Давным-давно мы с сестрой поступали в институты.
Я – в Мориса Тереза на беспомощного лингвиста, сестра – в Плешку на мощного экономиста. Мы друг друга поддерживали, писали вместе диктанты под мамино «так, читаю предложение сначала нормально, потом врастяжку», и даже решали экзаменационную математику. Не все из нас могли, но я очень старалась.
Одна задача у нас никак не сходилась. Трижды у нас выходили шесть разных результатов. Утомив свой мозг тщетностью моего «стопроцентно правильного метода», я взглянула с подозрением на скептически настроенную сестру , и как филологический лингвист, спросила: «Ты что, своими высшими математическими выкрутасами меня за дуру держишь?»
Сегодня меня держат за дуру потоки информации.
Бомбардируют противоречивыми сведениями. То есть, прямо антагонистическими по смыслу.
Я ощущаю себя малозрячим зависимым человеком, стоящим в сумерках и вопрошающим: чем это так пахнёт?
В левое ухо мне нашёптывают: «В этом саду на закате так благоухают розы редкого вида «васильковая настурция», высаженные вперемешку с лавандой, ступай смелее и дыши полной грудью!».
В правое же ухо мне рычат «как ты можешь не распознать запах крови? Поле битвы ещё шевелится недобитыми армиями, но тление уже витает в воздухе и впитывается в кожу. Ступай аккуратно, перешагивая через трупы, а то поможем прикладом в спину!»
Немудрено растеряться, учитывая, что стою я в булочной среди аромата свежевыпеченного хлеба, присыпанного аллергичным амбре ненавистного тмина.
Мне уже давно литература намекнула, что детей очень важно любить. Спасибо ей за это, она подтвердила мои опасения, что без любви дети не колосятся.
Поэтому всякие словесные и тактильные нежности, глупое баловство в виде дочкиной лепнины беляшей с последующей переустановкой кухни и заменой её гардероба на чистое после многочасового хаммама, приветствуются. Нина не знает своего отчества (здесь не водится), но что она «умница, красавица, сокровище, счастье, солнышко и весёлая обезьяна-котёнок-розовый бегемот-девочка» скажет без запинки. И на Мотин комплимент маме «а чего это ты такая вдруг красивая?» Нина с заднего сидения машины моментально отвечает «спасибо», облизывая мармелад с щёк с целью разлепить засахаренные волосы бровей от хвоста.
У неё не возникает сомнений, что она прекрасна, и любое слово похвалы обращено к ней, луноликой Рапунцель с пышной фигурой, что воспринимает как констатацию очевидной всем правды.
Поэтому, если вдруг на неё косо посмотрят родители, воспользовавшиеся пинцетом, чтобы вытащить из носа эксперементально засунутую туда пуговицу, она начинает рыдать. Не привыкла к критике и пинцету.
Ничего, жизнь это поправит.
А тут недавно опять-таки литература высказалась.
Говорить девочкам о их внешности теперь, оказывается, согласно последнему внеочередному заседанию психологов, нежелательно. Они-де начинают расти криво, концентрируясь на внешнем, а не на душе. И светит им не счастье, а анорексия, булимия, разочарование в любви и лесбиянство. Типа, груз ответственности за внешнее совершенство погребёт личность отдельно взятой девочки. Нельзя хвалить волосики и пышную юбку, а помады из маминой косметички надо сжечь под потолком, потому что велик соблазн дотянуться и спасти, и вообще развращение малолетнего духа в зеркале.
Я многого не знаю.
Сейчас только информационные потоки взбивают в интернете чужие опыты в пену, которая оседает в моей голове для фильтрации.
Про себя могу сказать то, что сама испытала.
Лет в четырнадцать я по понятным гормональным причинам спрашивала у мамы, симпатичная ли я. Потому что внезапно стали возникать неожиданные отношения, которые проще всего было объяснить внешностью. А чем ещё?
Мама стойко держала оборону, неизменно отвечая: ты среднестатистическая. Мама закончила МАИ и знала толк в точных науках и статистике, которая «не терпит приблизительности».
Мои межполовые успехи объясняла обаянием. «Мы, конечно, не красивы, но чертовски обаятельны!» - говорила она, и мне это вполне катило как обоснование. Потому что красавиц – пруд пруди, а обаяние – нечто духовно-душевное, думала я, крася по третьему разу ресницы.
Меня это нисколько не травмировало, хотя однажды сильно ударило услышавшего беседу папу. Он был не согласен с формулировкой, поэтому меня услали из кухни, а с мамой была проведена воспитательная беседа. Хотя я была готова к обратному, то есть на кухне могла бы остаться в качестве ответчика.
Так выяснилось, что мамы и папы по-разному относятся к внешности своих дочерей.
Мамы берегут сознание дочки от гордыни.
Папы берегут гордость от самоуничижения.
Мамы растят женщину, пригодную для жизни.
Папы воспитывают королеву, знающую себе цену. Если любят, как должны.
Надо сказать, что мы оба с мужем не слепые.
Я иногда признаюсь, что, хотя вряд ли кто-то из девочек есть на свете привлекательнее, наша дочь – отнюдь не эталон. Она сногсшибательна своей внесистемностью в смысле принятых канонов. И хотелось бы в её лет 16 убедиться, что она прекрасна не только для нас.
Муж в такие минуты смотрит на меня, как корова на говяжьий стейк: что ты хочешь сказать? Она фантастически красива, на бейсбольную биту лицензии не требуется, к её половозрелости готов, трижды в неделю в спортзале тренируюсь.
Любит без разговоров.
Лет десять назад в Польше мы разболтались на эту тему с польской подругой, очень красивой, но на тот момент в глубокой женской жопе развода с американским мужем. Он проехался по ней трактором, как с точки зрения веры в земную справедливость, так и с позиции женской самоидентификации. То есть, стоила она на тот момент в своих собственных глазах ноль с минусом.
Услышав, что моя мама активно использовала слово «среднестатистическая», она почти упала в обморок.
- Как так можно? Это ж какой урон! Невосполнимая потеря в самоощущении женщины в пространстве!
-Да брось, Магда, ты же видишь, я не пострадала. А что твоя мама тебе отвечала на вопрос: мам, я красивая?
- Моя?! Да у меня и мысли не было её об этом спрашивать!
- Вот в этом и проблема, подруга.
Укладываясь сегодня спать, мы с Ниной показали папе отчётное видео, снятое мной подпольно через стекло двери балетного урока. Нина в пачке скакала грациозным единорогом через танцкласс, потом кружилась на цыпочках и склонялась в поклоне примы-балерины в первой ножной позиции. Папа, обнимая одной рукой дочь на коленях, второй подпёр щёку, чтобы из левого глаза незаметно капнуло прямо в ухо, а не по щеке. «Шэцельхен!» - бодро и гнусаво от влажности сказал папа.
«Мам, папа сказал, что я красавица. «Сокровище» - это прекрасная драгоценность. Значит, красавица.»
Мне кажется, что Нина всё понимает правильно. Даже когда её ругают.
Когда она слышит «ты – вредная обезьяна», она впитывает «ты – забавный пушистый зверёк изощрённого ума и изобретательности».
Когда я ей в укор за житейскую глупость говорю «варежка ты, Нина», она отвечает: варежки тёплые, мягкие и красивые, мне бабушка такие белые мохнатые варежки связала, что жаль надевать!
Когда я ей грожу "больше никакого шоколада перед ужином", она округляет кошачьи глаза: ты не смотри на фигуру, я её обернула волосами, а это смотри как красиво, как пушистая русалка!
Конечно, посреди Нины лежит целая куча детского эгоцентризма. С этими авгиевыми конюшнями разберёмся если не мы, то время.
Но пусть неизменным останется чувство защищённости ото всего через впитанную безусловную любовь.
Тогда никакая критика не поколебёт законного места в мире, потому что ты всегда – красавица.
И не во внешности дело, вы же поняли?
«Мы не красавицы, мы просто страшно обаятельны.»
Семейное это.
Не поправишь.