караван двинулся в путь. Лилечка и Ася ехали на осле. Ася крепко прижимала к себе больную малышку. Бабушка шла с ними рядом. Катя, держась за руку отрешенного Мити, брела по еще невысохшей дороге в расползавшихся от воды башмаках, и едва сдерживала слезы: не таким представляла она себе возвращение из этого путешествия. Увидев, наконец, стены Иерусалима, многие начали плакать, креститься, падали на колени. Какая-то старушка с перевязанной рукой причитала:
- Благодарю Тебя, Господи, что сподобил еще раз видеть Святый Твой Град и не допустил, чтобы дикие звери и птицы хищные разнесли мои косточки по холмам пустынным!
Услышав это, Митя побледнел, но Катя крепко сжала его руку и сказала:
- Смотри, Лилечке совсем нехорошо. Надо бы поторопиться.
И Митя пошел торопить Талаба.
Многих паломников Иван Федорович направил прямо в больницу. Туда же повезли и Лилечку. Елизавета Демьяновна сопровождала ее. Последним, что увидела Катя, оглянувшись, было побледневшее измученное лицо Маруси. Больше Марусю и ее деда Катя никогда не встречала и не узнала, чем закончилась для них эта страшная ночь.
Глава 27. Больница
В больнице Лилечка оказалась в палате, где кроме нее лежали еще три женщины - одна помоложе и две старушки. Молодая, как и Лиля, металась в жару, получив сильную простуду. Одна из старушек сильно кашляла, а у второй нога была закатана в гипсовый сапожок - наверно, перелом. Елизавета Демьяновна никому не стала поручать уход за Лилей, решив делать все сама. По очереди они с Катей ночевали возле девочки, а днем приходила Ася. Мите бабушка сидеть в палате отсоветовала, сказав, что он своим присутствием стеснит женщин. Мальчика взял под свою опеку отец Михаил.
Лиле ставили уколы и поили какой-то микстурой, которую специально для нее смешивал Иван Федорович, но лучше малышке не становилось. Однако бабушка все время поддерживала в Мите надежду на благополучный исход, понимая, что лишиться еще и сестренки для мальчика будет невыносимо.
В свободное время Катя выходила в маленький больничный садик. Там все цвело так, как не цвело на Урале даже в разгар лета. Благоухали цветы, пели птицы, и лишь иногда в это благоухание врывались неприятные больничные запахи, вселявшие в сердце тревогу. Иногда под вечер сюда же в садик на несколько минут выходил и доктор. Он садился рядом с Катей на каменную скамью и молчал, слушая птиц и подставляя лицо вечернему ветерку. Катя тоже молчала, видя, как устает за день Иван Федорович.
Однажды в воскресенье, когда до Пасхи оставалось две недели, доктор неожиданно разговорился.
- Видишь ли, Катерина, наши благочестивые паломники, отправляясь в Святую Землю, с энтузиазмом начинают поститься, многие питаются лишь хлебом и чаем. Я их чувства вполне разделяю, к тому же подозреваю, что многие налагают на себя такие обеты еще и из-за нехватки средств, но как врач понимаю, что истощенные и старые люди не могут путешествовать при таком скудном питании. Однако они смело отправляются с караванами в самые отдаленные святые места, и попробуй уговори их сесть на осла - нет, куда там, «мы пришли в Святую Землю пострадать ради Христа»! Вот и страдают. Редко караван возвращается, чтобы в нем не оказалось тяжело больных.
- И тогда вы их лечите, - понимающе сказала Катя.
- Лечу, когда удается уговорить их лечь в больницу. Но это обычно уж вовсе обессилевшие или тяжело больные. Да и то полежат они дня два, жар спадет, и начинают рваться обратно. Сейчас вот Страстная неделя на носу, только успевай караулить, не то все сбегут. Говорю им: «Какая же Господу радость, если вы в храме помрете?» Ничего и слушать не хотят. Вот была прошлым годом здесь одна бабулька, простудилась под дождем да от истощения заработала воспаление легких. У нее жар, еле ноги передвигает, а сама просит: «Отпусти, батюшка, как мне здесь лежать в такие-то дни? А не отпустишь - сама уйду!» Вот так! Ну да я к ней двух сиделок приставил - укараулили. А то отпустил я как-то одного старика, тоже еле живого, он на службе-то и помер. Но только благодатный огонь сойдет, начинают потихоньку сами к нам приходить. Кого удается подлечить, кто так и уезжает еле живой. Одного пожилого купца, от которого только кожа да кости остались, подкормили, на пароход посадили, а он на пароходе концы отдал, до Смирны не доехав. А с ним еще сын был. Вот испытание-то выпало парнишке!
Иван Федорович вздохнул и внимательно посмотрел на Катю.
- А ты, Катерина, не думала на врача выучиться? Или на сестру милосердия? Уж больно хорошо у тебя получается за больными ходить.
- У меня папа был врач, - тихо сказала Катя. - Он заразился тифом от своего пациента и умер. И мама вместе с ним.
Иван Федорович порывисто прижал девочку к себе. Только теперь он понял причину непрестанной душевной борьбы, Катиной замкнутости, ее ловкости и сметливости во врачебном деле.
- Тогда тебе сам Бог велел к медицине поближе держаться. Сама-то ты чего бы хотела?
- Раньше я об этом не думала, а теперь, пожалуй, стала бы врачом. Но ведь, наверно, девушкам такое образование не получить, только какие-нибудь курсы сестер милосердия, да?
- Ты мне только скажи, Катерина! Я тебе рекомендацию к московским коллегам напишу, поедешь учиться в медицинскую академию. Ты ведь скоро гимназию закончишь? Но учись хорошо, в академии знания очень нужны.
Катя опустила голову. Знал бы добрейший Иван Федорович, какая история вышла у нее с гимназией, ни за что бы помощь не предложил!
Через несколько дней Катя заметила, что Лиля пошла на поправку. Спала температура, не так лихорадочно блестели глаза. Девочке пока не говорили, что ее мать умерла, сказали лишь, что она тоже больна и лежит в другой больнице. Вскоре Лилечка начала разговаривать, и в ее звонком голосе зазвучали прежние живые нотки.
Ася, чтобы удержать непоседливую больную в кровати, придумала ей забаву. Она рисовала персонажей различных сказок и библейских легенд, вырезала их ножницами, а потом они с Катей разыгрывали на Лилином одеяле целые спектакли, посмотреть которые подтягивались и соседки по палате. У молодой женщины, которую, как оказалось, звали Надеждой, жар тоже спал, и она мечтала скорее выйти из больницы и присоединиться к односельчанам, что сейчас трудничают в храме Воскресения. Она задумчиво говорила:
- Сейчас в храме Гроба Господня к Пасхе готовятся, и туда многие приходят, кто хочет помочь чистить, мыть, приводить все в благолепный вид. Мы в нашей Воробьевке тоже церковь к праздникам мыли да украшали, только здесь все по-иному, такая красота несказанная! Обычные иконы снимают, а на их место весят «страсти Господни». Они все расшиты золотом по фиолетовому бархату, а оклады усыпаны жемчугом да драгоценными камнями - только царям молиться! Потом к праздникам еще цветов живых нанесут, свечи зажгут. Да и правду сказать, что украшать в эти дни, как не то святое место, где Господь за нас всех страдал.
Вечером проведать Лилечку зашел Митя. Он все дни работал в домовой церкви царицы Александры, которую подновляли к праздникам. Отец Михаил загружал мальчика работой, чтобы у того не было времени горевать о смерти матери. Посидев часок с сестрой, Митя вышел в сад, где на скамье сидела Катя. Он медленно подошел и сел рядом. Оба молчали.
- Вот мы с тобой и сравнялись, оба круглые сироты, - невыразительным голосом сказал Митя.
- У тебя родные в Симбирске остались?
- Можно сказать, что нет. Папина родня знать нас не хотела, все досадовала, что папа на горничной женился. А мама была откуда-то из деревни, я даже названия ее не знаю.
- Как же вы одни жить будете?
- Мне уж учиться теперь не придется, - таким же ровным голосом продолжил Митя. - В ремесло пойду. Только вот что с Лилей делать, ума не приложу. Она же еще совсем малышка, ей присмотр нужен. Эх, заберут ее у меня, определят в приют, останусь я совсем один…
Катя положила руку на Митин рукав и удивленно заметила, что непроизвольно повторяет жест тети Оли - та так же успокаивала и утешала дядю. Мальчик поднял голову и как-то странно взглянул Кате в лицо, словно пытался что-то разглядеть в глубине ее глаз. Девочка почувствовала, как кровь приливает к ее щекам. Митя, увидев, что она покраснела, тоже смутился и снова опустил голову.
- Только бы Лиля поправилась, - пробормотал он.
- Поправится, - уверенно сказала Катя. - Ей уже гораздо лучше. А о будущем ты не переживай, Бог все управит.
Сказала - и сама поразилась вырвавшимся у нее словам. Раньше Катя первая сочла бы подобную фразу ханжеством, лицемерием и попыткой откреститься от своих обязанностей, но сейчас, как ни странно, она сказала именно то, что хотела сказать: она теперь точно знала, что будущее зависит не от их планов, а от мудрого Божьего Промысла. Катя и не заметила, когда поняла это! Митя же воспринял ее слова совершенно спокойно, хотя ему-то сейчас труднее всех было осознать разумность этого Промысла, слишком болела еще рана, нанесенная потерей родителей. Пережить свое горе ему помогала затеплившаяся в душе маленькая искорка, которая как-то была связана с этой странной девочкой, что сидела сейчас рядом, положив на его рукав маленькую, но сильную руку.
- Спасибо тебе, Катя, - сказал он тихо.
Девочка резко вскочила, неожиданно легко коснулась губами его щеки и скрылась в дверях больницы, и только розовые цветы олеандра, задетые краем ее зеленой юбки, еще долго вздрагивали и качали своими головками.
Накануне Лазаревой субботы самые худшие опасения Ивана Федоровича оправдались: несмотря на бдительный надзор, из больницы сумела-таки ускользнуть бабуля в гипсе. Как она смогла проскакать мимо сиделок так, что никто ничего не заметил, осталось тайной. Расстроенный врач пожаловался Елизавете Демьяновне:
- Видите, что творится? Только я Надежду выписал, и улетела она птахой радостной, как тут же зовет меня чахоточный, что в отдельной палате лежит. Подошел я к нему, а он полтину сует. «Постарайся, - говорит, - голубчик, на ноги меня до завтра поставить, а я тебе еще денег дам». А у самого рука так и горит, температура высокая. Ну что с такими делать? Они и приехали-то сюда ради страстной седмицы, проведенной у Гроба Господня.
- Дайте-ка я с ним поговорю, Иван Федорович, а вы своим делом занимайтесь, тела наши врачуйте. Как там моя-то подопечная?
- Молодцом Лилечка, еще несколько дней, и совсем здорова будет. Кстати, в этом большая заслуга ваша и Катерины. Не ожидал встретить в столь юной девице такую силу духа, хладнокровие и аккуратность.
- Ах ты батюшки, - улыбнулась Елизавета Демьяновна, - в этом ее еще никто не уличал.
Иван Федорович погрустнел, вспомнив историю Катиной жизни.
- Ваш сын был хорошим человеком, если смог заложить в характере дочери такие качества. Ведь мы всю жизнь проявляем то, что поняли и почувствовали именно в раннем детстве. Можете не волноваться, Елизавета Демьяновна, Катя вырастет замечательной женщиной, преданной и сильной.
- Я бы желала, чтобы в жизни ей как можно меньше приходилось бы прибегать к этой силе, но для сироты такое вряд ли возможно, - задумчиво сказала бабушка.
- Завтра Лазарева суббота, - сменил тему доктор, - вам с Катей, верно, захочется в Вифании побывать. Идите спокойно, Лиля без присмотра не останется.
- Спасибо вам, доктор, - в пояс поклонилась ему бабушка.
Глава 28. Вайи и верба
И вот утром, еще по росе, бабушка, Катя и Ася отправились с другими паломниками в Вифанию. Ася радостно прижимала к себе мешок, где лежал новый альбомчик, купленный ей бабушкой взамен пропавшего. По дороге Елизавета Демьяновна рассказывала девочкам историю Лазаря.
- Друг Христа Лазарь тяжело болел, и его сестры Марфа и Мария послали за Спасителем, зная о его даре исцелять безнадежно больных. Но когда Он был еще в пути, Лазарь умер. Тогда Христос сказал своим ученикам: «Лазарь, друг наш, уснул; но я иду разбудить его». Ученики подумали, что Лазарь выздоравливает, а Христос-то сказал о его смерти! И вот пришли они в Вифанию, а Лазарь уже четыре дня как погребен, Марфа и Мария горюют. Христос прослезился, видно, любил Он Лазаря, и велел всем идти к пещере, где того погребли. Там Он сказал Марфе: «Не говорил ли я тебе, что, если будешь верить, то увидишь славу Божию?» От пещеры отвалили камень, и Христос сказал громким голосом: «Лазарь! Выходи!» И его друг вышел, живой и здоровый! Тогда многие уверовали во Христа. Вот мы сейчас и идем туда, где жил Лазарь с сестрами.
- Бабушка, - спросила Катя, думая о своем, - ведь если Христос воскресил Лазаря, тогда, значит, все могут просить о том, чтобы Господь оживил тех, кто им дорог?
- Я думаю, Катенька, что это было чудо. Чудеса происходят редко, но их помнят века. Вот и то, что Лазарь ожил, внушает надежду, что Богу возможно все, и что когда-нибудь мы все воскреснем. Недаром после воскрешения Лазаря очень многие уверовали в Спасителя, а священники Иудеи пришли в такую ярость, что решили убить и Его, и Лазаря… Катенька, - внезапно бабушка поняла, что девочка задала этот вопрос не просто из любопытства, - Катенька, не стоит искушать Господа, прося Его о чуде. Все те, от кого уходят любимые люди, могли бы умолять Его о том же. Не думай об этом, лучше молись за родителей, ведь здесь, в этой святой земле, молящийся находится ближе к Богу.
Через два часа паломники вошли в ограду небольшого монастыря с церковью, похожей на русские храмы. Бабушка сказала, что она называется в народе «храмом встречи», потому что именно на этом месте Марфа, выбежавшая навстречу Христу, встретилась с Ним. Отсюда до Вифании оставалось не более версты. Катя с удивлением разглядывала роскошный садик, в котором росли маслины, фиговые и миндальные деревья. Ася уже вытащила свой альбомчик и что-то рисовала. «Вот неугомонная», - с удивлением подумала Катя.
Гостеприимные монахи показали паломникам вделанный в мраморную плиту пола камень, который был взят с места встречи и отличался, по народному поверью, тем, что от него нельзя было отколоть ни кусочка, таким он был крепким. Над камнем стоял киот с иконой, изображавшей это евангельское событие.
Когда из монастыря все отправились к пещере Лазаря, солнце уже припекало вовсю. Одна женщина стала было жаловаться на жару, но другая подбодрила ее, рассказав, как несколько лет назад в Лазареву субботу лил проливной дождь.
- Архиерей шел под зонтиком, а у входа так и читал Евангелия, стоя под зонтиком. Мы с таким трудом шли по размытым тропинкам, что думали, вовсе не дойдем. А сегодня хорошо, сухо, солнышко!
Перед спуском в пещеру Лазаря все остановились и начали спускаться только после того, как были прочитаны Евангелия по-славянски и по-гречески. Ася сжала Катину руку, и девочки вместе шагнули в душный сумрак. Спуск оказался крутой каменной лестницей. Спускались долго, Катя почувствовала, как воздух из жаркого становится прохладным.
- Я насчитала уже двадцать две ступеньки, - шепнула она Асе.
Но вот темноту развеял мягкий свет горящих свечек, и девочки оказались в самой пещере. Свечи горели везде: на полу, в полукруглых нишах, озаряя пещеру отражающимся от камней светом. Кате показалось, что они попали внутрь какого-то каменного фонаря. Внутри пещеры была еще одна маленькая каменная лестница, ступеней в пять, и там девочки увидели высеченное в скале каменное ложе, на котором и лежало когда-то тело Лазаря. Кате даже страшно стало. Она представила, как встает с ложа закутанный в саван мертвец, идет к выходу, повинуясь Божественной силе слов «Лазарь! Выходи!»
Когда девочки поднялись вверх по ступеням и, жмурясь, вышли из темноты на солнечный свет, то поняли, что должен был чувствовать воскресший Лазарь. Весь мир показался другим, ярче и прекраснее, чем раньше. Зеленее стали деревья, выше небо, ароматней воздух. Как же, наверно, счастлив был Лазарь, и как плакали от радости его сестры!
Вечером в больницу пришла сестра и принесла пальмовые ветви. Все собрались возле кровати, где сидела развеселившаяся Лилечка, делали из пальмовых листьев крестики и прикрепляли их на свои ветви. Листья пальмы были блестящими и очень большими. Позже в палату вошел уставший Митя. Украшением веток он заниматься не стал, просто сидел в сторонке и смотрел. Катя все время чувствовала на себе его внимательный взгляд.
Пока девочки рукодельничали, сестра рассказывала, как торжественно вошел когда-то в Иерусалим Христос.
- Господь повелел привести ему ослицу и молодого осла. Ученики очень удивились такому повелению, но потом вспомнили, что так говорят древние пророчества: «Царь твой грядет, сидя на молодом осле», и очень обрадовались, подумав, что Христос решил, наконец, занять трон Иудейского царя. Они еще не поняли, что Его Царство – не на земле. И вот сел Христос на осла и въехал в Иерусалим через Золотые ворота, те, которые сейчас заложены. Народ высыпал ему навстречу, кричал приветственно «Осанна!», бросал прямо на пыльную дорогу свои одежды и пальмовые ветки. А первосвященники иудейские негодовали, что народ почитает Его как царя. А знаете, кто больше всего радовался приходу Спасителя? Дети, даже грудные, на руках у матерей! Они еще не понимали, кто это, зачем пришел, но радостно кричали: «Осанна Сыну Давидову!» Дети ближе всего к божественным тайнам.
- А что такое «Осанна»? - спросила Лилечка.
- Это слово — значит «спасение». Люди видели в Христе того, кто спасет их народ, сделает его богатым и великим. Они не понимали, что Спасение наше состоит совсем в другом.
- Зачем же Христос выполнял эти пророчества, если он совсем не хотел становиться царем Иудеи? – спросила Катя.
- Должно быть, хотел, чтобы Его последователи, стоя у креста, на котором Он будет умирать, не стали сомневаться, тот ли Он, за кого себя выдает, чтобы у них хватило сил выдержать позор, зная, что было и торжество, было прославление.
- У нас в России, в Москве, тоже в старые времена патриарх въезжал на Соборную площадь в Кремль на осле, - прибавила бабушка. - А вел осла под уздцы сам государь.
Тут Лиля захотела украсить цветами ветку, которую она делала для Мити, и попросила цветочков.
- Сейчас я тебе в садике самый красивый цветочек сорву, - поспешно сказала Катя и выскочила из палаты. Время шло, но девочка все не возвращалась.
- Поди-ка, Митя, посмотри, куда Катюшка пропала, - попросила бабушка. Митя поднялся и пошел на поиски. Нашел она Катю около оградки. Та стояла, устремив глаза на далекие холмы.
- Что ты, Катя? О чем думаешь? Бабушка беспокоится.
- Думаю, что завтра у нас дома Вербное воскресенье, - сказала Катя грустно. – Стала я высматривать самые лучшие цветы для Лилечкиной вайи да и вспомнила, что мы дома тоже украшали ветки. Только не вайи это были, а вербочка, а на ней шарики пушистые, желтые, белые, словно цыплята. Сами ветки красноватые и пахнут весной, горчинкой… Вот и все цветы. А здесь все цветет так ярко и празднично, что скорее на Троицу походит, а не на Вербное воскресенье. И радости такой нет, раз все и так цветет.
- Не грусти, лучше подумай, как хорошо, что мы украшаем настоящие вайи, словно завтра в Иерусалим на осле въезжает Господь. А вербочки наши от нас никуда не денутся, да только дома мы каждое Вербное воскресенье будем вспоминать и всем рассказывать, как делали крестики из пальмовых листьев. Счастливые мы с тобой!
Катины глаза потемнели, словно она услышала в Митиных словах что-то, понятное только ей. Просто в это мгновение она поняла, что, уехав домой, ей придется расстаться не только с пальмовыми листьями, но и с Митей. Неужели и его придется только вспоминать?
Глава 29. Мольба о чуде
В субботу вечером Катя и Ася встречали крестный ход. Они, держа в руках свои украшенные вайи, стояли у Стефановых ворот. Бабушка и Митя ушли в селение Виффагию, откуда начал когда-то Христос свой победный вход в Иерусалим. И вот клонящееся к закату солнце заиграло на крестах и хоругвях крестного хода, показавшегося на дороге в Гефсиманию, и сразу же дорога стала живой рекой, что текла через высохшее русло реки Кедрон. Ближе, ближе…Вот уже девочки слышат пение: «Благословен грядый во имя Господне». Еще ближе… И вот уже видно, что впереди, как и тогда, идут дети, которые радостно машут вайями. Вслед за ними монах несет огромную масличную ветвь, богато украшенную живыми цветами. У людей в руках свечи, иконы, кресты, цветы и вайи, так много веток и цветов, словно целый сад двигается к городу. Вот он уже поравнялся с девочками, потек мимо.
Вскоре девочки увидели бабушку и Митю и присоединились к ним. Крестный ход двигался к храму Воскресения, но идти было все труднее и труднее: все подступы к храму были уже заполнены народом. Но и внутри храма яблоку некуда было упасть. Катя крепко держала за руку Асю, стараясь не потерять из вида горячо молившуюся бабушку. Сзади, охраняя девочек от напиравшей толпы, стоял Митя. Всю службу не гасли свечи, реяли в теплом воздухе, в кадильной дымке, сизые пальмовые ветви, бросая на лица людей узорные тени, словно все стоявшие оказались в каком-то волшебном райском саду, где благоухают цветы и поют ангелы.
Вечером в больницу пришла проведать Лилечку Настя-хохлушка, которая пришла из Горней на крестный ход.
- Ах ты ласточка моя, - ласково говорила Настя малышке, - досталось тебе, горемычная. Не журись, свет не без добрых людей. Я вот тебе цветочков принесла. Жаль, вербочки нашей нет, похлестала бы я тебя веточкой легонько, как у нас делают, да приговаривала бы: «Верба бье, не я бью, за тыждень велык день». Здоровьица бы у тебя и прибавилось!
Девочки долго не отпускали Настю, расспрашивая, как живет Горняя, как дела у Лидии, двойняшек.
- Увидитесь с ними, милые, все на Пасху сюда придем, - пообещала Настя.
Мрачная и строгая после яркости и торжественности праздничных дней, надвинулась на Святую Землю страстная седмица. В понедельник Митя ушел с паломниками на Иордан: они с матерью так и не успели там побывать, Ирина Тимофеевна откладывала путешествие до страстной недели. Теперь Мите предстояло увидеть Иордан одному. Лилечку Иван Федорович не пустил, как она не надувала губки и не хныкала, просясь идти вместе с братом.
- Я вас, сударыня, только у злющей болезни отбил, прямо как Персей Андромеду, - строго говорил он. – Успеете еще на Иордан, какие ваши годы. А чтобы вы не предавались унынию, я, пожалуй, вас выпишу под присмотр этих почтенных девиц, - и он указал головой на Катю и Асю.
Лилечка обрадовано вскочила и стала собирать свои немудреные вещички.
- Я тут решила, - озабоченно сказала Елизавета Демьяновна, - на время страстной недели переселиться на Александровское подворье, чтобы быть к храму ближе. С ребенком-то не набегаешься.
- Найдутся ли места? – засомневался доктор. – Теперь столько паломников в городе, валом валят.
- Найду местечко. Там для горненских сестричек кельи оставлены, нам одну обещали, как-нибудь уместимся. А вам, Иван Федорович, низкий поклон за нашу малышку. Выходили вы ее, словно родную. Будем за вас молиться. А если чем еще отблагодарить можем, то вы только скажите.
- Господь отблагодарит, если найдет за что, - сказал Иван Федорович и потрепал Лилю по светлым волосам.
Во вторник вечером вернулся с Иордана Митя. Его отец Михаил оставил на подворье, где мальчик будет помогать при храме на протяжении страстной недели. Митя ненадолго забежал на подворье, повидать Лилю и убедиться, что та неплохо себя чувствует. Лилечка с визгом бросилась на шею брату.
- А я тебе камушек с Иордана принес, - сказал Митя, отдавая ей обкатанный волнами голыш. – И вам, девочки, - глядя только на Катю, сказал он, протягивая камешки. Катя смутилась и быстро спрятала камешек в свой мешок.
Вечером Катю оставили присматривать за Лилей, а бабушка, Митя и Ася ушли на вечернюю службу в храме Гроба Господня. Катя сидя на кровати, читала Евангелие.
- Что ты читаешь? – капризно спросила Лилечка, которой стало скучно.
И Катя начала рассказывать:
- Вот настал четвертый день, как Иисус вошел в Иерусалим. Он сказал ученикам: «Через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий будет предан на распятие. А первосвященники.. те люди, которые Его не любили, собрались и стали совещаться, как убить Христа. И тут приходит к ним ученик Христа Иуда и предлагает выдать Его им, если ему хорошо заплатят. Иуде и дали тридцать серебреников, это монетки такие. Иуда обрадовался и стал ждать подходящего момента, чтобы выдать Иисуса не при народе. А к Христу в этот день пришла женщина, принесла ароматное масло, стала натирать Ему ноги и волосами вытирать.
- У нее полотенчика не было? – озабоченно спросила Лиля.
- Полотенчиком обычным людям ноги вытирают, а Сыну Божьему можно и волосами.
Лиля нисколько не удивилась: ведь Бог даже выше царя!
- Сейчас Митю и Асю в храме тоже ароматным маслицем помажут. И про Иуду споют, будут проклинать его жадность и вероломство.
- Что? – переспросила, не поняв, малышка.
- Ругать, что Христа выдал врагам, - стараясь выразиться понятнее, сказала Катя.
- Давай и мы его ругать, - предложила Лиля.
- Что толку, - вздохнула Катя. – Он уже сам себя наказал.
- Нашлепал? – понимающе спросила малышка.
- Убил, - ответила Катя.
Вечером Катя и Лилечка с интересом следили, как из-под Асиного карандаша выходит сгорбленная фигурка Иуды с жадно горящими глазами и скрюченными пальцами, которые тянутся к серебру, потом появляются толстые первосвященники со злобно оскаленными ртами, и наконец, женщина с длинными волосами, которыми она вытирает ноги сидящему Господу.
На следующий день бабушка повела девочек в храм Воскресения. Народ рекой тек к камню Помазания. Кто-то целовал камень, кто-то обвивал его лентами, чтобы потом увезти их домой. Считалось, что эти ленты станут целебными, будут помогать в болезнях.
- Прислушайтесь, - говорила бабушка Кате и Асе, пока они медленно двигались в веренице людей, приближающихся к камню, - говорят, если приложить к камню ухо, можно услышать, как шла процессия на Голгофу, услышать шаги, крики, плач, стук гвоздей, которым Христа к кресту прибивали.
Катя медленно двигалась вперед вместе с вереницей людей. Все ближе и ближе камень… Сегодня она смотрит на него совсем по-другому, чем в тот день, когда пришла сюда впервые. Теперь Катя знает, Кто лежал на этом камне. Теперь ее душа верит в чудо. Душа верит, но очень хочет, чтобы чудо по-настоящему произошло. Почему не может случиться, например, так, что Ася заговорит? Ведь случаются же исцеления! Катя сама слышала истории о том, как слепые, приложившись к камню, прозревали, глухие начинали слышать. Почему бы немой не заговорить? Господи, исцели рабу твою Анастасию! Еще шаг, еще… Пусть Ася заговорит, прошу Тебя, Господи! Тогда я смогу сказать Женьке: «это не сказки, не вымысел». Еще шаг… Пожалуйста! Я спрошу Асю, слышит ли она что-нибудь, и она ответит: «Слышу!» И это будет чудом. Еще шаг, последний….
Вот и камень Помазания. Он умаслен благовониями и благоухает. Катя коснулась его губами, ощущая странный даже для камня холод, а потом приложила к нему ухо. И правда, слышен какой-то шум… а может, это просто разговаривают люди, столпившиеся в храме? Вон как их сегодня много. Катя встала, но не отошла. Она смотрела, как Ася легко опускается на колени и прикладывается к розоватой поверхности камня. Вот сейчас…
- Слышишь что-нибудь? - шепотом спросила Катя.
Ася подняла голову и… кивнула в ответ. Чуда не произошло. Ася по-прежнему осталась немой. Катя почувствовала в душе такой же холод, какой ощутила, коснувшись камня. Все прежние сомнения с новой силой накинулись на нее. Почему Господь не мог исцелить Асю? Почему не услышал Катину молитву? Она ведь просила не за себя, не искала для себя никакой выгоды. Ей хотелось лишь, чтобы Ася была счастлива. Почему же чуда не случилось?
Глава 30. Он там один!
Ночью Кате приснился сон. Ей снилась большая сводчатая комната, в полукруглые окна которой скупо проникал вечерний свет. За длинным столом сидели люди в длинных одеждах – тринадцать человек. Они, похоже, собрались ужинать, но еще не начали. Тот, который сидел в центре, вдруг встал, снял с себя верхнюю одежду, взял полотенце и завязал его себе на пояс, налил воду в большую миску, а другой, маленькой чашкой, начал по очереди поливать ноги каждого из сидящих, вытирая их полотенцем. Потом он снова надел свою одежду, сел и сказал: «Делайте, и вы то же друг другу, что я вам сделал». Все начали ужинать.
Человек взял хлебец, разделил его на части и раздал всем, говоря: «Ешьте, это тело мое». Те недоуменно переглянулись. Еще больше они изумились, когда тот подал им чашу с вином и сказал: «Пейте, это кровь моя, которую я пролью за вас». И еще добавил: «Делайте так в мое воспоминание». Когда ужин подходил к концу, человек в центре обвел всех добрым и немного грустным взглядом, вздохнул и сказал: «А ведь один из вас предаст меня». Несколько голосов испуганно воскликнули: «Кто это?» Катя заметила, что один из сидевших за столом быстро отвел глаза, но не мог обмануть говорившего. Тот взял кусок хлеба и подал смутившемуся, сказав вполголоса: «Что делаешь, Иуда, делай скорее». Названный Иудой взял кусок, все так же не поднимая глаз, незаметно выскользнул за дверь и исчез в ночи.
Тут Катя проснулась. Лицо Того, кто с сожалением и кротостью смотрел на предателя Иуду, все еще стояло у нее перед глазами. Больше она уснуть не могла. Вошла, неся кипяток, бабушка и поторопила девочек: пора было собираться на Чин Омовения. День обещал быть жарким, но дул приятный ветерок. Быстрым шагом Елизавета Демьяновна и девочки шли ко храму Воскресения. Как отличался этот день от первого Катиного дня в Иерусалиме. Солнце вместо хмурого дождя, радость на душе вместо сожаления и недовольства… Снегурочка научилась чувствовать, стала человеком, подумала Катя. Только вот для Снегурочки обретение любви кончилось гибелью. Чем же грозит пробуждение чувств ей самой?
Но что это? Площадь перед храмом неузнаваемо изменилась. Теперь здесь возвышается небольшой помост, на нем стоят кресло и две скамейки, а все вокруг украшено зеленью и цветами. Катя подняла голову и увидела, что на крышах, стенах и колокольнях темнеют людские фигуры.
- Что тут будет, бабушка? – с удивлением спросила Катя, Ася поддержала ее вопросительным взглядом.
- Сейчас Патриарх будет омывать ноги архиереям, как Христос во время тайной вечери мыл ноги ученикам своим, - торжественно ответила Елизавета Демьяновна.
Патриарх будет мыть ноги кому-то? Разве такое бывает? Толпа зашумела, заволновалась. Вытянув шею, девочки увидели, как люди расступались, пропуская патриарха и двенадцать празднично одетых священников.
- Это будто Христос и апостолы, - объяснила бабушка, но Катя уже успела догадаться об этом сама.
Священники медленно и важно поднялись на помост и заняли свои места на скамьях вокруг Патриарха, севшего в кресло. Диакон громко начал читать Евангелие. Патриарх подавал реплики за Христа, а священники - за апостолов. Архиерей, изображавший Иуду, низко опустил голову, словно на него давил стыд совершившегося когда-то предательства.
- Говорят, что те, кому выпадает быть Иудой, расстраиваются очень, даже плачут, - шепнула бабушка.
«И положи ризы своя», - прозвучали слова. Патриарх встал с кресла, снял свое облачение, подвязался полотенцем, взял в левую бадейку, в правую что-то вроде ковшика и стал умывать ноги сидящим на скамьях «апостолам» и обтирать их полотенцем. Народ следил за ним, затаив дыхание. Когда он дошел до священника, который изображал апостола Петра, тот громко вопросил: «Господи, тебе ли умывать мои ноги?» И Патриарх ответил за Христа: «Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после». Петр воспротивился: «Не умоешь ног моих вовек!» «Если не умою тебя, не имеешь части со Мною», - ответствовал Патриарх-Христос. Закончив, он добавил: «Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам».
Закончив, Патриарх надел ризу, и снова началось чтение Евангелия. Ласковое утреннее тепло сменилось настоящей летней жарой. Жар, казалось, исходил от самих камней. Уступы, выступы, козырьки и орнаменты храма вытекали один из другого, высились ступенями, вели куда-то в ярко-синее небо, где во славе горел сияющий крест. Манили прохладной чернотой проемы окон и дверей. Но вот священники торжественно спустились с помоста. Крестный ход исчез из вида, и постепенно толпа перед храмом начала редеть. Бабушка повела девочек обратно на подворье.
- Христос не гнушался мыть своим ученикам ноги, хоть и Богом был, - рассуждала она по дороге, - а мы все считаем себя лучше всех да полагаем, что это нам все должны прислуживать.
Катя вдруг вспомнила Яффу: там она впервые увидела эту картину: как один человек моет ноги другим двенадцати. Только теперь она, наконец, поняла, что это было, и ей стало мучительно стыдно. Как это она тогда подумала? Что такая картина годится только для бани? Да, это и была баня… Христос омывал не только ноги, но и души, он учил любви к каждому человеку. Если это может Бог, то разве зазорно человеку служить своему ближнему?
Ночью Катя долго не могла уснуть. Наконец ее глаза начали слипаться, но тут ее потянула за плечо чья-то холодная рука. Ася! Катя недовольно открыла глаза. Ася умоляюще приложила палец к губам и, поманив Катю за собой, выскользнула из комнаты. Девочка нехотя поднялась, накинула кофточку и, сердясь, вышла в коридор. В полутьме коридора было видно, что Асины губы дрожат, а глаза полны слез. Что-то случилось?
- Ты что, Ася?
Девочка протянула Кате листок бумаги, где было написано: «Катя, пойдем со мной. Он там сейчас один».
- Кто один? О чем ты говоришь?
Асин карандаш быстро забегал по бумаге: «Христос. Он один молится там, в саду, а все уснули. Ему страшно, ему плохо. Пойдем к Нему, Катя».
- Как же мы пойдем, Ася? Ведь ночь. Да Он и не ждет этого от нас.
«Разве тебе не хочется побыть с Ним? Ведь завтра Он умрет. Пойдем, Катя!»
Ненормальная Ася! Столько лет прошлой с той ночи, когда надо было это сделать! Катя уже совсем собралась вернуться в комнату и забраться под одеяло, как вдруг совершенно отчетливо поняла, что не может это сделать! Не может она не пойти в тот сад в такую ночь. Может быть, ей никогда не придется больше бывать в Иерусалиме, и она всю жизнь будет жалеть, что не пошла сегодня в Гефсиманию. Немного сердясь на себя, немного на Асю, она прошептала недовольно:
- Платок теплый надень!
И правда, на улице было прохладно, девочки поплотнее запахнули на себе платки. Бабушке они ничего не сказали, боялись, что она сочтет их затею глупой и опасной. О том, что прогулка по ночному городу и впрямь может оказаться опасной, девочки не задумались. Взявшись за руки, они медленно шли к Гефсиманскому саду. Один раз их напугала облезлая кошка, суматошно метнувшаяся под ноги, другой - какая-то ночная птица, что совсем низко пронеслась над головами.
Но по-настоящему страшно девочкам стало тогда, когда сзади на пустынной улице раздались шаги. К девочкам быстрыми шагами приближалась мужская фигура. Ася ойкнула и прижалась к Кате.
«И зачем мы ушли, никому не сказавшись», - мелькнула у Кати мысль.
Но тут ночной прохожий вдруг сказал негромко, словно боясь нарушить тишину ночи:
- Что ж ты, Катерина, меня не предупредила, что уходите?
- Митя, - с облегчением выдохнула Катя. - Не сердись, мы бы тебя обязательно позвали, но думали, что ты устал и отдыхаешь.
- В Гефсиманию? - понимающе спросил мальчик.
- Туда, - ответила Катя, удивившись, как Митя мог об этом догадаться. – Ася говорит, Христос там сейчас один, - с вызовом добавила она, ожидая, что сейчас мальчик поднимет их на смех.
- А мы на что? - отозвался Митя, и на душе у Кати стало неожиданно тепло: этот мальчик, казалось, понимал ее лучше, чем она сама.
И все трое поспешили туда, где под темными оливами молился в такую же ночь до кровавого пота Господь. Вот и камень, на котором Он молился. Были с ним рядом, конечно, и ученики Его, да только сморил их сон, сморил в те минуты, когда кто-то должен был поддержать Его, укрепить в принятом решении. И Христос остался один. В одиночестве молил он Отца: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Как это страшно: смириться с тем, что ты должен умереть! И впервые Катя подумала: как хорошо, что ее мама не покинула папу в его последние минуты. Каково бы было ему умереть в одиночестве? Нет, мама поступила правильно, хоть и оставила Катю одну на белом свете. Но теперь девочка понимает, что оставила ее мать на милость Божию, знала, что рядом с Катей всегда будут люди, которым небезразлична ее судьба.
На небо важно выплыла огромная луна. Дети сидели и смотрели, как в лунном свете призрачно серебрятся листья олив. Черно-серые стволы были старыми и узловатыми, они отбрасывали на траву причудливо изогнутые тени, которые шевелились, точно подкрадывающиеся во тьме стражники.
В саду стало холодно. Может быть, так же холодно было здесь и в ту ночь? Но Христос вряд ли бы заметил этот холод, ведь другой, более страшный холод охватывал его душу при мысли о предстоящем дне. Кате вдруг вспомнились слова отца Михаила: «Представьте, что вам наутро придется держать ответ за грехи других людей, за поступки, которые вы не совершали, за злые мысли, за слова неприязни. С каким ужасом вы думали бы об этом, даже если бы людей таких было десятка два! А Христу предстояло взять на себя грехи всех людей на земле! Как написал потом апостол Петр, «ранами Его вы исцелились». Как страшно: мы заставили Его страдать, чтобы исцелиться Его ранами!
Вдруг тревожную тишину прервал налетевший ветер. Он трепал листья, шумел ветвями, и в этом шуме послышался гомон голосов, что-то звякнуло, словно меч в руке Петра. То ли прошелестела что-то под ветром олива, то ли до Кати действительно донесся тихий голос: «Спасибо, что бодрствовали со мной».
Наверно, Ася тоже услышала этот голос. Она стиснула в руках концы теплого платка и подалась вперед, а потом, просияв, обернулась к Кате. «Он был здесь, Он видел нас!» - говорили ее глаза. Митя обнял озябших девочек за плечи, и они медленно начали подниматься обратно по широким ступеням, сложенные из больших старых камней, сквозь которые проглядывали черная трава и черные маки. По этой лестнице Христа вели на допрос его враги.
Глава 31. Услышать свое сердце
Бабушка их отлучки не заметила. Девочки неслышно забрались в постели, и сон сразу сморил их, но поспать удалось совсем немного.
- Просыпайтесь, - бабушкин голос звучал необычно тихо. Девочки сразу открыли глаза.
- Сегодня Страстная Пятница, - так же тихо продолжала бабушка. – Настало время и нам по Крестному пути отправиться.
Пройти Крестным путем, словно следуешь за Христом на Голгофу… Сколько людей шло за ним тогда… о чем думали они? Кто-то злорадствовал, кто-то жалел, кто-то равнодушно думал о своем. Сегодня и Катя пройдет этот путь, и пройдет, неся свой крест: бабушка дала им с Асей небольшие кипарисовые кресты.
На улице их уже поджидал Митя. Его серые глаза посветлели еще больше, когда он увидел Катю.
- Знаете, я у отца Михаила такую книжку прочел про то, как Христа убивали, что теперь как будто сам все это представляю. Хотите, я вам рассказывать буду, когда по крестному пути пойдем? – спросил мальчик, несмело поглядывая на Катю, словно ожидая какой-нибудь насмешки. Но Катя с готовностью кивнула.
- Сейчас мы пойдем в Преторию, - ободренный, начал Митя. – Там Пилат допрашивал Христа. Пилат был римским наместником в Иудее, ведь всем тогда управлял Рим. И вот Христа привели к Пилату. Было, верно, такое же утро, как сегодня.
А утро было тихим и солнечным, уже предвосхищающим дневную жару. В узкой улочке, на которой собрались паломники, словно вода в глубоком колодце, стояла тень.
- Привели Христа в Преторию, а сами не вошли, оскверниться не хотели, ведь им нужно было пасху есть, а место принадлежало язычникам, - продолжал Митя. – Пилат спросил его: «Ты Царь Иудейский?» Христос сказал: «Ты говоришь». Ничего не отвечал Он на обвинения, знал, что должен пойти на смерть. Но Пилат не хотел причинять зла Христу и предложил отпустить его, ведь в праздник по закону можно было помиловать одного узника. Но народ закричал: «Отпустите нам Варавву!» А этот Варавва, между прочим, злейшим разбойником был. Но делать нечего, пришлось Пилату отпустить Варавву.
У Аси глаза стали круглыми. Она не понимала, как можно было не жалеть кроткого Иисуса и желать ему смерти. Что за люди стояли тогда во дворе Претории?
У Кати сжалось сердце, когда она увидела каменную скамью с двумя отверстиями для ног. На такой скамье и провел ночь Иисус, прикованный к одному из колец. Это было уже настоящее, страшное. Никогда еще так не ощущалась реальность событий, происшедших две тысячи лет назад, как здесь, в этом подземелье. Рядом сидели разбойники, ожидавшие казни, ходили мимо римские солдаты, насмехаясь над пленными. Каким ничтожным казался им, должно быть, этот нищий проповедник, на которого ополчились даже его соплеменники. А ведь он еще и называет себя царем, царем Иудейским! И воины придумали себе развлечение. Они надели на пленника венок, как венчали римских победителей, но не лавровый, а терновый, сплетенный из терна с большими шипами, чтобы шипы вонзились в голову; они накинули на плечи Ему плащ, изображавший багряную мантию царей, и издевательски приветствовали «Иудейского царя», плевали на него. А потом еще придумали жестокую игру: завязав Ему глаза, били и спрашивали: «Угадай, кто тебя ударил, раз уж ты такой всеведущий!»
Пора уже было выходить из темницы, и тут Катя увидела икону. Богородица, прикрыв глаза, прислушивалась к чему-то, происходящему в ее сердце, а из глаз ее струились настоящие слезы!
- Бабушка, икона плачет! – изумленно прошептала девочка.
Бабушка поклонилась в землю Скорбящей Богородице и тихо сказала, точно это все объясняло:
- Сегодня ведь Страстная Пятница…
Вот так же, как выбрались паломники из темницы, вышел Иисус к разъяренной толпе, которая вопила: «Распни Его!» Пилат еще пробовал вызвать в людях жалость, показав им измученного и избитого Христа. Он сказал: «Это человек!» Вот эта каменная арка, переброшенная через узкую улицу, так и называется: «Се человек!», потому что здесь стоял Христос. Почему не смог Пилат настоять на своем, почему не мог объявить, что Христос не виноват, и отпустить Его? Ведь он имел право сделать это?
«Испугался, - подумала Катя, - испугался за свою власть. Люди держатся за власть так отчаянно, словно от этого зависит их жизнь. А другие так же отчаянно хотят эту власть у них отобрать. Вот и Женька все время говорил о какой-то власти народа. А сколько таких, как Женька, по всей России! Но Христу не нужна была власть, не то Он, конечно же, сразу бы воссел на престоле в настоящей, а не в шутовской багрянице». А Пилат умыл руки. Умыл – и все, словно и не было жизни человеческой, словно свое предательство так легко можно смыть водой. И Христа повели на распятие.
- Он не мог идти, все время падал, - сказал Митя, – ведь до этого Его били римским бичом с ремнями, переплетенными проволокой, а в концы вставленными кусками острых костей. Вообще удивительно, как Он еще шел…
Вот тут, по преданию, Христос упал в первый раз, упал от изнеможения. На стене даже можно увидеть место, где Он оперся рукой о стену, стараясь найти опору - на камне виден отпечаток ладони.
- Тут встретился им Симон Киринеянин, шедший с поля. Он, наверно, хотел пройти мимо равнодушной толпы зевак и жестоких римских воинов, ведущих на смерть трех преступников, но замешкался, увидев, что один из троих падает от изнеможения, не в силах нести тяжелый крест. И в это мгновение Симон попался на глаза стражникам. Они схватили его и велели помогать нести крест, - рассказывал Митя.
Как, наверно, возмущался про себя этот Симон: его после тяжелой работы в поле заставили еще тащить крест какого-то преступника! Знал бы он, что только благодаря кресту этому его имя люди уже две тысячи лет помнят, подумала Катя. Хотя сама-то она, не скажи сейчас о нем Митя, даже имени не вспомнила бы.
Только тогда, когда Симон подставил свое плечо под крест, Христос впервые поднял голову и посмотрел на людей, сопровождавших Его. Среди равнодушных и злых лиц разглядел он нескольких плачущих женщин. «Дочери Иерусалимские! – сказал Он им. - Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших». Наверно, Он пытался сказать это громко, чтобы все услышали, но сил не хватило… да и стражники не дали бы Ему говорить с людьми. Но не сказать Он не мог: знал, что Иерусалиму предстоят ужасные испытания, что его постигнет его жителей кара за то, что предали пришедшего к ним Божьего Сына самой страшной и позорной смерти, смерти на кресте.
Плачущие женщины… значит, были и такие, не все кричали: «Распни Его!» Но многие смотрели на избитого страдающего Христа со злобной насмешкой: мол, бьют тебя, значит, никакой ты не сын Божий, а самозванец! Разве Бог позволил бы так обращаться со своим сыном? Значит, ты просто лжец и обманщик, а за свои слова вполне заслужил жестокую казнь!
Улица становится все круче. Жарко, тяжело, путь кажется нескончаемым, хотя вверху часто видны какие-то балкончики и арки, на мгновение защищающие от солнца. А каково было Христу? Измученному, избитому, несшему тяжелый Крест… Катя вполуха слышит слова Мити о том, что дерево того Креста было особенно крепким и тяжелым, потому что долгое время мокло в воде: предназначалось для строительства храма. Катя перевела взгляд на архиерея, который нес большой крест и тоже часто останавливался, пот катился по его лицу.
А вот здесь одна добрая и смелая женщина по имени Вероника дала Христу напиться и вытерла платком окровавленное лицо страдальца, и на платке этом чудесным образом изобразился Его Лик. Неожиданно Катя вспомнила, как ее одноклассница Вероника Суздальцева показывала икону, которую отец привез ей в подарок из Москвы. Кате тогда еще показалось, что святая держит в руках рисунок с ликом Христа, и только теперь он поняла – не рисунок, платок!
Узкая улочка с трудом вмешает в себя поток паломников. Да еще смотри по сторонам и под ноги, чтобы не наступить на вездесущих торговцев со своим товаром! Но и тогда, когда вели Христа, улица тоже жила своей жизнью: кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то шел по своим делам и не знал, что совершается на его глазах. Да и не хотел знать, скорее всего. «А если бы все происходило в наши дни, разве по-другому бы было? - вдруг задумалась Катя. – Так же было бы много равнодушных, злых, насмешливых». А она? Сегодня она неожиданно ощущает в душе протест, возмущение: как же могло это случиться? Почему никто не поднялся, не защитил? Трусы или предатели?
Вот так и дошли до Судных врат, вернее, того, что от них осталось.
- Здесь римляне зачитывали преступникам смертный приговор, - шепчет Митя. По этим камням прошел Христос, в последний раз покидая Иерусалим. Семь неугасимых лампад освещают теперь этот порог, скрытый под стеклянным колпаком. Совсем недалеко отсюда до Голгофы, места, где окончилась земная жизнь Божьего Сына. Все последние моменты этой жизни объединяет теперь храм Воскресения.
На Голгофу ведет крутая лестница. Бабушка поднимается с трудом, и Катя поддерживает ее под руку. Фреска на стене изображает, как Христа прибивают к Кресту. Катя вспомнила, что читала, как Он хотел сам лечь на Крест, но римские воины не дали Ему это сделать. Они грубо содрали с него одежды, схватили, растянули руки, выворачивая их из суставов… На глаза девочки навернулись слезы. Ведь Он был весь изранен, измучен! Неужели ни в одном сердце не проснулась простая человеческая жалость? Даже если бы он был самым жестоким разбойником, и то можно было его пожалеть, но ведь Христос никому не сделал ничего плохого! Этими руками, в которые сейчас так безжалостно вбиты гвозди, Он исцелял людей, прекращал бурю и ветер на Галилейском море. Но Он не произнес ни единой жалобы, только молился: «Отпусти им, Отче, ибо не ведают, что творят». Грубые римские воины, разбойник на кресте, да и многие в толпе даже в такую минуту продолжали насмехаться: «Обещал спасти всех, а сам даже себя спасти не может. Сойди с креста!» Но где же ученики? Почему нет никого рядом с Ним в последнюю минуту? Только женщины поддерживают обессилевшую от горя мать и до последнего надеются: вот сейчас Он сотворит чудо и спасет себя и их всех… Они не знают, что Иисус должен умереть, чтобы жили они.
Вот и отверстие, оставшееся в скале от Креста, обложенное по краям серебром. Катя, встав на колени, опускает руку в его темный холод. «Верю или не верю?» - в который раз спрашивает она себя. Не поверить в то, что Сын Божий умер на кресте – значит, не поверить ничему. Ничего не было, и незачем мучить себя трудными размышлениями, не надо стоять перед ежеминутным выбором, и напрасным было это далекое путешествие.
Медленно текли часы … шесть часов прошло, как шесть лет… Умер! Шесть часов терпел страшные муки, а потом выдохнул «Свершилось!» и умер. Тьма наступила по всей земле. Солнце померкло и скрыло лучи свои. Завеса в храме разорвалась надвое, сверху донизу. Народ, недавно требовавший Его казни, в испуге бежал с Голгофы, чувствуя, как проникает в сердце холод от того, что произошло непоправимое. Даже римский сотник, командующий казнью, ужаснувшись, воскликнул: «Истинно сей человек был Сын Божий!» Даже римский солдат поверил! Да так поверил, что позже отдал жизнь за эту веру!
Храм шумел, гудел, словно большой улей, раздавались отовсюду песнопения на разных языках, кто-то молился, кто-то плакал. Катя, не замечая суетящихся вокруг людей, тесноты и давки, во все глаза смотрела на алтарь с иконами в серебряных ризах, на Божью Матерь с Иоанном Богословом, любимым учеником Христа, на сияющие огоньки лампад, на темные арочные своды, расписанные звездами и ангелами. Скорбно склонились ангелы и к безжизненно поникшей голове Спасителя. Темнели на полу черные круги, нарисованные там, где стояли кресты разбойников. Разбойник поверивший и разбойник не поверивший… Кате вдруг захотелось затопать ногами, закричать: «Замолчите! Дайте, дайте подумать, почувствовать, понять, с кем я! С кем? Что я скажу Христу? Насмеюсь, как один из разбойников, или признаю Его Богом, как другой? Дайте мне услышать! Дайте мне услышать свое сердце!»
Глава 32. Пусть огонь горит!
Страстная суббота. Спаситель умер. Его тело лежит в пещере, камень завалил вход. У входа сидят римские солдаты, отгоняя не в меру любопытных. Они презрительно говорят, что этот бродяга, который называл себя Мессией, оказался простым смертным. Да и сами иудеи недовольны: не дал ни могущества, ни богатства, не освободил народ от римлян, да еще призывал врагов любить! Нет, такой Мессия никому не нужен.
Катя с бабушкой и Асей стояли возле часовни с таинственным названием «кувуклия». Наступил день, когда все ожидали чуда. Это чудо совершалось каждую Великую Субботу как дар всем молящимся в этом храме, как дар всем людям земли, как знак Божией милости. Сошествие Благодатного огня… Бабушка молилась здесь всю ночь, а девочек и Митю привела утром сестра Наталья. У входа в храм она показала колонну, которую расколола пополам ударившая в нее молния, ударившая в тот день, когда турки не пустили православных ко Гробу, чтобы увидеть сошествие огня.
Елизавета Демьяновна выглядела измученной, но лицо ее светилось радостью. Она протянула девочкам пучки свечей, которые надо будет зажечь от Благодатного огня. «Почему все так уверены, что огонь сойдет? – подумала Катя. – Никогда нельзя быть уверенным в том, что чудо совершится, оно ведь не совершается по расписанию». Девочка еще помнила болезненное чувство оставленности после ожидания чуда у камня помазания. Теперь она боялась разочароваться еще раз.
Где-то высоко вверху светилось отверстие купола, словно вход в другой мир, в мир небесный, где лишь ангелы да облака. Здесь же, в храме, все скорее напоминало вавилонское столпотворение: всевозможные одежды и головные уборы, говор на разных языках… Прыгают и кричат что-то молодые арабы. Кате кажется, что вести себя так в храме немыслимо, но арабам это почему-то разрешается. Даже многочисленные турецкие стражники-кавасы не пытаются их утихомирить.
– Они кричат: «Наша вера лучше всех!» - поясняет сестра Наталья. – И всегда так бывает, каждый год.
Молодые арабы не ограничиваются только криками. Они вскакивают друг другу на плечи и такими странными лошадками гарцуют по переполненному храму.
Но вот кавасы образуют коридор, тесня в стороны нетерпеливо шевелящуюся толпу. По этому коридору медленно идет патриарх. Он молится перед входом в кувуклию и снимает верхние одежды.
- Зачем? – спрашивает Катя у бабушки.
- Чтобы убедиться, что у него нет с собой ничего, чем можно зажечь огонь, - отвечает Елизавета Демьяновна.
Патриарх входит в пещеру, и народ замирает, но тут же звенящая тишина сменяется нарастающим гулом голосов. Гул становится все громче, словно на храм накатывается грозный шторм, грозящий его потопить. Бабушка что-то шепчет, губы ее шевелятся. И тут Катя явственно видит, как из сияющего отверстия в куполе спускается к кувуклии ангел! Легкий, почти бесплотный, в вытянутых руках держит он мерцающий огонек странного изумрудного цвета. Ангел спускается еще ниже и пропадает из вида, но над кувуклией появляется такое же изумрудное сияние. Катя, не веря себе, напряженно всматривалась, пытаясь снова увидеть ангела, и не успела заметить, как появился в храме первый огонь. Все произошло невероятно быстро: везде начали зажигаться свечи, лампады, побежал с факелом через храм гонец. В руке у Кати тоже засиял пучок свечей, засиял легко, светло. Огонь не был горячим, он ласково гладил щеки, выхватывал из полумрака светящиеся счастьем лица. Огонь словно творил свой храм, повторяя все выступы и очертания пылающими гирляндами. Митя, счастливо улыбаясь, провел по Катиному лицу огнем свечей.
- Умыл! – засмеялась девочка. Ей вдруг стало легко и хорошо. Ведь вот оно, чудо! На ее глазах ангел зажег благодатный огонь, словно возвещая людям, что Бог помнит и заботится о них. Улыбалась и бабушка, хотя Катя заметила, каким бледным и изможденным стало ее лицо. Неудивительно: недавние переживания, строгий пост Страстной недели, на которой бабушка почти ничего не ела, наложили свой отпечаток. Но зато какой радостью светятся ее обычно строгие глаза, как ласково обнимает она Катю и Асю!
Выйдя из храма, Катя увидела, как растекаются в разные стороны огненные ручейки, ручейки благодатного огня. Огоньки бабушки, Аси, Мити и ее, Катин, тоже влились в один из таких ручейков, текущий к русскому подворью. Каждый уносил с собой частичку чуда.
Вечером Катя пришла на исповедь в домовой храм подворья, к отцу Михаилу. Она долго не могла собраться с силами, чтобы заговорить, хотя перед исповедью долго думала о своих грехах. Это было страшно, совсем не так, как перед исповедью в гимназии. Там она строила свою речь, как оратор: немножко сказать о том, немножко об этом, повиниться в несущественном, уклончиво упомянуть о серьезном, равнодушно выслушать слова священника, с облегчением склонить голову под епитрахиль – и все забыто, жизнь может продолжаться. Теперь же она записывала каждый грех на бумажку, прислушиваясь к себе внимательно и настороженно, словно в первый раз. Записанное не радовало. Получается, что она, Катя, и дня прожить не может, чтобы не осудить кого-нибудь, не подвести тех, кто на нее надеялся, не обмануть, не оскорбить чьи-нибудь чувства. Причем больше всего доставалось от нее родным людям. Раньше девочка винила во всем судьбу, оставившую ее без родителей, но теперь поняла, что во многом виновата была только она сама.
И вот она стоит перед отцом Михаилом. Из головы, казалось, все вылетело, осталось только чувство вины – и за то, что не может заговорить. Тогда она достала из кармана листочек с записанными карандашом грехами и отдала отцу Михаилу. Тот прочитал и разорвал листок.
- Чувствую, что-то еще тебя тревожит, девочка. Расскажи мне все то, что не написала.
- Я просто не знаю, как сказать... написала вот, что погрешила против смирения, а сама чувствую – не могу смириться. Столько кругом бед и несправедливостей! Ради себя одной я еще смирилась бы, но другие… Если я просто отойду в сторону, кто защитит Асю, поможет бабушке? Не чувствую я кротости в душе. Что же мне делать?
- Я понимаю тебя. Не смущайся этим. Ты по натуре – борец, воин, твоя душа не может смириться с несправедливостью, она никогда не смирится со злом. Ты первая придешь на помощь, если эта помощь понадобится, придешь, не раздумывая, по своей горячности. Ты никогда не станешь кроткой Асей, не склонишься смиренно перед невзгодами, но ведь у каждого своего пути. Церкви Христовой воины нужны не меньше, чем кроткие души, ведь жизнь христианина – это битва. Теперь ты знаешь, с кем: нельзя побывать на Святой земле и не понять этого. Еще апостол Павел говорил: «Наша брань против духов злобы поднебесной». Он советовал собираться на эту битву, как в настоящее сражение, облекшись в броню праведности, взяв щит веры, чтобы защититься от стрел лукавого, и меч духовный.
Ты была обижена на своих родителей, что оставили тебя одну в этом мире, а ведь они тоже пали в сражении, борясь с болезнью, совершили подвиг, положив душу за други своя, и получили венцы. Трагедия не в том, что люди гибнут, а в том, что они готовы усомниться в любви, которую заповедал нам Христос. Усомнилась и ты, не зная, что эти мысли внушает тебе тот, для кого эта любовь – стрелы огненные. Раньше ты раньше не видела своего врага, поэтому не могла вступить с ним в битву. Лукавому удавалось легко пленять тебя, внушая разные мысли, недостойные христианки. Теперь же ты знаешь, что враг есть, значит, твоя борьба с ним еще впереди. Готовься к ней, но помни – будут у тебя, кроме маленьких побед, и большие поражения, ибо такой враг без боя не сдается. Призови на помощь все свое мужество, все свое терпение и гони из сердца лукавые мысли, прогневавшись на них, ибо только такой гнев допустим и целителен. Будь Христовым воином, обороняйся словом Божьим, и все злобные духи растают, как дым, от этой обороны. Стой твердо, как часовой на посту, и не уставай любить. Пусть в сердце твоем всегда горит огонь, Благодатный огонь любви.
Глава 33. Пасхальное воскресенье
На Иерусалим опустился весенний вечер. Немного отдохнув, девочки стали собираться к пасхальной утрене. Елизавета Демьяновна решила пойти в Троицкий собор Миссии, а не в храм Гроба Господня.
- Хочу слышать наши, русские песнопения, «Христос воскресе!» по-русски кричать, а не по-гречески, - сказала она.
Храм весь сиял, убранный гирляндами разноцветных лампад, прозрачных, словно леденцы. Сверкали начищенные оклады икон, плясали огоньки свечей. Пел прекрасный русский хор.
- Словно дома на Пасху, - счастливо сказал Митя.
«Какие же мы странные, - подумала Катя, - едем за тридевять земель, а потом с умилением вспоминаем дом. А может быть, и надо уехать далеко-далеко, чтобы понять, что такое дом?»
«Пасха красная, Пасха, Господня Пасха! Радостию друг друга обымем!»
И вот звучат слова, которые были ожидаемы каждым паломником уже давно, может быть, с того самого дня, когда они решили совершить это долгое и трудное путешествие, путешествие к своей вере, к своему упованию, к своей мечте.
- Христос воскресе! Воистину воскресе!
Все лица сияют, сияют белые платочки, сияют чистые мужские рубахи, сияют глаза. Все радостно поворачиваются друг к другу. Христосоваться… давний обычай с неожиданным названием. В этот день все становятся друг другу братьями и сестрами, как дети Божии. Стать родными друг другу по Христу - вот что значит христосоваться. Катя радостно расцеловалась с бабушкой и Асей, чмокнула в обе щеки Лилечку и замерла. Митя! Неужели ей придется поцеловать и его? Но никто ничего другого от нее и не ждет! Нет, она не сможет, она просто не в состоянии это сделать! И тут Ася, бросив на Катю быстрый взгляд, весело оборачивается к мальчику и жестом показывает, чтобы тот немного наклонился, а потом весело и быстро целует его, слишком быстро, чтобы счесть это чем-то большим, чем прикосновение легкого весеннего ветерка. И тут же подталкивает мальчика к Кате. Что было дальше, Катя не помнила: прикосновение, поцелуй… Наверно, она закрыла глаза, а может быть, и не закрыла. Сердце девочки билось так часто, что, казалось, его удары слились в один сплошной прерывистый стук. «Христос воскресе!» - тихо сказал Митя, не торопясь отстраниться. «Воистину воскресе!» - непослушными губами выговорила Катя. А Митя уже христосуется с Лилечкой, с Елизаветой Демьяновной.
«Радостию друг друга обымем!» Радость, большая радость поселилась в этот пасхальный день в Катином сердце. Ей казалось, что впервые в жизни она любит всех ближних и дальних, что и к ней сегодня все добры, что на всем свете воцарился солнечный радостный день. В такой день совсем нетрудно было верить в Царство Небесное и радостно надеяться на встречу с теми, кто уже переселился в те неведомые блаженные края.
А потом пришло письмо от Женьки. После того, как все встали из-за праздничного стола, приготовленного для паломников в столовой Миссии, бабушка отправилась укладывать спать уставшую и закапризничавшую Лилечку. Катя и Ася спустились во двор. Светлая прохлада раннего утра радостно обняла их, ветерок словно тоже решил похристосоваться с девочками, играя светлыми прядями Асиных волос, шевеля темные косы Кати. В углу двора какие-то мальчишки уже катали по наклонной досочке крашеные яйца. Ася быстро достала альбомчик и начала медленно приближаться к играющим. Нарисовать хочет, поняла Катя. Но где же Митя? И тут Катя увидела его. Мальчик направлялся прямо к ней, но лицо его неуловимо изменилось: немного по-другому, более жестко были сжаты губы, чуть сдвинулись брови, а глаза пытались глядеть сквозь Катю. В руке он держал конверт.
- Тебе письмо, - напряженным голосом, стараясь выглядеть равнодушным, произнес он и протянул конверт Кате. – Иван Федорович передал, с почтой пришло.
Катя взяла конверт и с изумлением прочитала имя отправителя: «Евгений Савченко»! Никогда в жизни она не получала писем, и вдвойне странно и неожиданно было получить письмо здесь, в невероятной дали от дома, и от кого – от Женьки! Она-то была уверена, что ее бывший друг и думать о ней забыл, увлеченный важными делами по переустройству России… Но почему таким несчастным взглядом смотрит на нее Митя?
- Читай, я отойду, - сказал мальчик и медленно пошел к сухому фонтану. Там он остановился и стал смотреть в фонтан так внимательно, словно видел там что-то интересное.
Катя быстро надорвала конверт и достала письмо.
«Здравствуй, Катерина! – увидела она знакомый почерк. – Решил написать тебе, потому что никто не знает, когда ты вернешься, даже твоя тетка. Елена уверяет, что ты останешься жить там в каком-нибудь монастыре, и говорит, что для сироты это самая лучшая участь. Но я не хочу этому верить. Во-первых, ты человек принципиальный и честный, не сможешь вести лицемерную жизнь этих прожигателей жизни, а во-вторых, ты нужна здесь, потому что должен же кто-то бороться за светлое будущее. Я понимаю, что распоряжается всем твоя бабка, но ты должна проявить характер и потребовать, чтобы с тобой считались, когда идет решение твоей судьбы. Анька передает тебе привет и говорит, что завидует тебе - вот глупая курица. А еще я хочу тебе сказать, что я много раз сидел на нашем дереве в театральном сквере и думал о тебе. Я хочу, чтобы ты вернулась, хоть мужчине и борцу не пристали такие мысли и слова. Только когда ты уехала, я понял, что ты всегда была моим лучшим другом. Твой адрес дал мне тайком Сева, он тоже по тебе скучает. Возвращайся, Катерина! Твой друг Евгений».
Катя опустила письмо. Женька, прямодушный и славный Женька… Он скучает по ней, сидит на их дереве, взял тайком у Севы ее адрес, справлялся у тети Оли, когда Катя вернется. Катя вернется, но что она скажет? Что теперь они будут говорить на разных языках? Что монахини вовсе не ведут «лицемерную жизнь прожигателей жизни»? Что слова о светлом будущем она понимает сейчас совсем иначе? Да разве расскажешь о том, что она пережила и увидела здесь, на Святой земле? Она, Катя, никогда не владела даром слова настолько, чтобы выразить то, чем полнится ее душа, она никогда не сможет объяснить Женьке, что Святая Земля существует. Ему всегда будет казаться, что ее нет. Но Катя теперь знает: эта земля есть, она дарит человеку горе и радость, учит его понимать, что ничто в жизни не случайно, что он всегда должен делать выбор и за этот выбор отвечать. И люди на Святой Земле становятся сами собой, здесь становится понятно, кто чего стоит.
И как сказать Женьке про Митю? Вон он стоит, пиная ногой мелкие камешки и пристально глядя в пересохший фонтан. «Что бы ни было написано в этом письме, Митя, как ты можешь думать, что это как-то изменит мои чувства к тебе? Цветок олеандра все еще лежит в моем молитвеннике, цветок с горы Преображения. Я преобразилась, Митя, теперь письмо Женьки – это просто письмо от друга, просто весточка с родины. Не отворачивайся, Митя, я и так боюсь, что скоро мы можем расстаться, если не насовсем, то очень надолго. Не отворачивайся от меня, Митя!»
И, словно, услышав ее мысленный призыв, мальчик повернулся. Увидев, что она закончила читать, он смотрел на нее, словно чего-то ожидая. И тогда Катя сама пошла ему навстречу.
Вечер пасхального дня был синим и прозрачным, он пах цветами, травами и почему-то морем, и этот запах щедро проникал в приоткрытое окно, дразня душу ожиданием скорых перемен, дальнего путешествия. Катя и Ася, встав коленями на Катину кровать и облокотившись на подоконник, молчали, глядя на чуть шевелящиеся деревья, на паломников, что сновали по двору, собираясь в дорогу. Покинутый альбомчик белел на подоконнике. Катя вдруг подумала, как хорошо ей молчать рядом с Асей. В этом дружеском молчании было понимание того, что невозможно было бы высказать никакими словами. Неторопливая в движениях Ася казалась полной противоположностью Кате, но тот, кто видел бы выражение ее глаз при виде чего-то, что ей очень хотелось изобразить на бумаге, видел быстрые и точные штрихи ее карандаша, понял бы, что в душе этой девочки тоже горит огонь, по-своему сильный и яркий. «Наверно, если бы у меня была родная сестра, с ней так же легко было бы молчать, - подумала девочка. – И теперь мне уже не так грустно, что Бог не ответил на мою молитву и не послал Асе дар речи».
Вдруг Ася быстро открыла альбомчик и что-то написала, а потом придвинула альбомчик Кате. «Я знаю, ты просила у камня Помазания, чтобы случилось чудо, и я заговорила». Катя изумленно поглядела на девочку. Откуда она знает? Неужели, отняв у нее способность говорить, Господь наградил ее другим талантом: угадывать мысли? В ответ на вопрос в глазах Аси она могла только кивнуть.
Ася снова подвинула альбомчик к себе. «Я никогда об этом не просила, - выводил карандаш буквы, уже с трудом различимые в густеющих сумерках. – Вместо слов я могу разговаривать своими рисунками. Это лучше. Мне редко хочется говорить словами».
- Мне тоже, - призналась Катя. – Со словами у меня дружбы нет: хочу сказать одно, а получается совсем другое. Собственно, и с делами так же, - грустно усмехнулась она. – Наверно, я какая-то неправильная.
В сгустившихся сумерках она скорее угадала, чем увидела Асину улыбку, а потом почувствовала легкое прикосновение тонких пальцев к своей руке. Ася протягивала ей развернутый альбом, который Кате пришлось близко-близко поднести к глазам, чтобы что-нибудь разглядеть. «Ты очень хорошая!» - прочитала она огромные буквы, неровно идущие через весь разворот альбомчика.
Глава 34. Непростое чаепитие
Скрипнула дверь, и в комнату вошла бабушка.
- Сумерницы мои, я пришла звать вас в гости. Иван Федорович на чашечку чая приглашает.
Первым, кого увидела Катя, зайдя в чистую и строгую, словно келья, комнату Ивана Федоровича, был Митя. Он-то что здесь делает? А вот и Лилечка, чистит красное яичко и весело смеется. На столе стоит кулич, дымится в чайнике кипяток, разбрелись в беспорядке по столу разномастные чашки и стаканы.
- Прошу за стол, гости дорогие! – радостно вскочил доктор. – Стаканы - нам с тобой, Дмитрий, как мужчинам. Дамы, выбирайте чашки. Елизавета Демьяновна, не откажите поделить кулич на всю нашу братию. Христос воскресе, друзья!
- Воистину воскресе! – громче всех крикнула Лилечка.
Чаепитие прошло весело и празднично. В обществе Ивана Федоровича никому не бывало скучно. Он шутил, все время о чем-то рассказывал, забрасывал вопросами девочек и Митю, веселил Елизавету Демьяновну, тормошил Лилечку, но Катя чувствовала, что собрались они здесь не только ради этого чудесного чаепития. «Этак и я, словно Ася, мысли начну угадывать. А мысли-то вот они, у бабушки на лице написаны».
И правда, когда был съеден последний кусок кулича и отодвинута последняя чашка, Иван Федорович неожиданно стал серьезен.
- Друзья мои, Елизавета Демьяновна спросила моего совета, как вам жить дальше, но я подумал, что в таком обсуждении должны участвовать вы все. Собственно, мое слово значит в вашей судьбе немного, но я согласился присутствовать при разговоре, чтобы иметь возможность предложить вам помощь, если понадобится.
- Больше всего душа моя болит за Митю и Лилечку, - начала бабушка. – Что ты думаешь делать дальше, Митя? Будешь родных искать?
- Нет, - решительно ответил мальчик. – Нашим родным мы нужны не больше, чем они нам. Учиться я теперь, конечно, не смогу, пойду работать. Сниму комнату, буду заботиться о Лиле. А на первое время нас приютит папин друг, он велел мне к нему обращаться в любую минуту.
- Жаль, что придется тебе недоучкой остаться, - сказал Иван Федорович. – Ты парень умный, мог бы многого добиться.
Митя горько усмехнулся:
- Да разве я заговорил бы об этом, коли не нужда? Я и сам мечтал выучиться на инженера или учителя. Но что же делать, раз так жизнь повернулась.
Катя почувствовала, что ее пальцы сжимаются в кулаки от бессилия. Почему она ничего не может сделать, чтобы помочь Мите?
- Может, Лизавету-маленькую в приют устроишь, а сам гимназию на казенный счет закончишь? Я бы похлопотал за тебя, - предложил Иван Федорович.
- Нет, - твердо сказал Митя, и глаза его потемнели. – Лилю никуда не отдам. Лучше худо, но вместе.
В наступившей тишине громко шмыгнула носом Ася. «Плачет, - поняла Катя. – Мне и самой впору зареветь. Бабушка, ты умная, добрая, ну придумай что-нибудь!» И Елизавета Демьяновна словно услышала ее мысли.
- Я уже не первый день над этим размышляю, - задумчиво сказала она. – Мне хотелось бы в Пермь перебраться. Асе надо учителя хорошего взять, талант у девочки рисовальный, это каждому видно. И Катю бы у себя поселила, раз неуютно она себя в дядиной семье чувствует. А где две девчонки, там и три. Возьму к себе и Лилю, если Митя согласен будет. Средств моих на всех хватит, не придется пареньку в рабочую лямку впрягаться, он сможет доучиться.
- А не поступить ли тебе, Дмитрий, в семинарию? – неожиданно спросил Иван Федорович. – Пермская семинария на хорошем счету состоит. Таи учился и архимандрит Антонин, что долгое время был начальником нашей духовной миссии здесь, в Палестине. Похлопочу, есть у меня друзья, устроят тебя на пансион. Еда будет, одежда, крыша над головой, да и образование неплохое получишь, коли будешь прилежен.
Катино сердце забилось быстро-быстро. Сказанное бабушкой и Иваном Федоровичем было похоже на сказку: Митя будет жить в одном с ней городе, им не придется расставаться! Он будет часто приходить в бабушкин дом, навещать Лилечку… Но что скажет сам Митя?
Мальчик перевел взгляд на Лилю, которая весело теребила Катю за косу, не понимая важности выбора, который должен сделать в эту минуту ее брат. Если даже он и начнет работать, пройдет немало времени, прежде чем он станет зарабатывать достаточно для того, чтобы хватило на еду и жилье, и придется им с Лилей жить впроголодь, да еще из милости. Катя… он больше никогда с ней не встретится, а если и встретится, то что общего может быть у рабочего парня и образованной девушки из хорошей семьи?
- Мы с Лилей не хотели бы быть в тягость, - в душе мальчика шла борьба.
- Какая тут тягость, трех помощниц в доме иметь, - строго сказала Елизавета Демьяновна, но глаза ее светились добротой. Ей нравился этот самостоятельный решительный мальчик, желающий жить по совести. Иван Федорович вдруг лукаво взглянул на Катю:
- А ты, Катерина, что скажешь?
Катя от неожиданности вскочила со стула, как вскакивала в гимназии, услышав свою фамилию:
- Мне кажется, бабушка права. Я помогать буду, смогу Лилю читать и писать научить.
- А сама к чему стремишься? Наш разговор о медицине помнишь?
- Помню. Хочу быть врачом, как папа, я это твердо решила.
- Сложный и трудный путь выбираешь, но это самый лучший путь на свете – я тебе как врач говорю. Помогу чем могу, только гимназию постарайся закончить как можно лучше.
- Обещаю, - твердо проговорила Катя.
- Саша гордился бы такой дочкой, - тихо и весомо сказала бабушка.
- Вот и славно, - хлопнул ладонями по коленям Иван Федорович. – Вот и порешили ко всеобщему удовольствию. Низкий вам поклон, Елизавета Демьяновна, за большое сердце ваше. Дмитрий в долгу не останется, а Лилечка-звоночек радость в ваш дом принесет, хоть и заботы вам предстоят немалые, и тревоги большие. Знайте, что здесь, на Святой Земле, есть теперь у вас друг, к которому вы можете всегда обратиться за помощью.
И тут в открытое окно, перекликаясь с душистым ароматом темной южной ночи, заструились переливающиеся щелкающие звуки. Соловей Святой Земли пел так же, как пел в зарослях сирени в театральном сквере той непостижимо белой ночью, даже память о которой казалась сейчас выдумкой, миражом, тем, чего никогда не было, а если и было, то не в этой жизни, а в другой, давно минувшей. Птицы небесные, которых питает Бог… Мы все Твои птицы, Господи.
Глава 34. Если забуду тебя, Иерусалим
Пароход отошел от берегов Святой Земли. Катя стояла на палубе и смотрела, как удаляется, исчезает вдали город Яффа со своими лепящимися друг к другу домами, со своими апельсиновыми садами. Какая-то немолодая, просто одетая женщина, произносила нараспев знакомые почему-то слова:
- Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. Прильпни язык мой гортани моему…
Разве можно забыть? Разве можно вернуться со Святой Земли прежним и никогда не вспомнить эти странные храмы, похожие на крепости, эти травы, эти камни, огнистые камни сада эдемского … и ощущение того, что Господь позволил именно тебе прикоснуться к событиям Его жизни? А разве забудешь тех, с кем свели тебя трудные дороги Святой Земли: веселую красивую Марусю, тихую задумчивую Ольгу, энергичную яркую Лидию, забавных Нату и Тату, доброго отзывчивого Ивана Федоровича, мудрого отца Михаила… и, конечно, Митю… Но не только новые знакомые поселились в Катином сердце: там нашли, наконец, свое место все те, кого девочка раньше не могла или не хотела понять и полюбить: бабушка и Ася, тетя и дядя, братья и Женька. Разве забудешь тебя, Иерусалим?
Погода стояла ясная и тихая, на море не было даже легкого волнения, а жара скрадывалась прохладным соленым ветром. Каюта в этот раз была «дамской», как окрестила ее Катя: здесь поместились Елизавета Демьяновна и девочки. Митя обосновался в соседней, «мужской» каюте.
Катя просыпалась раньше всех, когда опаловое свечение моря еще только предсказывало скорый рассвет, и выходила на палубу. Прохлада утра заставляла ее плотнее закутаться в платок. Девочка замирала, чувствуя себя существом, целиком принадлежавшим этому странному предрассветному миру. Море царило вокруг, словно Творец еще не создал твердь земную, и белые чайки носились над волнами. Изредка, когда пароход шел недалеко от берегов, можно было различить старые башни покинутых крепостей и белые дворцы восточных правителей. Мысли скользили неторопливо, думалось обо всем отстраненно, словно никакие горести и радости не трогали сердце здесь, в пустынной удаленности от людей и берегов.
Постепенно небо наливалось золотом, словно зреющий в летнем тепле апельсин. Легкие золотые блики начинали свой танец на морской глади, бросая отсветы на стены каюты. На палубу выходил Митя, и солнце в Катиной душе вставало раньше, чем появлялось в золотисто-розовом утреннем небе. Она знала, что мальчик уже прочитал утреннее правило, но сама не могла заставить себя молиться, хотя чувствовала, что молитвой было каждое созерцание пробуждения Божьего мира, каждое утро пело в душе девочки благодарственный гимн.
Потом берега потеряли свое праздничное очарование, из пышно-зеленых стали пустынно-желтыми, гористыми.
- Смотрите, девочки, - сказал как-то Митя, подойдя к стоявшим на палубе Кате и Асе, - сейчас наш пароход войдет в Мраморное море. Где-то здесь, на этих берегах, находилась Троя. Гомера читали?
- В гимназии проходили, - усмехнулась Катя, понимая, что это значит «читали, но плохо и невнимательно», а Ася кивнула, и глаза ее засияли. «Читала, и понравилось», - поняла Катя. Сколько же ей самой придется наверстывать, чтобы догнать Асю и Митю?
- Хотелось бы и мне стать археологом, как Генрих Шлиман. Он всю жизнь мечтал найти Трою – и нашел. А помните раскопки в Капернауме?
И все замолчали. Да, каждый разрушенный временем город являет тем, кто его находит, свою историю, нередко трагическую, но всегда поучительную.
Но вот и Стамбул, яркий, шумный, заставляющий на время забыть обо всем.
- Интересно, где сейчас Зоя? – напустив на себя задумчивость, спросила Катя. Ася засмеялась глазами, Митя недовольно пожал плечами:
- Вот уж надоедливая и хвастливая была девица. Жаль, что одевалась обычно, а не так, как вон те греки.
Катя посмотрела туда, куда указал Митя, и увидела веселую толпу, напоминающую ряженых, отправляющихся на какой-нибудь карнавал. На мужчинах были надеты пышные не то юбки, не то штаны, на головах странные шапочки-колпаки, на туфлях – помпоны! Яркие наряды женщин сияли нашитыми монетками, пестрели диковинными вышитыми цветами. Рассказать в гимназии – не поверят! И тут Катя с удивлением поймала себя на мысли о гимназии. Странно, но ей очень хочется увидеть своих одноклассниц, своих учителей – даже Змею! – доказать им, что она может хорошо учиться и вести себя так, чтобы тете и дяде больше не пришлось ее стыдиться.
Тете и дяде? Но ведь теперь она будет жить у бабушки, а дядину семью навещать лишь по праздникам. Она будет помогать бабушке, заниматься Лилечкой… А в памяти против воли всплыли тетины слова: «Я так радовалась, что у меня будет две дочки вместо одной». Катя так и не стала тете Оле дочкой, не стала настоящей сестрой ее детям, а ведь Сева болен, а Горик совсем мал. Елену не интересует никто, кроме ее самой. Конечно, Кате будет хорошо у бабушки, рядом с Асей и Лилечкой. К тому же туда, к Лилечке, будет часто заходить Митя. Но что-то идет не так, как должно…
«Если забуду тебя, Иерусалим»… Но ведь нельзя помнить Святую Землю, но забыть то, чему она тебя научила. Нельзя забыть о милосердии, о благодарности, о том, что каждый может стать другому ближним. О том, что нельзя отказаться от креста. О том, что вся жизнь – это битва. И она, Катя, должна быть хорошим солдатом.
- Бабушка, я решила остаться в доме дяди. Ты не обидишься?
Погрустнели Асины глаза. Вопросительно смотрит Митя. Внимательно - Елизавета Демьяновна. Как же сильно изменилась девочка за эти полгода! Пожалуй, теперь бабушка за нее спокойна: это настоящая Сашина дочка.
- Я понимаю, Катенька. И горжусь тобой.
Поезд приближался к Перми. Еще немного – и покажется Кама. Вспыхнет в закатных лучах крест кафедрального собора, венчающего прибрежные горы. Катя стояла у окна, и ей казалось, что она чувствует, как пахнут мелькающие мимо белые черемухи, лиловые кусты сирени. Митя подошел и встал рядом. Под ремень засунута книга – он только что оторвался от чтения.
- Знаешь, что я прочитал, Катя? Мы с тобой – царские дети.
- Как это? – не поняла девочка.
- Слушай: мы все происходим от нашего Творца. Как его еще называют? Царь Царей. Мы все Его дети, раз обращаемся к нему «Отец наш небесный». Значит, все мы царские дети, а друг другу - братья и сестры.
- Смотри, Митя, Кама! Ты еще никогда не видел мою реку. Она самая широкая и красивая из всех рек. Ты ее полюбишь, я знаю.
Царевич и царевна, дети Божии, дети Царя Царей, молча смотрели, как течет закатное пламя по медленной величавой реке. И может быть, кто-то из них вспомнил другую реку, не такую широкую и полноводную, но почитаемую во всех концах света.
Отперев дверь своим ключом, Катя тихо вошла в полутемный вестибюль. Из залы, как обычно, слышалась музыка. Прелюд Шопена вплывал в дом вместе с сумерками, и Катя замерла, опустив руки. Ей вдруг до сердечной дрожи захотелось оказаться возле нагретого солнцем камня на горе Фавор, увидеть с высоты, залитые солнцем склоны, искрящееся вдали озеро, и чтобы поодаль сидела Ася, черкая карандашом в своем альбомчике, а рядом…
- Что ты тут замерла в темноте? – прервал ее мысли капризный голос вошедшей следом Елены. – Прислугу ждешь, чтобы раздеться помогла? Бабушка, видно, совсем тебя избаловала, принцесса ты наша.
Елена демонстративно сдернула пальто, бросила его на кушетку и, не глядя больше на Катю, стала подниматься по лестнице.
«Принцесса… нет, царевна!» - вспомнилось Кате, готовой уже ответить Елене какой-нибудь резкостью, и она промолчала. Трудно быть настоящей царевной, но она, Катя, постарается. Теперь иначе нельзя.
Откуда-то сверху раздалось капризное нытье Горика, которого за что-то резким голосом отчитывала Елена, в зале Сева с раздражением стукнул кулаком по клавишам – не получался пассаж, - в кладовке, ворча, чем-то громыхала Наташа…
«Вот я и дома», - сказала себе Катя.