Путешествие в Камчатую землю

Путешествие в Камчатую землю в лето 7488

 (Экспедиция на Камчатку в 1980 году)


Камчатку впервые я увидел с неба.
Самолет, снижаясь, плыл над гористой выпуклой сушей в покровах синьки и снега. А впереди-внизу в лакунах облаков просвечивал зеленой тушью океан. Накренив берега, самолет развернулся над морем и косо вошел в Авачинскую бухту, перечеркнул  узкую ленту города и приземлился на отлете.
Я сошел на землю, как на полотно Рериха...
Камчатка – каменная камбала, прилепившаяся хвостом к материку. Полоса молодой, горячей земли, именуемая активной континентальной окраиной. Тектонический шов между обширной сушей и великим океаном.
Земля на особицу: без ежей, воробьев, лягушек и змей. Снеговые хребты, горелые сопки, дымящиеся факела вулканов. Каменные березы и непроходимые стланики на крутых склонах, высокорослый шеламайник в долинах. Обильные ягодники, где первая жимолость – камчатский «виноград». Вскипающие от лосося реки. Птичьи стаи на морских берегах, медведи и олени в лесах. Природный эдем, созданный в отдельно взятом краю.
Камчатка. Первопроходец Иван Камчатый, оставивший свое имя полуострову –конечной грани Русской земли. Вложенная в нашу память ее пространственно-временная ширь: «В Москве три часа дня,.. в Петропавловске-Камчатском – полночь».
Камчатка.

I
«…до Камчатки и далее, куда вам указано, и описать тамошние места …»
Из инструкции Петра I Евреинову и Лужину, 1719 г.

19 июня 1980 года я шагал в толпе озабоченных пассажиров к крыльям своей мечты. Крылья имели распространенную марку Ту-154. Мечтой же была Камчатка.
По сути, это был полет на крылатой машине времени. А как иначе можно попасть за сутки из одиннадцатого часового пояса во второй? И чтобы в сутках было всего 15 часов? Чистый жизненный выигрыш составил тогда 9 полновесных часов. Правда, по возвращении я проиграл эти часы обратно.
Рядом шагал мой друг Николай. С ним вместе – два молодых дипломника с направлениями на практику в Петропавловский институт вулканологии.
Факультетский декан не желал финансировать наши авиа-релятивистские опыты.
– Не дальше Иркутска! – пытался  отнять он полстраны у нас.
– Петропавловск далеко, но город-то нашенский! – возразили мы декану словами классика марксизма-ленинизма.
Декан не заметил подмены (в подлиннике был Владивосток) и согласился оплатить билеты в один конец. На обратную дорогу предстояло заработать самим. Мы списались и знали, что нас ждут.
И вот Пулково, самолетный трап. Теснится толпа с зажатыми в руках посадочными талонами. У мужчины, что впереди, надета через плечо связка рулонов туалетной бумаги. Мы улыбаемся с Колей. Земля и небо, стихи и проза! Мужчина исподтишка оглядывается, ему самому неловко. Рулонной гирляндой наградила его, конечно, жена – сухая энергичная дама, что-то выговаривающая ему.
Но все позади.
Воздух, облака, череда посадок.
Омский просторный аэродром; Братские высокие сосны; деревянный аэропорт Якутска. В Якутске меняли самолет, и пассажиров попросили вынести ручную кладь. Вновь мы увидели мужчину с рулонной гирляндой на шее. Мы представили себе такую же картину на рейсе Париж – Нью-Йорк и дружно рассмеялись.
Вот так ранним сибирским утром, под комариный зуд, в наших головах окончательно сложился низвергающий основы вывод. Ведь если граждане великой страны везут из столицы за 10 тыщ верст туалетную бумагу, – значит, страна идет не туда. Вывод, конечно, был отвлеченным и не требовал срочной перемены планов. Ведь мы, в отличие от страны, летели туда, куда надо. (Мы тогда думали, что можно отделить себя от страны!)
Вновь самолетные кресла, стюардессы, облака.
Прыжок над Охотским морем.
Петропавловск.

II
 «А остроги они (ительмены) имеют пространны. А жилища имеют в тех острогах – зимою в земли, а летом над теми же зимними юртами наверху на столбах, подобны лабазам…»
 «Скаска» о походе Морозко и Голыгина на реку Камчатку в 1693-94 гг.

Петропавловск. По сути, одна улица, тянущаяся вдоль моря извилистой многокилометровой лентой. С северной стороны почти вплотную подступают крутые залесенные сопки, с южной – обрывистые берега Авачинская бухты. Где-то на полпути уличная лента сбегает к самому берегу и расширяется. Здесь городская площадь, местная власть и зеленый сквер с памятной колонной Витусу Берингу. Город заложили участники Второй Камчатской экспедиции в 1740 году; основателей привлекла обширная бухта, одна из самых удобных (так утверждают камчадалы) гаваней мира.
На заднике городской панорамы неестественно крупно нарисованы геометрические силуэты Корякского и Авачинского вулканов. Изумляешься, когда узнаешь, что они удалены от города на 30-40 километров. Сопка Корякская – высокий и массивный конус с зазубренной вершиной. Три с половиной километра, вознесенных ввысь; крутые заснеженные бока,  узкие ребра каменных ригелей.
– Это Авачинский? – очарованный спросил я.
– Нет, – улыбчиво пояснили мне, – Авачинский справа.
Авачинская сопка пониже – около трех километров. Это вулкан в вулкане: старый – широкоскулый, наполовину разнесенный взрывом, и молодой – крутосклонный, возрастающий на старом основании. Верхушка молодого притуплена и курится. Такие вулканы зовутся двойными или сомма-вулканами. Так повелось еще от античного Везувия. Поначалу застит глаза Корякский заснеженный гигант. Однако со временем экспрессивная красота Авачинского чаще притягивает взоры.
Город, если судить по широте,  стоит южнее Москвы, однако по климату он ближе к беломорской Кандалакше. Причиной – сосед-океан, охлажденный холодным Беринговым течением. Именно он виновник летних прохлад, вязких туманов и долготающих камчатских снегов. С океаном же связаны и атмосферные циклонические вихри, буйные ветра и обильные круглогодичные осадки. И как будто этого мало, добавлены еще частые землетрясения и парочка дымящихся вулканов под боком.
Мне показалось, что горожане всем этим не очень обеспокоены и даже  этим горды.

Институт вулканологии мы нашли на высоком скалистом берегу почти сразу за въездными беринговскими корабликами. У парадных институтских дверей – оплавленные тюленьи туши вулканических бомб. Наш работодатель и мэтр – Факир Шакирович Катыев – худощавый мужчина средних энергичных лет. Темный брусок бороды, умный высокий лоб, черные пронзительные глаза. По происхождению – ленинградский татарин.
Да, мы ему нужны. Да, хорошо, что приехали. А если бы попозже, так и вообще хорошо. Выезд в поле, к сожалению, задерживается. Есть проблемы с транспортом и провизией. Пока же он нас поселит на загородной базе. Где будем работать? Да чуть ли не по всей Камчатке! На вулканах? И на вулканах тоже!
На следующий день мы выехали на базу. По пути сделали крюк и где-то на авачинских склонах сажали картошку в красную вулканическую почву. На камчатских огородах растят картофель, капусту, морковку и даже клубнику; в теплицах выращивают огурцы и помидоры. Садов здесь нет.
Полевая база – в 60 километрах от города. Мы проехали поселок Елизово, переправились по мосту через Авачу и поднялись вверх по долине реки Паратунки. В пути наш Уазик-вездеход дважды застревал в снежных сугробах (в июне месяце!). Там, где в Паратунку впадает Карымшина , – полевая база. Два вагончика, три палатки и бассейн с природно-горячей минеральной водой.
За две базовых недели мы обвыкли и сдружились между собой. Нас было: Алексей –помощник мэтра, спокойный  и надежный характер; Людмила ¬– молодой специалист, зрелая девушка с томными очами; Александр – полевик-ковбой с винтовкой и старательским лотком; Сергей – студент-практикант из нашего «универа» (курсом помладше); Наталья – осиново-гибкая студенточка из Свердловска; Николай – мой добродушный товарищ, и я – автор этих строк.
Узнав, что Сергей из местных, мы окрестили его с Колей  Аборигеном (Аборигешей). Мы даже не подозревали, что у нас есть свой факультетский  камчадал. А если по существу – удивительные люди эти аборигены. Во-первых, никуда не торопятся; во-вторых, воспринимают серьезно все, что им ни скажешь; а в третьих, если шутят сами, то кажется, что говорят всерьез. Легче всего мы понимали собственно Аборигена; сказались, очевидно, его три ленинградских года.
Стояли солнечные длинные дни. Мы рыбачили, слонялись с ружьем по округе, а прохладными вечерами, по примеру римских патрициев, нежились в горячих водах бассейна. Камчатские недра изобилуют залежами термальных вод.

III
«А от устья идти вверх по Камчатке-реке неделю, есть гора – подобна хлебному скирду, великая и гораздо высока, а другая близ ее ж – подобна сенному стогу и высока гораздо: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево».  (Первое известие о вулканах Камчатки – Толбачике и Ключевской сопке.)
Атласов, отчет о походе на реку Камчатку в 1696-1699 гг.

На восьмой день Алексей привез из города весть об извержении Горелого вулкана. Наша тройка (Коля – Серега – я) тут же замыслила поход на Горелый. Для начального шапочного знакомства Горелый подходил идеально. Вулкан расположен всего в 50 километрах от базы. Это сравнительно невысокий (около двух километров) вулканический  хребет,  вполне доступный для подъема и наблюдений. К Горелому уходит та дорога, по которой мы сюда приехали. Наконец, у вулкана довольно спокойный характер, он скорее пыхтит, чем извергается.
Препятствиями для похода были Алексей и Паратунка.
Алексей после длительных уговоров сдался. Он отмерил нам три походных дня с твердым условием быть на базе не позже утра четвертых суток.
Паратунка в июне – шумная быстрая река,  вспоенная сверх меры талой снеговой водой. Она перекрывала путь к Горелому и была почти непреодолима вброд и вплавь. Но Алексей обнадежил: в 12 километрах  выше по реке есть дорожная переправа, рядом  протянут железный канат; держась за него, можно легко перейти речку вброд.
– По канату через Паратунку? – с сомнением  спросил я.
– А что тут военного? – удивился Алексей.
Я перестал наружно сомневаться.

Утром прекрасного дня мы переправились по упавшему тополю через Карымшину и двинулись походным порядком вверх по реке Паратунке. Набитая дорожная колея тянулась плетью по речной долине. От нее справа – мохнатые лесистые гряды, слева – плеск Паратунки, заросшая шеломайником пойма и красные островерхие сопки. Впереди  завораживающий снежный конус Вилючинского вулкана.
В середине дня подошли к переправе.
Толстый железный трос, закрепленный на береговых опорах, низко свисал над серой летящей водой. Странные все-таки люди, эти аборигены. Паратунка – тридцатиметровой ширины река, ничуть не убавила здесь ни полноводности, ни быстрины.
 Наоборот, высокие в косматой пене валы бурно неслись по каменистому руслу, усеянному здесь и там подводными порогами. На стремнине глубина потока была, очевидно, по грудь.  В общем, нечто вроде Терека в Дарьяльском ущелье. Если переправляться, то только на бульдозере или тяжелом вездеходе. А уж переходить по канату – оторвет с руками на первых десяти шагах.
Сергей сохранял оптимизм. Да, вброд нельзя, соглашался он, но можно, обвязавшись веревкой, переползти по канату, не замочив даже ног. Маловероятно, но попробовать стоило. Даже мне, знающему с детства горные реки, показалось, что можно.
Смазанный тавотом трос болтался вялой гадюкой всего в полуметре над стремниной. Хватит ли такой высоты или трос, отягощенный грузом, уйдет под воду?
– Хватит! – возгласил Аборигеша и вызвался пройти первым.
Он оставил на себе только плавки, сапоги и рукавицы. Мы пристегнули  его к железному канату широким кожаным ремнем. К поясу привязали веревку. Сергей передал мне фотоаппарат с поручением запечатлеть его над самой стремниной. Я кивнул.
Распластавшись, Сергей пополз по тросу, подтягивая себя на руках. Он продвинулся вперед на семь или восемь метров и уже тяжело провисал над самой водой. Еще один рывок, и несущийся под ним косматый вал сначала рикошетом зацепил спину, а потом захлестнул канатоходца с головой. Мне даже показалось, что водяной смерч прокрутил его на канате, как на вертеле. Нет, это Сергей  невероятным образом извернулся  и оказался уже головой к нашему берегу.
– Тяни! – бешено закричал он.
Коля судорожно потянул веревку, и я, отбросив фотоаппарат, кинулся на помощь. Через минуту мы сняли Аборигешу с каната насквозь мокрого, мерзлого и густо измазанного. Тавотные пятна чернили даже его блондинистую голову. Но главное – он был жив и невредим.
– Чертова река! – сказал недавний оптимист, отплевываясь мутной водой, – больше я туда ни ногой!
Нас с Колей охватил дикий безудержный смех. Сгибаясь и приседая от колик, мы комментировали взахлеб картину переправы.
– Да ладно, хватит вам! – урезонивал Сергей, оттираясь пучком травы. Потом не выдержал и рассмеялся сам.
Ситуация однако оставалась не радостной, но мы не хотели сдаваться. Некоторые основания к этому были. Через переправу изредка проходил транспорт; на дорожной колее, уходящей в воду, сохранились довольно свежие отпечатки гусениц. Мы решили наудачу подождать до вечера. Выставили сторожами на дорогу рюкзаки и отправились вверх по реке в надежде отыскать что-нибудь подходящее.
 Ничего  такого мы не нашли, но ближе к вечеру, уже отчаявшись, услышали приближающийся гул мощного мотора. Бросились что есть сил к переправе. У реки стоял тяжелый гусеничный транспортер АТТ; вылезший механик-водитель недоуменно пинал ногами наши рюкзаки.
Короткие переговоры – и мы в кузове. Вездеход чуть помешкал, потом трубно взревел и двинулся рассерженным буйволом через водный поток. Против стальных гусениц и дизельной мощи река не устояла. Через минуту, очумелые от удачи, мы стояли уже на другом берегу. Вездеход, круша камни, повернул налево и укатил к неведомой буровой. А мы, закинув рюкзаки на плечи,  рванули, почти по воздуху,  к ожидавшему нас Горелому.

Заречная дорога вела к широкому, наполовину заснеженному плато, – местному водоразделу. Где-то на западе с его склонов начинает свой бег Паратунка. А на востоке над покатым плато возвышается исполинская треугольная шапка Вилючинского вулкана.
 Еще от переправы, имея время, мы любовались его идеально правильным конусом со скошенной кратерной выемкой наверху. От подножья к вершине сходятся мощные контрфорсы скальных ригелей. Глубокие промоины между ними обильно заснежены. Мы наблюдали в бинокли, как под ярким солнцем плавятся снега, давая исток ручьям и стремительным водопадам.
Взбираясь на перевал, дорога теряет разбег и вьется пружинным зигзагом. Где было возможно, мы укорачивали путь и поднимались напрямик к верхнему дорожному звену. На щебнистых склонах ютились карликовые кустики цветущих рододендронов: жестяные, почти не гнущиеся листья, желтоватые почти не пахнущие цветы. На самом плато лежали простынные лоскуты зернистого снега. Опускался вечер, становилось прохладней, и мы заметили, что ручьи на Вилючике почти иссякли.
С перевального плато в подступающих сумерках мы увидели за синим пространством  снегов темный гребень Горелого вулкана. Ошибиться было невозможно, – над ним  воспаряли в небо светлые клубы фумарол и веером распускались по ветру. Мимо Горелого убегала черной ниткой наша дорога, теряясь у далеких отрогов Мутновского вулкана.      Стояла та особенная вечерняя тишина, которая ощущается прозрачной и звонкой.
 За нашей спиной верхушка Вилючинской сопки догорала в закатном пламени;  по яркости алых и синих красок она напоминала детскую акварель… Мы были одни в том удивительном мире остроконечных гор, мглистых долин и высокого неба. Это были, наверное, самые счастливые минуты нашего похода.
На ночлег мы остановились в пустом придорожном вагончике, обнаруженном на перевале.  Перед сном мы вышли на воздух с кружками чая в руках. В сгустившейся темени, примерно в 20 километрах от нас,  Горелый продолжал куриться лиловато-белесым дымом. Из невидимого кратера, как из печной трубы, вылетали высокие, в полнеба, искры, а дымные облака подсвечивались жаром.

Наутро мы отправились дальше, оставив часть вещей в придорожном приюте.
 Дорога от перевала круто сбегает в долину, а затем взбирается на следующее заснеженное плато. На нем и воздвигнут скалистый вытянутый массив Горелого вулкана. Когда-то это был крупный и мощный вулканический аппарат, бурно извергающий базальтовые лавы. Некоторые его потоки даже достигали  отрогов Вилючинского вулкана. Со временем магматический очаг иссяк, и центральная постройка обрушилась, образовав обширную провальную кальдеру.
 Нынешний Горелый – это цепь сравнительно невысоких, сросшихся боками вулканических конусов, поднявшихся на краешке старой кальдеры. Поэтому у вулкана сейчас целых девять кратерных чаш; некоторые из них временами дымят и сорят пеплом, другие залиты водой и  превратились в живописные озера.
Мы бодро шагали вперед, держа перед глазами цель нашего путешествия. Поднявшись на вторую возвышенность, мы снова увидели вулкан, но уже во всех характерных деталях. Его изогнутый скалистый хребет был похож на гребнистую спину доисторического зверя. В ярком свете дня вулкан, казалось, мирно дремал, выдыхая струи паровозного пара. Его снежная манишка была присыпана свежим пеплом, поэтому на фоне окружающих снегов он действительно смотрелся обгоревшей головешкой.
Сойдя с дороги, мы уже подходили к подножью, когда над центральным гребнем вдруг взлетели в небо два эффектных паровых выброса, окрашенных снизу необычным ярко-синим пламенем. Это было  неожиданно и жутковато-красиво. Сергей, на правах аборигена, забеспокоился и стал уговаривать нас вернуться.
– Действующий вулкан непредсказуем! – настойчиво предостерегал он нас.
Но мы, нацеленные вперед, переломили его опасения.
– Теперь мы знаем, куда не следует соваться, – аргументировал я. – Будем подниматься левей центрального гребня.
Мы взбирались наверх, пересекая застывшие потоки лав и обходя огромные вулканические глыбы, следы минувших бурных извержений. Еще выше среди разрозненных снежных полей вставали здесь и там красно-бурые шлаковые конуса. Дул очень резкий порывистый ветер, усиливающийся с каждым метром подъема. С курьерской скоростью неслись косматые, в синих подпалинах, облака. Цепляясь за хребет, они смешивались с вулканическими фумаролами, и вершина на время скрывалась из глаз.
Наконец мы добрались до перелома рельефа, где покрытые сплошным снегом склоны очень круто задираются к небу. Укрывшись за большой шлаковой глыбой, мы держали последний совет. Препятствиями были запредельная крутизна склона и зловещая ветреная погода. Даже Николай, мой верный союзник, заколебался. Но меня неожиданно поддержал Сергей, и мы, уговорив Колю, решились дойти до самого верха.
Заснеженный склон был настолько крут, что по нему можно было одновременно взбираться ногами и руками. Что мы и делали при особенно резких порывах бешеного ветра. Спасало то, что размягченный снег служил хорошей опорой для ног. Мы глубоко вбивали в него сапоги, чтобы ненароком не соскользнуть со склона. Последние несколько десятков метров мы поднимались уже в облачной пелене. Ее нижняя граница была настолько резка и материальна, что мы входили в летящий туман, как в стремительную воду, невольно ожидая противодействия.
Я первым добрался до вершинного гребня и, по примеру монаха со школьной картинки, заглянул за край земли. Там взаправду была настоящая бездна, вертикально уходящая вниз. Я  узрел только краешек этой отвесной кратерной стенки, так как видимость в облачной мгле достигала от силы 30-ти метров. Ширина кромки гребня, где я стоял на четвереньках,  не превышала и двух шагов, а в нескольких метрах налево эта кромка истончалась до лезвия ножа. Однако вправо гребень спасительно расширялся и метрах в 20-ти к нему полого причленялся довольно обширный карниз, заваленный вулканическими глыбами.
Мы спустились туда, ища укрытия от неистового ветра. Там действительно оказалось потише, а воздух, как и положено в преисподней, имел отчетливый серный запах. Беспорядочно наваленные глыбы были на палец присыпаны свежим белесым пеплом, который пачкался, совсем как мука. По сути, он и был мукой, размолотой на адской вулканической мельнице.
Мы пристроили между глыб примус и набили котелок снегом, намереваясь согреться чаем и дождаться облачных разрывов. Разрывы действительно случались, но только на несколько коротких секунд. Мне удалось разглядеть, что слоистая кратерная стенка уходит вниз более чем на 100 метров. Где-то там внизу возвышался небольшой внутренний конус с кратером, залитым водой. Фумаролы  же извергались где-то в правой стороне.
Мы попили кисловатого, с пеплом, чайку,  так и не дождавшись чистого неба. Ровно через час с наступающими сумерками мы свалились вниз. За 40 минут, скользя по снегу на каблуках, как на лыжах, мы добрались до основания. Здесь посвистывал средний ветерок, и было ощутимо теплее. Оглянувшись, мы с досадой увидели, что вершинный гребень – абсолютно чист!
На память о восхождении я положил в рюкзак горсть пепла из кратера и вулканическую бомбочку, найденную на склоне.
Спустя месяц мы узнали, что Горелый все же тряхнул стариной, исторгнув из себя парочку хороших взрывов. Часть вулканического хребта обвалилась. Уцелела ли наша чайная полка – кто знает.

IV
«А в зиму ительмены рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, и та рыба изноет. И тое рыбу вынимая, кладут в колоды, наливают водою, и разжегши каменья, кладут в те колоды и воду нагревают, и ту рыбу с той водой размешивают, и пьют. А от тое рыбы исходит смрадный дух…»
Атласов, отчет о походе на реку Камчатку в 1696-1699 гг.

Если взглянуть на карту, можно увидеть на восточном побережье Камчатки три равноудаленных друг от друга полуострова-выступа: Шипунский (ближайший к Петропавловску), Кроноцкий и Камчатский.
В начале июля на рейсовом судне мы добрались до Шипунского полуострова, где нам предстояло работать. Шипунский – правильный каменный треугольник, вдающийся в океан километров на тридцать. Его основание почти отсечено от материка узкой Бечевинской бухтой. На кутовом кончике бухты мы и поставили свой полевой лагерь: несколько больших палаток, брезентовый навес на столбах и дощатый обеденный стол под ним.
Носился по лагерю мэтр с ликом неистового Иисуса, бичующего менял. Его летящая, с мельницами рук фигура и птичьи клики команд переполняли площадку. Молчаливо улыбался Холодков, ближайший соратник мэтра, – неброский, застенчиво-интеллигентный мужчина с нимбом распушенных волос над лысеющим лбом. Сноровисто суетился Бекешев, кандидат физических наук, русоволосый крепыш и горьковчанин. В прошлом альпинист, он прилетал на Камчатку, чтобы пожить на природе и побродить с геологами по горам.
Лагерь поставили на покатой травянистой поляне близ устья речки Бечевинки. Тремя десятками метров ниже она впадала, чуть слышно журча, в Бечевинскую бухту. Если быть точным –  Финвал-Бечевинскую. Надо думать, заходили сюда в прежние времена финвалы-киты.
 Сама бухта – длинная, залитая морем расщелина между обступающих гор. Ширина ее  около двух километров, длина – километров десять. Расчлененные горные гряды воздымаются сразу от ее узких каменных берегов. Горы покрыты густым зеленым стлаником, а многочисленные ложбины и распадки еще в июле оставались под белыми снеговыми заплатами.
Камчатские горы имеют особенный вид: пологие в основании, на середине склона они как бы переламываются и круто взлетают к вершине. Они имеют, если можно так выразиться, двояковогнутый профиль. Это связано, как утверждает наука, с повышенной скоростью горной эрозии, что вполне вероятно, ибо вулканические породы, слагающие горы, довольно некрепки. Такие же горы я видел потом в дальневосточном Приморье, а также на рисунках японских и китайских художников. Возможно, от профиля гор идет характерная форма крыш китайских пагод.

Спали в палатках под марлевыми пологами, спасаясь от комаров.
 В одно ранее утро я проснулся по звонку будильника для кухонного дежурства. Несколько минут еще вылеживал в сладкой полудреме. И вдруг ощутил под собой нарастающий подземный гул и следом короткий и резкий толчок. Землетрясение!
 Мои товарищи продолжали безмятежно спать. Я выскочил из палатки: серое утро, тишина, над бухтой влажная туманная слизь. И никаких следов катаклизма.
 За завтраком рассказал возбужденно об утреннем толчке. Старожилы пожали плечами. Ну да, кто-то что-то слышал во сне. Судя по моему рассказу, толчок был балла в четыре. Так это здесь не в диковину. «Вот полтора года назад в Петропавловске было землетрясение в девять баллов! Тогда людей, идущих по тротуару, просто сбивало с ног, – такие резкие были толчки. А дома устояли, лишь трещины кое-где появились. Ну, где-то, может, люстры попадали или мебель. А жертв не было. Один только чудак выпрыгнул из окна второго этажа и сломал ногу».
Собирали молодую черемшу, и мэтр, витийствуя, готовил местную аджику:  мелко нарезанные побеги черемши, томат, соль и перец. Получалась острая закуска-приправа к пресной нашей еде. Еще искали прилежно золотой корень – третье живительное средство после женьшеня и элеутерокока, как авторитетно пояснял Аборигеша. На корне настаивали спирт и заваривали чай. Напитки приобретали розоватый цвет и приятный вкус-аромат. Ловили, конечно, и красную рыбу: нерку, кету, чавычу, горбушу. Солили, подсушивали и укладывали, обернув холстиной, в ящики для образцов. Темными прохладными вечерами хорошо было сиживать возле пылающего костра, пить душистый чай и слушать байки бывалых людей.
Саше Бекешеву был вручен в день рождения замысловатый подарок, сделанный из трехлапой коряги. Верх коряги имел некое подобие человеческой личины в высокой откинутой шапке. Личину нарекли Нефертити Шипунской, привесили к ее уху огромную серьгу из альпинистского карабина, вырезали оскаленные зубы, олицетворяющие чарующую улыбку, и прикрепили к талии бумажный свиток с монологом Нефертити.

 

Миг целомудренный храня,
мужи, колена преклоните!
Несут торжественно меня,
божественную Нефертити!

Среди благочестивых рож
закончим в срок короткий митинг.
Уйми в ногах и в сердце дрожь,
ошеломленный именинник.

Я имя, вбитое в века,
как символ красоты и неги,
тебе дарю не на пока,
а навсегда, мой неврастеник.

На слом, на вынос, на дрова –
меня не смей, забудь измены.
И будь хоть нищ, – не продавай
в нижегородские музеи.

Пусть время все сметает в прах,
меня ж храни всегда для сладких
и дум, и грез о тех краях,
что кем-то названы Камчаткой.

Подарок Бекешеву понравился,  он только сетовал на его громоздкость. Саша с трудностями довез подарок до Петропавловска, однако в рейсовый самолет, следующий на материк, его вдвоем с Нефертити не пустили стюардессы (очевидно, из ревности).

В рабочие многодневные маршруты, после нескольких рекогносцировочных, мы уходили в день открытия московских Олимпийских игр.
 По случаю были устроены так называемые «Шипунские торжества». Был оглашен праздничный приказ мэтра, где предстоящие маршруты именовались «марафонским забегом по пересеченной местности».
 Была вывешена прямо на крышу палатки большая стенгазета из крафтовой бумаги с телеграммами,  стихами и пожеланиями. Половину газеты занимал олимпийский мишка, нарисованный почти с натуры, ибо на снежнике выше нас устраивала себе отдых медведица с двумя медвежатами, совершенно не беспокоясь нашим присутствием. Были речи и крики ура, ракеты и цветные огни фальшфейеров. Участники марафона гуськом расходились на три стороны света.
Наша дружная тройка временно распалась. Аборигеша и Коля ушли к Холодкову, а я был причислен к свите мэтра. Основная задача для всех – изучение диоритового плутона на предмет его возможной золотоносности. Это была побочная заказная работа, не лежащая в струе главных интересов Факира Шакировича. Он сделал с нами несколько коротких маршрутов и потерял видимый интерес к местной геологии. Схватив общую картину, он передоверил рутину нам, а сам взялся за старую рукопись.
Пройдя заснеженный перевал, мы спустились в бухту Моржовую уже по ту сторону Шипунского полуострова. Эту бухту Факир Шакирович отдал на молоток мне, выделив в напарники молчаливого коряка,  истинного аборигена. –
«Осмотри берега, поизучай дайки и главное, исползай на животе все зоны с видимым оруденением», – напутствовал меня мэтр в своей энергично-метафорической манере.
Бухта Моржовая. Обрывистые берега, отмытые океанским прибоем. Крохотные скальные островки, разбросанные здесь и там по водной глади. Трехкилометровый каменный язык, разделяющий бухту на Большую и Малую. Каждоутренние туманы, затекающие в бухту густым пенным молоком. Днями туман медленно поднимался в горы, где истаивал у перевала или, накопившись, утекал на другую сторону.
На берегу бухты мы нашли низкий бревенчатый домик, где обитали три дембеля-морячка, дослуживающих последнее лето. Обрадованные нашим неожиданным сошествием, морячки предложили нам свой кров. – Зачем палатка? Живите у нас!
Ударная дембельская работа морячков состояла в ежедневной рыбалке. В шумную перекатистую речку, впадающую в бухту, косяком валил океанский лосось. Рыбаки на ночь перегораживали русло сетью и вынимали поутру до сотни хвостов.
Раз в неделю из Бечевинской бухты приходили матросы-первогодки, приносили в вещмешках соль и уносили икру-рыбу. Таким способом морской гарнизон разнообразил свой котловой рацион. Ловля, разумеется, была браконьерской, как впрочем, и наши любительские заготовки. Дел в те дни у морячков было немного, ибо у них иссякли запасы соли, а приход «каравана» задерживался.
 По утрам они доставали улов, вскрывали икрянок, а прочую рыбу выбрасывали. Я видел ту ловчую сеть, забитую через ячейку бьющейся рыбой. А поверх сети, перелетая по воздуху, шел и шел на нерест лосось.
Мы прожили с матросами четыре дня. Питались почти исключительно красной икрой, которую рыбаки выставляли на стол в эмалированном тазике. Вечерами шли нескончаемые разговоры за жизнь. Морячкам, наскучившим службой, все было интересно.
 Рассказал им, что моей дембельской работой была переборка вагона лука, – две недели труда, если в одиночку. Мне вызвались помочь «молодые», и уже  через день я докладывал командиру о выполнении демзадания.
От них я узнал, между прочим, о своеобразной присяге моряка-подводника: при первом погружении надо выпить плафон морской забортной воды и поцеловать качающуюся маятником кувалду. Железный обух кувалды смазывают тавотом, и поцелуй считается выполненным, если следы  смазки находят на губах. При неудачной попытке махом кувалды выбивало зубы.
Тем морячкам хорошо дослуживалось в скалистом углу затерянной бухты. В  их возмужалых лицах, уверенных жестах и физической сноровке прочитывалась флотская школа, которую они прошли, не сломавшись.
 Они уже жили предвкушением того, как разъедутся по домам бравыми, видавшими виды мореманами. Я их хорошо понимал, ибо знал в себе те чувства окрыленности и подъема, которые переполняли нас в последние месяцы службы. От открывающихся перспектив екали наши сердца; впереди маячили триста шестьдесят степеней свободы, столько же дорог, городов и профессий. Важно было не ошибиться в выборе, ибо каждый следующий шаг сужал возможности.
За те дни я исходил с коряком-рабочим все доступные окрестные берега. Самостоятельно разделил породы на крапчато-серые диориты и пестрые кварцевые габбро. И те, и другие были исчерчены, как карандашом по бумаге, черными линиями даек, – поздними магматическими телами, внедрившимися по трещинам. В хаотичности дайковых линий угадывалась система, как в совокупности штрихов наскальной графики угадывается замысел доисторического художника.
У морячков имелась небольшая резиновая лодка, и один из них, проникшись любовью к геологии, добросовестно помогал нам преодолевать скальные непропуски – участки береговых обрывов, отвесно уходящих в воду.
 Однажды морячок выловил с пяток крупнотелых крабов и отварил на костре. Стоял облачный жемчужный день; накатывались с плеском волны на береговые камни, присыпанные желтоватым песком. Мы сидели на высушенном плавнике у костра, любовались особенным видом бухты и лакомились королевскими крабами.
На третий день я решил на лодке обогнуть каменный язык и войти в Малую бухту. Отправились вдвоем с морячком. Довольно быстро мы добрались до затупленной оконечности мыса. И уже там запоздало обнаружили, что нас неуклонно относит в море.   Был пиковый час отлива да еще задувал ветерок, косовато тянувший  от берега. Наша маленькая лодка, ныряя в барашковых волнах, медленно отдалялась от скал, вопреки усилиям матроса, что есть силы гребущего к берегу.
«49 дней в океане…  баржа, унесенная штормом… четверка отважных советских парней…» – вспомнились мне газетные клише из моего детства. Между прочим,  где-то здесь это и было, на Курилах, вроде.
Нас отнесло метров на двести, – не очень опасное приключение, если бы не наша хлипкая резинка с бортиками, едва возвышающимися над водой. Она была настолько мала, что даже нельзя было, без риска опрокинуться, поменяться местами с уставшим гребцом.
 В конце концов, мы разделили весла и стали грести вдвоем на манер каноэ. Это помогло,  и наша лодка стала медленно преодолевать отлив. Надвинулся берег – отвесные двадцатиметровые скалы, окаймленные пенным прибоем.
 Мы погребли вдоль скал и за очередным утесом обнаружили небольшую бухточку с песчаным пляжем чуть побольше детской песочницы. Это был шанс. По высокой прибойной волне, черпая своей калошей воду, мы высадились, как с кораблекрушения, на этот спасительный пляжик. Мокрые с  головы до ног, разложили на камнях одежду и отогревались на переменчивом солнце в затишном уголке.
С первого взгляда было ясно, что в хороший прилив, не говоря  про шторм, вся эта бухточка заливается волнами. Об этом свидетельствовала и волноприбойная ниша в основании скал. В самой ее глубине я нашел на каменных стенках примазки медной зелени – следы сульфидного оруденения.
С показным тщанием я задокументировал и отобрал образцы. Признаться честно, – хотелось поскорей убраться с этого ненадежного места. Но приходилось держать марку. Медистые примазки  я находил  и в других местах, а их наличие не обязательно сулит больших перспектив. Однако я сказал морячку, что это  важно и обнаружено впервые.
Через три часа, в начавшийся прилив, мы решились выйти в море. Самым трудным было миновать прибойную волну, не набрав в резинку лишней воды. Это удалось нам с третьей попытки, и спустя час мы уже гребли по относительно спокойному морю к нашему обжитому берегу.
Расставались мы с обитателями домика очень тепло. Обменялись адресами, искренне уверяя друг друга в будущих встречах. Но, конечно, не встретились. Да собственно и незачем, ибо все уже было сказано и совершено.

Был еще один многодневный маршрут на пару с Алексеем: сложным вертикальным зигзагом через горы, долины и ручьи к высокому океанскому берегу. В ручьях мы мыли шлихи, сменяя друг друга. Пока один  был занят лотком, другой веткой стланика сгонял со спины промывальщика одичалых комаров.
О, эти камчатские стланики, доставшие нас до печенок. Издали – зеленым курчавым мехом, укутывающим горные бока. Преобладает ольхач: высокий древовидный кустарник, стелющий свои крепкие ветви вниз по склону. Растет полотно, один к одному, создавая густо заплетенные заросли.
 Пробиться в гору сквозь упругую многослойную преграду практически невозможно. Рубить проход бессмысленно, ибо веток – тысячи.
 Другой стланик – кедровый: в человеческий рост, не столь ветвист и более податлив. Через кедрач кажется, что можно продраться. На спуске, поленившись в обход, мы решились пробиться напрямик.
 Сваливаясь сверху и корежа кусты, мы застряли уже через несколько метров в хвойной пружинящей массе. Каждый шаг вперед – судорожное барахтанье и большой перерасход сил. С великим трудом выбрались обратно и обошли полосу.
Благо, что стланик растет не везде, чаще на горных склонах северной тенистой стороны. Там, где стланиковых чащ не миновать, искали медвежьи тропы. Только медведю под силу продираться через эти заросли напрямик. Было удачей найти тропу, идущую хотя бы приблизительно в нужном направлении. И конечно, был риск столкнуться с хозяином на узкой дорожке.
Закатным вечером мы продвигались по такой тропе и едва не ступили на свежий медвежий помет. С тропы  сходить было некуда. Мы взяли в руки фальшфейеры и пошли осторожно вперед.
 Когда стемнело, стали ладить ночевку. Подрубили кустарник и раскинули палатку поперек тропы. Развели костер, поужинали и улеглись спать. Алексей уснул сразу, а мне вдруг вошло в голову, что зря мы медведю загородили путь.
 Вспомнилось, что у медведя нюх неважный, да и зрение в темноте никакое. А выйдет бродяга на нашу палатку? Протаранит с ходу и не заметит! Никак я не мог отогнать эти тревожные мысли, вздрагивал от каждого шороха, вслушивался и замирал. Завидовал безмятежному Алексею, спящему, как у себя дома. Заснуть удалось только на рассвете.
На следующий день мы дотянули нитку маршрута до океанского берега –  исполинских скальных обрывов, сложенных цветными вулканитами. К базовому лагерю следовало идти вдоль берега километров 15-ть, а затем еще километров 10-ть вглубь Бечевинской бухты.
 Маршрут поверху был не очень удобен из-за частых и глубоких промоин, рассекавших обрывы. Мы спустились с трудностями вниз и рискнули пройти вдоль кромки берега. Была опасность наткнуться на скальные непропуски (и они были), но мы понадеялись на отлив и высокие сапоги-бродни. С нагруженными рюкзаками мы шли и шли вдоль кромки воды, обходя скальные утесы по обнажившимся каменным отмелям, устланным скользкими бурыми водорослями.
Запомнилось: ясный бесконечный день, пряный йодистый воздух и бегущая рябь лазурной воды; бурые уступы скал с первозданной фактурой лав, шлаков и пепловых горизонтов; базальтовая отдельность в форме шестигранных столбов. И над головами тысячные стаи кричащих птиц – чаек, бакланов, гусей, оккупировавших все уступчики и карнизы береговых скал. Пару раз мы даже вынужденно отходили в море из-за агрессивных птичьих пикировок.
Полтора десятка километров мы отмахали, не останавливаясь, на одном дыхании. «Вот, вот начнется прилив, кажется, уже прибывает вода!», – подгоняли мы сами себя. Очень не хотелось зависнуть до утра на скалах среди шумного птичьего базара. Ведь за все 15-ть километров мы не увидели ни одного безопасного подъема наверх.
И только завернув в Бечевинскую бухту, мы устроили, наконец, долгожданный привал. А отлив, к нашему изумлению, все еще продолжался. И уже вечером в базовом лагере мы узнали, почему нам так повезло. В тот солнечный безмятежный день отлив был максимальным и долгим, каким бывает только  в новолуние.
В лагере мы узнали трагическую весть: умер Владимир Высоцкий. Мы помянули певца спиртом, настоянном на золотом корне.

Судьбой беспутной и высокой,
с подтекстом боли и вины,
хрипел на всю страну Высоцкий
и жил, как вскачь на вороных.

1 августа
полуостров Шипунский
…Отправляю через Колю небольшое послание, так как  он со своим отрядом отбывает завтра в Петропавловск. Я же остаюсь еще дней на десять, будем дорабатывать район… (Из письма)

5 августа
Петропавловск
Диспозиция изменилась: 4 августа поздним вечером мы всем составом прибыли в город. Почему? Мне и самому не очень понятно. Оставшиеся работы предполагается завершить в сентябре (если получится). А на днях вместо того, чтобы отправляться на юг к вулканам, – мы забрасываемся  на Кроноцкий полуостров, что в 300-х км севернее. Наши начальники объясняют это транспортными соображениями. Меня же как раз вулканы интересуют больше всего, надо ведь материал для диплома собирать…
Наш начальник (мэтр), – Факир Шакирович Катыев, окончил, оказывается, наш университет. Поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую, и даже  преподавал на нашей кафедре. Потом уехал на Камчатку. У него яркая привлекающая внешность, напоминающая Христа с древнерусских икон. Он превосходный эрудит и специалист. Он из тех пробивных и предприимчивых людей, которые сейчас на коне. В его институте существуют две конкурирующие партии. Так вот, каждая из  партий считает его своим верным союзником.
Он общителен, ироничен, умен, но верит  только в себя. Как-то он сказал, что ему в первую очередь нужны добросовестные исполнители, а идей и теорий ему хватает собственных. То есть, это человек с яркими достоинствами и яркими же недостатками. Надо еще подумать, как работать, и стоит ли работать с таким человеком. Но именно он может устроить нас в институт, пробить квартиру и т.д. У него в отделе интересная работа, имеющая отношение к моей специализации…
В общем, наше возможное камчатское будущее пока еще очень туманно. Все гарантии – слова нашего мэтра. Посмотрим. Впереди еще два месяца работы, будет время, чтобы определиться…

P.S. Вкладываю в конверт пучочек горной незабудки. Не помню из других цветов такого сильного и приятного запаха.
 (Из письма)
V

Перед Кроноцким мы съездили за кое-каким снаряжением на Паратунку. Туда мы удачно добрались на попутном грузовике. Следующий день мы выстояли на дороге, пока дождались обратной попутки. Это был вездеход ГТТ, шедший за продуктами. Грузовой отсек машины был доверху забит пустыми ящиками.
– Некуда! – ответил водитель в ответ на просьбу подвезти до города.
– Так можно же наверху, – предложил я.
– Ну, полезайте, – согласился  водила, – если не боитесь тряски и пыли.
– Не боимся! – сказали мы с Колей, а Сашка-камчадал загадочно ухмыльнулся.
Над кузовным тентом возвышалась самодельная грузовая корзина, застеленная досками и огражденная невысокими железными перилами.
 Мы с Колей полезли именно в корзину, не видя другой возможности усидеть на покатой вездеходной крыше. А Сашка вдруг решительно полез на крышу кабины и уселся там по центру, свесив ноги на лобовое стекло. Но разве так можно усидеть на быстром ходу? Оказывается, можно! Он сел таким образом, чтобы торчавшая над крышей фара оказалась у него между ног. Вот за нее он и держался.
Вездеход резво погнал по дороге, жутко громыхая гусеницами и прочими своими железными членами. Мы моментально окунулись в вихри густой красно-бурой пыли, которая длинным неотрывным хвостом волоклась за машинным задом. И так продолжалось все 40 километров пути до первого поселка, где начинался асфальт.
Эта была та самая грунтовая дорога, по которой мы ехали в июне на базу, застревая то и дело в сугробном снегу. Теперь дорога была абсолютно суха и разъезжена до тонкозернистой глинистой пыли. Мы с Николаем сидели в корзине на корточках, держась одной рукой за бортик, а другой прикрываясь, без особого впрочем, успеха, от пылевых вихрей.
Сашка же сидел тремя метрами впереди, и пылевая буря задевала его только самым краешком.
Этот час езды в пылевой  метели – одно из самых острых моих камчатских впечатлений. Мы покинули корзину почти натуральными глиняными болванчиками. Хорошо, что Сашка догадался остановить вездеход у моста, где можно было хоть как-то привести себя в порядок.
 Мы  спустились к Аваче на одеревенелых отсиженных ногах. С полчаса усердно отряхивались и выколачивались, помогая друг другу. Затем обмылись с наслаждением в холодной воде. Сашка, похохатывая, смотрел.
– Ты думаешь, на тебе пыли меньше? – запальчиво  спросил я.
– Посмотрим, – сказал в ответ Сашка. Он снял штормовку и небрежно ее встряхнул. Легкие клубы пыли, поднятые им, не шли ни в какое сравнение с пылищей, выбитой из наших одежд.
Я рассмеялся и махнул рукой.
Вот так мы были крещены камчатской землицей.

VI
«…надлежит плыть возле земли, которая идет на норд… искать, где оная сошлась с Америкой… и, поставя на карту, приезжать сюда.»
Из инструкции Петра I  Витусу Берингу, 1724 г
.
На Кроноцкий полуостров мы отправились также морем: нас согласился попутно доставить капитан небольшого гидрографического судна, следующего в Усть-Камчатск.
У капитана была историческая фамилия – Ермак. Познакомились мы с ним так. Груженные рюкзаками, подходим с Николаем к судну и видим: полуголый матрос в одиночку перекладывает на палубе огромные ящики. Спрашиваем, как найти капитана.
– Вам какого капитана? – уточняет матрос.
– Нам нужен капитан Ермак.
– Ермак – это я, приветливо отвечает «матрос», продолжая двигать ящики. – Вы поднимайтесь, ребятки, я сейчас.
В 12 часов следующего дня – выход. Мы доставили на борт последнее снаряжение и сгрудились на палубе своим походным составом. Девушек не было: Людмила ушла в отпуск, а Наташа, ночевавшая у нее, опаздывала.
– Все на борту? – спросил капитан.
– Все, – ответил мэтр, останавливая Сашку жестом руки.
– Тогда отходим! – весело сказал капитан.
Мы уже маневрировали в тесном портовом ковше, когда увидели сбегавшую вниз по улице Наталью.
– Опоздала! – огорченно воскликнул Сашка, – и стало понятно, что заботят его не только производственные интересы.
Наталья, наша практикантка из Свердловска, действительно опоздала, заблудившись в припортовых переулках. Капитан, случайно узнав об этом, отреагировал совсем не по капитански: «Что же вы не сказали? – воскликнул он, огорчившись не меньше Сашки, – я бы задержал выход!» Александр с упреком взглянул на мэтра, но тот ответил строго и веско: «Мы не у себя дома!»
Через час мы уже проходили зауженное горло Авачинской бухты, которое стерегут безмолвно Три Брата: три крутобоких скалы, встающих цепочкой поперек пролива. За Братьями мы повернули на юг и направились в Русскую бухту,  чтобы заправится пресной водой.
 Очень скоро волна и ветер, гулявшие в открытом море, усилились до шестибального шторма. Для нашего сорокаметрового судна этого хватало с избытком. Но поначалу только захватывало дух от великолепного зрелища разгулявшейся стихии. Мы стояли на верхнем открытом мостике и любовались вскипающими маринами Айвазовского. Океан бугрился  и опадал, как грудь тяжело дышащего атлета. Покатые и громоздкие волны, сойдясь с бортами, вышибали из себя пену и сваливались на палубу. Фонтанами хлестали клюзы. А солнце, перетекая через облака, мутным фонарем освещало картину откуда-то из-за рамы.
Согнанные дождем, мы спустились вниз, и сразу же в тесном ящике кают-компании развалистая качка дала себя знать. Головы закружились, вызывая приступы неостановимой  тошноты. Пришла пора расплачиваться за съеденный перед тем судовой обед. Первым поделился с морем Аборигеша, потом Николай, а вслед за ними и я «метнул харч за борт».
Я чувствовал себя немного получше только на верхнем открытом мостике, откуда был виден горизонт. Взволнованное непогодой море вызывало теперь болезненную тоску. Угнетало то, что от качки никуда не деться, как бы этого ни хотелось. Единственная твердь под ногами – железная неспокойная палуба, заливаемая поминутно водой. Только когда мы улеглись на полу в кают-компании, я почувствовал облегчение. Оказывается, лучшее положение при качке – горизонтальное.
До Русской бухты мы не дошли. Получив предупреждение о подходе тайфуна, мы проскользнули в соседнюю бухту, и больше суток отстаивались на якоре. Волновая зыбь доставала нашу посудину и там, но все-таки уже с меньшим напором. В середине следующего дня добрались, наконец, до Русской.
В бухту Русскую заходят, наверное, все камчатские суда, чтобы забункероваться чистейшей водой. Прямо в бухту впадает стремительная полноводная речка, образуя в устье шумящий водопад. От верхнего водопадного бьефа проложен водопровод, а на морском берегу перед устьем притоплена старая баржа. Жаждущие влаги суда аккуратно чалятся к барже, и заливают трюмные танки бегущей самотеком водой.
Пользуясь водяным изобилием, судовая команда до блеска отмыла судно. И снова капитан Ермак вышел на палубу и усердно, наравне со всеми, орудовал шваброй. Было видно, что палубные работы – привычное для него дело. Покончив с мытьем, капитан, единственный из всех, скинул портки и с наслаждением выкупался в ледяной реке.
В противоположность своей громкой фамилии, капитан Ермак облик имел вполне приземленный: среднего роста, плотнотелый, с круглым лицом и широкой крестьянской лысиной во весь череп. Если и напоминал кого, то отнюдь не морского волка, а известного комического актера Евгения Леонова. Любой и всякий скоро замечал, что этот человек добр, открыт и покладист.
 По судну он трусил рысцой, одетый в старую рубашку и спортивные штаны. Он и был на судне, как хозяйка на кухне: всегда в действии, всегда что-то переставляя, подкручивая и подтирая. Однако в нем не было суеты, и капитанское свое дело он знал до кавычек. На ходовом мостике, отдавая команды, он чувствовал себя столь же уверенно, как и со шваброй на палубе. При этом был осмотрителен, умел ждать и выгадывать.
Команда его любила и берегла. Единственную судовую привилегию, которую он себе позволял (точнее, оказывали ему другие) – это лучшее место за столом в кают-компании. К нам, геологам, капитан относился с таким уважением и симпатией, что бывало даже неловко. Так же вела себя и команда, во всем следовавшая своему капитану. Володя Бекешев, распознав капитанскую суть, даже несколько злоупотреблял этим.
 Заядлый фотограф, он заставлял его позировать то с биноклем, то за штурвалом, то над морской картой с карандашом в руках. Чувствовалось, что капитану неловко, но отказать он, по своей природной застенчивости, не умел.
Потеряв из-за стихии два дня, мы шли на третий в виду Кроноцкого полуострова в ослепительную погоду. Зеленоватая вода морщилась легкой рябью и отражала солнце  тысячью зеркал. Острыми, стремительными углами расчерчивали  воздух чайки. А за скалистым берегом, в глубине, взмывал в небо изумительно правильный конус Кроноцкого вулкана, – красивейшего, вероятно, вулкана Камчатки. Срезанный с основания полосой утреннего тумана, подснеженный конус слегка покачивался в воздухе, как будто плавал.
За Кроноцким мысом берег плавно прогибается внутрь, образуя широкий открытый залив. Туда мы и высадились, ибо другого подходящего места не нашли. Спустили небольшой понтон и в два рейса переправились на берег. Капитан Ермак был, разумеется, в самой гуще событий. При спуске понтона он ободрал себе палец, но остался за рулевого. Наверное, это было правильно, ибо высокая прибойная волна и каменистый берег потребовали очень умелого маневрирования при высадке.
Распрощались мы с экипажем  очень тепло. Капитан напомнил, что ровно через месяц он снова будет следовать в Усть-Камчатск и обязательно зайдет сюда. Если мы еще будем здесь, он нас подберет.

Залив наш окаймлялся почти вертикальным скальным обрывом двухсотметровой примерно высоты. Вдоль скального подножья тянулась узкая лента галечного пляжа с выступающими здесь и там каменными останцами. В северном направлении пляж расширялся и переходил в устье перекатистой речки. В другую же сторону пляж истончался и пропадал, а линия берега перебивалась выступающими в море утесами, обрывающимися отвесно в воду.
Мы хотели было перетащить снаряжение на север к реке, где было широко и привольно, но найдя рядом с высадкой шумный ручей, скачущий по уступам с обрыва, остались на месте. Основное удобство его заключалось в топливном изобилии: галечный пляж был щедро усыпан плавником – обточенными обломками досок, балок и бревен, выброшенных на берег волнами.
Мы расчистили площадку и поставили три просторных палатки. Оборудовали близ ручья кострище, сбили из плавника стол и натянули на столбах брезентовый тент. Прохладный вечер коротали у костра за щедрым привальным ужином.
Несколько дней привыкали к бубнящему шуму прибоя, который особенно досаждал по ночам. Уже во вторую ночь прибой не на шутку разыгрался, и хлюпающие смачно волны подкатывали к самым палаткам.
 Конечно, место наше было узковатым: всего 10-15 метров между линией берега и скальным подножьем. К тому же, и сам обрыв таил опасность возможных камнепадов. И еще я обратил внимание, что отдельные плавниковые бревна были заброшены под самое подножье скал. Из этого следовало, что в хороший шторм наш узкий пляж целиком отдавался напору волн.
Залив наш, едва врезанный в сушу, почему-то назывался бухтой Каменистой. Но, по сути, это был океанский абразивный берег, открытый всем ветрам и волнам. Только единственный раз я проснулся утром от настороженной тишины. Вылез наружу – нет прибоя! Легкая косая волна почти беззвучно ласкала галечный берег. Очертания ближних утесов чуть размывались в туманной дымке, а весь наш залив был словно выстлан разглаженной тканью успокоенного моря.

Унимаю сердце, как от бега,
вижу то, что видел Магеллан:
во всю ширь и даль от кромки берега
дремлет тихий Тихий океан.

На Камчатке в океане не купаются. Даже в августе температура воды не поднимается выше 14 градусов тепла. Однако в жаркую погоду мы все-таки окунались на минуту в холодную воду.
 Но вскоре мы обнаружили горячий подводный ключ почти у самого берега и стали купаться почти ежедневно. Заходили по каменистому дну по пояс в море и садились прямо на струю подогретой воды. Можно было так хоть час просидеть!

Главным, конечно, была работа. Сначала мы исходили окрестности маршрутами-однодневками. Затем уложили рюкзаки и сделали марш-бросок километров на 20-ть на юг в бухту Неудобную. Поставили на речке временный лагерь и несколько дней совершали маршрутные вылазки в глубь полуострова. В одном из маршрутов мы вышли негаданно на геологов-москвичей. Встретились мы у небольших серпентинитовых тел, загадочным образом выпирающих среди  молодых вулканитов. Серпентиниты – измененные магматические породы глубинного происхождения.
 По сути, это субстрат мантии, выжатый на поверхность по сквозным глубинным разломам. Мэтр именно так и трактовал эти тела, рисуя вдоль речки, размывающей серпентиниты, разломную зону. На ее продолжении он прогнозировал нахождение и других подобных тел, в том числе обогащенных никелем, хромом и платиной. Собственно говоря, их мы и разыскивали. Пока же мы с Колей обнаружили москвичей.
Работа была прервана, мы прошли всей гурьбой в московский лагерь, стоявший тут же у серпентинитовых обрывов. Пили костерный чай и беседовали о насущной геологии. Москвичей было четверо, все – научные сотрудники академического института. Со второй фразы выяснилось, что москвичи смотрят на серпентиниты совсем иначе – с позиций новой глобальной тектоники. «Здесь нет глубинного разлома, – объяснял Борис, руководитель группы, – если вы внимательно изучите тела, то увидите: у них нет корней. Это всего лишь небольшие нашлепки на молодых вулканитах, причем нашлепки, имеющие гораздо более древний возраст».
– Как же они сюда попали? – спросил я.
– Это фрагменты океанического дна, надвинутые на континентальную кору. Восточный берег Камчатки – часть глобальной зоны, по которой более тяжелая океаническая кора пододвигается под континент. Отдельные куски океанической коры задираются вверх и оказываются надвинутыми на молодые вулканиты. Поэтому на продолжении «глубинного» разлома никаких новых тел вы не найдете. Искать надо по зоне надвига, – и Борис обозначил на карте линию, развернутую на 90 градусов  относительно нашего предполагаемого разлома.
Мы слушали с Колей с большим интересом. Рисовка тел и объяснения были весьма убедительны. О новой глобальной тектонике или тектонике плит мы знали понаслышке. На факультете эту новую зарубежную теорию не очень жаловали. Наши профессора в большинстве своем были «фиксистами», то есть придерживались традиционных взглядов, отрицающих значительные горизонтальные перемещения геологических масс.
Надо было разбираться самим и делать выбор.
Чувствовалось, например, что наш второй опытный геолог Холодков имеет взгляды, во многом отличные от идей мэтра. И как человек, кстати, он был почти полной ему противоположностью. Бесхитростные голубые глаза, распушенная борода, мягкий глуховатый голос. В основе характера – непоказная врожденная интеллигентность.
 Он мало говорил и почти ничего не рассказывал. А когда он о чем-то просил (приказывать он не умел), то начинал обращение со стеснительно-виноватой улыбки. Говоря одной фразой, он был незаметен в общении и незаменим в работе.
 С мэтром он почти никогда не спорил, но мягко и ясно обозначал позицию. Можно сказать, что мэтр вынашивал свои идеи головой, а Холодков – ногами. Он был более консервативен и верил в то, что подтверждалось фактами (фактурой – как он говорил), что можно было увидеть, измерить и пощупать.
Мэтр с порога отверг московские идеи, как завиральные. Холодков же рассудительно сказал, что необходимо детальное изучение этих спорных тел, а также поиски и заверка на местности как зоны надвига, так и зоны глубинного разлома. Вот тогда и будет ясно, кто  прав. К сожалению, мы этого не сделали, имея другую рабочую программу;  впрочем, мы не обнаружили в тот год и новых серпентинитовых тел на местах, указанных мэтром.

После одного из маршрутов мы с Николаем возвращались в лагерь по берегу нашей шумливой речки. Шли по самой кромке воды вдоль подножья крутых обрывов. Николай, шедший первым, ступил, было, за очередной скальный мыс, – но тут же отпрянул обратно.
– Медведь! – выдохнул он и бросился бежать назад.
Я кинулся за ним. Бежал и чувствовал, как это опасно показывать медведю незащищенную спину. Но остановиться не мог, тем более что Николай бежал, как на стометровке. «Если что, – думал я, – кинусь в речку, – авось, медведь не полезет за мной в холодную воду».
Пробежав с полсотни метров, я заставил себя оглянуться и, к великому облегчению, никого за собой не увидел. Меня тут же стал разбирать смех, ибо я заподозрил ошибку. «Стой! – крикнул я Коле, едва догнав . –  За нами никого нет!» Коля на секунду приостановился.  «Доставай фальшфейер!» – прокричал он и побежал дальше.
Легко сказать – «Доставай!»  Фальшфейер лежал в полевой сумке, а сумка – за спиной в рюкзаке. В общем, пробежали мы еще метров 200 пока не достигли места, где обрывы не столь круты. Вскарабкались по ним наверх и остановились, с трудом переводя дух. Коля все-таки настоял достать фальшфейер, а потом рассказал, как было дело.
Едва шагнув за скальный мыс, он увидел всего в десятке шагов от себя идущего навстречу медведя. Это был большой и матерый зверь ( рассказывал Коля), а густая шерсть на загривке так и ходила ходуном. Медведь шел навстречу,  низко пригнув голову,  вроде бы к чему-то принюхиваясь. Коля первым его увидел и тут же отпрянул назад.
Теперь я поверил, что он не спутал и не ошибся, хотя все равно одолевал смех. Теперь мне было смешно за медведя. Я представлял себе, как ни о чем не подозревающий мишка заворачивает за уступчик и видит улепетывающих что есть мочи людей. Медведь, я думаю, с испугу рванул назад, сетуя на ходу, что узка дорожка. Так мы, очевидно, и разбегались в разные стороны.

Все работы на Кроноцком заняли у нас 10 дней. А следующие 12 дней мы ожидали вертолет. Образцы и походное снаряжение были давно упакованы и перенесены к устью реки, где мы наметили посадочную площадку. Улетали мы с мэтром, а группа Холодкова продолжала работу. Распрощавшись с нами, они отправились в сложный пятидневный маршрут, и были удивлены, застав нас по возвращении в лагере.
Наши дни тогда начинались с утренней радиосвязи. Авиадиспетчер бодро сообщал, что сегодня, к сожалению, вертолета не будет, но вот завтра вполне вероятно, а уж послезавтра – наверняка! И так было все 12 дней ожидания. Такая неопределенность привязывала к месту и перекрывала возможности для дополнительной работы. Я мог бы, к примеру, сходить в тот же многодневный маршрут с Холодковым .
Посреди ожидания возникла у нас мысль сходить в Долину гейзеров – главную достопримечательность Камчатки. Она была всего в 80 километрах от нас. Очень мы с Володей Бекешевым зажглись, и даже Алексея уговорили составить компанию. Весь поход мы укладывали в 4 дня. Но мэтр разрешения не давал.
– По закону Паркинсона, – утверждал он, – не успеете вы уйти, как нам предложат вертолет. И если от него отказаться, то потом, по этому самому закону, мы будем еще месяц здесь куковать.
Тогда Алексей предложил другой, восхитивший меня план: мы идем в Долину гейзеров, а потом по набитой туристской тропе уходим в Петропавловск, куда добираемся на 8-й день. Но мэтр отказал и в этом.
– У нас впереди большая работа, а лето на исходе!
Алексей же, сам того не ведая, подгорчил мне пилюлю. Он сказал «в утешение», что Долина гейзеров – не единственное такое место. Например, кальдера Мутновского вулкана – такая же долина, только в миниатюре. И ему лично Мутновская кальдера даже больше нравится. И Сашка его в этом поддержал.
Я очень расстроился. Мутновский вулкан расположен всего в 20 километрах от вулкана Горелого. Почему же они не сказали о красотах Мутновского раньше? Ведь мы могли в одном походе посетить оба вулкана.
Странные все-таки люди, эти аборигены!
У нас уже кончился хлеб, и таяли запасы сигарет. Других продуктов, правда, хватало.  Имея невольный досуг, мы ежедневно доставали из реки лосося, поэтому рыба на столе не переводилась. Было вдоволь и красной икры, но без хлеба она шла плохо  (как у Верещагина в «Белом солнце»). Я все-таки попробовал ее бесхлебно и выработал неплохой рецепт: одна чайная ложка подсоленой икры на глоток горячего сладкого чая. Очень пикантный вкус.
Единственное, что разрешил нам мэтр, это сходить на Кроноцкий маяк и попросить хлеба. На маяк мы заходили еще по пути на выброску, и встретили нас там хорошо.
Маяк стоит чуть южнее Кроноцкого мыса в небольшой бухточке с песчаным пляжем. Издали – белая свечка со стеклянным фонарем наверху. Рядом просторный дом для персонала. Из таковых были Сергей и Володя, двое молодых мужчин, а с ними трехлетняя дочурка Сергея.
Снова нам был оказан самый радушный прием. Нас уговорили остаться на ночь, обещая утром доставить на лодке. Истопили баньку, показали свое хозяйство от подсобного огорода до башенного прожектора. Вечер мы провели за праздничным, по случаю нашего прихода, столом. Нашлось у гостеприимных хозяев  и что выпить, и что закусить. Были петы под гитару душевные песни. Спать нас уложили под белые простыни на настоящих кроватях, от которых мы порядком отвыкли.
Ранним утром, еще до восхода солнца, мы встали. Уложили в рюкзаки две буханки хлеба и коробку сухарей. Нам давали и больше, но мы посчитали неудобным набирать впрок.
 Володя запустил моторку, и мы отправились морем к себе. Пока выбирались из бухточки, шли прямиком на красное холодное солнце, встающее из-за моря. Обогнули Кроноцкий мыс и пошли параллельно берегу. По барашковым волнам лодка мчалась, как по кочкам, не сбавляя, однако, хода. Через час мы были уже в лагере, подоспев к утренней радиосвязи. Новости, впрочем, оказались привычными: «Сегодня нет, но завтра-послезавтра будьте готовы!».
На следующий день разыгрался хороший шторм. Набегающие волны дохлестывали до самых палаток, а некоторые даже врывались внутрь пенными языками. Решили больше не ждать у моря погоды, а лагерь переносить. До позднего вечера перетаскивали палатки поближе к устью реки. На всякий случай ставились основательно, даже перенесли самодельные столики и топчаны.
Мэтр был хмур и неразговорчив, у него был расстроен желудок. На следующий день ему стало полегче, но мэтр сообщил по радиосвязи, что в лагере имеется больной с подозрением на дизентерию. Диспетчер,  наконец, озаботился и заверил, что завтра он железно вышлет борт. Он даже назначил на середину дня дополнительную связь.
В тот день мы намеревались сходить молодой своей тройкой к истокам реки – небольшому ледничку на крутом горном склоне. Нам вдруг захотелось ступить на лед посреди жаркого лета. Пришлось отменить маршрут из-за этой непонятной дополнительной связи.
В два часа дня диспетчер сообщил, что вертолет уже вылетел и через полтора часа будет у нас. Вот так, наверное, всегда: ждешь, ждешь, а борт прибывает неожиданно и даже как будто не вовремя. Кинулись сворачивать палатки, простоявшие на новом месте всего одну ночь, упаковывать и перетаскивать снаряжение на посадочную площадку.
Вертолет появился даже раньше срока. Сашка успел добежать до места и запалить фальшфейер. Густой оранжевый дым окутал площадку и потянулся шлейфом вдоль берега. Вертолет сделал круг и приземлился. Еще через час, погрузившись и распрощавшись с группой Холодкова, мы взлетели.
Красивая все-таки машина МИ-8, особенно когда ее долго ждешь. Она вдруг возникает в бесплотном небе обтекаемым материальным сгустком. Золотым яйцом, обманывающим земное тяготение ромашкой винтов.  Стеклянноглазой стрекозой с пузатым брюшком, наполненным звенящим гулом.
Мы летели почти строго на юг, срезая синусоиду берега, форсируя без единого всплеска реки, перечеркивая одним махом хребты. В вечернем солнце сложная скульптура поверхности казалась художественной чеканкой, выбитой на горячем медном листе.
Два летных часа я безотрывно лип к иллюминатору. Я оглядел пол-Камчатки с высоты орлиного полета. Говоря кратко, земля молода и красива со всеми своими хребтами, долинами и подпирающими небо вулканами. Запомнился двойной вулкан Крашенинникова: два круглых, распластанных в вышине кратера, словно гигантская яичница на небесной сковородке.
Уже на закате мы приземлились на бетонную полосу аэродрома и долго катили по рулежным дорожкам к грузовому ангару.
Кроноцкие скалы и океанский рокочущий прибой истаяли вместе с лучами дня.

3 сентября
Петропавловск
...Итак, я снова прибыл в город.
На Кроноцкий полуостров мы добирались целых три дня, хотя ходу туда – одни сутки. Прятались в бухте от тайфуна и проч. В общем, пережил я шестибальный шторм и понял, что адмиралу Нельсону было несладко.
…Только сейчас мы должны отправиться на вулканы за рудосодержащими ксенолитами верхней мантии в четвертичных и современных лавах Камчатского вулканического пояса. Звучит? Примерно так будет называться тема моего диплома. Работать должны в южной части полуострова на вулканах Ипелька и Опала с возможным заходом на обратном пути на Горелый.
Уезжаем в ближайшие дни.
Поговорил я серьезно с Катыевым. Мне кажется, что для куваевского Будды он несколько порывист и легковесен. Скорее он игрок, которому 2-3 раза повезло – и теперь он ищет свою удачу почти напропалую. Однако в нем есть живость ума, чувство юмора и умение преодолевать преграды. Да, он вспыльчив, но не злопамятен. Я стал с ним несколько короче и отметил, что он меня выделяет что ли. Во всяком случае, обращение уважительное: всегда Анатолий, иногда даже на вы. Вспоминаем с ним часто университет; находим смешные стороны во всем и по любому поводу. Мне кажется, что я его понял.
Мы с Колей решились. Идем к нему. Сегодня мэтр ходил к замдиректора, и сказал, что относительно нас уже «наклевывается».
Что здесь меня привлекает – так это природа и работа в ключе моей специальности; ну и, конечно, заработок, квартира и проч. Однако все еще зыбко. Внеплановая заявка на молодых специалистов еще не лежит в наших карманах…
От Коли привет, он еще на Кроноцком полуострове и прибудет в город через пару недель… 
P.S. Заходили на маяк, видели как живут люди в замкнутом мирке. Свои впечатления, имея досуг, я положил на рифму. Что получилось – высылаю.

* * *
Однажды в разгар сезона,
усталость неся в рюкзаках,
обросшие, как робинзоны,
мы вышли на свет маяка.

Медвежий, затерянный угол;
два дома, маяк в полный рост
бросающий красные угли
в качающийся норд-ост.

Служителей двое - мало,
но каждый упрям и терт.
Еще там была без мамы
девчушка, лет, может, трех.

Малютка с огарок свечки,
и пламенем  ясный лик.
Случайный и звонкий кузнечик
на самом краю земли.

Сорили иголками сосны,
в песок зарывалась волна.
Мы с ней говорили серьезно
о мамонтах и слонах.

А утром, в прохладном тумане,
ждал новый отрезок пути.
И плакала Галка, что к маме
ей с нами нельзя уйти.

Мы берегом шли бескрайним,
Мы сбиться с пути не могли:
Колумбовыми кострами
горели для нас маяки.

 (Из письма)

VII
«Железо у них  не родится, и руды плавить не умеют...»
«Скаска» о походе Морозко и Голыгина на реку Камчатку в 1693-94 гг.

В середине сентября наша группа вышла в многодневный маршрут на вулкан Ипелька, расположенный в 80 километрах к югу от Петропавловска.
 Группа состояла из Алексея, меня и двух наших девушек: Людмилы и Натальи. Мэтр остался в городе, удержав за собой и Сашку для каких-то своих дел.
 В последний момент в группу был включен пятым незнакомый нам человек:  отпускник, любитель природы и рыбной ловли. Он заведовал гаражом в городе и был в приятельских отношениях с мэтром. Факир Шакирович  и пристроил его в нашу группу в благодарность за транспортные услуги.
К окрестностям вулкана мы добрались на грузовике. Дорога обрывалась у реки Плотникова, – полноводной и рыбной реки, впадающей 50 километрами ниже в Охотское море. На берегу мы нашли сезонную базу камчатского геологического управления: несколько больших палаток,  десяток вьючных лошадей и три-четыре человека обслуги. Полевые работы были кончены, и база не сегодня-завтра сворачивалась. Это нас обескуражило: мы рассчитывали с их помощью дважды переправиться через реку.
– Сейчас мы вам, конечно, поможем, – сказал старший по базе, – лодку и человека я вам дам. А вот к вашему возвращению нас здесь, скорее всего, уже не будет.
– Как же нам быть? – спросил Алексей.
–  В 7 километрах выше по реке стоит метеостанция. Покричите им или пусть кто-нибудь переплывет и попросит лодку. У них есть. А можете рискнуть и выйти снова сюда. Вдруг мы еще здесь будем.
Осенняя река Плотникова это несколько обмелевших речных рукавов, текущих по обширной кустарниковой пойме. Все рукава, за исключением основного русла, довольно легко преодолевались вброд. На следующий день мы перетащили снаряжение к основному руслу, которое примыкало здесь к самому левому берегу. На песчаных отмелях по пути валялись крупные наполовину протухшие рыбины. И в самой воде можно было видеть снулую рыбу, приткнувшуюся носом ко дну. Это был кижуч, идущий на нерест последним из лососевых. Как и его сородичи, кижуч после нереста гибнет.
Главное русло – серая лента быстрой воды шириной метров 20-ть и глубиной до 2-х метров. С помощью резиновой лодки мы переправились на левый берег и вернули лодку владельцу. Подступал вечер, и мы остались с ночевкой прямо на берегу.
Третий, сеющийся легким дождиком, день ушел у нас на 20-километровый переход к Ипелькской вулканической кальдере. Уже тогда мы обратили внимание, что завгар, – пятидесятилетний тучноватый мужик – ходок неважный: шагает медленно, с одышкой и задерживается на привалах. Мы с Алексеем наполовину облегчили рюкзак завгара и к вечеру, пройдя несколько залесенных увалов и овражистых долин, добрались до речки Коковец, где и заночевали.
 На другой день, совершив 10-километровый переход, мы спустились в долину реки Ипельки. На ее левом каменистом берегу разбили свой базовый лагерь.
Утром пятого дня мы отправились с Алексеем на рекогносцировку. Поднялись на ближайшее плато и оказались вдруг в роще настоящих европейских берез. На Камчатке больше распространены местные каменные березы: кряжистые, свилеватые, напоминающие больше дубы, чем березы. А тут вдруг целый хор наших белоногих красавиц. И повеяло, как ветерком, домашним волнующим чувством.
Земля под ногами приятно похрустывала. Между березами здесь и там поднимались густые рябинники. Алая роса ягод осыпала каждый рябиновый куст. Это был тоже своеобразный камчатский вид: кустарниковая рябина, похожая на черноплодку, но только с красными и очень сочными ягодами. Мы их ели горстями, не пресыщаясь: в них много сладости и нет вяжущего вкуса.
День стоял солнечный и по-осеннему пряный. Окружающие сопки пылали в хрустальном воздухе горками самоцветных камней: серые зубцы скал, золотая обманка берез, киноварь кленов и малахитовая зелень кедровых стлаников. Нигде больше не видел я такой роскошной, по-цыгански яркой и пестрой осени. Камчатскую осень надо описывать красками, а еще лучше – лицезреть самому.
В лагерной нашей речушке обитал лососевый голец. Упругие и верткие рыбины с локоть размером безостановочно носились в каменном омуте-колодце. На Камчатке речной голец считается едва ли не сорной рыбой. Но здесь, в самых верховьях речки, почти ручье, они были для нас хорошим подарком. Гольцы бросались, как заводные, на опущенную в воду блесну. Завгар был доволен. Вечерами он встречал нас жирной ухой и ароматной рыбой, запеченной в листьях шеломайника.
На шестой день мы разделились. Алексей на пару с Натальей взялся отрабатывать ближний участок, а мы с Людмилой отправились к дальним отрогам. По свежей вьючной тропе, проложенной в лесу для лошадей, мы поднялись к каменной бахроме Ипельской кальдеры. У подножья скал оставили снаряжение, и двинулись дальше с работой,  отбирая геологические образцы и  попутно – крупную водянистую шикшу.
Искали мы глубинные ксенолиты – небольшие кусочки земной мантии, вынесенные вулканической лавой на поверхность. По их составу можно было судить о типе мантийной оболочки в этом районе; кроме того, в ксенолитах нередко содержалась обильная рудная минерализация, что уже интересовало меня, как будущего геолога-рудника.
Я помню тот потрясающий вид с покоренной вершины: изогнутый полукругом хребет, окаймляющий кальдеру, убегающие вниз долины с блестящими зигзагами речек, заснеженные вулканические конуса, похожие на наконечники копий, и летящие по небу пухлые облака, отбрасывающие быструю тень на гористую землю.
В сумерках, прервав работу, мы спустились к оставленным вещам. Раскинули на склоне палатку и поужинали у костра. Завтра нам предстояло окончить  рабочий маршрут и вернуться до темноты в базовый лагерь.
Старшим в маршруте считался я. Именно со мной Алексей обговаривал детали предстоящей работы. Людмила, молодой дипломированный геолог, приняла это как должное. В маршруте она держалась пассивно, почти не высказывая своих соображений. Я не мог понять: ей не интересно или она мало что понимает? Впрочем, я недолго задавался этим вопросом; мне поручили самостоятельную работу, и я был рад ее сделать.
Напарница меня, конечно, занимала, но больше с другой стороны: привлекательная внешне, – рослая, с густым хвостом медных волос, – она не имела явных поклонников. Впрочем, я заключил по мелким, почти неуловимым деталям, что Людмила втайне неравнодушна к Алексею, в то время как Сашка имел на нее свои интересы. Однако я мог и ошибаться.
 Когда появилась Наталья, тот же Сашка стал почти открыто ухаживать за ней. Алексей же был индифферентен и своих чувств никак не проявлял. Он никогда не заговаривал о женщинах и в этом был  близок с Людмилой, которая внешне сторонилась мужчин. В общем, Людмила была для меня загадкой, которую я пытался разгадать.
Дав угаснуть костру, мы улеглись с ней спать в одной тесной палатке, как два знакомых, но не близких человека, повязанных общей работой.

Наутро мы проснулись от дроби дождя по натянутой парусине. Обильные  потоки воды заливали днище палатки. Почти все вещи, включая спальники, оказались подмоченными. Перед сном я поленился сделать водоотводную канавку, оправдывая себя краткостью стоянки. Впрочем, такая канавка мало бы помогла, ибо дождь лил, как из  ведра, а стояли мы на довольно покатом склоне.
 Резко похолодало. Выглянув наружу, я увидел, что гребень кальдеры (где мы были вчера) покрыт свежевыпавшим снегом, а дождевые струи несут временами крупные градины.
В дождевой паузе, случившейся в середине дня, мы сумели развести костер. Хорошо, что растопку я предусмотрительно спрятал под старательский лоток. Согревшись горячим чаем, мы часа два подсушивали над костром промокшую одежду и спальники.
Затем снова пошел нескончаемый дождь. Через скальный гребень, едва не задевая нас, тяжело переваливались наполненные влагой тучи. Как потом мы узнали, нас накрыло флангом океанического циклона (тайфуна) – из тех, что нередко бушуют в Приморье, а особенно мощные достигают Камчатки.
У нас кончались продукты, и выходил контрольный срок возвращения. Не дождавшись просвета, мы вышли к базовому лагерю. Прошагали весь путь под холодным дождем, иногда перемежающимся  мокрым снегом. В густых сумерках подошли к лагерной речке и ее не узнали. За день до этого она была всего по колено, а теперь раздулась и глухо бурлила. С трудом переправились и в полной темноте прибыли в лагерь. Нас давно уже ждали и не  знали что думать.
Всю ночь и утро следующего дня продолжал лить дождь, сопровождаемый, вдобавок, сильным ветром и градом. В полдень снова наступило двухчасовое затишье. Решили, не мешкая, выступать на базу, ибо срок возвращения истек вчера.
 Кое-как подсушили вещи и тронулись спешным ходом вниз. И сразу же – дождь, который без перерыва лил остаток дня и первую половину ночи.  Потяжелевшая за счет образцов и вымокшего снаряжения ноша, не позволяла освободить завгара от увесистого рюкзака. Он брел медленно, отставал и требовал частых привалов.
К устью каньона мы добрались к 10-ти часам вечера, насквозь промокшие и едва передвигая себя и отяжелевшие рюкзаки.
 Под непрекращающимся дождем натянули на шестах брезентовый тент и развели костер. Скудно поужинали, так как продукты кончались, зато вдоволь напились горячего несладкого чаю. Отогревшись,  стали сушить мокрую палатку, затем одежду и обувь.

 К двум часам ночи поставили, наконец, единственную палатку, с трудом втиснули туда пять спальных мешков и улеглись. Словно в насмешку над нашими мытарствами, небо к тому времени очистилось, и на небесное темя выкатилась полная луна. Мы заснули с основательной надеждой на перемену погоды.
Утром луна и чистое небо показались нам сном, ибо вереницы тяжелых и низких туч все также угрюмо неслись на восток, почти беспрерывно освобождаясь от своего мокрого груза.
После завтрака мы с Алексеем пошли искать брод. Одного взгляда на Ипельку было достаточно, чтобы понять нашу вчерашнюю ошибку. Река была непреодолима. Это был стремительно летящий мутный поток, влекущий с собой камни, коряги и целые стволы деревьев.
 Все еще не теряя надежды, мы спустились примерно на километр вниз. Лесной массив кончился, и долина расширилась, однако водный поток продолжал нестись в глубоком русле, без всяких разливов и перекатов. Тогда мы решили подняться вверх по течению, в надежде соорудить в подходящем месте переправу из срубленных деревьев.
Мы прошли по прибрежному лесоповалу около 2-х километров, прежде чем нашли пригодное место. Здесь в середине потока чуть возвышался небольшой галечный островок. Напротив островка стоял на нашем берегу высокий, в половину обхвата, тополь. Маленьким походным топориком мы его долго рубили.
 Тополь упал правильно – кроной на остров, но в момент удара высоко подскочил комель и слетел с нашего берега в воду. При этом я просто чудом не угодил под мах подлетевшего ствола. Комель быстрым течением вынесло на середину потока, однако дерево удерживалось на месте тяжелой разлапистой кроной, лежащей на островке.
Мы подтащили сухую лесину и сбросили ее на комель, пытаясь соорудить перемычку.  Нам повезло. Конец лесины бурным потоком затащило под комель и там заклинило, а сам комель при этом чуть приподнялся над водой. Получилось некое подобие моста. Мы прошли по шаткому и непрочному сооружению на островок, затем преодолели в высоких сапогах второй меньший рукав и выбрались на тот берег.
Дождь то усиливался, то ослабевал, не переставая ни на минуту. Вода в реке продолжала прибывать почти на глазах. Было ясно, что наше инженерное сооружение очень непрочно, и  значит, нельзя было терять и часа.
Для укрепления переправы мы навалили на ветви кроны с десяток больших камней  и поспешили к лагерю. Нас давно ждали и очень беспокоились, так как мы отсутствовали больше 7-ми часов. Торопливо поели, собрали рюкзаки и двинулись к мосту, понимая, что переправиться надо сегодня же, невзирая на вечер и беспросветную погоду.
И мы переправились! В дождливых сумерках, вымокнув в десятый раз за день,  мы перетащили с Алексеем рюкзаки, затем переправили девушек. Завгар сумел ползком переправиться сам. После переправы, несмотря на густеющую ночь, мы решили пересечь лесистый увал и форсировать Коковец.
 Мы брели почти в полной темноте, и если не натыкались на деревья, то только потому, что преобладали березы: белые их стволы еще как-то различались глазом. Речка, на нашу удачу, оказалась проходимой, хотя также  вышла из берегов.
Только жизненная необходимость заставила нас, совершенно промокших, ни разу ни присевших за день, натягивать под дождем тент и непослушными руками разводить костер. Костер долго не ладился, чадил, наконец, разгорелся, и мы без сил сгрудились вокруг. Спасибо завгару, что он, отдохнувший за день, взял на себя труд поддерживать огонь.
Поставили котелок и сварили оставшийся пакет супа, а за чаем съели последнюю банку сгущенки. Перед скромным ужином допили и последние 50 граммов спирта, хранившиеся в качестве НЗ. Никогда еще спирт не доставлял нам такого удовольствия, смешанного с острым сожалением по поводу его более чем скромной дозы. После ужина по заведенному порядку  сушили одежду, палатку и обувь.
 И опять к 2-м часам ночи облака разошлись, и выглянула яркая спелая луна. И хотя вслух мы не высказывали особых надежд, внутренне мы крепко на небо надеялись.
Утром первая радость: нет дождя, а к середине дня, когда мы тронулись в путь, даже выглянуло сквозь облака солнце. Это был уже 10-й день нашего похода, и мы понимали, что о нас беспокоятся, а может быть, уже ведут розыски. Следовало, как можно скорей выбираться на открытую местность.
Отсутствие дождя, впрочем, не очень сказывалось поначалу, ибо густой, с завалами, лес, поросший высоким шеломайником,  щедро кропил нас по ходу дождевой росой. Через полчаса мы уже снова вымокли с головы до ног. Особенно доставалось мне, шедшему впереди и отвечавшему за верность маршрута.
 Была и другая напасть – наш завгар. Вчерашний ночной порыв оказался последним, где он проявил характер. В этот же переход он почти полностью сдал, натер, вдобавок, ноги и еле брел, сваливаясь при первой возможности для отдыха в грязь. Он даже не выбирал места посуше! Для нас с Алексеем  это казалось непонятным и диким, особенно по контрасту с девчатами, которым тоже было не сладко. Так мы и шли, приноравливаясь к графику завгара: 15 минут хода – 10 минут привала.
Уже на склоне дня мы выбрались на широкую болотистую луговину, простиравшуюся до самой реки Плотникова. К этому времени окончательно распогодилось, и на вымытом голубом небе засияло солнце. Минут тридцать мы расслабленно грелись в его лучах после ненастного леса.
 Погрызли сухариков, запив их холодной водой. Это было все, что имелось из еды. Однако в месте нашей переправы  мы оставили  (неделю назад) небольшой продуктовый запас: пару банок тушенки, буханку хлеба и с десяток конфет. Предвкушение этого съестного богатства  было основным стимулом нашего дальнейшего продвижения.
Устали и мы с Алексеем,  поэтому ходовой график нашего завгара уже не вызывал столь резкого неприятия, как в начале пути. Мы тихонько тащились к реке, понимая, что большего нам сегодня не взять. До темноты лишь дойдем, поужинаем и заночуем. А назавтра будут свои немалые хлопоты: переплыть с Алексеем реку, которая и до дождей была не маленькой; выйти на базу, и если там никого нет – идти на метеостанцию за лодкой; потом сплавиться вниз и переправить группу.
Примерно через час мы заметили, что где-то над рекой барражирует вертолет. День был субботний, и было понятно, что это рыбнадзор: браконьеров отлавливает.
Но потом вертолет неожиданно ушел в сторону Ипельки.
– А не нас ли ищут? – с надеждой спросил я.
– Все может быть, – флегматично ответил Алексей.
Мы проводили машину глазами и устроили, не сговариваясь, короткий привал.
Вертолет быстро вернулся и снова стал курсировать над рекой.
– Это рыбнадзор, – заключил Алексей.
Мы вскинули надоевшие рюкзаки и потащились дальше. Однако за вертолетом следили внимательно.
«Хорошо бы, – мечтал вслух я, – приземлить вертушку и переправиться на ней через речку. Тогда уже завтра мы могли быть дома!» Лешка помалкивал.
Мы входили в полосу кустарников, когда вертолет вдруг полетел в нашу сторону.
– Слушай, Леша! – не выдержал я, – все-таки это нас ищут. Давай посигналим!
– Вряд ли, –  сказал Алексей, но фальшфейер на всякий случай достал.
Вертолет пролетел почти над нами, но мы были, как назло, скрыты в кустарниках.
С сожалением проводили мы вертушку глазами. Такой случай пропал! Ведь если это за нами, тогда бы они сходу приземлились, нас обнаружив. А если рыбнадзор – пролетел бы мимо, и стало бы ясно, что надеяться нечего.
Солнце уже заходило, когда вертолет снова вымахнул на луговину. К счастью, мы выходили из очередной кустарниковой полосы. Вертолет заложил вираж, направляясь куда-то вдаль, но затем отвернул назад и понесся прямо на нас! Мы остановились, не веря своим глазам. Неужели за нами?! Алексей стискивал в руках фальшфейер, не решаясь его запалить. Впрочем, необходимость в этом отпала. Спустя минуту грохочущий вертолет низко завис над нашими головами. Мы увидели в проеме двери безудержно счастливое лицо мэтра!

Через 10 минут мы уже высаживались из вертолета на другой стороне реки. На еще действующей базе встречал нас Сашка, что было второй приятной неожиданностью.
– Когда я узнал, что вас нет, – объяснял Сашка, – я собрал свой рюкзак и приехал сюда. И вот уже третий день как здесь.  Хотел пойти вам навстречу, но дожди не давали. – И он все посматривал, не таясь, на утонченную, как былинка, Наталью…
Да, нашим отсутствием были встревожены. Справедливо догадывались, что виной всему непогода. И как только циклон ушел, то есть сегодня, мэтр умчался на аэродром и со свойственной ему одержимостью вырвал вертолет. Основное внимание в розыске они направили на реку Плотникова, как самому серьезному препятствию на нашем пути. Оттого и летали они по реке, высматривая нас и пугая заодно добропорядочных браконьеров.
– Рыбаков тут по протокам – тьма! – рассказывал со смеющимися глазами мэтр, – как увидим группу, – снижаемся и делаем круг, – не вы ли? Одну группу нашли – решили, что точно вы: три мужика и девка. Снижаемся, делаем круг, потом даже зависли над ними. А у них сети на берегу лежат, у  палатки ведерко с икрой, рядом вешала с рыбой. Полный набор! Они решили, что мы  рыбнадзор, – сидят, как замороженные, головы опустили и ждут посадки. Вот были ошарашены, когда мы улетели!
– Солнце уже садится, топливо на исходе. «Надо уходить», – говорит командир. Делаем последний разворот, и тут я заметил три длинных тени на лугу. Если бы не тени при заходящем солнце – не увидел бы!
– Давай, – говорю пилоту, – подлетим и посмотрим.  А у самого мысли нехорошие: если мои, – думаю, – то почему трое? На подлете мы увидели четвертого, – и тут я вас узнал! Сразу и радость огромная, что нашлись, и одновременно сердце схватило, что одного нет. А когда увидели пятого (отставший завгар выходил из кустарников) – такое счастье почувствовал, что даже и не сказать!
Нас не стали даже ругать: отощавших, прокопченных кострами, но живых и здоровых. А между тем, мы нарушили основную полевую заповедь: возвращаться из маршрута к контрольному сроку. Задержать могут только чрезвычайные обстоятельства. Уходили мы на шесть дней. Седьмой день мы сознательно прихватили, так как с работой не успевали. Вернемся, решили, на восьмой, никто еще не успеет хватиться. А дальше уже непогода помешала.
Но все хорошо, что хорошо кончается. Был обильный ужин с икрой и водкой. Застольные разговоры, восклицания, смех. И жаркая, с нырянием в холодную речку, баня. И счастливое возвращение в город.
Из всего ипелькского маршрута больше всего запомнилась, как ни странно, та фантастически яркая, перегорающая пламенем осень. Такой она для меня и осталась: апофеозом золотой осени.

VIII

На второй день после возвращения в город мы были приятно ошеломлены: Алексей и Наталья собираются пожениться!
Сашка, пораженный в самое сердце, перенес это известие внешне достойно. Реакцию Люды мне не пришлось видеть. Но вот что я думаю: а не сложился ли в ответ роман «Александр и Людмила»? Очень может быть!
А за день до моего отлета неистовый мэтр ошарашил меня другой вестью: извергается Шивелуч – самый северный из действующих камчатских вулканов.
– Шивелуч?
– Да! Из кратера уже пошла лава!
И добавил с напором: – Летим?
Я не сдержался и ответил: – Летим!
Но потом одолел рассудок, и я отказался. Уже был куплен билет в Ленинград, отправлена телеграмма своим. Да и месяц октябрь уже был на дворе.
В назначенный срок я улетел.
Я жалел об этом впоследствии до тех пор, пока не узнал: экспедиция мэтра на Шивелуч не состоялась.
С тех пор на Камчатке я не бывал.

Соберусь, улечу на Камчатку!
Манит вдаль не экзотики лак:
там земли колыбель и зачатье
на подушках базальтовых лав.

Там дожди небо бурно оплакивают;
там его прожигают до дыр
и кренят, и с планеты сволакивают
огнедышащие столбы.

Там, бывает, все рушится бешено
под раскатистый грохот и бой;
там последнее, может, убежище
сверхъестественных сил и богов…
               
Не по книжкам вершки и начатки
добывал я, творя свой намаз.
Ах, бывал я, бывал на Камчатке,
но единственный только раз.
               
Мои губы от жажды там сохли;
стену ветра таранил я лбом;
ступни жег о горячие сопки,
землю чувствовал молодой.

И расплавленными снегами,
шел, теряя следов отпечатки.
На вершинах, что вровень с богами,
я стоял над лиловой Камчаткой!