VII
В конце ноября хлынули проливные дожди, сопровождаясь холодными и порывистыми саксонскими ветрами. Наши матюки и проклятия в адрес местного климата тонули в потоках воздуха и воды, проносящихся мимо кракауских пустошей.
Возвращаясь в одну из тех ночей с вертолетной площадки, я почувствовал знакомый легкий озноб и ломоту во всем теле. «Ну вот, этого следовало ожидать», - подумалось с тоской. Ложиться в санчасть не хотелось: уже побывавшие там рассказывали жуткие вещи.
И теперь, вероятно, мне предстояло это испытать на собственной шкуре – наутро я весь горел. Но поскольку в медпункте начинали принимать лишь в послеобеденное время, пришлось еще полдня мотаться по казарме, выполняя всяческие работы и поручения, правда, уже без воплей на ускоряющуюся тему. Здесь господствовал ротный старшина, а в его отсутствие – каптенармус Фуренко на пару с дежурным по роте.
Следует отметить, что после утреннего развода, когда подразделения расползаются по всевозможным точкам учебного центра и вне его, в казармах оставалось энное количество «тапочников» - так назывались солдаты, временно снявшие сапоги по причине натертых волдырей и ходившие в казарменных шлепанцах из грубой кожи, надетых поверх намотанных почти до колен портянок. В эту же категорию входили другие временно приболевшие, находившиеся на амбулаторном лечении (вывихи, чирьи, флюсы и прочее).
Нет нужды говорить, что почти все относились к «тапочникам» с нескрываемым презрением. Головач не давал им спуску и эксплуатировал со всей положенной строгостью. Сержанты пренебрежительно обзывали их «каличами» и при первой возможности не упускали случая поизмываться для «понта». Вот поэтому, взирая на их нелепые фигуры с обмотками на ногах, что придавало им сходство с первыми ополченцами Красной Армии в 1918 году, я втайне молился, чтобы никогда не заиметь на ногах мозолей. Нетрудно также было догадаться, как встречали «тапочников» в ПМП фельдшеры и санитары. Впрочем, этот спектакль мне еще предстояло улицезреть.
А пока что приходилось драить унитазные раковины в казарменном сортире. К тому времени санузел с грехом пополам был временно отремонтирован, и Головач милостиво разрешил всем справлять малую нужду, не покидая родных стен.
- Но только малую, – строго при этом добавил он. – Не дай бог увижу, если какой-нибудь мудак присядет там на корточки, мля... До конца периода будет у меня «толчки» вылизывать...
Замечу, что касте младших командиров была-таки дана привилегия восседать по-орлиному над унитазами, а также курить в этом лелеемом им помещении, словно это могло облегчить им нелегкую службу. Однако несмотря на все его хлопоты, дышащая на ладан канализационная система так и не была полностью реанимирована и капризничала тиранически, требуя к себе неусыпного внимания с упорством дядюшки Евгения Онегина.
... – Самый оптимальный метод сбивания температуры, – ухмыляясь, заметил Максаков, дежуривший в тот день по роте. Он стоял рядом, наблюдая за моими попытками наведения унитазного глянца и медленно покуривая. – К вечеру будешь как огурчик.
Этот тип чувствовал мою неприязнь к себе, и теперь, по-видимому, был рад представившейся возможности выявить наизнанку уже мою ничтожную сущность, дабы по возможности предъявить ее окружающим.
- Сколько тебе надо времени, чтобы вычистить эту сокровищницу? – важно спросил он.
- Старшина уже сказал, - не оборачиваясь и продолжая надраивать асидольной щеткой смертельно бледную поверхность, ответил я.
- Ни фига себе, рассчитываешь шланговать тут до обеда? – протянул с возмущением «обрез». Казалось, праведный гнев передался и штык-ножу у его пояса, звонко лязгнувшему о кафельную плитку на стене. – И вообще-то полагается стоять смирно, товарищ курсант, когда с тобой говорит старший по званию! – теперь уже голос его набирал тот характерный тембр, что созвучен подтягивающейся при настройке гитарной струне. Хорьковые глазенки алчно блеснули.
Ну, что тут сделаешь... Эта скотина прекрасно видит, что я нездоров, что меня всего колотит мелкой дрожью, слышит мое тяжелое, с присвистом, дыхание, но, видать, древний инстинкт, тот самый, что заставлял питекантропов и неандертальцев добивать больных и ослабевших, ныне вспыхивает в этом цивилизованном молодом человеке с высшим образованием.
Медленно поднимаюсь и спокойно вглядываюсь в эти блестящие холодной ненавистью глазки. «Неужто не вспомнишь эту сцену, когда сам занедужишь, ублюдок?» - хочется бросить ему в лицо, но благоразумие сильнее.
- Через час – ко мне с докладом, - изрекает он наконец. – Найду тебе занятие, можешь быть уверен.
И, швырнув окурок мне под ноги, выходит из туалета, звонко цокая подкованными сапогами и лязгая набедренным штык-ножом.
Но я не торопился, потому что, во-первых, за час мне при всём желании было не справиться, а надраивание армейских унитазов – понятие абстрактное, тут можно совершенствоваться до бесконечности; во-вторых, гонять больного человека от одной тяжелой работы к другой, пусть даже этот человек – почти не человек, а курсант учебки и сам по себе ничто по сравнению с Ним, Он все-таки не имел никакого права. Дорохин и тот утром не стал прискрёбываться, молча указал в сторону. И еще я вспомнил, что дежурный по роте в предобеденное время может отдохнуть, и почти успокоился.
Как выяснилось, я еще плохо знал, что такое служба в Кракау, хотя и прослужил, казалось, достаточно, чтобы уяснить местную аксиому: «Курсант без работы – преступник». К тому же отдых для дежурного по роте, если он служит первый год – непозволительная в Кракау роскошь. Поэтому унылая фигура Максакова бродила, точно призрак, по всей казарме, тыкаясь в разные углы. Раздражая при этом старшину, каптеров и больше всего – «тапочников» и дневальных.
- Алё, Макс, дуй в ленкомнату, надо будет – тебя вызовут, – не выдержал Фуренко.
Мысленно поблагодарив его за косвенную услугу в отношении моей персоны, я уже было решил, что никто больше меня не побеспокоит. И не успел с облегчением присесть на краешек унитаза, чтобы отдохнуть, как старшине понадобилось срочно отправляться в прачечную за новым бельем для роты, и Головач снарядил туда экспедицию, куда запахал и меня.
И хотя возня с бельем казалась занятием поприятней чистки унитазов, легче мне от этого не стало. В голове шумело, голоса окружающих доносились словно бы откуда-то издалека, в глазах начинало двоиться... Мешок с наволочками, который без труда мог унести и пятилетний ребенок, показался мне неимоверным грузом, и меня всего шатало по дороге из прачечной в казарму.
- Э-э, солдат, совсем никуда не годишься, - добродушно заметил Головач, вышагивая рядом с папкой в руке.
Выглянуло солнце, и отполированные кремом хромовые сапоги старшины заблестели, болезненно ослепляя воспаленные простудой глаза...
«И что же изменилось теперь, - тоскливо думалось в тот день. – Освободили от одной работы, чтобы перешвырнуть на другую. В сущности, только хомуты поменял, а так...»
Около четырех часов пополудни из казармы выдвинулась в сторону медпункта процессия во главе с сержантом первого взвода Килимчиком. Якобы недовольный нашим передвижением, «лимон» заставил нас раза три возвращаться обратно к казарме где-то на полпути...
- А ну, стоять!.. Кру-гом! Бегом – марш!.. От-ставить!..
Его бодрый рык, наверное, с полчаса еще раскатывался по учебному центру, пока не стемнело и не стало возможности наблюдать, с полным ли усердием «барбосы» повинуются. Сам он, разумеется, стоял всё это время на одном месте и щелкал семечками.
Медпункт находился в противоположном конце учебного центра, неподалеку от офицерских жилых домов. Как правило, в приемном отделении хворых курсантов в эти часы уже поджидали обалдевающие от скуки старожилы, находящиеся там на стационарном лечении. Как нетрудно догадаться, их приводили туда желание чем-нибудь поживиться и возможность покуражиться, выделить на фоне новичков собственную убогую значимость.
Пока фельдшер и санитар проводили осмотр больных, в приемном шла их идейно-профилактическая обработка.
- Здорово, Килим! Что так поздно? Ваша рота всегда последней приходит. Опять Головач дотемна мозги компостировал? – приветствовал сержанта какой-то молодец в плюшевом халате. Очевидно, бывший сослуживец Килимчика с курсантских времен.
- Да нет, - протянул тот. – Ты что, забыл, что мы дальше всех отсюда стоим? Пока с этими каличами сюда доковыляешь, да еще при такой погоде – сам что-нибудь подцепишь.
- Строиться, девятая рота! – весело гаркнул кракауский больной. – Сейчас будем проходить предварительный курс лечения. Воздух!.. Отставить!.. Упор лежа при-нять!.. Раз... Два... Р-раз... Д-ва... Встать! Смирно! На первый-второй – рассчитайсь!..
Поодаль стояли два скуластых уроженца среднеазиатских просторов, видимо, кого-то или чего-то ожидавших. Они молча наблюдали за спектаклем и довольно щерились, будто нахлебавшиеся сметаны коты. В длинных коричневых халатах, небритые и короткостриженные, они напоминали загулявших буддийских монахов.
...Наконец подошла моя очередь к фельдшеру на прием.
Смуглый и губастый сержант-молдаванин сунул мне градусник и, повернувшись к присевшему на другой стул «волдыристу», прикрикнул на него:
- Ну чего ты умираешь! У тебя уже всё давно стянулось! Не можешь сапог снять? Давай порезче, шнурок!
Рослый санитар, делающий перевязку другому «тапочнику», небрежно заметил:
- Этому шлангу уже давно пора в строй. Вторую неделю уже с ним копошусь. Затрахал, чмо...
И он так грубо принялся тереть тампоном с йодом протянутую ему стопу, что хозяин ее зашипел от боли.
- Чего ты тащишься! – с издевкой обронил фельдшер. – Прямо уж такая боль, что наизнанку выворачивает, да?
«После такой перевязки, - подумал я, наблюдая всё это, - и до ампутации недалеко».
Фельдшер повернулся ко мне с протянутой рукой:
- Давай сюда...
И хотя прошло не больше пары минут, ртутный столбик зашкаливал отметку «39».
- Открой рот, высунь язык... Глотать больно?
- Так точно.
- Ясно... После ужина – сюда с туалетными принадлежностями. Руслан, - обратился он к санитару, кивнув на меня, - это – наш больной. ОРЗ с осложнением...
В те дни санчасть еще не была переполнена, как впоследствии в феврале – марте, и я получил, наконец, возможность не только залечить простуду, но и дать кратковременный отдых всему организму, изнуренному беготней, тасканием тяжестей, ползанием, отжиманием и командой «воздух». Целые сутки в горизонтальном положении – невообразимое блаженство! Я считался «лежачим» больным, поэтому все работы в санчасти, связанные с уборкой, профилактикой, а также построениями меня не касались. Я вставал с постели только чтобы доплестись в тамошнюю столовую и без аппетита проглотить свою порцию баланды, в санчасти особенно разбодяженной. Впрочем, как обычно бывает у температуривших, претензий у меня тогда к качеству пищи не имелось. Я даже отдал свою чернягу малохольному Косте Грибанову из седьмой роты, который уже давно имел длительную прописку в этом заведении.
Санитары и приболевшие кракауские старожилы бросали на меня свирепые взгляды, но официально я был для них табу, хотя отлично знал, что стоит температуре слегка нормализоваться, меня тут же припашут на черновые работы, и я до самой выписки буду ползать на карачках, надраивая полы, стены и унитазы в этом провонявшемся йодом и хлоркой здании.
А пока что я наслаждался целительным бездействием, взирая на окружающее копошение со спокойствием Будды.
Несмотря на то, что и здесь курсант не избегал сурового давления свыше, место это было неплохим пристанищем для лодырей и симулянтов, хоть они и составляли меньшинство. Во-первых, утренний подъем – на час позже, стало быть, девять часов сна (опять же официально); после обеда – так называемый мертвый час (без комментариев); во-вторых – тепло и сухо, разве что не сыто; и в-третьих, нет стоящего над душой торопыги-сержанта, поливающего своего подчиненного потоками матерщины и тумаков. Этих факторов достаточно, чтобы измочаленный молодой боец считал госпиталь или полковой лазарет блаженным оазисом, куда устремляются все страждущие и занемогшие. Не удивительно, что в некоторых госпиталях такой колымский паек: это подстроено с хитрым расчетом, чтобы пребывание в них не казалось солдату медом. Как тут не вспомнить бессмертное творение Гашека, где он описывает лечение Швейка от симуляции!.. В Кракау же львиную долю продуктов без зазрения совести (вернее – стыда) пожирали «власть имущие» - бубтяне и санитары. Тем не менее, кое-кто предпочитал наполовину голодать, поститься наподобие богобоязненных францисканских монахов, лишь бы максимально отдалить возвращение под стены ротной казармы.
И хотя, в отличие от казарм, ночные работы в санчасти не проводились, именно в это время суток нередко происходили любопытные сценки. На вторые сутки моего лечения в этом, казалось бы, гуманном и безмятежном подразделении мне довелось быть не только свидетелем, но также и участником одной из этих сценок.
Ночи в Кракау таинственны и зловещи, как в джунглях, где мерзкие ползучие твари выползают из нор и принимаются за свою жуткую и коварную миссию – охоту за добычей...
...Словно кто-то толкнул меня в спину, и, очнувшись от нездорового мутного сна, я разлепил веки и прислушался. Было такое ощущение, будто невидимое чудовище заползает в палату. Судя по шорохам на соседних койках, в ней все бодрствовали. Нас было пять человек, все курсанты – будущие жертвы предстоящей ночной «охоты».
Да, чудовище, подползающее сюда, было порождением тьмы Кракау. Оно пока еще не осязалось, однако уже успело овладеть нашим сознанием, - сознанием того, что сейчас начнется одно из тех ужасных представлений, которыми так славилась эта учебка. И хоть я был к этому подготовлен (слухами земля полнится), противный нервный трепет охватил прочно все уголки нервной системы. Трепет маленького грызуна в норке, когда к ней подползает змея.
За стенкой, в соседней палате, стоял какой-то неясный гул, всё чаще и чаще сопровождаемый глухими постукиваниями. Постукивания эти отдавались мелкой дрожью в полу, и мы даже ощущали эту отдачу, лежа на койках. «Начинается, - устало подумал я. – Похоже, в соседнем кубрике уже орудуют вовсю».
К трепету зверька постепенно стало подсоединяться раздражение, тогда непонятное, но потом мне стало ясно, что оно шло от сознания собственного бессилия, молчания и тишины во всех палатах, а также от невозможности предотвратить надвигавшуюся стихию. Наше молчание было подобно смиренной покорности грешных душ в ожидании чертей адовых. Грех же состоял в том, что мы призвались в Советскую Армию совсем недавно.
...В коридоре раздалось щелканье открываемой двери. Зашлепали тапочками по линолеуму, явно приближаясь в нашу сторону. Послышалось тихое бормотание, затем – гадливый хохоток. Кракауское ночное чудовище затопталось у нашей двери.
Вот она открылась, и на пороге возникли три фигуры в халатах. Сзади, возвышаясь почти на целую голову, маячила еще одна – санитара Руслана, одетого в повседневку.
- Подъем! – скомандовал самый маленький и, как это часто бывает, самый нахальный из них. – Строиться на спинках кроватей!
Четверо вскочили и стали делать неуклюжие попытки выполнить команду буквально. Я стиснул зубы, делая вид, что забылся в тяжелом сне.
- Ни хрена себе! – изумился коротышка. – Совсем припух, что ли, э? – Он ткнул ногой мне под бок.
- Этого пока не трогай, - заметил Руслан. – У него температура под сороковник. Пусть топит массу, потом взыщем.
- ...т меня его температура... – пробормотал коротышка, но от меня отошел.
Тем временем остальные двое потешались вовсю, наблюдая за выполнением невыполнимой команды. В мешковатых лазаретных пижамах курсанты напоминали в этот момент неуклюжих медвежат, исполнявших цирковой акробатический трюк.
- Тупорылый нынче курсант пошел, - с философским видом провозгласил давнишний знакомый, бывший сослуживец Килимчика. – Мы в свое время старого с полуслова понимали. Только посмотрит – все уже в полете. А теперь... – и он презрительно скосился в мою сторону, видимо, тайно надеясь, что его слова всколыхнут мою честь и совесть кракауского дитяти.
Коротышка тем временем отвел одного бойца в угол палаты и принялся методично наносить ему удары в грудную клетку, приговаривая: «Стоять... Стоять...» Наконец, изловчившись, подпрыгнул и, коряво сымитировав заправского каратэшника, двинул пяткой в солнечное сплетение. Курсант охнул и грохнулся на мусорную корзину, стоявшую в углу.
Наблюдая это, у остальных, похоже, также зачесались кулаки. Ничто так не распаляет, как ощущение безнаказанности. Санитар подошел к одному больному и коротко, без замаха влепил апперкот под ребра. Тот согнулся пополам, но сразу же свалился на пол от удара коленом в грудь.
- Что-то ты долго болеешь, - сообщил ему довольный своей молодцеватостью Руслан. – Твоя харя уже приелась тут всем.
Тому нечего было возразить – по-видимому, сперло дыхание, поскольку с пола доносились лишь сдавленные хрипы. К тому же это неминуемо привело бы к дальнейшим яростным нападкам со стороны милосердного брата: возражение – непозволительная роскошь для больного курсанта учебки. Хотя, насколько я знал, этот боец находился в санчасти всего пятые сутки.
Двое остальных курсантов тем временем, оставив бесплодные попытки обосноваться на кроватных спинках, стояли теперь по стойке «смирно» на еще одном весьма распространенном в воинских частях месте ночных построений – подоконнике. Один из старожилов включил принесенный с собой двухдиапазонный радиоприемник, и из динамика понеслись ритмичные рок-н-ролльные мотивы – «Радио Люксембург» довилось по всей Восточной Германии чисто и без помех. Под задорный голосок Бренды Ли оба курсанта принялись выделывать неуклюжие па, от которых бубтяне так и покатились со смеху.
Есть подозрение, что танцы на подоконниках являлись гвоздем ночных программ не только в Кракау, потому что мне впоследствии приходилось слышать не раз уже в войсках о подобных эпизодах казарменной жизни. Разве что названия у подобных мероприятий варьировались в зависимости от мест службы. Здесь же титул «ночной дискотеки» оспаривали между собой кухонный наряд и то, что сейчас происходило в нашей палате.
...Вдоволь навеселившись, старожилы застроили всю палату в ряд и принялись изощряться по части обрабатывания уже боксерских приемов, используя в качестве груш курсантские грудные клетки. При этом происходили краткие диалоги, что-то наподобие следующего:
- Сколько мне до приказа осталось?
- Сто восемнадцать...
Следовал удар кулаком в живот и курсант опрокидывался на койку. Вопрос повторялся:
- Сколько мне до приказа осталось?
Боец в явном замешательстве. Чтобы попытаться найти хоть какой-то выход из положения, ему следует напрячь мозги и приплюсовать к уже названной цифири (а большинство молодых солдат вынуждено очень тщательно следить за изменением в этом уродливом календаре) еще 182 (количество дней в полугодии), чтобы сообщить, сколько осталось до приказа служивому третьего периода. Но всё это требует некоторого времени, а если боец не особенно сообразителен, роль боксерской груши ему исполнять еще долго. И в самом деле, откуда ему знать, кто стоит перед ним – «старик», «черпак» или вообще «скворец»-первогодка?
Но даже если он и назовет нужное число, это вовсе не означает, что опасность миновала. Быстро найдется другой повод для чесания конечностей, например:
- Откуда родом?
- Из Перми...
- А почему не из Днепропетровска? – Снова всё повторяется: удар, падение, окрик «встать!», медленное шатающееся поднятие, а затем – по новой... Если наблюдать эту сцену без звука, создавалось впечатление, будто снимается кинофильм с многократным повторением дублей.
...Похоже, Руслан решил, что будет все-таки несправедливо, если так и проваляюсь весь сеанс ночной терапии. Он подошел к моей койке и сдернул с меня одеяло.
- Подъем!.. Ну, как самочувствие? Скоро думаем выздоравливать? – спросил он, нехорошо улыбаясь, когда я вытянулся перед ним по швам.
- Сегодня уже получше, чем сутки назад, - только и нашел, что выдавить из себя, я.
Брат милосердия влепил мне кулаком в грудь.
- Что-то медленно ты поправляешься, - проговорил он, не прекращая испытывать мою диафрагму на прочность.- Постарайся не утомлять несчастных медиков своей простудой, хорошо?
- Так точно, - хрипнул я, осев на корточки и прислонившись к своей кровати.
- Спокойной ночи, - ласково промолвил Руслан.
Я повалился на койку, мысленно проклиная на чем свет стоит армию и заведенные в ней порядки...
Эта вакханалия бесчинства продолжалась около часа. Старожилам быстро надоело упражняться в остроумии, и под конец они откровенно распоясались, наносив удары безо всяких на то причин. Вообще-то эти удары хоть и были ощутительны, но все же не настолько что бы валить с ног. Тем не менее, курсанты довольно картинно опрокидывались на койки, хватались за животы, с трудом поднимались ноги и загнанно пыхтели. Этим они частично подыгрывали жалкому тщеславию обнаглевших кракауских волков, надеясь хоть как-то этими спектаклями им смилостивить . К тому же разыгрывать из себя стойкого оловянного солдатика было в данном случае абсолютно неуместно; никто бы этого не оценил, да и легко тем самым можно было разозлить своим упрямством этих героев ночных лазаретных обходов. Их взорам более приятен был наш страдальческий вид, действуя тем самым умиротворяющее, что уже давно было подмечено на примере того же Дорохина. Тот терпеть не мог, когда его подчиненные улыбались, зато наши измочаленные физиономии воспринимал по-генсековски, с чувством глубочайшего удовлетворения.
Полумрак, окрашенный багровым светом, исходившим от коридорного плафона-ночника, придавал еще более зловещий оттенок происходившему. Страх, как известно, парализовывает, и мысль, что в это самое время во многих воинских частях кто-то находится в аналогичной ситуации, обливаясь холодным потом и слабея от полукоматозного состояния, к которому примешивается отчаяние и чувство собственного бессилия, могла свести с ума.
«Как долго еще все это будет продолжаться! – снова и снова лезло в голову. – А потом повторяться... Неужели нет никакой возможности что-нибудь тут изменить? Как тупо, бессмысленно и жутко в этой армии всё устроено...»
Когда старожилы, наконец угомонились и, удовлетворив свои претензии по адресу нашего брата, убрались из палаты, в ней до самого утра стояла угнетающая тишина, изредка прерываемая тяжелыми вздохами и скрипов кроватных пружин. Чувство страха уступило место какой-то противной и липучей стыдливости друг перед другом. Никто не чувствовал облегчения, что наконец ужасное представление оказалось позади: все казались себе беспомощными и ничтожными, в очередной раз попав под жернова безжалостного и алчного монстра, порожденного армейской службой – дедовщины...
Наутро, как ни парадоксально, я почувствовал себя несколько лучше: ртутный столбик на термометре опустился до тридцати семи, и голова уже не казалось залитой изнутри свинцом. Один из ночных гостей в нашей палате. Узнав об этом, с легкой иронией подмигнул мне:
- Вот что значит – ночная терапия. Лучшее средство от всех болезней, правда, братан?..
После обеда в санчасть ворвалась новость аврального типа: в учебный центр собиралась наехать инспекция по медицинской части из штаба армии, что привело к «грандиозному шухеру» весь лазарет.
Желая избавиться от лишних хлопот, самых выздоравливающих отправили на выписку (среди них между прочим, оказались все трое ночных посетителя), оставив в санчасти самых тяжелобольных. Я же, вместе с семью другими бойцами, оказались где-то посередине этого внезапного тектонического разлома. До окончательного выздоровления нам было еще далековато, но и постельный режим уже не подходил. Как это часто делается в армии, нас решили убрать от греха подальше.
Наскоро выдав всем обмундирование и погрузив в санитарный «уазик», нас доставили в Дрезден и временно определили в изолятор тамошнего госпиталя.
Уже упоминалось, что в Дрездене были расположены штаб полка и казармы двух учебных батальонов. Госпиталь находился где-то с краю части, а помещение изолятора- и вовсе в каком-то полузабытом каменном здании, примыкающем к бетонной стене, похожей на Берлинскую стену, которая ограждала территорию полка от внешнего мира. В этом изоляторе нам не выдали ни постельного белья, ни халатов с пижамами, поэтому пришлось, не мудрствуя лукаво, укладываться прямо в обмундировании на голые и рваные матрасы, прикрываясь старыми, в некоторых местах прожженными армейскими одеялами, а под голову подкладывать уже потерявшие свою первоначальную форму подушки, из которых постоянно вылезала пуховая начинка.
В этом каменном мешке, плохо отапливаемом и кишащим тараканами, стоял затхлый и какой-то странный приторный душок непонятного происхождения, отчего местные фельдшеры называли изолятор «полуморгом». С нами был молодой сержантик из седьмой роты, который для видимости распределил, кому в какие часы дневалить на табуретке у входа, после чего все разлеглись по койкам, и служба поползла дальше робким и неторопливым шагом.
Свершилось чудо! Проходили дни, начался бурный учебный период, а нашу тихую гавань никакие события не потрясали, словно мы очутились в ином измерении, где время и пространство движутся по каким-то другим, неоткрытым еще законам. Было совершенно очевидно, что в Кракау про нас попросту забыли в общей суматохе учебных тревог и тактических командно- штабных занятий.
И все же связь с внешним миром наша группа отторженцев имела. Дважды в день к нам стучался посланный из лазаретной кухни боец, и мы, надев сапоги (у кого они были), отряхивались от пуховых перьев и, под предводительством «обреза», тихонько, стараясь не привлечь к себе начальственного взора, трусили в расположение госпиталя, где скорехонько проглатывали уже остывшие завтраки и обеды (на ужин нас почему-то забывали покликать, а может, к вечеру у больных разыгрывался такой аппетит, что наша доля в счет не шла), после чего такой же трусцой возвращались в свое затхлое логово.
Несмотря на жуткую антисанитарию, можно легко догадаться, что такая служба устраивала даже нашего сержанта. Каждое утро мы с тревогой ждали, не заявится ли кто по наши души, чтобы отправить обратно в учцентр, и лишь после обеда, часам к пяти, с облегчением бормотали себе под нос:
- Ну вот, еще один день прошел без забот и хлопот... Вот бы и дальше так...
Пришло начало декабря, погода неожиданно смилостивилась, и стояли ясные солнечные дни, совсем не характерные для этого времени года. В крохотные окна изолятора проникали теплые и ласковые теплые лучи, на которые хотелось смотреть и смотреть, как на прибившиеся из грязной болотной жижи соцветия фиалок. Несмотря на игнорирования нашей честной компании местными фельдшерами, все быстро поправлялись и теперь вовсю наслаждались этим неожиданным бездельем, предоставленным нам госпожой фортуной. Кракау с его постоянной беготней, атмосферой грубого сумасшествия и унижения казался далеким кошмарным сном, увиденным в хаосе нездорового бреда.
Я внимательно прислушивался к тихим разговорам моих соседей. Из всех мне запомнился лишь упомянутый ранее Костя Грибанов. Щуплый, болезненный, с тонкой, почти цыплячъей шеей, он впоследствии будет хорошо всем узнаваем как «самый умирающий боец Кракау». Не раз приходилось видеть, как далеко позади ритмично громыхающего строя ковылял на полусогнутых, словно подбитая птица, бедолага Костик. То ли была у него особая форма стопы, то ли его вообще по недоразумению призвали в армию с плоскостопием, то ли сапоги оказались подогнаны явно не по размеру, но, по моему, он побил все немыслемые рекорды по части ношения легкой обуви, став долгосрочно штатным «тапочником». Было абсолютно непонятно, какими путями мог угодить сюда этот студент консерватории, совершенно не приспособленный к грубому казарменно-полигонному бытию. И в те дни, глядя на его осунувшееся лицо, успевшее приобрести тот серовато-зеленый оттенок, что характерен для людей, перенесших длительную физическую боль, я вспоминал военкоматовских чинуш, без разбора посылающих людей хоть к черту на рога, лишь бы поставить в своих реестрах и формулярах «галочку» и отчитаться перед руководством за выполненное.
Костик подолгу сидел на койке и бормотал своему соседу, задумчиво уставившись в окошко:
- Как это все получилось – уму не постижимо.. а ведь мог бы еще на третьем курсе оставаться.. джазовую команду собирались к осени сколотить, со всех сторон заявки шли – то на свадьбе подыграть, то на чьем-то юбилее подхалтурить... одним словом, совершенствуйся... а тут -- раз-два и пиши-пропало: все старания насмарку... Эх, удастся ли через два года былую пластичность восстановить?.. Пожалуй, мой куратор и разговаривать со мной не станет. Для филармонии я практически потерян...
Не знаю, удалось ли Костику после армии стать профессиональным музыкантом, но если он и похоронил свои надежды, то с первых дней службы...
Вся эта полуподвальная идиллия продолжалась немногим более недели. По всей видимости, наш подозрительный и общипанный вид однажды привел в ярость какую-то «госпитальную» шишку, и дальнейшие события предугадать оказалось нетрудно. Мы исчезли из той богом забытой каменной пещеры так же внезапно, как и появились в ней.