VIII
Начало учебного периода никак не повлияло на интенсивность наших посещений различных строительных и прочих объектов, где ощущался острый дефицит дешевой рабочей силы, а зачастую подобные работы замещали собой часы для обучения. Строго придерживались графика лишь в дни вождений (в нашей роте готовили механиков- водителей). Остальные дисциплины довольно часто обходились стороной: я не помню, чтобы проводилась физподготовка, а часы по тех- и политподготовке можно было пересчитать по пальцам. Львиную долю времени отнимали работы в парке по обслуживанию танков после их учебной эксплуатации, что, впрочем, с успехом можно было подогнать под категорию подготовки технической. Хроническая нехватка рабсилы на кракауских строящихся объектах существенно выбивала их колеи учебный процесс, не говоря уже о том, что попутно минимум два раза в неделю приходилось заступать в наряд по учебному центру.
Кто прошел через любую учебку, хорошо знает, что самое хлопотливое и сумбурное время суток там – с шести до восьми утра. Думается, нет смысла упоминать о бесчисленных, и потому набивших словесную оскомину 45-секундных подъемах и о столь же бесконечных отбоях, особенно при неважном настроении «замк;». Если учесть, что хорошее настроение Дорохина сулило нашему взводу еще худшие беды, легко представить, что подобный род деятельности сделался для нас хронически затяжным, неся в себе постоянство петушиного кукареканья в рассветные часы.
Зарядка, если таковая случалась, разнообразием не отличалась и сводилась в основном к давно опостылевшей беготне и отжиманию, чаще всего в противогазах. Излишне говорить, что никакого заряда бодрости она не давала и в помине, а скорее наоборот – после нее всё традиционно валилось из рук.
Утренний туалет основную часть времени отнимали заправка коек и полирование личного расположения взвода. Многим и это хорошо знакомо. То тут то там чья-нибудь постель эффектно взлетала на воздух, подцепленная властной рукой, после чего, как правило, раздавался звук смачной оплеухи, и весь процесс наведения марафета возвращался к исходной. На особо нерадивых лязгали зубами и посыпали их бранью, награждая попутно затрещинами, сами же курсанты. Иногда мне казалось, что если бы не распорядок дня, сержанты только и занимались бы постельно-подрывной деятельностью – такое удовольствие это им доставляло.
В целях показухи иногда по нескольку раз в день курсантам приходилось заниматься методичной порчей казенного инвентаря. Я имею в виду бессмысленное набивание идиотских кантиков на кроватных байковых одеялах с помощью асидольных щеток – тех самых, что предназначены для чистки блях и прочих металлических элементов в обмундировании. От подобных священнодействий одеяла покрывались ворсом и быстро лохматились, принимая вид старых и облезлых пледов, коими в разные пользовались и шотландские пастухи-горцы, и отступавшие русской зимой 1812 года солдаты Наполеона, и замарашки-хиппи в дни рок-фестивалей конца 60-х... Для чего и кому это было нужно – так и осталось извечной военной тайной за семью тяжеленными запорами.
Утренний осмотр – тоже одна из форм тирании над молодым бойцом. Разумеется, соблюдать чистоту и аккуратность необходимо, на то ты и солдат, чтобы помимо казармы поддерживать порядок и на себе самом. Вот только не каждому в армии, и особенно в учебке, хватает для этого времени. Не каждому для полного выполнения всех требований, выставляемых младшим командным составом, удается эти требования досконально соблюсти. И дело тут вовсе не в умении или неумении. Просто личная гигиена – понятие сугубо индивидуальное, и для каждого в отдельности носит элементы личного, я бы даже сказал – интимного характера. В армии же, где всё поставлено на основе общего стандарта, различные отклонения от него можно встретить на каждом шагу. Ох, сколько потешался Арбенин над моими пояснениями, отчего приходится умываться несколько дольше, чем другим во взводе! Ведь не каждому дано понять, что жирная и пористая кожа на лице (как у меня, например) гораздо более чувствительна к осаждаемой на нее пыли, чем обычная, и посему требует к себе особого ухода. Сержантам такой расклад мыслей был в диковинку, и они так и не смогли уразуметь моего неустанного, по их понятию, рвения к воде. Вот почему утренний туалет представлял для меня определенные трудности во времени. Значит, приходилось это время выкраивать у других мероприятий – той же заправки постели, например. А ведь и там мне мешали толково исполнить свой утренний воинский долг! Чего стоил один Ведерников со своими повадками нильского крокодила!
Здесь, в Кракау, всё это приправлялось воньким соусом неважных бытовых условий. Вода подавалась в казармы нерегулярно; белой материи для подворотничков почему-то хронически не хватало и ее приходилось десятки раз перестирывать. Та же ситуация – с сапожным кремом: его было всегда в изобилии, однако пользовались им, как правило, воины-лычконосцы, в то время как нашему брату швыряли огромные жестяные банки с черной ваксой пятнадцатилетней давности (если верить датам на наклейках), затвердевшей от времени, будто лава остывшего вулкана.
А чистка блях, пуговиц, бритьё нередко без воды, насухо, тупым и проржавленным лезвием, срезание ногтей с помощью того же лезвия!.. И, как правило, дополнительная нагрузка ко всему этому – котелки, постоянные спутники «детей Кракау», натирающие поясницу и отбивающие крестец. Мизерный отрезок времени, отпускаемый нам здешней инфраструктурой для ухода над всем этим, был издевательством. Впрочем, им казалось почти всё, что связывало здесь молодого бойца с окружающим его миром.
Самое любопытное, что всё необходимое для поддержания внешнего лоска имелось в каждом взводе в избытке. Но, как это часто бывает в жизни, всё дело – в перераспределении материальных благ. Сторонники марксизма, исследовав в миниатюре данную ситуацию, с торжеством потирали бы руки: вся их бородатая теория здесь полностью подтверждалась на практике. Здесь имелись эксплуататоры и эксплуатируемые; первые бесцеремонно притесняли вторых; товары, приобретенные за кровные денежки вторых, находились в безраздельном пользовании у первых, присваивавших себе основную их долю (здесь – параллель с теорией прибавочной стоимости и ее распределении).
Всё было достаточно просто. Зарплата курсанта, да и вообще солдата без квалификации, составляла 25 марок ГДР (на тогдашние советские деньги – восемь рублей). Всякий раз с получки тут же собирали по десять марок на укомплектовку – те самые товары первой необходимости. Сержанты, разумеется, были освобождены от данного налога, что, впрочем, отнюдь не мешало им запускать свою алчную руку в общий солдатский загашник и по-царски расходовать купленное на деньги подчиненных добро. Нам же всё это выдавалось, как и следовало ожидать, такими скупыми порциями, что со стороны могло показаться, будто мы находились у наших младших командиров на иждивении. Дорохин, к примеру, расходовал за сутки батистовой материи для подворотничка в таком количестве, что мне хватило бы на неделю.
Случалось и такое, когда при сдаче грязного постельного белья обнаруживались укороченные простыни, что приводило ротного старшину Головача в благородный гнев.
- Вы скоро портянками начнете подшиваться! – гремел он на всю казарму. – У кого обнаружу, мля, отрезанный в белье кусок – взыщу в пятикратном размере. До самого дембеля будет расплачиваться, а домой, мля – в одних подштанниках улетит...
Однажды, где-то около середины декабря, Дорохин вызвал меня в каптерку, и там в присутствии еще нескольких ротных «дедков», учинил допрос следующего содержания:
- Ну-ка ответь, сколько тебе отстегнули в получку?
- Двадцать пять марок, - не моргнув глазом, отчеканил я.
- А на руки сколько получил? – снова поинтересовался он, просверливая меня колючими глазами-буравчиками.
- Пятнадцать... – произнес я, начиная догадываться, куда гнет мой «бугор».
- Что так? – не унимался Дорохин. – Куда же остальные девал? Или забрал кто-нибудь, а? А может, сперли?
- Никак нет. Сдал на покупку укомплектовки.
- Ну, а где же те пятнадцать, что на руки выдали? Если кто-нибудь тебя спросит, на что ты их потратил?.. Вот сейчас – сколько у тебя тугриков?
- Пять марок осталось... – Тут я мгновенно почувствовал, как возросло напряжение в каптерке, и поэтому решил с ходу его разрядить: - Остальные в «чайке» спустил... Не смог удержаться, товарищ сержант.
Вокруг засмеялись. Напряжение спало.
- И когда только успел? – насмешливо протянул «замок», не отрывая от меня своего фирменного взгляда – брезгливого и одновременно проницательного. – Свободного времени до хрена?.. Ладно, бегом марш отсюда.
Я с облегчением кинулся к двери...
Истина заключалась в том, что весь этот разговор был фарисейским от начала до конца. Десять марок, которые я будто бы спустил в чайной, на самом деле чинно-благородно перекочевали в дорохинский карман, как и у всех остальных курсантов нашего взвода.
Для многих не секрет, что мародерство в армии отнюдь не ограничивалось предметами обмундирования, и что большинство молодых бойцов месяцами не имеют за душой ни гроша. Та мизерная сумма, что выдается солдату в первые месяцы службы (назвать ее зарплатой язык не поворачивается), чаще всего безжалостно конфисковывается «старому на дембель» почти без остатка. Это явление носит почти что глобальный характер в Вооруженных Силах до сих пор. Я не сомневаюсь, что заведенные еще с незапамятных времен данные порядки настолько укоренились, что действуют в большинстве армейских частей и поныне.
Не сомневаюсь я также и в том, что многие офицеры знали и продолжают знать об этом факте, однако копаться в грязном белье не хочется никому. И без того дел в армии по горло. А в те времена некоторые даже считали, что солдату деньги ни к чему, охотно прикарманивая себе то оставшееся, что не успевал подчистить дембельский налоговый аппарат. Например, в Кракау ходили говорки о старшем лейтенанте Корниенко из седьмой роты, который тайком взимал «пошлину» и с самих сержантов в обмен на недонос в вышестоящие инстанции. Так что абсолютный максимум «чистоганом» для кракауского молодого бойца составлял ежемесячно пять марок. В лучшем случае.
И вот потому, опасаясь непредвиденных ляпсусов, «старики» вели профилактические беседы, подобные описанной, с неблагонадежными подчиненными, а я, увы, к таковым был причислен. Дорохин вообще невзлюбил меня с того дня, когда я отказался ухаживать за его котелком. Что ему наплел тогда обо мне Круглов, осталось для меня тайной, но были все основания предположить о явно искаженных вариантах нашего с ним разговора, переданного на манер детской игры в испорченный телефон.
Те пять марок, что оставались «в лучшем случае», все старались израсходовать как можно скорее и вкуснее. И хотя у курсанта практически не оставалось свободного времени, многие всё же умудрялись наскоро полакомиться в солдатской чайной, работавшей, как и во всех других частях, весьма нерегулярно. За все полгода кракауской службы мне довелось лишь два раза посетить сие вожделенное заведение, несмотря на мой скудный арсенал, не позволявший тогда выбрать что-нибудь «поцивильнее». Оба раза пришлось довольствоваться популярными в курсантской среде, а следовательно, самыми дешевыми полумятными леденцами «смерть танкиста», прозванными так из-за бурной реакции в желудке, которую вызывало даже скромное их употребление. Но выбора почти не оставалось: нехватка витаминов толкала на подобное унижение, и всё время тянуло на сладенькое, пускай даже неважного качества, главное – поболее. Чаще всего дегустации происходили во время каких-либо коллективных починов, например, работая на вертолетной площадке. Сержанты посылали в «чайку» гонца, услугами которого пользовались по ходу и остальные. Иногда заказов было столько, что посланному требовался солдатский вещмешок. Подслащивание тоскливой курсантской житухи затем делалось с ходу, с лопатой или носилками в руках, ибо перекуры Дорохин устраивал крайне редко.
Подобные удовольствия для большинства из нас являлись кратковременными. Все старались поскорее истратить те крохи, что оставались на нашу душу после денежных презентов. Дело в том, что в Кракау пышно процветало воровство.
По ночам чьи-то ловкие пальцы не переставали обшаривать сложенные на табуретах «пэ-ша», особенно активизируясь в дни получек. Я специально несколько раз тайком подкладывал с краю своего обмундирования обломок спички, позаимствовав этот способ из одной прочитанной книги, и каждый раз при подъеме, перед тем как набросить на себя амуницию, обнаруживал спичку сброшенной на пол. Эти опыты я стал проводить после того, как у меня исчезли деньги, по наивности засунутые в военный билет, хранившийся в нагрудном кармане.
Когда я поделился своим открытием с соседом по койке Юдиным, тот мне ответил:
- Это Круглов, сука, орудует. Я раз случайно проснулся ночью, слышу – кто-то у ног внизу шебуршит. Сначала подумал – крыса, тихонько свесил голову с койки, смотрю – Круглов с Селезнёвым по табуреткам шарят... Вот они какие, крысы. И не спится им...
- А чего не сказал никому? – спросил я, но тут же понял, что сморозил глупость. Доказать здесь что-то было очень трудно.
Юдин действительно усмехнулся в ответ:
- А толку... Мало ли что они могут у табуреток делать... Я, скажет, пол мастикой натирал... Ты обратил внимание, что эти двое если заступают в наряд по роте, то только вместе? Может, у них особая договоренность с сержиками... По-моему, все-таки лучше до поры до времени этих уродов не трогать...
На том и порешили...
Всё было именно так. Круглов с Селезневым, бледным юношей с манерами пассивного педераста, когда приходила очередь заступать в дежурство по роте кому-либо из сержантов нашего взвода, шли вместе с ними дневалить особенно часто. Это давало возможность увильнуть от изнурительной беготни на стройках и в парке, в то же время особо не перетруждая себя внутри казармы: наряд по роте состоял из четырех дневальных. Стало быть, двое других являли собой чернорабочих, не выпуская из рук тряпок и швабр, в то время как более легкое при несении нарядов сержанты доверяли своим приближенным, как и выходило в данном случае. Находясь на подхвате, «шуршалы» по совместительству упражнялись в искусстве тайных ревизий чужих карманов. Слава богу, что не во всех взводах практиковалось такое: убежден, что в первом взводе подобного не происходило, а если и лазали по табуреткам, то в единичных случаях, без ведома командиров отделений.
Уличить ворюг было действительно невероятно трудным делом. По словам Юдина, когда один шарил по чужим вещам, другой стоял на стреме, поглядывая вокруг. В случае чего, оба отскакивали к проходу и принимались усердно орудовать швабрами. К тому же ночью в казарме всегда стоит полумрак, видно плохо и поди докажи, что они там в самом деле рыскают по карманам. Ну и наконец, расчет мерзавцев был верным: умотанные за день курсанты спали по ночам мертвым сном, поэтому вероятность того, что кто-то случайно вблизи проснется, когда они осуществляют свои гнусные планы, была ничтожно мала.
Тем не менее, оба подонка были взяты нами на заметку, и мы с Юдиным стали потихоньку разрабатывать по мере возможностей свой план, который, по нашему достаточно твердому мнению, должен был вывести к публичному бичеванию воришек, если бы не вмешательство уже весной бича общекракауского – гепатита. Но об этом – попозже.
Данный, если можно так выразиться, альянс сделал нас с Юдиным закадычными друзьями, если это выражение еще можно было в Кракау где-то применить. Уроженец Рязани, Юдин оказался малым честным и надежным. Не раз нам довелось впоследствии бок о бок тащить нелегкое бремя курсантской службы, и сознание того, что рядом с тобой находится тот, на кого ты в любой момент сможешь положиться (я в этом был абсолютно уверен), приятно взбадривало и позволяло держать себя в руках, не срываться при виде несправедливости, бессмысленной жестокости и шкурничества, царящих вокруг.
Мы оказались в чём-то даже схожи внешне: одного роста, веса и комплекции, почти одинаковые голоса, только при этом являлись как бы негативами один другого. Юдин – смуглый брюнет, я – бледный шатен, у него глаза карие, у меня – серо-голубые. И разумеется, не только внешнее сходство, соседство в строю и ненависть к кругловым и селезневым притягивали нас. Мы отлично понимали, что лишь объединившись, сможем как следует поднять за шкирку тех, кто гадит и отравляет и без того изрядно захламленный окружающий нас мирок.
Воровство в учебном центре не ограничивалось выуживанием у сослуживцев денег. Любая вещица, пусть даже и непригодная в армейском обиходе, если ее можно было схватить, заграбастать, упрятать в карман или за пазуху, просто утащить в руках, немедленно исчезала и доставлялась всевозможными диковинными путями в ротную каптерку, или же, если это был предмет обмундирования или личного пользования вообще, тут же обретала своего нового хозяина.
Существовало воровство и альтруистического характера – во имя роты. Чаще всего оно проявлялось в столовой; кто-нибудь из бойцов, зорко озираясь, хорошо отработанным движением мгновенно засовывал под китель тарелку или черпак, чтобы при команде «выходи строиться» в общей суматохе и столпотворении вынести из зала, а затем с гордостью сдать ротному каптеру, обогатив тем самым имущественный инвентарь своего подразделения. Так поступали во всех без исключения учебно-танковых ротах. Несмотря на то, что у входных дверей столовой постоянно выставлялся боец из числа наряда, и даже не один, чтобы за всем этим следить, кухонная утварь продолжала невидимыми путями ежедневно куда-то растворяться. Умудрялись выносить даже чайники и суповые бачки.
Все это делалось про запас: заступая в очередной наряд по столовой, почти каждому приходилось отвечать за что-то из имущества согласно описи. Один принимал столы, другой – скамейки, третий – чайники и т.д. Если при сдаче наряда спустя сутки чего-либо недоставало (а как правило, это были удоборазворовываемые мелкие предметы – тарелки, черпаки, бачковые подставки), ответственный за них мчался в свою казарму и получал там у каптера необходимое количество унесенного загодя инвентаря.
Таким образом, получался замкнутый круг, по своему принципу напоминающий схему круговорота воды в природе: украденное из столовой добро прочно оседало в ротных каптерках, чтобы потом опять извлечься и воротиться на старое место. Отмечу, что недостача в тарелках и подставках к концу нарядов исчислялась несколькими десятками.
В таких вот условиях уподобляться белой вороне, делать судорожные попытки служить честно, казалось просто наивным. Бытие определяет сознание. И если у тебя что-то пропало – ты сам в этом виноват, а возместить пропажу – твое личное дело. А каким путем ты это осуществишь – никого не интересует: «Шурши, товарищ курсант». Кое-какая воспитательная функция и у этого принципа имелась – развивала чувство ответственности и исключала безалаберное отношение к своему имуществу.
И всё же обратная сторона такой медали оказывалась налицо куда чаще...