Бесноватые 1

И послал на них пламень гнева Своего ... посольство злых ангелов. (Пс. 77 49)

               

          Пакс-Нарва - это посёлок в Эстонии, он расположен там, где из Псковского озера вытекает река Нарва. На одном берегу - Россия, на другом - Эстония. Сначала доезжаешь до Пюхтицкого монастыря, можно пожить здесь, что я и сделал, а в самом конце шоссе - Пакс-Нарва. Дальше дороги нет. Церковь стоит прямо на берегу. Её настоятель - отец Василий, был известен на всю страну (по обе стороны реки Нарвы и на всё Чудское озеро) благодаря тому, что совершал отчитку. То есть читал над бесноватыми канон и заклинательные молитвы. Сюда съезжались безнадёжные больные со всех концов: и с Дальнего Востока, и с крайнего Запада - Калининградской области.
Меня только что выставили из института, руководитель курса, собрав мои работы за три года, вызвал меня к себе и сказал, что не может поставить оценок. Слишком выдаётся религиозная ориентация. Нельзя, говорил он, ко всему подходить с этой узкой меркой. Получил неуд сразу за три года. Меня выгнали, и теперь я мог располагать всем временем и всей своей жизнью на своё усмотрение. Казалось, что меня постигло самое худшее, и впереди хоть и не существовало просвета, но ничего худшего не ожидалось. Как я оказался не прав. Как я был наивен тогда, впервые встретившись с несправедливостью. Это было только начало.
Я доехал до конечной, и пошел по дорожке к  единственному верному ориентиру - Кресту. Обитые железом, средневековые ворота оказались открыты, и я вошёл в них. Храм стоял в обтянутых плёнкой лесах, скрывавшей его формы. Вокруг храма было настроено целое селение, где жили приезжие. Территорию окружал высоченный, в два человеческих роста, забор. Всё сделано грубо, но прочно.
Не успел я оглядеться, как меня позвали в столовую, время было обеденное. Открыв нелепо сбитую, тяжёлую, в локоть толщиной дверь, и переступив высокий порог, я попал в сказочную обстановку. Нога ступила на неструганные доски пола, посреди залы, стоял широченный, неуклюжий стол, из тесаных брёвен, сделанный, словно для великанов, а не для обычных людей. Четыре его ноги, - четыре чисто оструганных бревна, упирались в пол прочно, как ноги мамонта.  Многие женщины, даже сидеть за ним не могли, а ставили тарелки на табуретки, и ели, присев на корточки. Стол был так высок, что они не доставали до него. Табуретки, составлявшие со столом ансамбль, по высоте и ширине как раз и походили на маленькие столики. Все части стола были тщательно выструганы, ошкурены почти до полированной гладкости и покрыты благородной тёмной морилкой. Влюблённый, как и многие тогда, в старинные русские вещи, поначалу я думал, что столу, как и всей богатырской избе, лет двести... Оказалось - новоделы. Внутри стены не были обшиты и ещё не увядший, зелёный мох торчал из пазов, свешивался и трусился на пол. Кто бы предположил, что кому-то придёт в голову тратить силы на конструирование такой архаичной мебели. Мастером всего необычного здесь был - Григорий. Григорий-плотник - как его прозвали, чтобы не путать ни с каким иным Григорием.
Двери здесь снабжались не просто замками, не только крючками, или щеколдами; они закрывались на деревянные засовы, напоминавшие запоры средневековых амбаров. Таких длинных и широких засовов не бывало и в конюшнях. И петли на дверях сидели диковинные. Они крепились не только на цоколе, но их металлические, кованые лапы тянулись по всей ширине двери. Ходили двери на петлях без скрипа, но тяжко, со вздохами. Так что дверь открывалась не сразу, и чтобы двинуть её, нужно было приложить известное усилие. В магазине такие петли не продавались, они и не походили на товар, а скорее на экспонаты романского отдела исторического музея. «Кузня у них что ли?» - недоуменно думал я. И оказался прав, была здесь и своя  кузница.
Я попал  как раз  к  обеду,  и меня усадили за этот стол вместе со всеми. Я сел рядом с каким-то молодым парнем, который не обратил на меня никакого внимания. Потом оказалось, что  звали его уменьшительно ласково -   Сашенька. Он аккуратно уплетал кашу большой ложкой. Но вдруг ложка из его рук выскочила и каша обсыпала нас обоих.
• Проклятый, и поесть не даёт. - Вскрикнул парень и заплакал, так заплакал, что крупные слёзы катились градом по щекам. Женщины подошли к нему и стали утешать. А он плакал навзрыд, как ребёнок. «Сколько мне это терпеть?» - причитал он.
Оказалось, что это бес выбивает у него ложку из рук. Так я впервые столкнулся с этим явлением, - бесноватыми, о которых был много наслышан.
Есть я больше ничего не мог. В каждой ложке каши мне мерещился бесёнок, которого я мог проглотить. Трудно передать это странное ощущение, охватившее меня тогда, ощущение, что кто-то невидимый за тобой наблюдает. И освободиться от этого чувства невозможно. Это ощущение близости невидимого мира и есть, собственно говоря - вера, так веру определяет и апостол Павел. Но вера хороша в Бога, но сейчас я ощущал невидимое присутствие бесов.  Они рядом, совсем близко, и стоит тебе совершить какую-то оплошность, как бес получает власть над тобой. Это не то чтобы страшно, но очень неприятно. И главное, непонятно, что им надо от тебя, за что они хотят погубить тебя? За что? Что, у них больше дела нет?
Люди встали на молитву, нестройно пропели благодарственный тропарь и стали расходиться. Мимо проплывали чёрные, деформированные лица, шли хромые, невидящие, трясучие, во всех как я догадался, по легиону этих невидимых тварей.
Всё вокруг вдруг закишело бесами. Я постарался не дышать. Они же и с дыханием могли проникнуть внутрь! Тело моё оцепенело и я не мог встать из-за стола. Сидел, согнувшись, и безумно смотрел на лица, выходящих на улицу. Но на меня никто не обращал никакого внимания. (И не таких видывали!) Все вышли. Ко мне подошёл человек небольшого роста, поражавший своим сходством с гориллой, и спросил (абсолютно по-человечески):
- Ночевать будете?
И после моего утвердительного кивка, предложил следовать за ним.
Близость сатанинской силы  не отпускала меня всё время, пока я находился здесь, напряжение ни на минуту не спадало. Всюду я  ожидал какого-то подвоха, всё осенял крестами. И легко попадался на бесовские хитрости. Со мной происходили здесь тысячи маленьких и больших приключений, о которых я и хочу рассказать.
«Горилла» предложил мне зайти сначала в церковь. Простите, конечно, за такое именование, крещёного, православного человека, но сходство было поразительное.  Дарвин пришел бы в восторг.
Люди сюда приезжали не просто больные, но болезни их поражали своей экзотичностью. Да, это был заповедник древнейших экзотов. Таких болезней я больше нигде, никогда не встречал. Причина этих болезней заключалась в том, что все люди были одержимы различными по ярости и силе бесами. В это трудно поверить, это невозможно доказать, но в этом легко убедиться самому, посетив как-нибудь «отчитку». Бесы терзали своих пациентов, изобретая самые изощрённые пытки. Один мужчина говорил, что в нём огненный бес. Действительно, этот человек, с суровым лицом римского воина и чёрной, как смоль бородой, постоянно был покрыт свежими и заживающими ожогами. Говорили, что он занимался колдовством, за это и жёг его бес, которому он раньше служил. Но мужчина твёрдо решил отречься от него и продолжал ходить в церковь. Волосы, борода всегда были немного подпалены. От него и пахло палёным, точно он только с пожара. Говорили, что он сам себя поджигает. Злые языки говорили. Не знаю, что здесь правда, и как обстояло дело в действительности. Но если и так, и он сам жёг себя, то это ещё хуже, ещё страшнее. Не кто-то чужой, не враг, а сам себя мучил... Самосжигающийся человек. И самосожжение это длилось много лет. Много лет он боролся с огненным бесом.
Другой утверждал, что бес носит его по воздуху. Его звали уменьшительно - Никиша. Молоденький, худенький, лёгонький, как пёрышко парнишка, вечно беспокойный и вечно куда-то летящий. Но по настоящему «летал» он только на отчитке. Да не летал, не левитировал, а просто прыгал в высоту и длину. Но так далеко, так высоко, что, действительно, казалось, - летит... Этот тщедушный, высокий парнишка выпрыгивал неожиданно, во всех направлениях. И вверх, и вбок, и назад. Мы ему, шутя, говорили иногда после отчитки: "Сегодня ты поставил мировой рекорд, на три метра подпрыгнул. Почему бы тебе ни выставить свою кандидатуру на чемпионат мира? Вот и пригодился бы тебе твой бес. Как сиганул бы... А денежки за первое место, за мировой рекорд, пожертвовал бы отцу Василию. Церковь давным-давно бы отстроили заново". На это он вполне серьёзно отвечал, что не прыгает, а летает, и летает только на отчитках. А без батюшкиных молитв бес его не носит.
Носит, не носит, мы-то видели, что он сам отталкивается. Но спорить никто не решался. Больной, что с него возьмёшь? Он не просто прыгал, а в воздухе совершал сложные манёвры. Приземлялся то на карачки, то на зад. Иногда планировал, переворачивался, и плашмя шмякался об пол, но никогда не ушибался, тут же легко вставал и нередко сразу же опять «летел».
Больше всего было «лающих». Они не пользовались ни особым вниманием, ни какими-то привилегиями. В свободное время исполняли послушания по строительству, как и все. «Огненному» и «летуну» ни лопаты, ни, тем более, пилы в руки не давали.  А на лающих  никто не обращал внимания и не боялся, когда они неожиданно, брызжа слюной, начинали лаять. Лаяли они не на кого-то, а просто брехали в воздух. И я тоже быстро привык к ним.
Храм был освящён в честь архангела Михаила. Сохранилась только трапезная. Саму церковь взорвали немцы при отступлении. Нельзя было оставлять для артиллерии столь прекрасный ориентир на пустынном берегу. Колокольня пала ещё раньше. По всей видимости, от рук большевиков. Весь купол храма был провален взрывом и превратился в груду битого, красного кирпича, остались одни апсиды. Судя по апсидам, храм строился в начале ХIХ века. Один из первых русских храмов в Эстонии. Эта груда кирпича пролежала нетронутой до 70-х годов, когда республиканские власти передали развалины Русской Православной Церкви. Службы шли в уцелевшей трапезной, в правом Никольском приделе. Зияющая дыра в храм была капитально замурована, наверное, всё тем же Григорием.
Сначала я не понял, чем этот храм необычен, но чего-то в нём недоставало. Я выбрал себе место в левом приделе. Эта сторона из убранства ничего не сохранила, только каменная кладка с остатками штукатурки. Катакомбы. Кирпичи были вымыты, и обтёсаны, но всё равно кое-где виднелись остатки вандальных надписей. Кирпичную стену скрашивали иконы, поразившие меня своей бедностью. Тогда во всю цвела фарцовка иконами. И в домах даже абсолютно чуждой православию интеллигенции я видел составленные на пол, грудами лежавшие по углам древние иконы, такие, которые и в музее не увидишь. Объясняли, что нашли их на чердаках домов, в опустевших деревнях, спасли от сожжения, выхватив из костровищ. Возможно, что это так и было.
Они любили русскую старину, до того любили, что вскоре стали её толкать иностранцам за валюту. Сначала скромно, фарцевали - прялками, ложками, а потом и иконами. Но здесь иконы обретали совершено иной смысл. Не исторический, не культурный, не валютный, но сакральный.
Я стоял возле иконы Николая Чудотворца. Эту икону уж точно выхватили из костра, потому что она со всех сторон обуглилась. Она горела с тыльной стороны, занялась и по краям. По сути, лицевая часть была написана как бы на угле, а не на доске. Изображение немного покоричневело, лик Чудотворца стал суровее, строже. Это был лик человека, решившегося претерпеть сожжение до конца. Перед иконой стоял подсвечник - тазик с песком на подставке, горели свечи. Посередине песочного подсвечника горела лампадка. Обугленная икона меня сразу притянула к себе, а поскольку это место было самое малолюдное, то я и облюбовал его.
Другая святыня - расстрелянная икона - образ Божией Матери Неопалимая купина. Она была пробита в двух местах крупнокалиберными пулями. Одно отверстие - сквозное. Может и не от пули вовсе, но так говорили... Говорили, что вторая пуля застряла внутри. Действительно, дырки было три, а не четыре. Я читал, что иконы с повреждёнными ликами раньше признавались непригодными и убирались из храмов. Но эта пользовалась особым почитанием. Икона-мученица.
Прослушав много лекций, прочитав пару монографий, я усвоил, что икона должна быть написана на доске, на левкасе, темперными красками, плавью. Масло, и прочая техника, презрительно именовалось «живописью». Здесь все эти изыски не имели никакого смысла. Здесь была истинная церковь и она, а не искусствовед ы, признавала эти иконы не только истинными, но и самыми большими своими драгоценностями. Раньше такими бесценными сокровищами русской церкви были Троица Рублева, Владимирская Божья Матерь. Их отобрали, заключили в узилища, в темницы музеев. Теперь их место заняли вот этот «Никола на углях» и Неопалимая купина со свинцом в груди.
Большинство икон вообще оказались репродукциями, вырезанными из каких-то альбомов. Они наклеивались на фанеру, оформлялись в самодельные, не застекленные рамки, и развешивались по стенами. Но им молились, перед ними клали земные поклоны, они участвовали в литургии, и это делало их иконами. И не существовало на свете более «правильных» икон.
Такого прихода я никогда в жизни не встречал. Здесь прихожане чувствовали себя хозяевами. Не толкались злобные бабки у подсвечников и у канона, не хамила раздражённая вопросами торговка за ящиком. Всё делали сами прихожане. Вот что необычно было в храме, вот чем он отличался. Здесь и купить ничего нельзя было, свечи лежали свободно и каждый взявший свечу, мог опустить в кружку столько, сколько хотел. Так же обстояло дело и с просфорами. Но храм при этом не беднел, а только богател, вопреки всяким экономическим расчетам. А некоторым отец Василий даже ссужал деньги на обратную дорогу.
Однажды в Москве, мы с сокурсницей, чешкой, пришли в храм. Так моей спутнице, сделали бесчисленное количество замечаний. И свечку не так поставила, и крестится не так, и в брюках  - нельзя, и накрашены губки, - нельзя, и без платочка, - нельзя, и стоять тут, вообще, нельзя... и так бесконечно, грубо, назойливо, бесцеремонно. Я вытерпел, а чешка не смогла. Выбежала с рыданиями. Ну, да, что с них возьмёшь. Чехи - католики. Им не понятны наши высокие энергии, наша истовость, наша одержимость. Как верой, так и безверием.
А здесь поражало отсутствие церковных бабок. Этих церберов вечно лающих на прихожан. Вместо них лаяли церберы из адского пламени. Но ещё неизвестно, кто из них злее. Если бы таких храмов было побольше, то весь мир давно бы принял православие.
В первый же день меня попросили прочитать шестопсалмие. Я прочитал и стал полноправным членом общины. Это была не приходская церковь, где собираются незнакомые и чужие люди, а именно церковная община, одна семья. Все участвовали в службе, любой мог попроситься, встать к хору на клирос и петь. У отца Василия не было, что называется «штатных» помощников. Он всё делал один. Но все ему помогали. Здесь сложилась, устроилась церковь в своём истинном, первоначальном понимании: сообщество людей, пришедших молиться Богу. И посторонних в этой церкви не существовало, не стояло праздных зевак, не водилось каких-то «захожан», ставящих свечи, или за плату нанимающих молитвенников о себе и о своих безбожных близких, не заливался оперными ариями наёмный хор.
Бесноватые тоже были своими, тоже родными. Нигде их не принимали, нигде не понимали, отовсюду гнали. Нигде не лечили. Только здесь. Здесь они чувствовали себя хозяевами, здесь беснование становилось нормой, а здоровье - исключением. И мне своё здоровье приходилось как-то скрывать и прятать.
И я вскоре примирился с бесноватыми, и перестал от них шарахаться, они стали реальностью моей жизни. Реальность, которую отвергают, не признают, но она упрямо существует. Даже апостол Павел писал, что чувствует в своих удах силу противостоящую. Павел просил Господа удалить «жало сатаны», допущенное ему во плоть. Он тоже был бесноватым! Толкуют, что он страдал эпилепсией.  Может быть. Но сам то он говорит - «жало сатаны». Значит это болезнь не естественная, не плотская, а духовная! И вправе ли мы перетолковывать этот диагноз иносказательно, или подбирать известные ныне медицине болезни? Коли апостол сказал -  сатана, значит так и есть.
Господь оставил болезнь Павлу. Не изгнал беса. «Довольно тебе моей благодати» - так ответил ему. И ещё: «сила Божия в немощи совершается». Предание говорит, что болезнь проявлялась в том, что апостол Павел падал, пена шла изо рта. И он с этой болезнью обошёл полмира. Нет, весь тогдашний мир. Обошёл и огласил проповедью. И мир пошёл за ним. Сегодняшние бесноватые не имели дар слова. За них проповедовали сами бесы. Ужасом проповедовали, адским ужасом. Геенна выплёскивалась на землю. Геенна старалась через бесноватых воцариться на земле. И здесь на службах я постоянно испытывал этот ужас. Но вместо того, чтобы бежать к чему-то приятному и весёлому, упрямо возвращался в храм. Здесь мне было легче, потому что я забывал допущенную ко мне несправедливость. Здесь я видел страдания других, несоизмеримые с моими.
Пришлось мне коротко побеседовать с одним из «лающих». Звали его Алексеем.
• Ты зачем лаешь? - спросил я его.
• А это не я, - и стал мне объяснять, что это кто-то другой внутри него лает. И часто не его голосом. - Кто-то чужой, посторонний во мне. Я сам не понимаю, кто это. Бес - вот кто.
• А ты ему можешь запретить лаять?
• Нет, когда он начинает лаять, я теряю волю. Становлюсь как тряпка. Со мной всё что угодно можно сделать.
• А как ты начал лаять? Когда ты понял, что в тебе бес? - Поинтересовался я. И он мне с готовностью рассказал историю своей жизни.
Оказывается, никто не спрашивал его об этом, что сильно его задевало. Алексей считал себя незаурядным человеком, а судьбу свою неповторимой и поучительной. Он хотел, чтобы о нём написали в газетах. И даже отправил в какую-то газету письмо, в котором сообщал о существовании демонов. Сомневающихся приглашал познакомиться с одним из них, который поселился в нём и лаял. «Приезжайте, послушаете» - звал он корреспондентов. Конечно, никто не откликнулся. Никто не приехал брать у него интервью, никто не записывал на диктофон хриплый лай его демона, не хранил записи в фондах радио для истории и назидания. «Неужели есть в этом мире какие-то более важные новости? - думал Алексей. - Так люди и не знают до сих пор самого главного: черти существуют!» Алексей оказался человеком начитанным, но не образованным. Читал он весьма редкие и учёные книги, причём в самых разнообразных сочетаниях. И ложилось прочитанное на его дремучую невежественность самым прихотливым узором. Больше всего его, конечно, интересовала собственная проблема. Здесь он был начитан глубоко и основательно. Говорили мы с ним и о Гёте (который непосредственно имел отношение к адским силам). Алексей был уверен, что Гёте непременно заинтересовался бы им, и не стал бы писать «Фауста», потому что лично не был знаком с Мефистофелем. «Если бы Фауст был бы хоть немного пообразованнее, - говорил Алексей на полном серьёзе. - Он бы ни за что не отдал ему свою душу. Мефистофель - это мелкий бес, - уверял Алексей. - Вот понюхали бы моего. Но никто не хочет ничего знать. Никто не приезжает, не хочет написать, никто не взялся исследовать моего».
Его тоска была жутка и неизбывна. Мир шёл мимо самой главной загадки, самой главной проблемы, и ничего знать не хотел о чертях, хотя посвятил им большую часть своей литературы и философии.
«Никто не приехал? А разве я не приехал?» - думаю я сейчас. Может быть в этом и был Промысел Божий? Послать меня туда. Конечно, могли бы подобрать там, на совете бесплотных, какую-нибудь более достойную кандидатуру, вопрос-то серьёзный, но послали меня. Может быть, по ошибке?
В Пакс-Нарве я держал язык за зубами, и не болтал, о своих литературных поползновениях. (Тем более, что всё осталось в прошлом.) Так что просьба была услышана, и кто-то послал Алексею корреспондента-инкогнито, в моём лице. Может быть его ангел-хранитель? Как я не скрывался, но всё-таки, кто-то пустил слух о том, что я журналист. Без утечки информации не обошлось. А потом и мне самому пришлось раскрыться перед Наташей. Но об этом дальше.
Несколько часов длился рассказ Алексея. Он жил в маленьком городке, была у него жена, двое детей. Хорошо жил, нажил машину. Но вот стал болеть. Признали его психическим. Приступы повторялись всё чаще. Во время приступа он делался расслабленным, ничего не соображал, полностью терял волю. Целыми днями лежал дома в страшной депрессии. Жена от него ушла. Не развелась, но жила отдельно. Машину пришлось отдать детям, они ездили по доверенности. Алексея прав лишили.
Во время одного из приступов, его потащили к какой-то бабке. «Бросили как куль с картошкой на заднее сиденье, и повезли. А куда, я не соображал», - говорил он. Бабка спрыснула его святой водой, тогда он и залаял, так и залился. И бабка поставила диагноз: в тебе бес. Прописала и лечение: надо ходить в церковь. Так он приобщился ко всему церковному. Но удивительно, Евангелия за многие годы болезни, он так и не прочитал, а если и начинал читать, ничего в нём не понимал. В службе он тоже не разбирался. Ни слова не понимал, хотя службы, у отца Василия иногда шли по десять часов кряду. О чём же Алексей думал всё это время, стоя на службе?
И веры в Бога он не имел. Он знал только одно, если причаститься, то бывает легче. Если заказать водосвятный молебен, то от этой воды бес начинает лаять. Однажды узнал он про отца Василия, и стал сюда ездить, и жить подолгу. Священников, которые не отчитывают, не признавал за настоящих священников. Считал, что они избегают своего призвания, и просто боятся бесов. Впрочем, здесь он был в чём-то и прав.
На службе стоять было страшно. Лай, визг, вой, хрюканье... Мужские, утробные голоса, исходившие из хрупких женщин... Вынести это было невозможно, и я убегал из храма на свежий воздух, бродил по льду озера. В аду, по описаниям, и то атмосфера приличнее, и публика интеллигентнее. Значит страшнее ад, чем представляется нам. Говорят, или шутят, будто там весёлая компания. Врут, врут поэты, им бесы внушают описывать ад в романтических красках.
Истории болящих не отличались разнообразием, одна напоминала другую. Вот, помню, Саша рассказывал о себе. Поставили диагноз - шизофрения. Регулярно, каждые полгода он на месяц-другой попадал в больницу. Дошёл до второй группы инвалидности. Уже почти не выходил из дома. Пытался наложить на себя руки, но неудачно. Однажды зашёл в храм, ему посоветовали приложиться к иконе Богородицы. Когда приблизился к иконе, то невидимая сила бросила его об пол. Что-то завизжало в нём. Так стала понятной причина болезни. В нём бес, - диагноз поставили, видевшие это бабушки. И так все больные пришли сюда.
Спрашивали и у меня. Какой, мол, во мне бес? Я пугался, говорил, что не знаю. «А чем ты болен?» - продолжался допрос. Болезней, слава Богу, всегда хватало, я начинал их было перечислять... Вегето-сосудистая дистония, гастрит, головные боли, остеохондроз, близорукость... Но предъявлялись всё не те болезни, что у спрашивающих вызвало неподдельную досаду. «Не понимает, что ли?» Думали - прикидываюсь, скрываю. «Зачем же ты приехал?» - следовал недоумённый вопрос. Они не понимали, зачем здоровому человеку здесь находиться. Зачем ездить по монастырям. Так и не удалось мне оправдаться. Считали, что я скрываю своего беса. Или он скрывается от меня, потому что на отчитках я не кричал. Однажды я кашлянул, прежде чем приложиться ко кресту. Это, кажется, всех устроило. Стали смотреть на меня с тем настороженным выражением, с которым обыкновенно смотрят на бесноватых. «Когда ещё что-нибудь выкинет?»
Вскоре я убедился, что верующих, сознательных христиан среди приезжих больных очень мало. Церковные Таинства использовались, как таблетки от головной боли. Примешь и легче, а в смысл не вникали. И хотели, может быть вникнуть, но смысл был скрыт от них. Скрыт потому, что, выздоровев, планировали продолжать свою прежнюю жизнь, ничего в ней не меняя. Поэтому много было повторных рецидивов. Выздоровела одна. Ей объяснили, - заболела оттого, что мужу изменяла. Но она этой связи, между своим увлечением и болезнью, не почувствовала. От любви разве что плохое может быть? Приехала домой и опять с любовником встречаться стала. И опять сюда попала, потому, что бес вернулся. Это о Любахе, которая исполняла послушание истопника. Любаха, Любашка, - так по свойски её звали здесь. Хотя обычно церковные люди называют друг друга полным именем - Любовь! Но здесь всё было необычно.
«Свинья возвращается на кало своё, а пёс на свою блевотину» - говорит лишённое всякой лести Писание. Так же вели себя и алкоголики, которых приезжало сюда множество. Вылечатся... (Да, отчитка помогала бросить пить.) Вернутся домой, перестают ходить в церковь, и через полгода опять запивают. То, что алкоголикам помогала отчитка, меня несколько удивило. Я представлял, что у этой болезни только материальные причины. Но оказывается, это не так. Спиртным тоже бесы командуют, губят через это людей. Поэтому медицинские методы, может быть, и помогают, но причины болезни, не устраняют. «Зашьётся» такой алкоголик или закодируется (средств много), пить бросит, и станет вдруг злым, нервным, просто сумасшедшим. «Лучше бы пил», - решают близкие. Не избавляются от своих страстей, пороков, а только сделают их злейшими. Кодирование, так напрямую направлено против церкви. Закодированные причащаться не могут. Потому что в Чаше - вино. Только под видом вина и хлеба можно приобщиться Святых Таин. А от вина они закодированы... Добровольное отлучение от Христа. И так на всю жизнь. Прижизненный ад. Но Христос и во ад сходил, а к закодированным, не может прийти. Не от пьянства выходит, они кодируются, а от Христа, Спасителя своего. И до времени, попадают в ад, не на том свете, а ещё при жизни приучаются жить в аду. Конечно, можно закодироваться и на год. А потом что? Потом всё повторяется сначала.
Много приезжало пострадавших от колдовства. Ещё в дороге я познакомился с Опанасом, бывшим гидрогеологом, высоким, атлетично сложенным человеком, с бритым лицом. Эта деталь его отличала, все паломники, все церковные люди в то время узнавались именно по бородам, а он был аккуратно выбрит. Он окончил институт, и десять лет работал где-то в окрестностях Аральского моря, в экспедиции. Искал воду, рыл колодцы в пустыне. Но здоровье неожиданно стало сдавать. Однажды он стоял на ветру и почувствовал, что его как-то нехорошо продуло. На утро уже не встал. Врачи не смогли определить болезнь. Лёгкие были чистыми, температуры нет, а пошевелить рукой не может. Лежал в больнице, потом его уволили по состоянию здоровья, оформили инвалидность. Жена ушла. Приехал он в деревню, где прошло детство, к матери своей. Деревня Полтавской области, как помнится. Здесь он уже не вставал с постели совсем. Мать, как только увидела сына, сразу поставила диагноз - «сглазили», или «сделали», так она выразилась.
«Сделала» соседка, Карпиха, позавидовавшая им. За 5 тысяч километров доставало её колдовство и поражало. Словно баллистическая ракета, средней дальности и точечного наведения. Опанас сначала даже и не понял, что сказала ему мать. У него было высшее образование! Какой «сглаз»? Но время шло, и, в конце концов, неопровержимые доказательства колдовства убедили и Опанаса в существовании злой силы. Доказательство было такое. Поскольку ему посчастливилось окреститься с детства, то мать, не теряя времени на уговоры, пошла заказать о нём водосвятный молебен, подала записочку на литургию (о некрещёных подавать записочки нельзя. Напрасно подавать имя туда, где оно не вписано, где человек не значится.) И принесла ему святой воды с просфорой. Он выпил воды, закусил просфорой и сразу встал.
• Иди к Карпихе, - сказала мать. - Увидишь.
Он зашёл к соседке. Она лежала пластом, а когда увидела Опанаса, заругалась страшными словами. «Будь ты проклят, наслал на меня болезнь, я тебе покажу ещё». Так он понял причину своей болезни.
Через неделю, когда Карпиха оправилась, опять «сделала» Опанасу. Она колдовала, пуская «по ветру» и «на закат». Ещё она «подкладывала» на дороге. И тот, кто первый шёл, получал болезнь. Опанас снова слёг. Явилась Карпиха и насмехалась, а он лежал беспомощный, ожидая ежеминутно смерти. Так и завязалась между ними война. Доплетётся Опанас до церкви, отстоит службу, причастится, зайдёт на обратной дороге к Карпихе. Она лежит у себя на печи, зубами скрежещет, рукой двинуть не может. Но храм ближайший находился далеко, надо было ехать целый день. Чаще, чем раз в месяц он никак не мог бывать на службе.
Стал сам дома молиться, кропил дом, порог, святой водой. Постоянно носил воду с собой. Но Карпихе всё время удавалось подлавливать его. Возвращается он вечером домой и на околице опять входит в него леденящий ветер. Опять «наслала». И такая война длилась уже много лет. В милицию заявление не напишешь. Видел он и предметы её колдовства, выбрасывал их, сжигал, когда Карпиха болела после водосвятного молебна. Но ведьма, встав на ноги, употребляла какие-то ещё, злейшие приемы. Она тоже была не одна, она тоже училась и совершенствовалась, ездила куда-то, к наставницам, опытным колдуньям. Более сильные, могущественные ведьмы делились с ней чёрным ремеслом. У них тоже была своя церковь, церковь колдуний, свои съезды, которые называются в народе - шабаши.
Опанас вскоре нашёл сильнейшее средство, - стал ездить по монастырям, отчитывался у отца Адриана, у отца Василия. На всю необъятную родину тогда больше никто из священников не занимался изгнанием бесов. Не дерзали. Отец Адриан в Печорах и отец Василий в Пакс-Нарве. Да, и сейчас немного таких смельчаков найдётся. Все они наперечёт. Поэтому до сих пор, может быть со времён Достоевского, никак не изгонят бесов из России. Вот так Опанас и стал православным христианином. Посты соблюдал, говел, святые места посещал. Что же ещё?
Были случаи, напрямую не связанные с грехом. Например, Оленька. Так все звали здесь эту молоденькую девушку. Это была настоящая русская красавица. Оленька, часто вспоминаю её, вспоминаю её загадку. И чем больше проходит время, тем нереальнее становится её образ. Словно выдумал её, а не видел на самом деле. Я смотрю на свою руку, теперь даже белого длинного следа от царапины, оставленной мне на память, уже нет. Бесследно исчез и шрам. Да и было ли это? Поднялось со дна озера и на дно ушло.
С виду Оленька казалась совершенно здоровой. Она смотрела на людей неотступными, хитрыми, зелёными глазами и загадочно улыбалась. Молчаливая, чисто, опрятно, одетая, в аккуратном платочке, она производила дивное впечатление. Всякий бывал сбит с толку её загадочной улыбкой, тонкими чертами лица. Красота не только физическое понятие. Красота это и одухотворенность. Красота Оленьки поражала своей безжизненностью. Её лицо всегда сохраняло какую-то мертвенную неподвижность, оно было лишено какого-то определённого выражения. Словно обсыпано мелом или тальком. Оно никогда не выражало ни печаль, ни радость. Эмоции почти не владели ей. Это привлекало, и потом пугало. Так выглядят строгие аскеты, сохраняющие себя от всех внешних впечатлений, от всех порывов страстей и эмоций. Но достигается такое с возрастом. Оленька же была совсем юной. Выглядела она лет на шестнадцать, но как сказала мне потом её мама, было ей двадцать два. Не знаю, что это за болезнь, но стоило кому-то проявить к ней внимание, заговорить, как случались какие-то неожиданные неприятности. То она выплеснет стакан чая в лицо, то исцарапает... И всё это молча, исподтишка, с той же загадочной улыбкой. От неё отлетали как ошпаренные.
Первое наше знакомство произошло внезапно и таинственно. В день приезда, опёку надо мной взял местный старожил - Григорий-плотник. Это был тот самый гориллообразный, заросший от глаз до ушей мохнатой бородой, мужик, после обеда он провёл меня в кельи, показал свободный топчан и тут же ушёл по своим делам. Я остался один. На топчане лежал видавший виды матрас, ватное одеяло. Спать надо было одетым. Но я готовился и к таким ночёвкам, у меня были припасены и футболка и тренировочные. Подушку я накрыл полотенцем, а другое приготовил, чтобы накрывать лицо. Мужские кельи, оказались проходными, из них дверь вела в глубину дома. Моё место пришлось как раз перед полуоткрытой дверью. И осваивая новое место, я, конечно, в эту дверь и заглянул.
Она стояла перед зеркалом, запрокинув руки вверх, поправляя волосы. Вдруг из рук её что-то выскользнуло и рухнуло вниз. Это была коса. Она не достала до пола, не упала оземь, повисла в воздухе, и закачалась из стороны в сторону, словно летала, словно имела крылья. Оленька увидела меня в зеркале и повернулась... И я увидел абсолютно бездонные, открытые  мне глаза, и утонул в них.  Это была та самая девушка, которую я мельком видел ещё в столовой. Оленька.
Она была неконтактной, всегда молчала, какой-то незавершённый аутизм. «Аут» означает - «вне». И она жила вне человеческого общения. Но как легко это слово превращается в свою противоположность - и аут обретает аутентичность. То есть свою подлинность. Аутентичная Оленька. Тогда ещё не знали слова «виртуально». И Оленьку я называл аутентичной. Я считал её сокровищем невидимого града Китежа, поднявшегося со дна озера. Гражданкой Святой Руси. Они посылают иногда из своего тайного убежища разведчика, посмотреть, не пора ли возвращаться на родину? Ушли враги? Я подозревал, что она не больна, а это только особый способ существования, защита. Не притворство, но как бы сознательная болезнь, по молитве. Юродство! Чтобы скрыл её Господь от плоских, плотских человеческих взглядов.
На вопросы не отвечала, или отвечала невпопад. Часто тихо подсаживалась к кому-то сама, и тогда беда... Тихо слушает, слушает, а потом такое сделает, что все врассыпную. Визг, крик, а Оленька улыбается, как ни в чем не бывало. Сидит хорошенькая, кроткая, смирная... Однажды подсела вроде как послушать псалтырь. Все ближе, ближе к чтице, а потом взяла и закрыла псалтырь. Чтение смолкло, смотрит на женщину-чтицу и улыбается. Женщина просила отдать, тянула из рук книгу. Потом, не выдержав, раздражённо стала рвать псалтырь на себя. И закричала, как от боли. Лицо её было исцарапано. Ой, что тут началось, крик, скандал. А Оленька, как ангелочек хорошенькая, сидит смирнёхонькая, и улыбается... И уже на кого-то другого смотрит. Так часто смотрела она и на меня. Но мама её, по счастью, всегда оказывалась поблизости. И я сам всегда готов был пуститься наутёк.
Она стояла пред зеркалом, запрокинув руки, локтями вверх... А потом эта русая, толстая как плетёная булка, коса, которую она всегда прятала под платком. А я видел её. Видел. А потом словно чудотворная икона, повернулась ко мне лицом... Но тут... я уже испугался. И боялся её с тех пор всегда. Лицо её сначала поражало совершенством черт, а потом пугало своей неподвижностью, своей нечеловечностью. Она стояла в длинном, обтягивающем фигуру платье, я был пленён гибкостью, стройностью стана, гармоничной, высокой грудью. Казалось, что её тело говорит, и поэтому лицо, открытое для всех, может ничего не выражать. Но грация тела всегда была скрыта либо верхней одеждой, либо толстой кофтой. А чаще всего и тем и другим. А я видел, мне это было открыто.
Оленька умела так оскорбить, обидеть человека, что её все боялись, не только я. Что ж, она не отвечала за свои поступки, могла и с другими, и над собой сделать всё, что угодно. У неё был и особенный трюк, из бесконечного множества других выходок. Она убегала. За ней надо было постоянно следить. Стоило ей почувствовать себя безнадзорной, как она пускалась в бега, пряталась, и могла погибнуть. Зови, не зови, не откликнется. Спрячется где-нибудь, пусть и близко, мимо ходят, и не видят. А она сидит, слушает, что о ней говорят, и улыбается про себя. Мама неотлучно находилась при ней, не имея покоя ни днём, ни ночью.
Я и с матушкой её познакомился. Зоя Фёдоровна оказалась самым обычным советским «итээром». Мы быстро нашли общий язык. Она в основном соглашалась говорить на темы общественной морали, реже рассказывала про свою Оленьку, но оказалась настолько далекой от церкви, от понимания духовных вещей, что просто разочаровывала. Вот что было дивным дивом. Заурядность вообще не вписывалась в местный колорит. Приличный, интеллигентный человек, с высшим образованием, но напрочь лишена религиозного чувства.
Среди необычной атмосферы приюта, эта еще нестарая мама казалась настолько нелепым феноменом, такой бессмысленной причудой, что все остальные обретали значительность и выглядели настоящими гигантами духа, гениями мысли. Как у заурядной мамы могла появиться такая необычная дочь? Фантастическая дочь у заурядной мамы. И вновь не хотелось верить, что девушка просто больна, казалось, что она скрывается от банальности, пошлости. И это её маска, а на самом деле душа у неё живая, чуткая, зрячая.
Действительно, по сравнению со зловонным болотом обывательской жизни, царившей за забором, здешняя жизнь была прорывом к Духу. Прорывом из дольнего мира в горний. Соприкосновением с чем-то непознанным. И великие учёные в своих открытиях так близко не прикасались к тайнам мироздания, и великие открытия, послужившие прогрессу человечества, не могли сказать так много истинно важного о человеке, о его месте в мире, как бесноватые. И я даже немного сожалел, что не обладаю какими-нибудь необычными свойствами. Не горю, не летаю, не хрюкаю, не лаю.
Бесы на службах отца Василия вели себя безобразно, нарушали все приличия. Приехала однажды какая-то важная дама. В норковой шубе, на автомобиле, вся в непроницаемой ауре духов, накрашена, завита. Остановилась не при храме, где все мы скопом жили, сняла отдельный дом в селе. Пришла на службу. Стоит независимо, крестится. Здоровая, благополучная, независимая. Зачем приехала, кто такая? И так простояла до утрени. Кончилось шестопсалмие, раскрылись царские врата, зажёгся свет в паникадиле, начался полиелей. Только отец Василий стал читать дневное Евангелие, - она встаёт на четвереньки и давай визжать. Так громко, что невозможно читать. Пришлось отцу Василию прерваться, вернуть Евангелие на престол, взять святой воды, да окропить даму. Она взвизгнула пронзительно, и как захлебнулась - булькнула, и упала без чувств. Сняли с неё доброхотные женщины норки, вытерли лицо от помады, развилась её причёска, и к концу службы она приняла свой нормальный, естественный, человеческий вид. И оказалась очень симпатичным, простым человеком. Как её жалели! И место уступили, и встать помогали, под руки к иконам прикладываться водили, и по головке гладили. Хороший урок дала. Наглядная иллюстрация поговорки: не в деньгах счастье! Все в храме устрашились, умилились, никто не злорадствовал над чужим горем.
Службы длились бесконечно долго. Уже ничего не понимаешь, всё надоест. А отец Василий опять открывает царские врата, и с каким-то вдохновением, и новою силою продолжает отчитку. И чем дольше служба, тем шире разворачивался отец Василий, тем казалось, больше силы появлялось в нём. Было в нём что-то театральное, величественное. Встретишь его где-нибудь на улице, убогонький старичок, а пред престолом он стоял словно властелин вселенной. Казалось, что и громы, которые сходили здесь с неба, и волны, и ветра, упоминавшиеся в заклинательных молитвах, всё подчинялось ему. И бесы выли, и покидали несчастных. Стоять на службе было невозможно, страшно, жутко. Бесы показывали себя во всей красе, никого не стеснялись - кричали, хрюкали, бились в судорогах... И только один бесноватый - Михаил посреди этого разгула нечистой силы, стоял безучастный ко всему, и тихо жужжал. Пожужжит, пожужжит, потом что-то щелкнет у него в голове, переключится, и опять жужжит. По его напряжённой фигуре, по безумному, застывшему взгляду, казалось, что он напряжённо, с какой-то вдохновенной сосредоточенностью вслушивается в это жужжанье, как композитор в только что нарождающуюся симфонию. Вот, ещё немного, и он услышит небесные мелодии, стоит только ещё глубже вникнуть в звуки, но вместо мелодии опять неслось глухое жужжание попавшей в сети паука мухи, а потом щёлканье.
• Тараканы в голове семечки щёлкают, - отозвалась одна немилосердная бесноватая, впервые услышав это перещёлкивание в тишине храма.
Не только тараканы, но и собаки, и скорпионы, и змеюки, и жабы, и совсем уже экзотические существа залезали здесь в людей. Это был сущий ад. Описывают преисподнюю совсем не так страшно, какой она является на самом деле. Никто добровольно не захочет оказаться в подобной компании, в которой я проводил время. Нет, бесы никаких удовольствий не предлагают, и ведут себя совсем не интеллигентно. Врут писатели и поэты, безбожно врут. Учат их бесы, а они и слушаются. Не верьте поэтам, люди.
Я не мог вытерпеть до конца службы и уходил на озеро. Стояли крепкие морозы. Я ступал на лёд и шагал в бескрайную даль, поближе к ничем не заслонённому горизонту... В первый день шел снег и заметённая даль была молочно белой. На второй день царило солнце и я шагал в даль блистающую. Полтора часа в одну сторону, полтора в другую. Три часа. Под ногами трещал, стрелял стрелами крепкий лёд. Кода я первый раз ощутил под ногами этот треск, стал ждать, что лёд даст трещину, разойдётся подо мной, и я провалюсь, как тевтонский рыцарь. Но лёд нарос толстый и не собирался трескаться и проваливаться. Он только стрелял. Стрелы от этих выстрелов летели по всем направлениям, взрываясь далеко в стороне. И до меня доносились отдалённые подводные взрывы. Иногда снег на льду был чисто выметен ветром, и я шёл по прозрачному кристаллу, а под ногами плескалась вода. Ледяная бездна внизу - пугала, но я не давал разыгрываться воображению и вопреки всему, ощущал себя в полной безопасности. Среди адских мучений описывают ледяное и огненное озёра, в которые погружаются грешники. В ледяное за бесчувственность, безразличие к чужим бедам. В огненное - за ярость и ненависть. И вот ледяное я прохожу безвредно. Как поразительно устроен мир. Тоненькая корочка предохраняла меня от смерти, но и её было вполне достаточно, и я шествовал по водам, «яко посуху», как Моисей сквозь Чермное море, как Пётр по озеру Тивериадскому. Да, не так, а лучше! Они никогда не испытывали наслаждения шествовать по льду, по громам и стрелам. Откуда в Палестине да в Египте лёд? Я шёл по прозрачному кристаллу и напитывался его чистотой, его мощью. А под ногами взрывались, летели во все стороны стрелы и в конце полёта утыкались концами во что-то мокрое и твёрдое: «ти-и-у-у, джюх, ту-мм-б». Я шёл по подводным громам, уже ничего не боясь, не подпрыгивая от ужаса при разрывах.
«Одеяйся светом, яко ризою, простирая небо, яко кожу... Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих, ... вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша». - Приходили на память слова из псалмов. Так и шёл с псалмом на устах. Тогда я только недавно открыл для себя красоту церковно-славянского языка, поэзию псалмов. И был удивлён не менее Алексея, что мир не знает другого, более совершенного, вечного мира, о котором со злобой лают бесы, и радостно поют псалмы. Мир мимо проходит, как стража ночная, занятый чем-то другим. А что же ещё нужно? А вот ночь пройдёт и утро настанет. Тогда что? Ничего не будет? Как недальновидно, как всё было бы просто, если бы со смертью всё кончалось.
Чёрная бездна иногда вспенивалась подо льдом белыми гребешками, пытаясь ужалить мои пятки, а я попирал каблуком эти белые головки змия, всё ускоряя и ускоряя шаг, всё твёрже и твёрже врезаясь каблуком в хрустящую корочку, вспоминая обетование царя Давида. «На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия, яко на мя упова»... За три часа быстрой ходьбы по бездне и громам я полностью обновлялся. Когда возвращался, служба ещё продолжалась. Моего отсутствия никто не замечал...
Посреди церкви, на деревянном полу волчком вертелась маленькая, со спутанными, мокрыми от пота волосами, женщина. Бесноватые никогда не уставали. Чем больше они распалялись, тем большую сладость обретали в своих безумствах, и с тем большим сладострастием предавались им. Бесы доводили людей до полного истощения сил. Женщина завыла на всю церковь утробным голосом, выражавшем нестерпимые мучения. Голос был мужской. Потом появились и членораздельные слова.
• Всех сожгу! Смола, смола!! Огонь, огонь!!! - А потом опять неслись стоны и скрежетания - О-о - о! А-а-а!!
Мы стояли, смотрели на это безобразие совершенно безвредно для себя. Огонь неугасающий, и червь неусыпающий - такими образами передаёт евангелие адские муки. Огонь жжёт, а червь не сгорает, он продолжает точить душу и в огне. Двойное, вечное, мучение. Нет спасения от него ни в огне, ни во льду. Иногда сравнивают это состояние души с состоянием праведника. Он тоже, как ни странно, в огне. Мир от сложения, предназначен огню, никакая плоть не спасётся. Огонь не угасает, но и роса в душе не просыхает. Христианин оживляется не просыхающей росой! Такой росой сохранились в огненной пещи вавилонской три отрока. Роса - это благодать Божия, которая даётся по молитве.
• Врёшь, не сожжёшь, - откликалась стоящая поблизости невидная бабушка.
На отчитке бесы иногда разговаривали между собой, выдавая какие-то свои тайны. Вот например, запомнившийся диалог бесов, в котором раскрывается тайна женского «макияжа».
• Ой, не могу больше, выхожу, выхожу, - кричал бес в нестарой женщине.
• А ты сейчас выйди, а когда она будет губы красить, опять войдёшь, - отвечал сочувствующий голос беса из другой бесноватой.
А вот бес политический. Его слова многие пересказывали в то время. Это ходило по Москве как байка, анекдот, а произошло на самом деле. И оказалось пророчеством.
• Дедушка Ленин, дедушка Ленин! - звал бес в одной обеспамятовавшей от ужаса женщине. - На помощь, на помощь! Ангельская рать одолевает!
Так и одолела на самом деле. Не пришёл на помощь, кончилось время ленинцев. Не врал на этот раз бес. Хотя они всегда врут. Нет им доверия. На то и прозваны, духом лести и лукавства. «Лукавый попутал» - так ещё говорят в народе. Но здесь гнездились и лукавые, и не лукавые, и не льстивые, а самые настоящие губители. Люди находились на последней стадии. От гибели - один шаг, тут уж не до лести и лукавства. Аполлион - губитель, так назван, ангел бездны, дух зла в Откровении (Откр. 9 11).
В начале каждой страсти, каждого порока - действие духа «злобы поднебесной» - так они именуются в Писании. Поэтому без помощи Христа, человек гибнет. Какой бы гений не был, а против беса, даже самого ничтожного, человек ничего не может. Христос - наш Спаситель. Без него, все бы пошли в ад, стали добычей бесовской. Бесы это падшие духи, взбунтовавшиеся против Бога, их бесчисленное множество. Они делают человека подобными себе. Злобными, гордыми, сумасшедшими. То, что одержимые бесом - все шизофреники, обращает на себя особое внимание. Приходилось читать у святых отцов, что бесы сами все шизофреники. Их сознание расщеплено. Ибо они знают, что Бог есть, знают, что жизнь исходит только от Него, знают, что и сами были когда-то сотворены Богом, но продолжают своё противление. Такое противоестественное состояние и есть шизофрения. «И бесы веруют, но трепещут» - говорит апостол Павел. Бесноватые, будь даже они научными атеистами, быстро приходят к вере, приходят к церкви.
У святого Иоанна Лествичника приходилось читать интересное мнение, что демонов не много, а один - Денница. Это был верховный, самый могущественный, самый прекрасный, ангел. Когда он воспротивился Богу и пал, то его сознание разбилось на тысячу осколков. И все демоны это осколки Денницы, прежде целого, прекрасного существа, а ныне раздробленного, искривлённо отражающего Божию благодать. Как это похоже на сказку Андерсена о Кае и Снежной королеве! Несомненно, что Андерсен знал святоотеческую литературу, пусть не из первоисточника, а в народной, фольклорной интерпретации, но знал.
Не было покоя от бесноватых и ночью. Однажды в бесноватом мужчине всю ночь напролёт лаял бес, мешая нам спать. Зажгли свет, собрались вокруг мужика. А он лежит бледный, еле дышит. Бес не унимается. Лает и лает, хриплым голосом. Утром мужчина причастился, вот бес и разъярился к ночи, напал на него. Мстит. Страшно рядом с таким человеком находиться. Временами от него начинало разить псиной. Это бес так пах. Стали читать псалтырь, читали по очереди 90-й псалом.
«На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия, яко на Мя упова. И избавлю, и покрыю его, воззовет ко мне и услышу...» - на это обещание надеялись, эти слова звучали много-много раз. Произносились и скороговоркой, и по церковно-славянски и русифицировано; и уверенно, и впервые в жизни. Всех присутствующих просили читать. Но ничего не помогало. Аспид не умолкал, змий терзал поверженного человека, василиск не убегал прочь. Стали обсуждать, что делать, да отчего такое. Спать всё равно невозможно.
• Это оттого, что причастие было неправильным, - утверждал мужик, обескровленными губами. - Я сразу понял, что в монастыре не так служат. Служба всего два часа. Разве так служат? Вот у нас десять часов простоишь, причастишься, и не лаешь.
Такие у него были богословские представления. От них страху и безнадёги нагонялось ещё больше. Утром он поехал причащаться в Пюхтицкий монастырь, и думал, что от этого и начался приступ.
• Не богохульствуй, - упрашивали его. - Какое неправильное причастие? Что ты несёшь? «Верую и исповедую, яко сие есть самое Пречистое Тело Твое, и Самая честная Кровь Твоя», - разве ты не говорил это, когда подходил к Чаше?
• Ничего я не говорил. Только имя назвал. А меня и про имя не спросил священник, я сам назвал. А он не повторил. Вот бес вместо меня и причастился.
• Не богохульствуй, - взмолились мы уже все разом. Не причастился твой бес, но разозлился на тебя. Не может бес причащаться. Он противится и боится Бога. Оттого и лает, что ты причастился.
• Нет, я больше не буду в монастыре причащаться, - не соглашался он. И лай продолжался с новой силой.
Кадык на заросшем щетиной горле не двигался, как было бы, если бы мужик лаял сам, если бы использовал свои связки и гортань. Но лай нёсся из его груди совершенно автономно, так, если бы какое-то существо сидело в груди и лаяло, используя собственные голосовые возможности. И в груди, действительно, что-то шевелилось, она при каждом лае конвульсивно дергалась, трепетала. Рот несчастного был закрыт, а из груди летел лай. Мистика! Сеанс чревовещания, и в цирке такого не увидишь. При каждом лае казалось, что сейчас кто-то злобный выскочит на нас из груди и всех перекусает. Мы кропили его грудь святой водой, мазали святым елеем, рисуя дрожащей кисточкой кресты. И опять читали по очереди 90-й псалом: «Да воскреснет Бог и расточатся враги Его...» Читали Евангелие о гадаринском бесноватом, который разрывал цепи и жил в пещерах. И как бесы, изгнанные из него, просились войти в свиное стадо... Другое место, когда ученики не могли изгнать беса, а Господь, укорив маловеров, изгнал, сказав, что «этот род изгоняется постом и молитвою»... Ничего не помогало. Бес слушал и продолжал лаять, с ещё большим остервенением.
Помогла одна женщина, которую позвали на помощь.
• А чего вы испугались? - спокойно начала она, видя, наше паническое состояние. - Вот и хорошо, что лает. Вместо собаки будет охранять вас. И сторожа не надо. Успокойтесь! Вор не придёт в эту ночь. Пусть лает, а вы ложитесь спать.
Это так развеселило нас, что мы тут же легли, успокоенные, и заснули. Оскорблённый бес молчал. Не захотел нас охранять. И бесы боятся насмешек. Вот ведь что!
Недалеко от этого места находился военный аэродром и над посёлком ночь, и день летали серебристые МИГи, преодолевали звуковой барьер, и тогда с неба неслись раскаты грома. Такое контрастное сочетание самой совершенной, передовой техники, и пришедшей из кромешной тьмы нечистой силы, особенно поражало. Сначала я не понимал, откуда брался гром, среди ясного неба, и связывал его с церковной службой, на которой впервые этот гром и услышал.
• Благословенно царство Отца и Сына, и святого Духа, всегда, ныне и присно и во веки веко-о-о-ов! - Торжественным возгласом начинал службу отец Василий, благословляя царство Божее, а не земное.
И тут же дрожали стёкла, воздух содрогался от звуковой волны. Это шумовое оформление было так уместно, слово следовало по неведомому сценарию.
Или выносит отец Василий Чашу со Святыми Дарами, вся церковь бросается ниц, и опять, невесть с каких высот несется на храм гром, и раскатывается по всему небу. И опять дрожат стёкла. Никак не хочется признать случайным такое совпадение. Но потом мне объяснили моё заблуждение, с которым я никак не хотел расставаться. Разочаровывающим, слишком простым казалось это техническое объяснение грома, и поэтому далёким от истины. А почему он звучал именно в этих, особо торжественных местах службы? Может быть, отец Василий передавал по рации, когда включать третью скорость, форсаж, преодолевать звуковой барьер, и пускать на землю гром?
Жил я вместе со всеми приезжими в огромном доме барачного типа. В комнате, её называли мужскими кельями, могло разместиться человек двадцать. Но полной келья никогда не бывала. У отца Василия не задерживались, курорт сомнительный. Переночуют, отстоят службу, отчитаются, возьмут святой воды, и уезжают в этот же день. Уезжают без оглядки. Оставались совсем беспутные. Алкоголики, выгнанные со всех работ, из всех семей, а нередко и выписанные с последней жилплощади, инвалиды-шизофреники, прошедшие Серпы и Кащенки. Да такие как я, беспутные по самому определению, незнающие, куда идти.
По вечерам до отбоя велись разговоры, в основном о бесовской силе. Единственная тема, в которой все насельники обнаруживали исключительную компетентность. Редкая специализация, но в ней они занимали профессорские кафедры. Знали всё. Да, бесы многому научат. Всё не без промысла Божия. Духовное делание, духовную мудрость здесь постигали не по книгам. Не умудрённые старцы их вели, а сами бесы показывали, чего боятся.
• Если я кого осуждаю днём, - говорил один из «лающих». - То потом всю ночь не сплю, благодать отходит. Подумаю, например, что вот этот алкоголик, беспутный человек. Или, такие мысли бывают, - вот алкоголик, вёл греховную жизнь, пил, блудил, и в него бес не вселился. Он сам не может пить бросить, по распущенности своей. А я никогда не пьянствовал, и во мне бес. За что? Такая претензия к Богу. Стоит только в таких мыслях укрепиться, как благодать Божия отходит от меня, и болезнь усиливается. Мутится сознание, тогда сразу же надо покаяться, укорить себя. Сказать, что ты первый грешник, и что никого грешнее тебя нет. Тогда и заснёшь, и благодать наутро опять чувствуется. А если продолжаешь осуждать, то ночью и залаешь. «Не судите, и не судимы будете!» - вот что Христос говорил.
Кровью постигались евангельские истины.
• А это я не сам пил, меня бес толкал, соблазнял. - Стал оправдываться задетый алкоголик. Хотя он не один такой здесь был, но один такой обидчивый.
• Вот так мы и оправдываем себя, поэтому и не излечиваемся. Святые считали себя первыми грешниками. А грешники считают, что они ничего плохого не делают. - Отвечал Григорий, которого все здесь звали плотником.
Говорили, что привезли его к отцу Василию на носилках. Он уже не вставал. Здесь, в первый же день, - встал. Здесь он пошёл, и уходить отсюда никуда не собирался. «Здесь я излечился, здесь я и работать буду» - так говорил он. Благородный человек, верный. Он всё и строил здесь. Но полное излечение никак не приходило. Нет-нет, а залает на отчитке. Лаял он не так, как тявкал Алексей и другие шавки. Его лай раскатывался звероподобным рыканьем. Ни кавказские овчарки, ни ротвеллеры, ни мастифы не способны издавать таких звуков. Так лаять мог только сам Цербер, который согласно греческой мифологии охранял вход в преисподнюю. «Голос Цербера», - так сразу решил я, услышав его рыкание.
Григорий был человеком мало сказать необычным. Всё в нём было как-то нелепо и странно. Руки до колен, словно две клешни, кулаки - кувалды, грудь молотобойца, плечи - косая сажень. Но когда он вставал со стула, то роста совсем не прибавлялось. И сидя и стоя, он был одинакового роста. Потому что его ноги были коротенькие и тоненькие, а туловище длинным. Голова на мощных плечах торчала несерьёзно маленькая. Словно его создатель всю силу употребил на лепку великолепного торса, а на голову и ноги ни материала, ни сил, ни времени не хватило. Лицо маленькое, сморщенное, заросшее мохнатыми волосами. Вот такие нелепые, ни на что не похожие пропорции. Когда я узнал, что многое здесь построено Григорием - и трапезная, и дом для приезжих, то понял, почему всё было таким странным. То, что делал Григорий своими железными ручищами, напоминало его самого.
Григорий - один из редких людей, которые находили в себе силы благодарить за болезнь. Вот пример его рассуждения с благодарением. Рассуждал он так же твёрдо, мощно, как и строил: «Если бы я не заболел, я бы сейчас сидел у телевизора, пивко попивал, да в потолок плевал. На машину бы копил. А здесь я Бога открыл. Есть разница? Спасибо, Господи, за болезнь, спасибо за вразумление. Не захотел, чтобы я погиб вместе с миром, вывел».
Григорий был убедителен.
• Всё на бесов валить нельзя. Мы ж сами пьём, сами ко рту подносим, - вступает бывший алкоголик Пётр. - Вот вам на этот счет история. Один воришка покаялся, но не смог удержаться, опять своровал. Пришёл к старцу на исповедь. «Ты зачем снова воровал?» - спрашивает прозорливый старец. «А это не я, это меня бес соблазнил» - отвечает воришка. А бес оказался тут же. И жалуется старцу. «Опять на меня валит, а это не я его соблазнял, он сам жадный до денег». - Начинаются монастырские байки, почерпнутые из житий святых.
• А вот другой случай, - подхватывает разговор «летун». - Одного пустынника, монаха попросили изгнать из человека беса. Подходит он к бесноватому, а бес в нём как заругается на монаха: «Да я сейчас тебя побью!» И бьёт его в правую щеку. Монах улетел далеко. - Уж по полётам «летун» специалист. - Приходит в себя, встаёт и говорит бесу: «Вот ты меня ударил в правую щёку, а я тебя бить не стану. Слово Божие тебя бить и судить будет. И начинает псалтырь читать. Заверещал бес и вышел из человека, не выдержал правды Слова Божия.
• Бесам нельзя верить, даже вступать в разговор с ними нельзя. - Откликается на это Опанас. - Они никогда правды не скажут. - Вот Геннадий Новгородский, какую власть имел над бесами! Он на них даже в Иерусалим летал, ко Гробу Господню. Летит назад на бесе, а тот хвостом махнул и сбил ему митру с головы. Так отомстил бес. Поэтому на иконах святитель Геннадий всегда без митры изображается.
• Бывают падения и у святых людей, - вступает Григорий. - Один монах подвизался в пустыни двадцать лет и пал, согрешил смертно. Является ему бес и говорит: «Ты теперь мой, это я тебя соблазнил». А монах отвечает. «Пред Богом стою и пред Богом падаю, а ты иди, откуда пришёл», - так и остался бес ни с чем. Покаяние великая вещь! Дай нам, Господи время на покаяние! - Заключает Григорий-плотник, самый продвинутый в вере из болящих. Да, пошла ему на пользу болезнь. Только православным дано извлекать пользу из своих падений. Обращать зло в добро.
Заходит разговор про разные необычные случаи, про экстрасенсов... Все убеждены, что экстрасенсы от бесов получают свою силу, получают, чтобы портить и соблазнять людей. И сами экстрасенсы все бесноватые. Поэтому их сила только удивляет, и никого ещё не вылечила. А бесам только и надо внимания к себе. Чтобы люди не о Боге думали, не ему молились, а на их «чудеса» дивились. С этим все соглашаются.
• Вот бы их сюда, к отцу Василию на отчитку, они бы живо поняли, с кем дело имеют, а то соблазняют людей своими «чудесами», бес и не то может. Я читал, что один экстрасенс на своих ладонях температуру повышает, бумагу, спички может зажигать. И электрический разряд у него на кончиках пальцев появляется, так что током бьёт. Поисследовали бы нашего «палёного», колдуна бывшего, он бы им так температуру повысил, что вся их лаборатория бы сгорела. Чёрт сам из пекла, у него ли огня не достанет? И огня и смолы у него достаточно.
• А как вы думаете, ад электрифицирован, или там по старинке, котлы топят? - Пётр любит пофилософствовать.
• Конечно, электрифицирован, - поддаётся на провокацию Григорий. - Летающие тарелки, НЛО - это тоже от них. Раньше являлись хвостатые, рогатые, но и черти не чужды прогресса, теперь являются зелененькими, серебристыми, под инопланетян косят. А люди-то и рады, и высматривают их, и ждут контакта. И дождутся...
• А вот ответьте мне, можно к бабкам обращаться или нет? - задаёт Алексей наболевший вопрос.
• Нет, нельзя. За это от церкви на шесть лет отлучают. - Откликается Григорий.
• А почему нельзя, вот объясните мне? Меня к бабке привезли, у неё вся стена в иконах, в крестах. Вода святая стоит, она и сама воду освящает. Молитвы шепчет, и псалтырь читает. И в церковь ходит, и меня в церковь направила.
• Молится можно, иконы иметь дома можно, псалтырь читать тоже можно, а вот «шептать», воду наговаривать - нельзя. Это чаро-действо. Действо, шептание над чарой, то есть чашей. Только священник может воду освящать, только священнику дано таинства творить. Всё остальное - от лукавого. И эта бабка, у которой ты был, отлучена от церкви. Никакой священник не разрешит «шептать» над водой, никогда такую бабку не допустит к причастию, пока она своё ремесло не оставит.
• Я не знаю, что она шептала надо мной, только бесу это не понравилось. Если бы не она, я бы до сих пор не знал, кто во мне сидит, от кого болезнь. И чрез неё я в церковь-то и стал ходить. Пусть она отлучена, кто её отлучил? В церковь всю жизнь ходит и будет ходить. - Не сдавался Алексей.
• Тёмная твоя бабка, вот что. Если бы была она церковным человеком, то научила бы тебя Евангелию, а не шептала бы. Христос - вот от Кого истина, Он принес на землю истину. Ты только исцелиться хочешь, и всё. А Христа знать не хочешь. А какая у тебя жизнь будет без Христа, если ты выздоровеешь? Я вот и не хочу исцеляться. На всё воля Божия. Если Господу будет угодно, он исцелит меня. Он Один знает, что нам полезно. Он бы не услыхал наши мольбы? Он слышит, и хочет нашего спасения, и ко спасению нас готовит. И если мы больны, значит это сейчас нам полезно. Надо терпеть, смиряться. - Продолжает вразумлять Григорий.
• Я хорошо до болезни жил, - бормочет Алексей, - никого не обижал. Не воровал, не пил запоями.
• Да, далеко ещё до исцеления тебе - вырывается нечаянно у кого-то. Келья дружно смеётся, - отрицание собственных грехов, звучит здесь нелепо. Это место покаяния, а не самооправдания, и вот Алексей уличён в недопустимом.
Алексей обижается, и высказывает свои тайные, но тщательно скрываемые мысли. «Церковь просто конкуренции боится. Поэтому и запрещает к знахаркам ходить. А народные методы всегда пользовали, и всегда помогали. Я в церковь много лет хожу, чем она мне помогла? Только отец Василий и помогает. Так отец Василий и есть отец Василий, а церковь тут не при чём. Церковь бубнит да бубнит на своём языке, не хуже бабки-шептуньи, а кто понимает, что там бубнят? Да никто не может эту скороговорку понять. Не для того скороговорки, чтобы и понимать, а для того, чтобы произносить только. Если не ходить туда, не ходить сюда, то выходит, что только в церковь и можно ходить. А церковь разве накормит, разве напоит? Разве вылечит? Кого она накормила? Она и задачу такую не ставит. Одна задача, службу отбарабанить. А что у людей происходит, какие у них беды, она и знать не хочет. Туда нельзя, сюда нельзя, а деньги брать за требы, за таинства можно?»
Но его слова мало кто слышит, никто в них не вникает, потому что это не слова, а просто ворчанье. Ворчанье без слов и больше ничего. И денег здесь ни с Алексея, ни с кого другого не брали.
• А при Петре Первом не было бесноватых, - вступает Саша.
• Как не было? Бесы древнее людей, они всегда были.
• Бесы были, а бесноватых не было. Вот послушайте. Явилась однажды бесноватая в какой-то церкви. Во время Херувимской вскрикнула, и стала биться. Донесли царю. Царь велел призвать её к себе. «Ты что кричала?» - грозно спросил Пётр. «А это я так вскрикнула, по глупости, батюшка», - отвечала испуганная баба. «Ну, иди тогда и больше не делай глупости» - отпустил её царь. С тех пор не являлись бесноватые во всё царство Петра. Строгий был царь, запретил бесам своих подданных мучить. И не смели они тогда Россию беспокоить. Не знаю, так ли, нет. А это я сам читал в книге, - добавил Саша.
Зелёная лампадка горела в углу, и её тихий свет падал на лик Спасителя. Недолго мне пришлось посмотреть на это мирный, кроткий свет лампадки. После длинного дня, глаза закрывались сами собой, и Господь давал мирный, целебный сон. Закрывались веки... потом открывались... наступало утро. Больше в жизни я так никогда не спал. Только там. Это был не сон, что-то иное. Просто сознание опускалось в какую-то первозданную чистоту, а потом вынималось, и все мысли уже были исправлены, а чувства обновлены. Как радостно билось сердце при пробуждении, в предвкушении счастья трепетала душа. И сразу хотелось встать и благодарить за грядущий день, за свет в очах. За огонь в лампадке. Лёгкое тело поднималось само и нисколько не обременяло своими тяготами светлую душу.
Ещё темно на улице, ещё глухая ночь, кажется, все спят. Не только петухи, а сама земля под снегом, и корни деревьев под землей, и вода подо льдом, и рыбы под водой. И птицы под застрехами. И такая глухомань вокруг, что кажется не на краю озера, а на краю земли, на краю жизни встречаешь утро, такое раннее утро, что ещё и нет его, утра. Такое раннее, что ещё ничего нет, ничего не началось. И откуда ты сам взялся, когда ещё ничего нет? Ещё ничего, а ты уже. На самом краю, где душа встречается с вечностью, где нет ничего из земных дел, ничего из земного. Ни грязной посуды, ни домашних тапочек, ни полок с прочитанными книгами, ни сердитого декана, засекающего опоздание, ни стипендии, ни, тем более, гонорара. Всё посторонилось, перед первозданной, дикой ночью, морозом, мерцанием звезд. И ты вышел один на этот освободившийся край, такой же дикий. Вышел изо всего. Вышел, а никто тебя не встречает. Вышел, а никто не ждёт тебя с хлебом солью, вышел, а кто тебя звал? Только так, из любопытства вышел. Как турист. Приехал на экскурсию, поглазел, и назад. А ведь там, откуда уехал уже ничего нет. Нет тебя такого, каким уехал.
Приходишь в храм, а здесь уже горят лампадки, и утренние молитвы прочитаны наполовину. А то и часы начались, думал, ещё ничего не началось, а на самом деле, чуть не опоздал. Но отсчёт здесь совсем-совсем другой, и часы идут не так. Отсчитываются по часам не наши часы жизни, а часы Иисуса Христа. Да, вот и пришёл. Только так и можно сюда придти, выйдя изо всего. Из своего времени. И давно люди на службе стоят. А ты всё шёл, и думал, что ещё ничего, нигде нет.
Оленька сидела на скамеечке, рядом с мамой. Здороваюсь с Зоей Фёдоровной, мы подружились. Как-то ненароком удалось заслужить её расположение. Оленька никогда не здоровалась, кивай, не кивай, кланяйся, не кланяйся, она не отвечала. И смотрит и видит, но не реагирует.
Началась исповедь и к отцу Василию организовалась очередь. Быстро проходят люди. Не первый раз. Всё известно, да и времени нет много говорить. Исповедь не беседа, на беседы отец Василий принимает после литургии, днём.
Это были самые мирные минуты в церкви. Исповедоваться бесы не мешали.
Только однажды после прочувствованной проповеди отца Василия, бес голосом заговорил в женщине.
• Знаем мы тебя, Василий, мы тебя ещё подловим. Ещё достанется тебе от нас. Ох, ещё поплачешь у нас. Вон вчера загорелась у тебя лампада в келье, мы ещё больше пожар устроим. Заживо сгоришь.
Распространился слух, что по недосмотру, действительно, этой ночью загорелась ткань, покрывавшая полочку, на которой стояла лампада. Но быстро потушили. Ответственность за пожар брали на себя бесы.
Бесы держали своё слово, наступали дни, когда они собирались все вместе и мстили отцу Василию за то, что он их изгнал из людей. Худо им было в геенне. И на отчитках плохо, а в геенне видать ещё хуже. Вот и мстили, били батюшку. В такие дни отец Василий не вставал. Лежал целый день, распростёршись на ложе. Тогда монастырёк пустел. Все разбегались кто куда. Страх нападал на людей такой, что они друг друга боялись. Не правилась служба, не топились печи, не подавался обед. Кто мог - читали псалтырь. Но на следующее утро, как правило, батюшка опять был бодр и свеж как никогда. И после этих дней бесы на отчитках особенно выли и не могли противиться молитвам, выходили.
Попал и я на такой день. Накануне отец Василий сказал, чтобы я уезжал. И в день отъезда моего он слёг, так что запомнился мне этот день особенно. Словно моя исповедь его доконала.
Утреня проходила мирно. Бесы оживились только к концу литургии. (Хотел сказать просыпались, но бесы никогда не спят.) К причастию людей надо было волочь силком. Лица синели, глаза становились оловянными. Губы дрожали, тело деревенело, вот тут и подхватываешь, и волочишь. Привлёк меня к этому делу Григорий. Потом к нам подключился и Опанас. Но Григорий, и Опанас, сами иногда страдали от бесов, и были недееспособны. Поэтому в конце концов, я оказался на подхвате главным.
Я даже научился раскрывать им рот, чтобы они взяли с ложечки причастие. У многих зубы были сжаты, надо было надавить на основание челюсти, рот сам собой раскрывался и тогда отец Василий кормил их с ложечки. Потом надо было тщательно следить, чтобы причастие проглотили. Когда кадык делал глотательное движение, я бесноватую отпускал, её подхватывали женщины, стоявшие с запивкой, и вливали в неё тёплое питьё. А я устремлялся к следующей причастнице.
Причащали тех, кто хоть и мертвел у чаши, но не дёргался, тех же, кто размахивал руками, мотал головой, не причащали, он могли выбить лжицу из рук, и саму чашу опрокинуть. А это большой грех. Вообще, отец Василий имел большое дерзновение причащать. Причащал таких, которых нигде не причащали.
Так я оказался вовлечён в группу «поддержки». Брал бесноватых под руки и вёл ко всякой святыни. Кто-то не мог подойти и к иконе, но всегда помощь требовалась при причащении, и когда целовали крест. Бесы выходили из себя, возмущались и ... выдавали себя, тут уж они не врали, не притворялись, неложно говорили чего они боятся пуще всего. Крест, - вот оружие против бесов. Крест, на котором был распят Спаситель, отдавший свою жизнь за жизнь мира. Крест для них язва, а для нас спасение.
Я вспоминал руководителя курса, выгнавшего меня из института, и с тревогой думал о том, что он может быть тоже бесноватый. Не зря он так взъерепенился на моё православие. Решил как-нибудь прийти в институт, и окропить его святой водой. Что будет? Может и излечится?
Бесноватые женщины, а женщин было несоизмеримо больше мужчин, бились в моих руках, кричали, стонали... Сначала я пугался, выпускал их. Нельзя же так, в конце концов. Потом одна женщина, одетая во всё модное (юбка «миди» с небольшим разрезом, закруглённым на концах. Фосфоресцирующая желтая кофточка и полупрозрачный газовый платочек), только что извивавшаяся в моих объятиях змеёй, и отпущенная мной после истошного вопля о помощи, подошла ко мне. Её звали Нина. Несколько укоризненно, но и заискивающе одновременно, она попросила, чтобы я не отпускал её, но держал крепче, а то больше подвести некому и она сегодня из-за меня не причастилась. Оказывается, я виноват! Я был потрясён кокетливым тоном, которым всё это говорилось. Выпустил я её от отвращения, держать её в своих руках, иногда даже прижимая к себе, было противно. Так отбрасываешь, присосавшегося к белому грибу, холодного, жирного слизняка. Я вызвал в себе всё христианское милосердие, которого и не имел, и вяло пообещал больше не выпускать её из рук. Потом она стала давать мне советы, как её лучше держать, и увещала ничего не слушать, что она говорит в это время. «Это бес, - убеждала она, - и он всё врёт». На самом деле она и приехала, чтобы излечиться, чтобы причаститься, а бес не даёт. Это не я кричала: «Помогите!» - убеждала она, это бес звал на помощь. А я хочу избавиться от беса...
Она кричала буквально несколько минут назад, тогда её расширенные от ужаса зрачки смотрели бессмысленно, дико... А теперь передо мной стояла какая-то невзрачная провинциальная дамочка в газовом, похожем на оборванную комбинацию, платочке, и говорила какие-то странные нелепости... Её недавний, ещё стоявший в ушах, крик был гораздо убедительнее теперешних слов. Я больше верил тому крику, чем последним, каким-то жалким, банальным словам. Вот если бы она так же, как недавно, горячо и страстно, просила меня, вести её ко кресту... Но она просила вяло, жалко и неубедительно. А что я, нанялся водить её туда-сюда? И во мне ничего не откликалось на эти просьбы.
Как истово мы грешим! И как неохотно, безжизненно каемся. Живём, блудим... А потом оказывается, что даже ко кресту нас некому подвести.
Так случилось, что водить её мне больше (слава Богу) не пришлось. Нашлись какие-то сердобольные женщины... Да и не кричала она больше. Тихо подходила куда надо. Неприятно мне было видеть, как эти женщины хотят вылечиться, ничего в себе не меняя. Они приехали сюда только лишь как приходят в поликлинику, а таинства для них были как таблетки от головной боли. И Нина верила не в Христа, а в эти «таблетки». Стоит их принять, и болезнь отступает. Совсем не невинное заблуждение. Как это трудно бывает придти современному человеку ко Христу! Такие силы явлены, сам человек чувствует на себе эти потусторонние силы, но веры это в нём не пробуждает. Он так и остаётся плоским, одномерным человеком, лишённым духовного измерения. И ничем такого не проймёшь, ничем уже не прошибёшь.
В общем, оказался я здесь весьма нужным человеком, и многие просили меня помочь подойти ко святыне. Особенно бес противился, упирался, когда после службы подходили ко кресту. В это время отец Василий всех окроплял святой водой. Прикладываешься ко кресту, а сверху тебя окатывают кропилом. Так густо, что и лицо и голова мокрые.
До кропления, людей надо было вести, они упирались, брыкались, хрюкали, а после кропления, людей надо было подхватывать. Падали как подкошенные. Я стоял рядом, на подхвате, и надо было успеть поймать, дабы не грохнулась башкой о каменный пол. Я подхватывал и оттаскивал в сторонку... И быстро бежал назад, чтобы успеть подхватить следующую. В общем, работы хватало.
Это стало моим главным делом, - подводить бесноватых ко всяческой святыни.
В Пакс-Нарве я хорошо усвоил всю механику нашей жизни. На человека ополчаются со дня зачатия. Сначала бесы внушают вырезать плод из утробы. Это приносит им большое наслаждение, они от этой операции жиреют. Если человек, после многочисленных убийств в утробе, всё-таки рождается, то бесы заставляют его делать такие пакости, чтобы он уже ничем практически не отличался от самого беса. И тогда они в него вселяются. Жить им в бездне совсем плохо, а в человеке они получают облегчение. Не знаю, где уж они пристраиваются, говорят, что в мочевом пузыре, кто-то, что в прямой кишке, а кто-то говорил, что бесы в крови живут. Это зависело от того, как бес зашёл. Каким путём.
Видел я и как бесы выходили. Бесы водят дружбу с человеком, и чем больше демократии, тем теснее эта дружба.
Складируешь у стеночки таких «готовеньких». Полежат они, полежат без признаков жизни... а потом медленно приходят в себя. Много раз я наблюдал это пробуждение. И никак не мог привыкнуть, какие это были мгновения! Много раз за жизнь люди переживают опасность, иногда и на краю смерти стоят. Но здесь было особенное. Люди спасались не от смерти, а выхватывались из самой геенны, куда ещё при жизни умудрялись попасть. Лежит жёлтый, бездыханный труп, ты ещё боишься его. Вдруг опять закричит, набросится... И вот он начинает медленно шевелиться, оживать. И потом на тебя взглядывают живые человеческие глаза. Глаза, полные мысли, полные света, полные человеческой души, такие родные по своей человечности глаза. И ты узнаёшь в них самого себя. Как же бушует в человеке сатанинская ненависть, как она подавляет в нём всё! И вот он отпущен. Опять есть шанс начать всё сначала.
После пробуждения, как правило, настаёт час слёз. Возвращённый к жизни человек начинает плакать от жалости к себе. Слёзы льются из глаз тихо, неустанно. Льются легко, без рыданий, без всхлипываний, без судорог. И как понятны эти слёзы! Как красноречивы! Сколько говорят они о человеческой жизни. Сколько в них правды, и сколько горя. Нет, не себя ты видишь в эти минуты, а создание Божее. Любимое создание Божее, вернувшееся к своему Отцу. И все плакали, глядя на них. В эти минуты и давались самые искренние клятвы, не грешить больше: никого не обижать, не жадничать, не завидовать, не осуждать. Ни, ни, ни... А помогать, поддерживать, миловать, жертвовать, служить, благотворить...
На службах Оленька вела себя пристойно, тихо, не заметно. Сидела рядом с матушкой, да смотрела на кого-нибудь с улыбочкой. Потом подходила к иконам, ко кресту. Увы, но причащать таких нельзя. Не отвечала за себя, могла и плюнуть... Но отец Василий причащал, имел такое неслыханное дерзновение. Возможно и знал он что-то такое про Оленьку, чего мы не знали.
Однажды, впрочем, произошёл инцидент. Зоя Фёдоровна попросила мужчин подвести Оленьку к чаше, она что-то не слушалась маму в этот день. Ничего необычного в этом не было, такая помощь практиковалась регулярно. Григорий-плотник и Опанас (великан и коротышка) взяли Оленьку под руки и встали в очередь. Оленька вела себя смирно, но когда она увидела перед собой чашу, вдруг выпрастывает руки и мужики полетели в стороны. Складывает белы ручки крестообразно на груди (как положено) и причащается благоговейно и беспрепятственно. Это произошло так стремительно, что никто ничего не понял, только увидели двух мужиков на полу, да этого никто и не мог понять. Запросто оттолкнуть двух здоровенных мужиков, это явно выходило за пределы понимания, и за пределы человеческих возможностей. Впрочем, ни Опанас, ни Григорий, когда их расспрашивали потом о случившемся, не подтверждали, что их оттолкнули. Толчка они не чувствовали. «А как вы оказались на полу?» - Допытывались дотошные исследователи. Один говорил, что поскользнулся, и чтобы не увлечь за собой Оленьку, отпустил её руку. Другой говорил, что пошатнулся, и отпустил руку, а потом не удержал равновесия и упал. После объяснений всё это представлялось ещё более подозрительным и невероятным.
Бесы во время службы показывали себя во всей красе, никого не стыдясь. Как это неприлично, непристойно, если разобраться, в храме Божием хрюкать, смердеть, перед святыми образами высовывать длиннющий язык, синий, фиолетовый (была такая женщина, с языком). Бесы предавались всему этому без устали. Значит, непристойность - тоже бесовское дело. Беснование проходило с каким-то тайным вожделением, с какой-то извращённой радостью, порочным сладострастием. Выходки были настолько изощрёнными в своём бессмысленном кощунстве, что ничего, кроме презрения, усмешки, уже не вызывали. Страх, пропадал, оставалось только отвращение. И я перестал бояться. Неужели, думал я, эти существа могут дать какие-то, пусть временные, земные блага? Неужели в их ведении - власть земная, богатство, молодость, счастье в любви? Врут поэты. Они могут только губить, и ничего взамен. Нет у них ни вкуса, ни такта, ни понятия красоты, чтобы дать что-то из этого. Только одержимость, только ненависть к Создателю своему, только сумасшествие. Этим они одарить могут щедро. И одаривают.
Болящие выглядели измученными. Это был тот предел усталости, за которым только смерть. Они и стремились за предел жизни, к смерти. Экзорцист, которого здесь все ожидали, происходит когда человек на мгновение умирает. Здесь все были в этом уверены. Считалось, что освободиться от бесов можно только через собственную смерть, поэтому и настраивали себя соответствующе.
Не знаю, откуда здесь распространилось мнение, что в тот миг, когда бес выходит, человек переживает смерть. Наверное, об этом говорил опыт. Опыт многих и многих, прошедших через это одержимых. Они валились ко мне в руки, действительно, как трупы, если бы их обследовать в это мгновение, то наверное врач бы и зафиксировал клиническую смерть. Но такие исследования почему-то не велись. В перспективный научный план Академии Наук не включались. Не ведутся и сейчас. Поэтому в книгах такого не прочитаешь. А если бы и существовали такие книги, кто бы следовал им? Кто руководствуется книгами, доводя себя до полного истощения постом, молитвенными бдениями? Бесноватому нужно пережить собственную смерть, чтобы выздороветь, чтобы бес ушёл... Но выдерживали такое напряжение немногие. Приедут, переночуют, и уедут.
Экзорцист - дословно изгнание «чужого». «;;;» (экзо), по-гречески, - чужой, внешний. Экзотика (чужой, иноземный), слово того же корня. Когда я потом пытался найти в отечественных словарях известное с древности слово - «экзорцист», то труд оказался напрасным. Этого слова в словарях не оказалось. Нет этого слова в словарях иностранных слов, нет в философской энциклопедии, в энциклопедических словарях. Нет в Большой Советской энциклопедии, нет в словаре Гранат. Нет даже в Брокгаузе и Эфроне. И тогда уже, до революции, это слово исключили из обихода, как несуществующее. Русская культура и жила весь двадцатый век без «экзорциста». И накопила в себе изрядные легионы бесовской силы. Я нашёл это слово только в первом издании Большой Советской энциклопедии 1933 года с издевательским комментарием. Словно сам «лукавый» был автором статьи. Только словарь Даля, верный наш союзник, всегда объяснял значение этого слова.
«Чужой» - этот термин без перевода закрепился за определённого рода явлением. Закрепился через западный кинематограф, который активно разрабатывает тему «чужого». Чужой - теперь это пришелец, и задача стоит не в изгнании, а в поисках контакта. Страшный итог развития цивилизации. Признание себя ниже бесовских сил, подчинение себя им, и унизительный поиск контакта. Спросите, у кого хотите, вам скажут, что их цивилизация стоит на неизмеримо более высоком уровне.
Контактёры - особая порода людей, особая культура, особая область знаний. Но само слово, сам генезис слова свидетельствует о природе пришельцев - это посланники ада, пришедшие губить. Почему же они приходят в таком новом виде? В виде летающих тарелочек, большеголовых, яйцеголовых человечков. Черти в области дизайна не консервативны, раньше у них были рога и копыта, когда их разоблачили, они стали свои хвосты и копыта прятать, маскировать подо что-то другое. Рога - под светящиеся нимбы и лучи, копыта под модные платформы, хвосты под пропеллеры. Технический прогресс в аду не отрицается!
Бесноватые ходили по территории медленно, тяжело переставляя ноги, как тени потустороннего мира. Женщина с фиолетовым языком вообще не показывалась из храма. Чтобы дойти до выхода ей требовалось столько же сил, сколько альпинисту для покорения Эвереста. После отчитки она часами укладывала свой язык на положенное ему место. Она уплетала его в кольца, а он совершал бесконечные изгибы, глотания, извивы, никак не укладываясь в рот. И как только скрывался за зубы, сразу же разрывал эту преграду и вылетал на воздух, опять совершая бесчисленные сладострастные извивы. От заклинательных молитв язык рос неимоверно и вырывался изо рта яростным удавом, душившим бедную, несчастную женщину. Глаза этой женщины ничего не выражали, она ни на что не реагировала. Казалось, что душа оставила её и только язык жил своей неистовой, яростной жизнью. Язык завладел человеком, и это не в притчу сказано. Я видел, как вели эту женщину от остановки в храм. Тогда она казалась вполне здоровой. Глаза смотрели, лицо что-то выражало. А теперь от неё осталась одна оболочка человека, душу же попрал враг, и не выпускал из своих когтей. Когда язык преградил доступ воздуха, стал мешать дышать, отец Василий попросил сопровождающих увезти её.
После отчитки бесноватые еле добредали до лежанок. Даже такой силач, как Григорий, после того, как бес брал в нём верх и борцовским приёмом кидал оземь, отлёживался в кельях до вечера, не показываясь на работе. Он лежал, анализировал своё поведение, находил проступки, из-за которых полумёртвый бес оживал в нём, каялся. И только после этого выходил к людям.
Григорий, по его собственным рассказам, прошёл последнюю стадию «алконавтики». Не представляю его пьяного. Он и трезвый производил страшноватое впечатление. Он говорил, что когда напивался, наутро ничего не помнил, просыпался весь в крови, в ссадинах. Под парами всегда ввязывался в драки. Возможно на его руках была кровь многих безответных людей.
• Милостив Бог. Не дал грешить больше, послал болезнь, - такую покаянную молитву имел Григорий на устах всегда.
Я по его примеру тоже стал составлять молитву Богу.
• Милостив Бог, не дал мне беспечной жизни, наградил скорбями, и привёл сюда, чтобы увидел я подлинную жизнь.
Получился, конечно, не шедевр. Но все же.
Обед начинался в два часа. К этому времени я всегда возвращался с прогулок, и читал за обедом жития святых. Это послушание мне особенно нравилось. Литургия кончалась иногда в одиннадцать, иногда в двенадцать, после чего почти без перерыва следовала отчитка. Отчитка могла длиться три и четыре часа, всё зависело от приехавших. От их состояния, настроения и устно высказанных пожеланий. Болящие игнорировали обед. Они цепенели, но стояли в храме, превращаясь в столбы. Выстоять, конечно, мало, кто мог. Они садились на скамеечки, стульчики, на пол, и потом даже ложились. Но не уходили.
Меня слушали за обедом, затаив дыхание. Ждали моего чтения. Не начинали трапезу без меня. Сперва я склонен был приписывать это своим чтецким, артистическим качествам. А потом понял, что Пролог, из которого я читал, напечатан на русском языке, поэтому и понятен. После длинных служб, на которых всё было не понятно, люди сами удивлялись, что понимают меня, понимают церковное слово. Поэтому и слушали.
После обеда я пришёл в келью, немного прилечь. Работать пока не звали. Устремив в потолок острый горбатый нос, на спине лежал Гена.
Гена - один из лающих, оказавшийся моим соседом по нарам, был человеком с парадоксально повёрнутыми мозгами. Бес завладел не только его волей, но и мыслями, перевернув на свою сторону его мировоззрение. У него и лицо было всё какое-то повёрнутое и деформированное. Он напоминал Мефистофеля, каким его обычно изображают. Шаляпин в роли Мефистофеля, только сильно усушенный, ещё более морщинистый и помятый. Он и со мной, с новичком постоянно заводил разговор на волновавшую его тему. Его идея заключалась в том, что Иуда послужил делу спасения, что именно благодаря предательству Иуды мы получили прощение. Об этом он и спросил у меня. По крайней мере, я так посчитал, что он спросил. Хотя потом понял, что он не спрашивал, а просто излагал своё мировоззрение, надеясь найти сочувствие.
Тогда я знал ответ на это весьма распространённое заблуждение. Сколько людей усваивало подобный образ мыслей и не могло освободиться до конца жизни. И Блок, и Скрябин, впавший в конце жизни в полный сатанизм, посвятивший Люциферу «Поэму огня», и Волошин, и Леонид Андреев, и Лесков... и нет им числа. Я стал объяснять, что все предали Христа, все апостолы бежали. Пётр трижды отрёкся, так что Иуда ничем не отличается от остальных в этом плане. Отличается он только тем, что апостолы покаялись, а Иуда, хоть и понял свою ошибку, бросил свои злосчастные 30 сребреников фарисеям в лицо, понял, что предал невинного, но не покаялся, а наложил на себя руки. Даже Иуда понял, что ошибся, а запутавшиеся интеллектуалы клеят ему нимб спасителя. Вот если бы он не повесился, то был бы нам известен не предатель Иуда, но апостол Иуда. Наделять Иуду каким-то особым значением, сообщать ему выполнение какой-то особой миссии в деле нашего спасения вообще глупо, ведь тогда мы должны больше почитать Синедрион и двух первосвященников, осудивших Христа, лжесвидетелей, предоставивших лживые показания, мы должны бы избрать саму ложь орудием спасения! Понтия Пилата, предавшего на распятие, римских воинов, распинавших Христа, - без этих людей уж точно не совершилась бы искупительной жертвы, а без Иуды уж как-нибудь обошлись бы. Христа все знали, взять его не составило бы труда, Иуда и тут не  требовался.
На первый раз мой сосед казался удовлетворённым таким ответом, но потом он вернулся к этому разговору, и возвращался всегда, когда только позволяли обстоятельства.
Гена был похож на Мефистофеля и на французских энциклопедистов, на всех сразу. Кстати, различий не много. На службе, во время отчитки проступал жуткий облик горбоносого Гольбаха, днём тонкие губы кривились в иронической улыбке Вольтера, вечером, во тьме светились фосфоресцируя глаза одержимого Гельвеция. Энциклопедисты в свою очередь были похожи на Мефистофеля, у которого и состояли на посылках.
Звёзды и луна ночью. Солнце и белая ледяная даль днём. И опять служба с раннего утра и леденящие кровь обывателей, сладострастные стоны одержимых. И гром из чистых небес, от играющих в высотах со звуком наперегонки, и в салочки, серебристых ласточек. И снова вечер, и трапеза за романским столом под моё чтение житий святых. И зелёная лампадка перед сном, и снова шёпот Гены.
• Если бы не было зла, то не было бы и добра. Добро становится добром только если есть зло. И в раю была смерть. И в раю жили за счёт трав скоты, за счёт плодов - люди. Значит добро и зло было и до грехопадения. Значит зло учреждено изначала. Не сатана его придумал, и смерть не он учредил. Зло всегда было и будет, как свет и тень, не будет тени, не будет и света, никто не сможет различить свет без тени. Теневая сторона мира, это тот же свет, это ипостась света, и без него не будет самого света. Зло - обратная сторона Добра. И кто-то должен взять на себя смелость быть слугой тени, отстаивать тень, чтобы сиял свет. Так устроен мир.
Световым зайчиком, световым шариком без тени была Оленька. И я находил силы и слова возражать.
• «Да будет свет!» - сказал Господь. Он не творил тень. Он не говорил: «Да будет тень». Бог не творец зла. Зло произошло от противления Богу. И не имеет собственной жизни, собственного бытия, оно питается Богом, но извращает Божий мир. Живёт за счёт Бога, но притворяется, будто само по себе. Зло - это отпадение от Бога.
Засыпал я теперь не в лирической тишине, а в богословских диспутах. Не уверен, что всё я говорил вслух, но всё это проносилось у меня в сознании. Гена был катализатором, он возбуждал мыслительные способности. Даже лампадка от его слов теперь не струила упокоение, а метала всполохи света, трещала, коптила. Если бы не он, я бы никогда не передумал столько о зле, о проблеме зла. Мне и в голову не приходило, что можно стать на сторону зла, отстаивать его интересы. Какое-то бессмысленное рыцарство, если зло существует, значит оно божественно допущено к существованию. Совсем по-гегелевски, - если существует, значит действительно. Да, конечно, оно существует. Если существует, значит для чего-нибудь нужно. И неизбежный вывод: добро существует только благодаря злу, только благодаря злу мы знаем добро. И вообще, что же это за Господь Бог, если Он не всесилен, если он допускает существование чего-то помимо Своего ведения, если Он допускает существование противной воли. Кажется, что из этого силлогизма нельзя выпутаться. Как хорошо, что есть на свете такие вещи, как усталость, сон, отсутствие времени... И я быстро засыпал, нисколько не омрачённый силою зла. Зло отступало перед благодатной усталостью.
Наутро читалось Евангелие, притча о сеятеле и плевелах. Словно специально для Гены, и для меня. И он понял это, я догадался по взгляду, который он на меня бросил после Евангелия. Конечно, Бог знает, что подсажены плевелы в пшеницу. Плевелы - это зло. Он не выпалывает плевелы сразу, а ждёт, когда взойдут, созреют хлеба и на гумне можно будет отделить плевелы от зёрен. Зло временно, положен предел злу. И настанет скоро жатва. Неизбежно настанет. Всемогущ Бог. И мои мысли знает, и козни врагов своих ведает. И всем отвечает, всех вразумляет.
Наши отношения с Оленькой никак не развивались. Я её не выделял, она меня тоже не выделяла. Она никого не выделяла, даже маму. Поэтому её поведение ни у кого не могло вызвать ревности. Хорошее качество.
Да и редко мы встречались. А загадка, есть загадка, она ждала своего разрешения. Много загадок в жизни, почему это, да почему другое. Я предоставлял загадкам решаться самим по себе. Слишком много неудач было, чтобы продолжать надеяться на себя. Я часто думал о ней. И даже влюбился, но не в неё, а скорее в тот образ, который создал сам себе в своих мечтах. Да, ни у кого не было такой возлюбленной, и не могло быть. Фигура Венеры, лик ангела, взгляд василиска...
Однажды Оленька пропала. Это было не в диковинку. Она часто убегала от мамы, и её искали всей церковью. Поиски благословлял отец Василий. Во время одного из первых побегов Оленьку успели даже просватать за какого-то парня. Об этом мне рассказывала мама. Парень встретил красавицу на дороге, которая делила посёлок пополам. Это была любовь с первого взгляда! То, что красавица молчит и не отвечает на вопросы, жениху даже понравилось. Молчаливая красавица! Находка! Молчание, улыбка, были расценены как согласие. Привёл в дом. Но тут у Оленьки сразу что-то не заладилось с будущей свекровью. Говорили, что Оленька опробовала на ней свои уникальные коготочки. А может быть, что-то ещё выкинула... Но свадьбы не состоялось. Родню и жениха вдруг охватил такой страх, что все разбежались. Осталась Оленька одна в доме, вышла победно на крыльцо ... тут её и взяли. Свои подоспели. И под руки проводили за высокий забор, и закрыли на запоры железные.
Возвращался я однажды с прогулки по озеру и только нырнул в дырку в заборе, как сразу же наткнулся на Зою Федоровну, вернее на её строгий взгляд. Я так и застыл в заборе, высунувшись наполовину, думая как-то оправдаться за свою неурочную отлучку.
• Оленьку не видели? - обратилась она ко мне с совершенно неожиданным вопросом.
• Нет я никого не встретил, - с какими-то оправдывающимися нотками в голосе, отвечал я. - А в чём дело?
• Оленька убежала. Все ищут. Только в эту сторону никто не пошёл.
Мы находились на небольшом пригорке, откуда просматривалась большая часть посёлка. И я охватил взглядом, панораму разворачивающейся облавы.
Впереди летел, бежал, стелился над землёй «летун», за ним цепью раскинулись «лающие», вперемешку с «алкоголиками», за ними, значительно приотстав, плелись женщины. Ещё больше отстав, ковыляли совсем немощные, непонятно, зачем они вообще вышли на поиски, и как они собираются вернуться. Но и они шли, решившись, по всей видимости, идти до самого конца дороги. До самого Балтийского моря, до самой Усть-Нарвы. Позади всех, не спеша, поддерживаемая двумя другими бесноватыми, шествовала сама «барыня» так здесь окрестили, владелицу норковой шубки, встававшую на карачки и хрюкавшую при чтении Евангелия.
Весть о выходе бесноватых вмиг облетела поселок и жители попрятались по домам.
• Машка. Машка, - доносился исступленный голос. - Живо домой. Я кому сказала. - И Маша, мчалась к родному дому, не заставляя повторять.
Бесноватые решительным броском захватили посёлок, отрезав жителей от главной артерии - шоссе. Жители побросали свои придорожные посты, на которых шла торговля для проезжающих семечками, картошкой, да вяленой рыбой, и забились в дома.
Зоя Фёдоровна не дала мне совсем пролезть в дырку и полезла навстречу, я посторонился, пятясь задом и вылез по ту сторону забора. Мы стали осматривать снег, надеясь найти бегунью по следам, но никаких следов на белоснежной целине не обнаружили. Пройти вдоль забора было невозможно, снега намело столько, что при первом шаге с тропинки, проваливались по пояс.
• Так не встретили на тропинке?
• Нет- нет. Никого нет. И на озере никого, - сказал я, вкладывая в голос всю возможную убедительность.
Прибрежные вётлы стояли почти до макушек занесённые снегом. Сюда заметало снег со льда аж от самого Пскова, со всего бескрайнего озера. Трудно было представить, сколько это снега, от корней до самых макушек, - пучина пучин снега. Но в эту пучину следы не вели.
Мы вернулись. Спрятаться можно было и на территории. Стали обходить забор по периметру, приглядываясь к следам на снегу.
• А что же за болезнь у Оленьки? - Счёл я возможным и уместным задать этот вопрос. - Я имею в виду, врачебный диагноз, а не духовный.
• Врачи ничего не говорят. Просто хотели отнять её у меня, изолировать. Говорили, неизлечимая психическая болезнь. Но я отняла её, увезла к себе.
• Какая она у вас красавица, - это была самая волнующая для меня тема. - Таких психических не может быть. Деформируется психика, деформируется и облик. А у неё лик духовной чистоты и высоты.
• Да, красавица, от этого всё... - у Зои Фёдоровны появился румянец на щеках, словно я похвалил не её дочь, а её саму.
• Я видел её и без пальто, так у неё и фигура Венеры Милосской, - сказал я со всей возможной беззаботностью.
• А когда вы видели её? - спросила она с тревогой, и румянец сошёл. Я стал объяснять обстоятельства. Зою Фёдоровну это не успокоило.
• А в чём она была? - косо и боязливо взглядывая мне в глаза, спросила она. И неожиданно стала похожа на свою дочь.
• В платье. А в чём же? - ещё беззаботней отвечал я.
Зоя Фёдоровна не захотела продолжать тему. Мы шли молча. И я, не понимая, чем вызвано её беспокойство, поспешил как-то снять возникшую напряжённость. И опять сделал комплимент.
• Да вы не волнуйтесь, найдётся Оленька, такой видной девушке не спрятаться. Вмиг отыщут.
• В платье... В том-то и дело, что она и без платья может... - В нашем диалоге было уже столько разнообразного подтекста, что пожалел, что завёл его. Больше всего мне не хотелось показать своего неравнодушия к Оленьке. И от этого мы совершенно не понимали друг друга.
• Да не видел я её без платья, с чего вы взяли? - Глупо и оттого несколько грубовато стал оправдываться я. И опять почувствовал себя воришкой, стащившим чужое яблоко.
• Выйдет не одетая и замерзнет через пять минут, пока мы ходим и говорим, - со слезой воскликнула Зоя Фёдоровна и закричала.
• Оленька. Оленька!
Голос оказался таким пронзительным, и резким, что я остановился, не в силах выносить этот высокочастотный диссонанс.
• Я пойду в другую сторону, и встретимся, обойдя круг, - крикнул я вслед удалявшейся Зое Фёдоровне, она только махнула мне рукой, и даже не обернулась.
Я поворотил назад и ускорил шаги. Шёл вдоль забора, пока не наткнулся на вплотную примыкающее к штакетнику строение, стал обходить его. Это была мастерская. Двери (всё с такими же металлическими застёжками и разлапистыми петлями), оказались открыты. Я вошёл в полутёмное помещение и прислушался. Тишина. Когда глаза немного привыкли к темноте, прошёл между верстаками дальше. Сначала была столярка, пахнуло свежестью сосновых стружек, а потом я обнаружил слесарную мастерскую. Напильники, резаки, тиски, груды металла, лязгнувшего под ногами. Запахло машинным маслом. Я сюда никогда не заходил. Работа по пилке дров, которой мы были заняты, проходила на воздухе. Никого не встретив, прошёл ещё дальше, На всякий случай, чтобы не попасть в неловкое положение позвал тихо.
• Оленька. - Получилось как-то излишне интимно. И имею ли я право называть так незнакомую в сущности девушку.
Дальше вела, обитая уже не железом, а дерматином на вате, дверь. Я приоткрыл её. Здесь было нечто наподобие склада, склада ненужных вещей.
• Оленька, - позвал я ещё раз на всякий случай, ожидая встретить кого-нибудь из хозяев склада.
И неожиданно на мой голос, что-то зашевелилось среди полок и рядов вешалок со старой одеждой. И в тусклом потоке падающего из окна света показалась Оленька. Я не успел ничего сказать, она вышла ко мне в красных сапожках на каблучках, которые по всей видимости, здесь только что примеряла. Только в сапожках... Она стояла и улыбалась в свете бледного зимнего солнца. Её фигуру обрамляли золотистые волосы распущенной косы.
Не могу вспомнить, как долго мы стояли друг перед другом. Но чувства, которые во мне возникли, были вполне домашние, тёплые, поскольку первым заговорил я и сказал то, что могла сказать и мама.
• Накинь шубку, Оленька, а то замёрзнешь.
Было видно, что холода она совсем не чувствовала, её тело было белоснежным, кожа гладкой, без единой пупырышки, без всякого оттенка синего или зеленого. Как ни странно, Оленька сразу послушалась меня и накинула свою дублёнку. И мы опять стояли и смотрели друг на друга, уже объединённые чем-то касающимся только нас двоих. Наконец, я сообразил, что о находке надо оповестить всех. Повернулся и пошел, приговаривая сначала тихо, чтобы не спугнуть её, а потом всё громче и громче.
• Оленька нашлась. Оленька нашлась!
После этого случая Зоя Фёдоровна совсем прониклась ко мне расположением, сказав, что Оленька сильно изменилась и причиной этого я. Она до этого никогда не откликалась на зов, а на мой - откликнулась, я хотел спорить, опровергать своё мнимое значение. И пересказывал ситуацию по-другому. Но были у мамы, по всей видимости, и другие причины, чтобы сделать свои выводы. С этих пор мы часто были вместе. И в храм ходили вместе, и сидели рядом за трапезой. Впрочем, это не мешало моим тайным отлучкам на озеро. Зоя Фёдоровна не препятствовала им, хотя прогулки эти были не совсем законны. По крайней мере, благословения на них я не брал. А здесь на всё нужно было иметь благословение. А что значит жить в церкви без благословения, как это опасно, узнать пришлось совсем скоро. Кого любит Бог, того быстро вразумляет, кого любит, того и наказует. Эти истины усвоил я именно здесь.
Надо ли говорить, что ни Зое Фёдоровне, ни кому бы то ни было другому, я не рассказывал о своём видении и о впечатлении, которое оно произвело. Я ни с кем не делился, но как в первый день пребывания, мой любознательный глаз проник в дверную щель, увидев не предназначенное для глаз, так и сейчас, глаза знали больше чем понимал ум. И воображение постоянно воссоздавало мысленный, волнующий образ этого зайчика, рассеянного в пространстве света.
Наша жизнь начиналась задолго до появления света, утро начиналось с проповеди отца Василия.
• Бедные, мы бедные, - говорил отец Василий, да не говорил, причитал. - Вы думаете легко быть бесноватым? Как трудно быть бесноватым! Это такой крест! И у каторжников есть определённый срок, после которого их отпускают на волю, у заключённых бывает сон, в котором они хоть ненадолго могут забыться, а у бесноватых не бывает покоя ни днём, ни ночью. Бес не даёт есть, бес не даёт спать, бес не даёт молиться, бес не даёт думать! Какой это подвиг, быть бесноватым! Все отворачиваются от тебя, люди не принимают бесноватого в свою общность. Думают о бесноватом, что он и есть бес, что он и заслужил такое. Да мы всё это заслужили по своим грехам, но это самая трудная на земле участь, самая прискорбная доля. (Отец Василий всегда говорил о бесноватых мы, причисляя и себя к бесноватым.) Так пусть же наша судьба послужит другим примером. Вот к чему приводит грех. И вот такие же муки ожидают грешника на том свете. Многие не верят в ад, и в адские муки. А мы свидетельствуем, что муки адские реальны, и уже здесь, сейчас, мы терпим их. Временно терпим, и в этом наша надежда, муками искупить свои грехи и получить райское блаженство. Положение бесноватого отличается от осуждённого в адскую муку, что это временная мука, и есть возможность покаянием искупить свой грех. Так не будем терять времени, и пока есть такая возможность, прибегайте к самому могущественному средству - таинствам церковным, а сейчас мы начинаем главное таинство. Таинство исповеди.
И все подходили по одному к батюшке, исповедуя свои грехи. Никто не желал оставить их себе и пойти с грехами в геенну. Сбрасывали с плеч, как мешки с картошкой и бухались на колени под епитрахиль. А, казалось бы, надо взлетать. Единственный, с кем я поделился своими приключениями, был отец Василий. Приняв исповедь, он накрыл епитрахилью и меня.
• Не смотри куда не следует, да поменьше думай обо всём этом, а то двинется твой ум в поход вслед за нашими прихожанами. Легко в наше время с ума сойти. Береги глаза. Око - светильник тела, каким будет око, таким и всё тело. Око сохранишь светлым, и всё тело не омрачится греховными мыслями.
«Глаза, - не смотрите, ум, - не думай», - приказал я. Но напрасно. Глаза меня не слушались. И смотрели куда хотели. А я в знак протеста и разлада, не хотел видеть то, куда они смотрели. Я не знал куда скрыться, куда бежать от дверной щели, которая постоянно то расширяясь, то сжимаясь, приглашала меня заглянуть в неё. Все гениальное просто. В конце концов я поменял изголовье перевернувшись наоборот. Из всякого затруднительного положения бывает выход и теперь перед глазами были тоненькие ситцевые занавесочки на окошке и горбоносый профиль Гены на подушке. И он с новой силой, в лоб атаковал меня своими перевёрнутыми через голову парадоксами.
• Вкусив плод от древа Добра и Зла, у людей открылись глаза и они увидели себя голыми. Они увидели, что есть смерть, что они всегда, питаясь плодами, умерщвляли их. Раньше они этого не замечали. Каждый день они ели плоды, и не замечали, что приносят смерть. Змей дал знание, об их неполноценности, о стыде, о смерти. Змей сдержал слово, он не обманул людей! Так сказано в Библии. Это Книга сохранила правду, но эту правду искажают толкования, учения человеческие. Змей открыл им глаза. А Бог хотел скрыть от них истину. Люди узнали то, что знал и Бог, но скрывал от них. Зло существовало всегда. Это закон мира, который был скрыт. Но теперь он открыт, однако его не хотят знать, не хотят видеть очевидное. Бог сделал одежды кожаные, так повествует Библия. Значит первое убийство состоялось в раю. Кто-то должен был умереть, чтобы Бог одел людей. Кто принёс себя в жертву? Вол, осёл, бык? Вот кто был первым мучеником... И может быть, добровольным, - нашёптывал Гена мне полусонному.
Гена - геенна, рифмовал я. И братья паломники, братья трудники, соглашались со мной.
После обеда мы пилили дрова. Единственное, что умею хорошо делать - пилить двуручной пилой. Меня ещё в дошкольном возрасте научил этой премудрости один дед. Пилили с Григорием. Редкий случай, когда он занимался таким примитивным делом. Обычно он сидел в мастерской и творил нечто непередаваемое по сложности. Но некому было доверить пилу и он стал сам пилить. Из свежего распила разносился сосновый дух, пушистые опилки осыпали землю ровными, чистыми полукружьями. Пила у Григория всё время гнулась, он не отпускал её, а со всей силой пытался утопить зубья в древесину. Я чувствовал, как ему тяжело. Я объяснил, что не надо давить, иначе пила застревает, а надо брать на себя, а потом отпускать. Он последовал моему совету, и пошло как по маслу. Монотонное это занятие, но лёгкое. Пила сама пилит, рука сама водит туда-сюда. Голова свободна. А когда свободна голова, я здесь всегда думал об одном. Натуралист-естествоиспытатель о природе, о животном мире, а я о бесах. Натуралист преисподней и её обитателей. Хотел открыть и в аду какие-то законы эволюции, борьбы за существование.

• Почему же бес, лает в тебе твоим же голосом?  -спрашивал я Григория. Звук пилы не мешал гооврить
• У него своего голоса нет, вот он и пользуется моим. - Отвечал он. - Ты думаешь, что это я сам лаю, нет, мне лаять не хочется. Это он подаёт свой голос.
• А почему же он лает? Он что, говорить не умеет?
• Он лает потому что зол. От злобы лает. Когда я разозлю его своими молитвами, исповедью ежедневной, причащением, когда отец Василий помолится со всей церковью, вот он и злится на церковь и лает. На испуг берёт.
• А ты запрети ему лаять, пшёл вон, - скажи.
• Я и говорю, но он не слушает. Трудно прогнать его.
• Как же он помимо тебя может тобой управлять?
• А это по грехам. Долго я его волю творил, сознательно творил. Не знал, кто это мне стакан подсовывает, вот и пил. И так сросся с его волей, что свою чуть не пропил. Да вот остановился, когда половину воли потерял.
Заговорили о Геннадии. Он сознательно предавал себя в волю бесам, почему же они его не принимают? «Ты выгоняешь бесов, они не идут, Геннадий хочет их волю исполнять, а они не хотят с ним дело иметь, отчего это?»
Григорий рассудительно отвечал, что бесы хотят одного - завладеть душой, погубить душу.
• Геннадий им не нужен. У них и так добровольных помощников много. Они губят его, внушают ему мысли свои. Так только сумасшедшие думать могут. В аду все они сумасшедшие.
• Но так многие думали. И поэты, и писатели, и философы.
• Так вот, им бесы и внушили свою философию, своё богословие.
Мы пилили так, словно я стоял где-то наверху, а Григорий внизу. На самом деле мы стояли на ровной земле, но пила ходила сверху-вниз. Я тащил её к себе наверх, а Григорий потом к себе, вниз. Вот маленькая передышка, Григорий на миг опустил затекшую руку к земле. Волосатая кисть легла на землю, сходство с гориллой было поразительным. Четверорукий философ.
Меня неудержимо влекло на озеро. Сначала я думал, что это оттого, что в храме стоять слишком тяжело, и вид бесноватых вызывает отвращение, всё это было так. Но однажды я с берега посмотрел на ледяную, заснеженную гладь. Мои глаза утонули в белесом далеке. Что там? И сам собой пришёл ответ на вопрос, - там Россия. Впервые я смотрел на Россию со стороны. С другого берега. И меня потянуло туда, так течет вода, разливаясь по полу. Почему её тянет разлиться? Почему она не собирается горочкой, кучкой в одном месте? Вот так же потянуло и меня в этот простор. За спиной была теснота. Там тоже были непроходимые леса, и разбросанные за десятки километров друг от друга хутора, я успел походить и по тем лесам. Но все те леса казались полянками по сравнению с тем, что простиралось впереди. Я вдруг понял всех завоевателей, всех, кого тянула эта даль, кого всосала она бешеной воронкой, всех, кто шел на восток. Неодолимое вожделение овладело мной. Вожделение пространства. Я ощутил великие силы, за мной была культура. За мной стояла цивилизация. И мне надо было покорить необузданный варварский хаос.
По-славянски восток это «истоки». Нельзя было не идти на эти «истоки». Как можно не знать свои истоки? Всё равно, что не знать свою мать. Вся жизнь Европы была устремлена не куда-нибудь, а на эти самые «истоки». В этом и был её смысл. Только в этом. Вся её философия, экономика, религия, политика, указывала только на одно, на Восток. Потому что здесь и их истоки. Европа - это просто остров, только остров в мировой истории. И как же тоскливо жить на острове! Как же хочется найти братьев по разуму, найти материк, обрести прочную землю под ногами. Как я их понял, как мгновенно проникся их тысячелетней тоской. Сначала восток указывал на Царьград, Иерусалим, потом стрелка компаса повернулась чуть-чуть выше, указала путь точнее, и истоки всего оказались за Уральским хребтом. Здесь проходила «ось мира» и достичь этой оси стало смыслом жизни всей Европы. Я смотрел на восток, на показавшееся в белесой мути солнце и пошёл, пошёл безотчётно и упрямо на «истоки». Мои прогулки оказались ни чем иным как «дранк нах остен». Древнейшим маршем.
На этот раз я решил взять несколько левее, чтобы посмотреть поближе на то место, где из Псковского озера уносит воды Нарва. Сначала ничего кроме однообразной ледяной пустыни впереди глаза не находили. Но потом я увидел то место, откуда начинается граница с Россией. Это была огромная, парившая на воздухе полынья. И меня неукротимо понесло к полынье. Сначала свинцовая, тёмная вода была только слева, потом она захватила весь горизонт впереди. А я всё шел и шёл, приближаясь к полынье, и ничего не мог с собой сделать. Под ногами был крепкий лёд, а к его трескам и глубинным взрывам я уже успел привыкнуть. Но вот треск и взрывы прекратились. Лёд перестал отзываться на мои шаги. И я шёл дальше, уверенный в его прочности. Вот показались размывы на краях льда, на них сидели стаи птиц, что-то промышляя, выискивая чёрными клювами добычу. Лёд стал мягким, и не отдавался эхом, а поглощал шаги. И наконец я провалился в мягкую, расступившуюся бездну.
Я не ожидал, что это может случиться так быстро, но к счастью, упал, откинувшись назад. Ноги по колено провалились в расступившуюся ледяную массу и продолжали медленно погружаться вниз, утягивая меня за собой. Я не мог перевернуться, высвободить ноги. Тяжёлые ботинки сразу намокли и тянули вниз. Я медленно погружался, сознание цепенело, и я с ужасом вообразил неумолимо надвигающуюся, втягивающую меня черную, холодную бездну. Наконец я ощутил, что вода проникла и намочила трусы. Я сидел на воде. От неожиданного холода, подступившего к сокровенному телу, я стал действовать бесконтрольно. Дёрнулся от неожиданности, перевернулся навзничь, лег на лёд и пополз. Лёд, по которому я только что прошёл, расходился под руками. Но я продолжал ползти, извиваясь, как червяк. Полз в крошке льда, карябая руки, до тех пор, пока не понял, что могу встать.
Вот так погибали все нашествия, подумал я, оглядывая себя сверху. Я был мокрый по пояс, брюки уже стали застывать, леденеть на ветру, превращая одежду в ледяные рыцарские доспехи. По позвоночнику пробежал холод, - последняя холодная судорога, с которой расставались с жизнью тевтоны всех времён. Вскоре, подумал я, одежду так скуёт мороз, что я не смогу двигаться. Тогда я повернулся к востоку спиной и побежал. Побежал на запад. Поход на восток, поход к истокам, кончился бегством. И опять виновата была зима, тонкий лёд, и тысячи других, невидимых, и необъяснимых причин. Зачем меня занесло туда?
Но додумывать всё это было совершенно некогда, я спешил, пока двигались ноги, добраться до тепла, до дома. Последний километр я шёл как робот, тяжело переставляя полусогнутые, негнущиеся ноги.
Если меня и запомнили в Пакс-Нарве, то только благодаря этому приключению. С трудом я протиснулся в щель забора. К этому времени сгибаться мог только в поясе, всё остальное абсолютно забронировалось. Мороз оказался сноровистым кузнецом. Меня встретила женщина из хора, вылечившаяся бесноватая, оставшаяся здесь певчей. Она прониклась ко мне сочувствием, позвала в свой дом. Это была изба, стоявшая вплотную к хозяйственным постройкам. Я застучал ледяными копытами по высокому крыльцу. В комнате, сразу направо, была печь. Я снял с себя весь низ. Сначала оставил трусы, но поскольку они были совершенно мокрые, то снял и их. Благо, футболка спускалась до колен. Матушка вынесла мне какие-то штаны, ботинки, потом принесла и пальто. Всё это я беспрекословно одел на себя, и сел на печную плиту, которая подо мной зашипела. Матушка показалась в третий раз и протянула мне кружку горячего питья. Я стал его тянуть. Чай, то ли с горячим коньяком, то ли с ромом. Это была какая-то расплавленная лава огня. Влив в себя этот огненный напиток, я почувствовал, что опьянел совершенно и если сейчас не дойду до своего топчана, то свалюсь прямо на пол. Поставил кружку на стол и беззвучно вышел.
На следующее утро тёплые, высушенные вещи женщина принесла мне в храм. Но я продолжал ходить в том негодном, что дала мне женщина. Это был мой монастырский рясофор. И я чувствовал себя в обнове совсем как свой. И работать, и на коленях стоять в обносках было куда сноровистее.
Через много лет в Москве пришлось мне провести вечер в обществе одного человека, который, оказывается, тоже бывал в Пакс-Нарве. Стали вспоминать... Оказалось, что он бывал там, на год позже. Новый знакомец рассказал об одном человеке, который провалился под лёд, с трудом выплыл, и спасся только благодаря молитвам отца Василия и помощи регента. Я понял, что речь идёт обо мне, удивился, только: при чём здесь регент? Оказалось, что та женщина через год стала регентом и рассказывала обо мне уже в эпическом свете. Я хотел объяснить, как всё произошло в действительности, но, вспомнив о тевтонах, позвавших меня, понял, что лучше не искать здесь истины, и того, как было на самом деле. И поддакнул уверенно:
• Знаю о ком вы, я тоже слыхал о нём. Чудом остался в живых. Да...
Вот такое чудо на Чудовом озере. На самом деле я, конечно, не проваливался под лёд. По льду и танк тогда проехать мог бы. Просто лёд опустился, на него нагнало воду с полыньи, из устья реки. И вода замёрзла, превратившись в окрошку. В этой суповой субстанции я полз.
Вот к каким последствиям могут привести безотчётные поступки. А я любил им предаваться и бездумно следовать. Сама Пакс-Нарва и была одним из этих безотчётных влечений.
Утром на исповеди отец Василий неожиданно спросил у меня.
• А это ты в прорубь провалился?
• Да, я. - Ответил я, удивлённый такой осведомлённостью.
• А как ты попал?
• Случайно, батюшка.
Отец Василий внимательно посмотрел на меня. И неожиданно сказал, что это бесы вложили в меня помысел идти туда, где прорубь. И что там, где нет послушания, бесы и орудуют, и легко справляются с нами. Я начал возражать, что просто хотел посмотреть на то место, откуда Нарва вытекает... Но отец Василий накрыл меня епитрахилью, не став выслушивать, мой оправдательный лепет...
Я после этой исповеди на озеро больше не ходил. Боялся. Сильно меня озадачило, как это, мысль, которую я считал своею, оказалась - бесовской. И я, думая, что иду по своей воле, выполнял волю вражию. И, действительно, ведь, разве не вражия это воля - утопить человека? Если бы человек утонул, стали бы допытываться кто такой. Узнали бы, что из храма, и были бы у отца Василия неприятности. Стали бы выяснять, что за народ приезжает, по какому праву живёт без прописки, без регистрации. И закрыли бы храм.
Вот вам и бессознательные влечения. Бесовское внушение, - вот что такое фрейдистский мир подсознательного. Мудрость, которая именуется в православной аскетике «рассуждением помыслов», она позволяла различить внушения бесовские. Весь православный опыт с отсечением собственной воли, послушанием, ежедневным исповеданием, приводил к тому, что бесам не оставалось никакой возможности завладеть волей человека.
И опять наладились, потекли будни прихода. Вставали до петухов, в темноте, при свете зелененькой лампадки. Одевались, шли, по тропинке, поскрипывая снегом, луна уже не сияла в своём нестерпимом полнолунии, а шла на убыль, и это тоже как-то разряжало обстановку, бесноватые становились тише и покладистей. С ними находили общий язык. Они поддавались уговорам.
Накануне отъезда я попал в очень неприятную ситуацию. После продолжительной службы, полулежал на топчане, ожидая, когда позовут на ужин. Рядом на кровати, справа, опустив кудлатую голову на руки, сидел тихий Михаил. Мой второй сосед. Это был особый бесноватый. Бесноватый без беснования. Он говорил, что муха залетела ему в голову. И верно, в нём постоянно что-то жужжало внутри и щелкало. Пощелкает, пожужжит, а потом вокруг распространялся неприятный, резкий химический запах. Он был тихим, молчаливым и угрюмым. Никогда бес в нём не визжал, не бесчинствовал, не кидал на пол, не сводил судорогами ноги и руки. Только тихо жужжал и щелкал. И так тихо сводил с ума.
Мирно сидим мы с Михаилом, отдыхаем, и вдруг из-за двери, с женской половины, к нам вышла хорошенькая девочка лет семи. Залезает на колени к Михаилу. Всегда замкнутый, мрачный, он не ожидал такой доверчивой, детской ласки. И погладил её по головке. Девочка обняла его, стала целовать. Он умилился ещё больше, погладил по головке опять. А она начала ластиться, села верхом на колено, обхватила его ножками, и давай тереться, раскачиваться. Михаил заподозрил что-то худое, и попытался столкнуть её. Она уцепилась и не слезала. Он уже в голос позвал меня:
• Виктор, помоги, убрать девочку.
Я взял её сзади за тельце и пытался оторвать от ноги. Она поначалу сопротивлялась, а потом неожиданно размякла и пошла ко мне на руки. Я увидел её лицо - зрачки расширились так, что занимали весь глаз. Она впала в какое-то экстатическое состояние, дыхание участилось, стало тяжёлым, руки заскользили по моему телу. Я пытался оторваться, согнать её, но она так вцепилась, что я уже сам не мог от неё избавиться. Наконец, явилась мать и с криком оторвала её и от меня, и от моей бороды. Я был в шоке.
Михаил же опять погрузился в свои мрачные думы. Лицо почернело, глаза смотрели бессмысленно и безумно, патлы смоляных волос стояли дыбом.
• Ж-ж-жжж... Чик-чик. Щёлк. Ж-ж-жу-у-у-жужжу-ж... тик. - Неслось из головы.
Девочку, которая чуть не изнасиловала нас, звали Настенькой. Оказалось, что она одержима бесом блуда. Вот новость! Они только что приехали, и ещё никто не знал про такое. Мама, её звали Наташа, уже не раз снимала её с мужчин, спасала их от своего ребёнка.
Чтобы меня утешить, да и самой выговориться, Наташа подробно описала мне ситуации, в которых заставала свою дочь. Узнав, что я журналист, стала рассказывать ещё подробнее, но я сам не смог выдержать этих прямо-таки адских рассказов. Попросил пощадить меня, воздержаться от подробностей. Что она рассказала? Это не для передачи, но Набоков с Лолитой и Гумбертом могут спокойно отдыхать. Невыдуманные истории действуют похлестче. Романтика любовных отношений от них вмиг спадает.
Вошёл в неё бес благодаря какому-то экстрасенсу (не какому-то, а звали его, Николай, известна и фамилия, но не буду её приводить, потому что этот человек в совершенстве освоил магическую технику и может доставить большие неприятности). Он выдавал себя за православного священника.
По наивности, я дал этой Наташе свой телефон, и она мне позвонила в Москве, попросила помочь. Трудно было отказать, она хотела, чтобы я написал о Николае. Да и отошёл я уже от впечатлений Пакс-Нарвы. Если честно, мне даже хотелось увидеть её Настеньку. Какова она? Приехал к Наташе домой, спросил невпопад: «А где Настенька?» И тут Наташа посмотрела на меня таким взглядом, от которого стало очень неприятно. «А зачем она вам?» «Да, так, о здоровье справиться... А зачем же ещё... А вы что подумали?»
Настенька не излечилась. Из школы её выгнали, поскольку необычное поведение обратило на себя внимание. Её изолировали от сверстников и от сверстниц, которых она уже успела «перепортить». Училась экстерном. Дома готовила материал, и ходила в школу сдавать экзамены. Моя статья о мнимом «отце Николае» так и не вышла. А ведь она могла многих предостеречь, даже спасти. Да и кто бы мог ее напечатать в государстве, охваченном злой бесовщиной, в государстве, которое принимало «посольство злых ангелов», как дорогих гостей.
Но это случилось потом, а тогда... После объятий Настеньки мне стало дурно, и я поспешил выйти на улицу. Есть какой-то предел в человеке. Я всё сносил довольно спокойно, и ночной лай, и беснования в церкви. Но эта маленькая девочка, в миг всё расстроила во мне.
На улице темень. Я постоял, пока глаза не привыкли. На небе высыпали звёзды. Шёл снег. Я его не сразу заметил, что-то засеребрилось в воздухе. Сначала я подумал, что это в глазах искорки, но потом понял - снег, только очень мелкий. Было не понятно, то ли он падает, то ли поднимается вверх. От этого немного кружилась голова. Ни ветерка, никакого движения воздуха, не ощущалось. Я двинулся по тропинке, под ногами легко поскрипывало. Тропинка шла между сосен, рядом с алтарной частью храма. Чтобы попасть в трапезную, надо было храм обойти кругом. Все мысли я старался выбросить из головы, только впитывал красоту ночи. «Господи, как совершенны дела Твои, - думал больной» - всплыли невесть откуда строки. Я хотел вспомнить номер псалма, и не смог.
Стояла тишина. Лай собаки, доносившейся с другого конца деревни, только подчёркивал её. Неожиданно мне померещилось, что кто-то стоит в тени дерева, возле тропинки, и смотрит на меня. Я взял себя в руки и шёл дальше, как ни в чем, ни бывало. Тень от дерева отступала, открывая человека снизу. Сначала я увидел аккуратные женские сапожки на маленьком каблучке. Я приближался, и тень уходила всё выше и выше, вот полушубок, видны плечи, и, наконец, взгляд наткнулся на улыбку. Я испугался прежде, чем понял отчего. Передо мной стояла Оленька.
Я немедленно развернулся и стал обходить храм с другой стороны. «Господи, помилуй, Господи, помилуй». Молитва полилась горячее. Встреча с оставленной без призора Оленькой совершенно не входила в мои планы. Я помнил, как в исступлении она легко раскидывает, держащих её за руки мужчин. Я помнил, что стало с лицом исцарапанной женщины. Потом мама круто состригла Оленькины ноготочки. И всё же...
За спиной отчетливо слышались её коротенькие, легонькие шажки. «Скрип - скрип» звенело сзади. «Хруп, хруп» - убыстрял я шаг. Я соображал в уме, что смотреть ей в глаза нельзя. Потому что она нападает только когда чувствует контакт. Не обращать внимания, не замечать, и тогда можно стоять рядом совершенно безопасно.
Было обстоятельство, которое может быть сделает мои страхи более понятными. В первый день моего приезда, когда я ещё ничего не знал, я случайно посмотрел в открытую дверь на женскую половину келий. Она стояла ко мне спиной и смотрелась в зеркало. Потом запрокинула руки, потянулась. Сверху брякнулась русая коса. Тонкий девичий стан и толстая русая коса... За этим, как ни странно, я и ездил в монастыри. Увидеть русскую красоту. Русскую святую красоту. И вот она, найдена, открыта сокровенная русская душа. Должна же быть расплата за то, что я подсмотрел? И вот она наступила.
Оленька почувствовала мой взгляд, нет, она увидела меня в зеркале. В зеркале, поставленном напротив полуоткрытой двери, является девушкам суженый во время святочных гаданий. Да, собственно, святки и были. И так в зеркале явился Оленьке я.
Она обернулась и я впервые увидел её лицо, застывшую улыбку, мертвенный, неотступный взгляд. Я долго смотрел на девушку, глупо улыбаясь в ответ. И только когда понял, что девушка как-то не в себе, поспешил убраться от дверного проёма. Да, впечатление Оленька производить умела. И вот этот первый взгляд не давал покоя. Так смотрит василиск, его взгляд невыносим, поэтому и нельзя от него оторваться. Но смотрела она через зеркало, поэтому я не оцепенел.
Отворотить было некуда, узкая тропинка, справа стена церкви, слева высоченный забор. Как неожиданно обостряется мышление, когда опасность рядом. Мнимая или действительная, всё равно. Если мнимая, то быстро распознаётся. Адреналин делал своё дело, я соображал. Оленька бросалась только на тех, кто раздражался, ругался на неё! Она добивалась, чтобы человек рассердился, и когда он сердился, - царапала. И та женщина, читавшая псалтырь, как она разъярилась на Оленьку. Значит, недостойна она была читать! Разве можно читать псалтырь, и тут же кидаться на людей? Сама Оленька никогда не выказывала никакого беспокойства, раздражения, нетерпения. Она никогда не капризничала! Как раньше я этого не понял! Это были не болезненные, а духовные качества! Всё это мгновенно собралось и явилось в сознании. Это было озарение. Она показывала христианам их грехи! Так поступают юродивые. Она показывала грехи и...
Я почувствовал, что сзади меня давно никто не преследует. Обернулся, - только серебрился лёгкий снежок в звездном свете... а дальше никого. Может быть, и не бежала она вслед... Нервы взвинчены. Поэтому и чудится всякое.
Отчего бывают у человека наваждения, ночные страхи? От нераскаянных грехов. У меня были такие детские, беспричинные страхи, ночные кошмары, боязнь темноты. Стал ходить в церковь, регулярно чистосердечно исповедоваться, и всё прошло.
Тропинка привела к трапезной. Здесь было совсем темно, я вошёл в тень от дома. Дверь была закрыта. Я ощупал её руками, она была закрыта на три бруса. И каждый брус на концах тоже запирался на висячий замок. Такой двери я никогда не встречал и здесь раньше её не было. Вернее, это были ворота, а не дверь. Трехстворчатые ворота, и открываясь, они складывались гармошкой. Никогда не видел их запертыми. А сейчас ни были почему-то закрыты.
С другой стороны дома заскрипели шаги, кто-то подошёл к воротам и неожиданно открыл какую-то маленькую дверцу, которая была врезана в них. Свет проник из сеней и через открытую дверцу осветил на миг входящую женщину, тропинку, кусочек ночи, и дверца опять захлопнулась. Но я уже засёк её положение, и стал различать, слабый, проникающий через щели по её габаритам, свет. Присмотревшись, увидел маленькую металлическую ручку. Протянул к ней руку через темноту, и тут же кисть ожгла резкая боль. Что-то невидимое оцарапало меня. Машинально я отдёрнул руку, и поднёс к губам. Наверное, я вскрикнул, потому что ощутил, что рядом со мной, в темноте, кто-то вздрогнул и зашевелился.
• Кто здесь? - Спросил я строго.
Никто не отозвался. В конце концов, мне надоели все эти наваждения. Руку щипало и дёргало. Я широко распахнул дверь и в падающем свете увидел Оленьку. Она спокойно смотрела на меня не мигая.
Я был рассержен, и готов был сказать что-то сердитое, выговорить ей, чтоб не пугала в темноте добрых людей. Но слова застряли в горле и я только грозно смотрел. Не знаю, сколько мы стояли, глядя друг на друга, и что было бы дальше. На меня нападает иногда безумная отвага и вздул бы я Оленьку по первое число, намотав её косу на руку, пусть пялит свои зелёные, льдистые глаза на кого-то другого... И действительно, я шагнул и крепко сжал её за плечи, боясь, что она сейчас вцепится в моё лицо ногтями. Но руки не удержались на плечах, соскользнули и сомкнулись у неё за спиной. Я судорожно обхватил её. Как бы не выпростала руки! Миг мы ещё смотрели друг другу в глаза и потом ... не зная, как выйти из странного положения, я приник к её губам... мягкие, податливые губы раскрылись навстречу. Тело обмякло в моих объятьях, её руки легли мне на спину.
• Оленька! - позвал знакомый голос.
Тяжело дыша, я отпрянул от пьянящих уст.
В полуоткрывшуюся дверцу просунулась голова её мамы.
• Вы не видели Оленьку?
• Да вот же она, - сказал я, отступая в темноту.
Оленька покорно далась маме, и они прошли мимо, в трапезную.
В этот вечер я читал житие Иоанна Колова. Врезалось в память, как он терпеливо, из года в год поливал засохшее деревце, как оно зацвело, потом дало плод, святой сорвал плоды, принёс братии и положил на стол со словами: «вкусите плоды покаяния». Потом мне много раз приходилось встречаться с сюжетом «поливания» сухого дерева. Например, в фильме Тарковского. Вся культура сходилась сюда клином. А казалось, что я бегу «от» и прочь, а на самом деле прибежал в самый центр.
Когда люди, помолившись, стали расходиться, я сам сидел за великанским столом и ел кашу. Правая рука от запястья до указательного пальца была распорота чем-то острым. Кожа лохмотьями свисала по краям разреза. Но кровь быстро свернулась. Добросердечные матушки дали мне йода и я с удовольствием вылили его на рану. Боль совсем не чувствовалась. Так не чувствуется боль во сне. Так не чувствуют боль сумасшедшие.
Когда глаза мои почти склеились сном, в последнюю зрячую щёлочку я увидел фосфоресцирующего Гену. Поняв, что я обратил на него внимание, он опять включился в нескончаемый мучительный спор. И горячо зашептал:
• Христос на Тайной вечери сказал Иуде: «Что делаешь, делай быстрее». Он благословил Иуду! Он не сказал: «Не совершай предательства». Нет, он поторопил апостола. Он знал, что без Иуды его спасительная миссия неосуществима. Без поцелуя Иуды и синедрион, и суд Пилата, и римские распинатели - ничто. Они ничто не могли бы сделать. Поцелуй Иуды, вот что нас спасло!
• Мы не в Иуду верим, мы, христиане, верим Христу, а Христос так оценил человека, который его предаст, - «лучше бы ему повесить мельничный жернов на шею и утопить», и «лучше бы не родиться тому человеку». И ещё он сказал, что Сын человеческий идёт, как ему предначертано, и горе тому человеку, которым он предаётся. Иуде Христос сказал, «что делаешь, делай быстрее», чтобы  он знал - его намерения известны, все его помыслы  ведомы. А не потому, что Христос ему повелел так сделать, благословил, на предательство. – Я сам не очень понимал, откуда я знаю это. Мне казались эти вещи очевидными, понятными изначально.
• А если не веришь во Христа, то у нас тебе делать нечего, - последнее я сказал уже громко, чтобы все слышали.
• Отец Василий его и не причащает, - откликнулся кто-то рядом. Неужели Михаил? Отвлекся от своей мухи? - Да он и сам не подходит. Боится Христа, не любит его, вот и не подходит.
Гена встал с постели: «Я никого не боюсь!» - воскликнул он с пафосом, и вышел, хлопнув дверью. На улице кто-то залаял.
Да, вот этот поцелуй. Я то уж точно никаким поцелуем Христа предавать не собираюсь. Но почему он сказал про поцелуй? Именно сегодня. Я вспомнил, что недавно смотрел странный польский фильм, в котором какой-то католический монах поцелуем берёт на себя демона. А целуется он с одержимой настоятельницей монастыря. Чувственный, порочный и даже бесстыдный поцелуй этот почему-то всплыл в памяти и не давал покоя.
На улице, за ситцевыми занавесочками кто-то лаял всю ночь.
Несмотря на отсутствие перевязки и полную антисанитарию, ранка на следующий день не гноилась, как будто кто-то заговорил её. При свете дня, я долго шарил руками по воротам, пытался найти гвоздь, который должен был торчать перед маленькой дверцей, но так и не нашёл ничего острого, что могло бы поранить меня.
• Что у вас с рукой? - заметила мама. - Это Оленька опять?
• Да нет, нет, это я сам. В темноте...
Отец Василий, выслушав  утром мою исповедь, благословил уезжать. Помолиться в монастыре.
На следующий день, к вечеру я уехал в Пюхтицы.
Я ехал шестнадцатичасовым. Вышел за ворота, постоял. Навстречу попалась очередная группа приезжих. С видом знатока оглядел их, пытаясь угадать их «постояльцев».
На остановке встретил женщину с языком. Язык так распух, что рот не закрывался, язык торчал изо рта как кляп. В сторонке стояла группа поселковых женщин, ругавших «церковников», к которым я присоединился. Так они называли всех, кто ездил сюда, в храм. Подошёл автобус. Поселковые обратились к шофёру и предъявили ультиматум. Или они, или она - языкатая. Пассажиры, поддержали их. Высунутый язык был виден издалека и пугал людей. Надо бы его как-то замаскировать, платочком или ещё как, но не догадались. «Макияж накладывать мастера, а язык загримировать не могут. Вот женщины», - досадовал один из «церковников», возвращающийся после обедни домой.
• Безобразие какое! - Говорила какая-то эстонка с гортанно-певучим акцентом. - Эти русские «церковники» все заполонили. Церковь отделена от государства, пусть своим транспортом пользуются, а не общественным!
• Да, конечно, изолировать их надо - вторила вторая, интеллигентного вида пассажирка, - на прошлой неделе мою соседку за палец в автобусе укусили. Неизвестно, может быть у неё бешенство. До сих пор на уколы ходит.
• А эта с языком... Сейчас нас всех оплюёт, а может быть она заразная! - добавляла ещё одна проницательная пассажирка.
• Вместо того, чтобы по церквям ездить, надо бы ей к врачу обратиться. Таких изолировать требуется. - Разжигали себя женщины. Автобус стоял, все ждали, когда мы выйдем.
Языкатая молчала. Она постоянно показывала этим женщинам язык. И это было очень уместно. Кончик её языка немного шевелился, вроде как что-то отвечая неприличное.
Я посчитал, что вышесказанное относится и ко мне, и вышел из автобуса следом за языкатой. Мы стояли, сбившись в кучку, не совсем понимая, что делать дальше. Мир нас категорически не желал принимать назад. Мстил за наш выход из него.
До Пюхтиц езды не больше получаса. На своей машине довезла нас та самая, «барыня», которая вставала на четвереньки. Уж не знаю, кто её вынес в этот час на наше счастье на дорогу, но очень кстати. Ехали молча, не выдавая, что знаем друг друга.
В монастыре меня отправили к игуменье Варваре. Матушка игуменья, благословила без всяких проволочек жить на святой горке. «Пойдёте по тропинке, вверх, там постучитесь в дверцу, вам откроет мать Магдалина, а мать Мария проводит в кельи».
От этих мирных, простых слов я уже давно отвык. И, действительно, без труда нашёл я мать Магдалину (как будто даже ту самую, евангельскую), и скоро увидел свою койку, она была заправлена чистым бельём, на спинке висело чистое полотенце. И уже совершенно примирило меня с жизнью предложение матушки Магдалины.
• Хотите чайку попить с дорожки?
И я пил горячий чай, с печеньем. А потом лежал на своей коечке. Смотрел на рубиновую лампаду, под иконами (здесь лампады были рубиновыми), которую зажгла матушка умелыми руками. Я оказался в келье один.
На святой горке было расположено небольшое кладбище с ухоженными могилками, старинными мраморными памятниками. Я читал выгравированные на крестах даты жизни, имена людей, и возвращался постепенно в историческое время. Я был потрясён разницей между тем христианством, которое я только что покинул, безвременным христианством, и этим - историческим, современным христианством.
По привычке, в первый же день направился на исповедь. По привычке, потому что не мог уложить исповедь в стройные, короткие слова. А если бы начал раздумывать, как всё объяснить священнику, то никогда бы не исповедовался. Разве расскажешь, что это было? Просто, сам не знаю что. И главное, что и покаяния нет. Ну, никакого раскаяния. Пошёл, ни о чём не задумываясь. Во всём положась на Бога.
Молодой священник, услышав об искушении, не стал расспрашивать о подробностях, что конечно рассказать было бы затруднительно, и этим несказанно удивил меня. Не ожидал от случайного, незнакомого священника такой тактичности, такого доверия к незнакомому паломнику. Даже более возрастные батюшки обычно расспрашивают и, как правило, совсем запутывают и комкают исповедь. Я ему был очень благодарен за это. Даже прослезился! Как Господь всё устраивает! А что же утаивать, от кого? Пред Господом стою, пред Господом и падаю.
• Оленька? - Кивнул священник на порез, сняв с моей головы епитрахиль. Выглядела рана тогда весьма зловеще. Кожа совсем разошлась, покрылась коркой, а между почерневших от грязи краёв выпирало белое мясо.
• Нет, - как на духу сказал я, - она бы так не смогла. У неё ногти-то мама состригла. А тут коготь, а не ногти... - А вы знаете её? - наконец, удивился я.
• Знаем... - сказал батюшка. И так спокойно, весело сказал, что и моя душевная рана умягчилась, словно помазали её елеем.
Ответ кольнул в самое сердце. Знают! То есть, всё знают, значит, мне и беспокоиться нечего, нечего и думать. Кто-то знает, кто-то следит, понимает. Значит всё в порядке.
Батюшка передал меня проходившей мимо монахине, которая привела меня в монастырский медпункт. Охая, и причитая, старушка-монахиня, исполнявшая послушание медсестры, промыла ранку перекисью водорода, помазала мазью Вишневского и наложила повязку.
• Да чё вам делать в Пакс-Нарве, неча вам делать там! Поживите у нас, отдохнитя. А туда не ездитя. - Сыпала она каким-то сибирским, простонародным, совершенно неожиданным здесь говорком, крепко упирая на согласные.
Я вернулся в храм как раз к чтению Евангелия. Причастившись, почувствовал мир и покой. На душе стало совсем легко, напряжение дней, проведённых среди бесноватых, исчезло. Так окончилось моё приключение.
Проблемы были и здесь, но совершенно иные. Монастырь ожидал визит архиерея, епископа Таллиннского и Эстонского Алексия. С утра прикатили какие-то шустрые молодые люди, оказавшиеся иподьяконами. Я лежал в кровати, отдыхал после причастия. Они ввалились в мою (а чью же еще, если я там жил) келью и попросили меня освободить место. Пришла мать Магдалина, уже совсем не такая приветливая, и тоже стала выселять меня. Пока я встал, оделся, мои вещи уже были перенесены (без спроса!) в другую, общую келью, где жили все паломники. Так я влился в общий коллектив, пробыв в долгожданном одиночестве только ночь.
Здесь говорили о предстоящей архиерейской службе, выступал один здоровенный мужик, в запоминающемся наряде. Сапоги, черная косоворотка, борода, чётки. Он уверял, что ходить на архиерейскую службу нельзя потому, что все епископы сегодняшние служат в КГБ. Иначе их бы не сделали епископами. К тому же они все евреи, и прожидовлены. Над ним смеялись. Но когда зашла речь о фамилии архиерея, то никто не смог назвать её. А мужик в косоворотке без затруднения просветил: «Ридигер он». Тут все задумались. «И кличка секретного сотрудника у него есть, - выдавал свою осведомлённость мужик, - кому надо знают и кличку». Тут у него потребовали и кличку сообщить. Мужик не стал долго кочевряжиться.
• Дроздов его кликуха.
Дроздов, так Дроздов, если ни Вельзевул, ни Мефистофель, не повредили, то «дрозды» ничего не смогут нам сделать, подумал я, и поделился этой мыслью с новой братией. Мои новые келейники одобрили меня вполне, и мы дружно отправились на архиерейскую службу.
Я жил там ещё долго, купался в ледяной воде святого источника. Каждый день бывал на службах. Но эти службы действительно казались игрушечными по сравнению с пакс-нарвинскими, хоть и правились по монастырскому уставу. На них не надрывалась душа в непосильном подвиге, а скорее отдыхала.
Однажды я сидел на своей святой горке и услышал до боли знакомый, почти родной, но забытый звук. Знакомый голос... Поднял глаза, и с удивлением увидел собаку. Неизвестно как проникла за монастырскую ограду эта жалкая бродяжка. Рыжая, с подпалинами, худющая, с поджатым животом, она смотрела куда-то в сторону, тянула воздух чёрным носом и время от времени издавала эти знакомые отрывистые звуки. Она лаяла! Так лаять могла только собака. Странно это было. Не человек лаял, а собака. Я попытался подозвать её, но, не обратив на мой зов никакого внимания, она побежала по своим делам.
Вернувшись домой в Москву, я обнаружил в почтовом ящике повестку из военкомата, туда уже сообщили о моем исключении из института, и призыв в армию казался неизбежен. Но ожидало меня совершенно уж невероятное испытание. Вместо армии я попал в сумасшедший дом. О моей вере, паломничествах по монастырям, откуда-то стало известно в районном психдиспансере, «надроздели», и комиссия меня направила на экспертизу. Вот так я вернулся в компанию сумасшедших, которую казалось, безвозвратно покинул. Сумасшедший дом - это надолго. На всю жизнь. Вера в Бога тогда была диагнозом опасного психического заболевания. И лечили от веры основательно.
На следующий год, освободившись, наконец, из крызухи, я приехал в Печорский монастырь. В первый же день знакомый странник шепнул, что после обеда будет принимать отец Адриан. Народу было немного, боялись посоха настоятеля, отца Гавриила, которым он разгонял стремящихся к старцам. Старцы принимали тайно. Моя очередь дошла скоро. Отец Адриан принимал в коридорчике мужских келий. Усадив меня на мягкий диванчик и присев рядом, он сказал, внимательно посмотрев мне в глаза:
• Ты здоров. - И после продолжительной паузы, ещё раз убеждённо повторил. - Ты совершенно здоров.
Так что пишу я это в здравом уме и твердой памяти. Ну, а кто не верит... Проверьтесь, не знаю, кто владеет вашим умом, какой князь тьмы.
Красивую девочку, которая обняла меня, звали Настенькой. Мурашки бегут по спине от одного воспоминания о ней. Красивую девушку, с русой косой, которая исцарапала меня, звали Оленькой. Настенька была произведением злого «отца Николая», Оленька, - сокровищем отца Василия. Они надолго отучили меня от флирта. Я всё же получил пользу от своего паломничества. От какого-то беса, да освободился. На красивых девушек с тех пор заглядываться перестал. А если забудусь на время, да разговорюсь, разойдусь... Вдруг вспомнится Оленька. А то и покраснеет белый шрам на руке. Так бывало раньше, теперь и не различишь эту тоненькую линию на запястье. И пропадёт веселье. Замолчишь на полуслове, подозрительно, недоверчиво посмотришь на собеседницу, да отодвинешься подальше. Отбила она меня навсегда, ото всех.
С Оленькой я больше никогда не встречался.
Всё-таки как сильно воздействует такая вещь, как кино. Посмотрел польский фильм, услышал, что он считается высоким искусством. Просмотр закрытый, попал по блату. И вот, пожалуйста, уже отпечатался в сознании образ беснования, передающегося через поцелуй. Почему грубо сляпанный примитив западает глубже, чем вся философия с её Платонами и Аристотелями? Католический монах, истязающий свою плоть с помощью плётки, целует чувственные губы бесноватой красавицы-игуменьи, и берёт её беса в себя, вместе с её извивающимся в устах языком.
Не удалось мне заразиться бесом. Хотя это уже стало эпидемией. Проверяй, веди на экспертизу к чудотворным иконам. И через одного, то захрюкает, тот загавкает. Эпидемия невидимая, но похлестче СПИДа и других апокалиптических язв, открывшихся на удаляющемся от Бога человечестве.
Много воды утекло с тех пор. Накануне миллениума я жил в Оптиной. И в одном из трудников неожиданно признал Опанаса. Рост остался тот же, и брился он по-прежнему. По пути к скиту, возле колодца окликнул его. Он не узнал меня, но о Пакс-Нарве охотно заговорил.
• Отец Василий-то умер. - Сообщил он всем известную новость. - Некому теперь отчитывать. И тут не отчитывают.  Все в Лавру едут. Только там один отец Герман теперь отчитывает.
• Да, туда теперь и не съездишь, другое государство. Ну, как ваше здоровье?
• Давно здоров, десять лет еще в Каракумах отработал.
• Померла Карпиха?
• Померла, - ответил он, удивившись, что я помню эту ведьму.
Опанас оказался беженцем из Узбекистана. Оттуда пришлось уехать, а в родной деревне работы не нашлось. Уже год жил он в монастыре, спасаясь от бескормицы. Вторая серьёзная беда настигла его в жизни, и вновь он в монастыре. «Горе-злочастие» доводит добра молодца до монастыря и в наше время. И не теряется историческая связь ни с литературой, ни со святой Русью.
• Оленьку-то помните? - неожиданно спросил Опанас.
• Помню, как не помнить.
• Была такая гордячка, которая ни с кем не разговаривала, в зеркало всё смотрелась, да нагишом любила бегать...
Тут я несколько опешил, Опанас рисовал облик, несомненно, Оленькин, но это была совсем иная Оленька. И у меня возникло неприятное ощущение, что этот образ, несомненно, более истинный, чем тот, который возник у меня.
• Так она тоже выздоровела. Тогда же, и выздоровела.- Продолжал добродушно Опанас. - Мать повезла её домой совершенно здоровой.
• А как это произошло?
• Отец Василий отчитал, как же ещё.



                Примечания

Заклинатель или экзорцист (лат. exorcist) —
Современная медицина считает одержимость частным случаем психического расстройства либо попыткой привлечь внимание, а исцеление через экзорцизм связывают с эффектом плацебо или внушением.
                Википедия




                Молитвы заклинательные
                Святаго Иоанна Златоустаго


Боже Вечный, Избавивый род человеческий от пленения диавольскаго, избави раба Твоего (имярек) от всякаго действа духов нечистых, повели нечистым и лукавым духовом же и демоном отступити от души и тела раба Твоего (имярек), и не пребывати, ниже сокрытися в нем, да бежат Именем Твоим Святым, и Единороднаго Ти Сына, и Животворящаго Ти Духа, от создания руку Твоею: да очищен быв от всякаго искушения диавольскаго, преподобне и праведно и благочестно поживет, сподобляем Пречистых Тайн Единороднаго Сына Твоего и Бога нашего: с Ним же благословен ecи, и препрославен, с Пресвятым, и Благим, и Животворящим Ти Духом, ныне и присно, и во веки веком. Аминь.


Молитва иная тогожде.

Услыши ны Господи Боже, Спасителю наш, иже во утеснении души, и духа во унынии зовущих к Тебе, да не попустиши нас искуситися паче еже мощи носити, но сотвори со искушением и изводьство, во еже мощи нам носити. Избави нас от всякаго наведения исполнена злых, от скорби и утеснения лукавых духов, и сопротивныя силы. Поддержи немощь душ наших, и исправи ноги наша на путь правый, в познание истины, и еже в Тя упования. Утверди сердца наша, и даждь нам в совести чисте, со дерзновением проповедати слово Твое, и служити без упражнения во вся дни живота нашего. Яко Ты ecи обуреваемым пристанище, и еже в печалех утешение. И Тебе славу возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веком.
Аминь.


Молитва иная тогожде.

Всем нечистым духовом запретивый, и силою глагола изгнавый легеона, явися и ныне Единородным Ти Сыном на создание, еже по образу Твоему сотворил ecи: и изми е насильствованное от сопротивнаго, да помилованное и очищенное сочинится святому Твоему стаду, и сохранится храм одушевлен Святаго Духа, и Божественных и Пречистых Святыней благодатию и щедротами и человеколюбием, Единороднаго Ти Сына: с Ним же благословен еси, и со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Ти Духом, ныне и присно, и во веки веком.
Аминь.



Молитва иная тогожде.

Призываем Тя, Владыко Боже Вседержителю, Вышний, Неискусимый, Мирный Царю: призываем Тя сотворшаго небо и землю, от Тебе бо произыде и альфа и омега, начало и конец, давый человеком в послушание четвероножная и безсловесная животная, яко Ты покорил еси та, Господи: простри руку Твою крепкую, и мышцу Твою высокую и святую, и присещеним посети создание Твое сие, и низпосли ему ангела мирна, ангела крепка, души и тела хранителя, иже запретит и отженет oт него всякаго лукаваго и нечистаго демона: яко Ты Господь Един Вышний Вседержитель, благословенный во веки веком.
Аминь.


Молитва иная тогожде.

Божественное же и святое, и великое, и страшное, и нестерпимое именование и призывание творим на твое прогнание, отступниче, такожде и запрещение на твое погубление, диаволе. Боже Святый, Безначальный, Страшный, Невидимый Существом, Неприкладный Силою, и Непостижимый Божеством, Царю Славы, и Вседержителю Владыко, запрещает ти, диаволе, от не сущих, во еже быти вся благолепно словом составивый, ходяй на крылу ветреню. Запрещает ти, диаволе, Господь, Призываяй воду морскую, и Изливаяй сию на лице всея земли, Господь Сил Имя Ему. Запрещает ти, диаволе, Господь, от безчисленных небесных чинов огненных, страхом служимый и воспеваемый, и от множества ликов ангельских и архангельских, с трепетом покланяемый и славимый. Запрещает ти, диаволе, Господь, окружаемый от окрест предстоящих сил, и страшных шестокрыльных и многоочитых херувимов и серафимов, лица своя двема крилома покрывающих, незримаго ради Его и неизследимаго Божества, и двема крилома своя ноги покрывающих, по еже не опалитися от неизреченныя славы, и недомыслимаго величества Его, и двема крилома летающих, и небо исполняющих от вопля своего: Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, исполнь небо и землю славы Его. Запрещает ти, диаволе, Господь, от недра Отча сошедый с небес Бог Слово, и от Девы Святыя поклонным неизреченным, и пречистым Воплощением неизглаголанно явивыйся в мiре, еже спасти его, и Владычнею Своею силою свергий тебе с небес, и отметна всячески показавый. Запрещает ти, диаволе, Господь, рекий морю, умолкни, престани: и повелением абие преста. Запрещает ти, диаволе, Господь, пречистым плюновением брение совторивый, и лишенный уд от рождения слепому создавый, и свет даровавый. Запрещает ти, диаволе, Господь, дщерь архисинагогову словом оживотворивый, и вдовича сына из уст смерти восхитивый, и своей его матери цела и здрава даровавый. Запрещает ти, диаволе, Господь, Лазаря из мертвых четверодневна нерастленна яко не умерша и безвредна, во удивление многим представивый. Запрещает ти, диаволе, Господь, заушением клятву испразднивый. и копием Пречистых Ребр Своих, райское хранящее пламенное оружие отставивый. Запрещает ти, диаволе, Господь, заплеванием Честнаго Своего начертания всякую слезу от всякаго лица отерый. Запрещает ти, диаволе, Господь, водрузивый крест на утверждение едино и спасение мiра, в падение же твое, и всех под тобою аггелов. Запрещает ти, диаволе, Господь, давый глас на кресте Своем, и завеса храма раздрася, и камение разседошася, и гробы отверзошася, и от века умершия восташа. Запрещает ти, диаволе, Господь, смертию смерть умертвивый, и живот востанием Своим человеком даровавый. Запрещает ти, диаволе, Господь, сошедый во ад, и гробы его истрясый, и всех в нем содержимых связанных свободивый, и к Себе воззвавый: Егоже вратницы видевше ужасошася, и подвижницы адовы крыющеся исчезоша. Запрещает ти, диаволе, Господь, из мертвых воскресый, Христе Боже наш, и всем воскресение Свое даровавый. Запрещает ти, диаволе, Господь, на небо со славою вознесыйся ко Отцу Своему, и одесную Величествия на Престоле Славы Седяй. Запрещает ти, диаволе, Господь, паки грядый со славою на облацех небесных, со святыми ангелы Своими судити живым и мертвым. Запрещает ти, диаволе, Господь, огнь неугасимый, и червь неусыпаемый, и тму кромешную уготовавый тебе в вечную муку. Запрещает ти, диаволе, Господь, Егоже вся боятся и трепещут от лица силы Его, яко нестерпим есть гнев, еже на тебе прещения Его. Той запрещает ти, диаволе, Господь, страшным Своим Именем: устрашися, вострепещи, убойся, разлучися, истребися, бежи, падый с небесе, и с тобою вси лукавии дуси, всякий дух лукавый, дух нечистоты, дух лукавства, дух нощный и дневный, полуденный же и вечерний, дух полунощный, дух мечтанный, дух сретательный, или земный, или водный, или в дубравах, или в трости, или в стремнинах, или во двопутиях, и трепутиях, во езерах, или реках, в домах, во дворех, и в банях преходяй и вреждаяй, и изменяяй ум человеческий: вскоре разлучитеся от создания Создателя Христа Бога нашего, и отлучитеся от раба Божия (имярек), от ума, от души, от сердца, от утроб, от чувств, и от всех удов его, во еже быти ему здраву и всецелу, и свободну, знающу своего Владыку и Зиждителя всех Бога, собирающа заблуждающия, и дающа им печать спасения, рождением и обновлением Божественнаго Крещения, во еже сподобитися ему Пречистых и Небесных, и Страшных Его Таинств, и соединитися стаду Его истинному, на месте злачне вселяющуся, и на воде упокоения питаему, и палицею креста спасительно и известно наставляему, во оставление грехов и в жизнь вечную. Яко Тому подобает всякая слава, честь, и поклонение, и великолепие, со Безначальным Его Отцем, и с Пресвятым, и Благим, и Животворящим Его Духом, ныне и присно, и во веки веком.
Аминь.