IX
Во второй половине декабря в учебном центре произошло ЧП: кто-то из больных курсантов не выдержал издевательств и «дансинг-шоу» в санчасти и донес куда следует о подробностях кракауской ночной жизни. Батальонное руководство сочло необходимым провести в подразделениях разъяснительно-воспитательные лекции на тему о неуставных взаимоотношениях.
Иными словами, бесчинствующих старожилов слегка пожурили. Сержанты откровенно посмеялись над всем этим, с издевкой выговаривая застроенным перед ними подчиненным:
- Ну и чего вы этим добились? Офицерам глубоко до фени, что тут происходит в их отсутствие. Они скорее даже хотели бы, чтоб мы вас побольше дрючили... А то чмо, что про санчасть настучало – так оно самому себе волчий билет подписало. Теперь до самого дембеля от него все шарахаться будут...
Здесь они были опять-таки абсолютно правы. Ярлык стукача преследует в армии человека долго, даже если он сделал это с отчаяния, без злого умысла, просто спасовав из боязни стать побитым. Сожаление и раскаяние приходят лишь потом, когда уже слишком поздно. Меры, принимаемые «стариками» в отместку этим людям, были исключительно коварными и жестокими, нося скорее морально-психологический характер, нежели физический, поскольку от них чаще всего приходилось туго другим бойцам. Ну а те, естественно, из-за этого начинали люто ненавидеть оступившихся. Нашему взводу через некоторое время предстояло это испытать...
А в один из тех декабрьских дней к нам наведался замполит батальона капитан Сорокин. Ему соорудили на центральном проходе что-то наподобие трибуны, а рота в полном составе, каждый со своей табуреткой, расселась перед ним, дабы выслушать нечто архиважное.
Как выяснилось, это и была вышеупомянутая лекция о борьбе с неуставняком и укреплении воинской дисциплины. Ссылаясь на обострение в международной обстановке, а также на то, что мы находимся на передовых рубежах по защите социализма от клыкастого Запада, Сорокин призвал к всесторонней бдительности, чувству локтя и взаимному доверию между солдатскими поколениями, исчислявшимися «такими короткими полугодиями». Краем уха я услышал, как сидевший сзади Килимчик насмешливо шепнул Арбенину:
- Графина рядом не хватает...
Мне подумалось тогда, что, пожалуй, меньше всего в те минуты кто-либо из нас думал о передовых рубежах и международной обстановке. Тем не менее, около полутора часов, что занял тогда у роты Сорокин, стали для нас неплохим подарком, поскольку давали возможность мирно посидеть сложа руки и ни черта не делать...
Больше всего из той лекции запомнилась зловещая ухмылка на физиономии Дорохина, стоявшего немного позади замполита, когда тот наконец перешел на тему о дедовщине и стал призывать нас не замалчивать о фактах ее проявления.
- Мы не должны допустить, чтобы подобное происходило в нашей части и где бы то ни было. Для того чтобы активно бороться с неуставными взаимоотношениями, вы, молодое пополнение, просто обязаны отбросить всяческие сомнения и предрассудки. Помните, что офицерский состав непременно пойдет вам навстречу в этом. От его имени я сейчас говорю эти слова. Не будьте такими робкими, товарищи курсанты, сообщайте обо всех уродливых атавизмах, позорящих нашу часть и армию в целом...
Туповатый Ведерников с недоумением прошипел:
- Уродливых – чего? Клизмах?
- Это иностранное слово, - ответил ему ехидный Абакаров.
Надо было видеть эту картину! Замполит, призывающий к тому, что он сам в глубине души наверняка презирал, а рядом – Дорохин с улыбочкой сытой гадюки, как бы говорящей: «Ну-ну, рискните... Мы вам потом такой уставняк сварганим, что сами в петлю полезете, уркаганы!..»
Было совершенно очевидно, что никто не воспринимал всерьез замполитовых нравоучений, хотя в санчасти ночные увеселительные мероприятия с того времени были прекращены. В казармах же ничего не изменилось, и суматошная курсантская жизнь по-прежнему шла своим чередом.
Никому и в голову не приходило, чтобы попытаться что-то изменить в этом чудовищном маховике, разрубающем на куски и давящем в лепешку человеческое достоинство. Мысль о том, что где-то существует иной мир, в котором нет окриков, пинков, изнурительной беготни и тяжелой работы, стала казаться фантастической, подобно мысли о другой галактике. Просто уже почти не верилось, что всего каких-нибудь пару месяцев назад беспечно разгуливал по городу, был предоставлен самому себе и никак не предполагал, что при виде человека в военной форме буду трепетно замирать, вытягиваться по швам и вбирать голову в плечи, ожидая в любой момент падения на нее шквалов различного типа. Слово «гражданка» (имеется в виду внеармейская жизнь) вызывало в горле комок.
А между тем сержантство, нисколько не смущенное этой гнилой, надо признать, профилактикой со стороны батальонного руководства, продолжало совершенствоваться по части муштровки и понукания. Эта деятельность стала принимать у них сопернический характер. Особенным рвением в нашей роте выделялись, помимо «духов», Фуренко, Килимчик и, конечно же, наш уважаемый замкомвзвода Дорохин.
Чтобы придать своим необузданным тщеславиям элемент видимой законности, они чаще всего искали отдушину в натаскивании подчиненных при отбоях и подъемах, заставляя дублировать их команды по нескольку раз на дню, точнее – затяжными вечерами после поверок. В один из таких вечеров Дорохин приводил в действие эту двойную комбинацию семнадцать раз. По расположению летали шапки, портянки и ремни; взмывали фигуры в солдатском белье, отбрасывая (набрасывая) одеяла; трещали простыни и наволочки, не выдерживая бешеного темпа; кое-где, будто снежные хлопья, летал куриный пух, ненароком прорвавшийся из чьей-то дырявой подушки на волю; раздавались матюки, сопровождавшие нечаянные столкновения; дробный топот вслед за односложным выкриком «отбой!», постепенно затихающий и наоборот – нарастающий при выкрике «подъем!», - одним словом, укреплялась обороноспособность страны. Между взводами шли соревнования по отбиванию и подыманию личного состава.
Тот факт, что наш взвод в этом виде программы уверенно и прочно лидировал, наши сердца, естественно, гордостью не наполнял – это была заслуга исключительно дорохинская. За короткий срок он уложил нас в норматив тридцатисекундного отбоя, ставшего просто разминочным.
Но взводного мизантропа и это никак не могло устроить: день за днем (точнее – вечер за вечером) он старался выкрасть еще хоть пару секунд, как будто готовился к всесоюзному первенству по ГТО с девизом «Скорее, ниже, тупее!»
Однажды нам удалось отбиться за десять секунд.
- Ну, если не успеете... – грозно сверкая вишневыми херсонскими очами, прошипел он. Затем, переведя дух, будто рвать жилы предстояло ему, а не нам, звонко выпалил: - Отбой!
Ножная дробь, скрежет кроватных пружин, треск чьего-то кителя, гулкое бренчание покатившегося котелка, - все замерли в немыслимых позах на койках.
- Брависсимо, второй взвод! – зааплодировал старший сержант Тищенко, «замок» первого...
Из всего сержантского состава роты лишь Максаков и Лепехин были русскими, все остальные – «жовтоблакитники», несмотря на отсутствие какого бы то ни было речевого акцента. Произошло так, видимо, оттого, что у старшины Головача были сильно развиты патриотические чувства (не считая родственных). При этом любопытно то, что среди нашего призыва в роте почему-то не оказалось ни одного уроженца Украины. Тем не менее хохлацкое воспитание проявлялось в прижимистости и недоверии ко всему чужому, как у большинства сержантов, так и солдат. К тому же девятая УТР хотя и обитала в самых отвратительных кракауских условиях, считалась в учебном центре наиболее «зажиточной». Тащить «домой» всё, что плохо валяется, не давать никому спуску – вот два главных постулата, вдалбливаемых курсантам в этом питомнике (эпитет, чаще всего приходивший мне тогда в голову по отношению к родимой казарме).
Именно поэтому всякая рухлядь – от гусеничного трака до сломанного гаечного ключа – постепенно заполняла каптерское помещение, где довольно прочно обосновался преемник Фуры – Гусев из четвертого взвода (чубатый «старикан» натаскивал подопечного в своем фирменном стиле). Я всегда удивлялся, как могла такая комнатенка обладать столь потрясающей вместимостью. Иногда казалось, будто там есть подвал, куда сваливают все приволоченные трофеи, и что подвал этот размерами не уступает самой казарме.
А казарма вмещала в себе целых две роты: десятая располагалась по другую ее сторону, поближе к кракауской метрополии. Дневальные 10-й УТР отвечали за порядок в оружейной и ленинской комнатах, находящихся в ее крыле, но принадлежащих, так сказать, на паях, обеим ротам. Нашим дневальным подфартило ухаживанием за санузлом, также общеказарменного пользования.
Сержанты обеих рот активно сотрудничали в деле обмена опытом воспитательного процесса: «шестой батальон» сформирован был по «межрегиональному» принципу, и наш Маня был хорошо известен в десятой роте, так же как и их Ботяновский – у нас. Остряк Арбенин как-то прозвал их «сиамскими близнецами», и с тех пор эта кличка так за ними прицепилась, что даже офицеры обратили на нее внимание, всякий раз криво усмехаясь, услыхав ее.
- Маня, где братан? – полушепотом, вытаращив глаза, точно обращаясь к собаке, дурачился Фуренко. – Ищи, ищи братана... Вперед!..
Однажды поутру, готовясь к осмотру, мы заметили в расположении первого взвода некоторое столпотворение возле одной из коек. Там Подпалый, отчаянно жестикулируя и брызгая слюной, что-то наговаривал кому-то из бойцов. К месту происшествия наведался Тищенко; узнав, в чём дело, он в не меньшем отчаянии выпалил обойму матерщины и затем воскликнул:
- Не было печали – так черти накачали! Детский сад, а не армия! И кого только сюда посылают служить, бляха-муха!..
На тревожные вопросы, посыпавшиеся со всех сторон, один из курсантов первого взвода угрюмо ответил:
- Котов обоссался...
Промозглая и сырая зима, хронические простудные рецидивы и частичное истощение организма способствовали развитию у многих курсантов побочных недугов, которые проявлялись по-разному. У одних случались воспаления гланд; другие страдали от чирьевых нарывов; третьих мучил радикулит; некоторые ходили с глазной трахомой и т.д. Поэтому ничего удивительного в том, что Котов схватил воспаление мочевого пузыря. Случай, между прочим, в армии не такой уж и редкий. Самое же неприятное заключалось в том, что залечить сей недуг в здешних специфических условиях не представлялось возможным, поэтому Котов стал мочиться в постель чуть ли не еженощно.
Меры, принимаемые ротным начальством, лишь усугубляли положение. По указке Головача дневальные по ночам специально будили Котова, чтобы тот сходил по малой нужде: сначала посреди ночи, через несколько дней – трижды за ночь, и, наконец, ежечасно. Всё это оказалось бесполезным. Редким утром постель Котова оставалась сухой; обычно стоило было только увидеть перекошенную образину Подпалого, у которого виновник ходил в подчинении, или же услышать громовые причитания Тищенко, - становилось ясно, что Котов «воротился из дальнего плавания». Все попытки Головача выяснить тайну этого загадочного явления оказывались тщетными: в медпункте лишь руками разводили – такое заболевание, очевидно, там не было предусмотрено. Везти же Котова куда-то к черту на рога, чтобы показать более квалифицированным специалистам, не было ни средств, ни времени, ни возможности. А посему оставалось только использовать вышеописанные (в переносном смысле) профилактические меры в казарменных условиях. Кроме того, Котова всячески ущемляли в питье, почти не давали в столовой чаю, а при такой массовой жажде это было особенно мучительно.
И словно в отместку за все эти притеснения, Котов регулярно и, как многим казалось, методично, продолжал опрыскивать своё ложе, доводя до белого каления младший командный состав и полностью обескураживая многоопытного старшину, который, едва переступая порог казармы, сразу же устремлял обеспокоенный взор в сторону знаменитой койки, обложенной по его указанию полиэтиленовой пленкой снизу.
- Скоро без плащ-палатки в эту казарму не войти будет! – голосил Тищенко.
Безусловно, многие считали, что Котов пытается «закосить», слечь куда-нибудь на то время, пока идет самый тяжелый этап службы, а то и вовсе по возможности комиссоваться, ежели получится. Но мне все-таки думается, что он был действительно болен. Слишком уж неудобен был подобный способ уклонения от службы, и прежде всего для самого уклоняемого. И если бы Котов решил закосить всерьез, то существовали десятки других, более совершенных и менее болезненных способов потянуть резину и засимулировать что-либо опасное и требующее длительного исследования – например, аппендицит, язву желудка или цирроз печени.
Таких, кстати, тоже хватало, особенно в седьмой роте, которая считалась во всём полку чем-то вроде козла отпущения, если приравнивать подразделения к конкретным образам. Дело в том, что в ней готовили наводчиков-операторов, а ближайшее танковое стрельбище находилось километрах в восьми от Кракау. И поэтому в дни учебных стрельб бойцам этой роты приходилось мотать значительные концы туда и обратно в пешем порядке, предварительно навьючившись всем для этого необходимым: боеприпасами, автоматами и пулеметами, походной документацией, противогазами по средам – химическим дням и прочими атрибутами, наярлыченными процессом обучения. Транспорта им почему-то не выделяли, как, скажем, шестой роте (будущим командирам танков) или дрезденским батальонам – видимо, в целях всё той же экономии топлива. Как следствие, результатом этих изнурительных мероприятий стало то, что чуть ли не половина всех больных в санчасти происходила именно из 7-й УТР. В ней насчитывалось «тапочников» больше, чем в остальных вместе взятых; Костик Грибанов был отнюдь не одиноким страдальцем у себя в подразделении. Ко всему прочему, седьмая рота считалась своего рода запугивающим фактором. Иногда доводилось слышать, как кто-нибудь из лычконосцев, если его подчиненный давал повод к недовольству, выговаривал тому что-то наподобие: подам, дескать, на тебя рапорт – и переведут тебя, слоняра, в каличную седьмую, будешь там на карачках от казармы до стрельбища ползать... И хотя подобных обещаний никто не выполнял, перспектива волочиться на кудыкину гору с боеприпасами и прочей тяжестью на горбу никому не улыбалась.
В самый канун Нового года и у меня зашевелилось подозрение, что в ближайшее время придется вступить в «тапочное братство». Дело в том, что в те дни появились странные ноющие боли в области голени на правой ноге. Вначале это был простой синяк, на который я попросту не обратил внимания – мало ли подобного добра вот уже третий месяц получаю! Я даже не помнил, когда и где его заработал. Однако с каждым днем ушибленное место всё сильнее распухало, надевать сапог становилось всё труднее, пока не настал момент, когда эта необходимость вообще отпала. Нога приобрела чудовищный отечный вид, будто по ошибке мне пришили нижнюю конечность страдающей водянкой старухи. А ведь еще совсем недавно только выписался из лазарета. Что ж теперь, возвращаться туда снова?..
Пока гром не грянет – мужик не перекрестится. Только когда я уже не смог нормально передвигаться, Дорохин обратил внимание на мои проблемы. Произошло это вечером 31 декабря, когда рота мылась в бане.
- Вот это номер! – удивился он. – Что же ты раньше молчал, шнурок?! Сегодня уже поздно в санчасть топать, да и завтра – выходной. Так что терпи еще два дня...
Пришлось... Празднование Нового года и события последующих двух дней запомнились очень туманно. Снова поднялась высокая температура, и всё вокруг словно пропиталось невидимой тяжестью. Начало того 1985 года, если верить примете, не сулило мне ничего хорошего. Из санчасти, уже переполненной до отказа, меня скорехонько доставили в госпиталь. Аккурат к операционному столику.