V
Рота впервые заступала в наряд по учебному центру. Чтобы избежать раз и навсегда недоразумений, связанных с неопытностью и плохой подготовкой молодого пополнения, командование приняло решение, что первые месяцы два ключевых наряда – караульный и кухонный – будут распределены следующим образом: первый и второй взвода – на кухню, третий и четвертый – в караул. И в течение почти всего периода старались не отклоняться от этого негласного правила.
За несколько дней до того я оказался в немилости у Арбенина – случайно опрокинул ему на сапоги раствор с цементом, работая на вертолетке. Осатаневший «лимон» надавал мне оплеух и пообещал:
- Тебе, череп, это боком выйдет.
Он сдержал слово. Будучи помощником дежурного по столовой, назначил меня в варочный цех. Тогда я еще не знал, что это такое, да может оно и к лучшему. Иначе пришлось бы обливаться п;том в ожидании адовых печей. Можно с уверенностью сказать, что варочный цех в столовой – самое жуткое место в Кракау. Не раз после наряда в нём курсанты отправлялись прямехонько в санчасть. И дело вовсе не в тяжелых условиях работы и несоблюдении техники безопасности.
Помимо меня, туда назначили еще двоих: щуплого и малокровного Гурова (того самого, что носил теперь шапку довоенного производства; она постоянно наползала ему на переносицу), а также медлительного нытика Смирнова из первого взвода. Внешне эти два бойца были полной противоположностью друг другу: несмотря на вселенскую скорбь, запечатленную на упитанной физиономии Смирнова, тот был достаточно крепок физически, хотя и медлителен, как корова, в то время как Гуров напоминал скорее хорька, постоянно настороженного и готового в любой момент юркнуть в безопасное место.
В Кракау наряд по столовой именовался «дискотекой». Достаточно меткое название, особенно если его применить как раз к учебке. В обеденных залах столы и скамейки раздвигались, образовывая таким образом импровизированную танцплощадку, где бегали, ползали, чуть не летали молодые люди под руководством «диск-жокеев» в лычках и «инструкторов-распорядителей» - поваров, достойных сыновей азиатских степей и гор. Аналогичная картина наблюдалась в посудомойке и варочном цехе, причем в последнем танцы заключали в себе особые, специфические черты.
В наряд заступали сразу после ужина, но для нас троих всё началось гораздо раньше. Не успели мы погрузить свои ложки в котелки, как раздался пронзительный вопль с резким южным акцентом:
- Новая варочная, строиться!
Мы пораскрывали рты от изумления: как же так, неужто и пожрать не дадут? Тогда еще наша наивность сравнительно далеко распространялась в этом отношении.
Арбенин запустил в меня куском хлеба:
- Ты что припух? Бегом марш!
...Смирнов с Гуровым уже стояли в цехе, вытянувшись во фрунт. Повар-киргиз холодно окинул меня раскосым взглядом и, коротко размахнувшись, влепил кулаком в солнечное сплетение. Дыхание сперло, и я присел на корточки. Повар добавил хлестким ударом по уху ладонью.
- Тебе отдельный команда давать надо? – Затем, повернувшись к остолбеневшему Смирнову, приказал: - Репа, беги хлеборезка, скажи – Алик пачка чая просит.
Неповоротливый Смирнов двинулся было исполнять, но повар тут же остановил его:
- Репа, тебя еще не научили приказам? – и повторил манипуляцию, произведенную ранее.
Смирнов с перекошенной физиономией затрусил с максимальной для себя скоростью в помещение хлеборезки, которое находилось в другом конце столовой. Алик-повар с ухмылкой проводил его взглядом, затем обратился к Гурову:
- Где такой шапка взял? Дедушка свой прислал?.. Родом откуда?
- Из Коломны, - тихо пролепетал тот. – Это в Подмосковье.
Киргиз презрительно усмехнулся:
- Москвичи – все чмыри. Не умеют ни хрена... Ты – бери тряпка, мой пол. Видишь, сколько грязи.
- А где воду брать? – робко спросил Гуров.
Ответом была сильная и звонкая оплеуха, от которой боец едва не свалился в стоявшую рядом бадью.
- Посудомойка беги!
Гуров схватил ведро и кинулся из варочного вон. Киргиз поманил к себе меня.
- Видишь этот котел? – Он указал на одну из четырех кубообразных емкостей, стоявших посередине цеха. В ней изнутри прилипли к стенкам остатки каши, варившейся на ужин. Вокруг творилась жуткая картина; словно кто-то залезал в котел и бесновался в нём, разбрызгивая варево как можно подальше: следы каши были на полу, стенах, дверях и даже окнах. – Задание понятно?
- Так точно, - ответил я. Кракаускому «барбосу» полагалось забыть союз «да». Утвердительный ответ выражался исключительно этими двумя словами независимо от того, кому приходилось отвечать. Так же обстояло дело и с отрицательным «никак нет».
Повар хлопнул меня по плечу: действуй, и я бросился с тряпкой к котлу, стараясь всем видом изобразить усердие, дабы не навлечь на себя нового шквала пинков.
Тем временем воротился Смирнов.
- Товарищ... повар, - умоляюще запричитал он, - хлеборезка закрыта и там никого нет.
- Ты мне уже надоел, репа! – воскликнул киргиз, сопровождая свой гнев очередной затрещиной. – Если тебе говорят – принеси, никого не колышет, как ты это будешь делать. Понятно, да? Бегом марш хлеборезка, рожай давай...
Обескураженный курсант повернулся и бросился к дверям на второй заход, но на свою беду столкнулся в них с водителем только что приехавшей водовозки, чем навлек на себя лишнюю порцию тумаков.
- Ослеп, барбос?! – заорал водитель, саженный детина с квадратным лицом; в полурасстёгнутом бушлате и сдвинутой на затылок шапке с выпуклой кокардой, торчащей подобно высунутому из дупла птичьему клюву, он башней возвышался в проеме. – Тьфу, бегемот!.. Алик, ты что, пургеном их накормил? Такая вонь от этого чмыря... Обожрался, сука, всякой параши!
Похоже, Смирнов от страха, что едва не зашиб старожила Кракау, чуть не наложил в кальсоны. Киргиз, ухмыляясь, приказал ему:
- Берешь этот бадья, таскай с машины воду, прямо в котел заливай. А ты что припух? – это уже ко мне. – Хватай другой ручка!
Мы схватили по обе стороны здоровенную алюминиевую посудину и рванули с ней по коридору к черному ходу, где за дверями стояла на улице водовозка – «ЗИЛ» с прицепленной цистерной, из которой торчал булькающий шланг. Казалось, будто кто-то захлебывался внутри от жадности, наскоро поглощая содержимое.
- Бего-ом! – донеслось нам вслед. Мы поспешно затрусили к выходу. Бадья гулко позванивала, ударяясь попеременно то о бетонные плиты, то об наши колени...
Долго носились как угорелые, таская воду и выплескивая ее то в котел, то себе на ноги. Сущим мучением было поднимать эту громоздкую ношу и выливать холодную воду в кубы со включенным подогревом. Гуров мыл их изнутри; хотя эту работу должны выполнять повара, здесь, естественно это правило действовало только в присутствии неподалеку офицера. Кого-нибудь ставили на стреме, чтобы в случае появления дежурного по столовой давал знак, после чего кулинары становились на место только что батрачившего курсанта и чинно-благородно изображали из себя честных тружеников солдатской кухни. Создавалась иллюзия полной кухонной идиллии. Стоило офицеру удалиться, места у котлов снова занимались «рабочими».
Не прошло и получаса, а мы со Смирновым уже выбились из сил. Руки не слушались, пальцы на них разгибались с трудом, а котлы не наполнились и на одну треть. Передохнуть доводилось лишь когда бадья наполнялась водой из шланга, и при этом трясясь под пронизывающим ноябрьским ветром. Повар с водовозом в это время чаевничали за столиком в углу цеха, не забывая при этом нас понукать: «Резче, слоняры, резче!»
Больше всего бесило то, что водопровод в столовой находился во вполне исправном состоянии. В котельных нагревалась вода, которая поступала в варочную и посудомойку. Стоило повару отвернуть кран над котлом, горячая вода быстро наполнила бы эти кажущиеся нам бездонными резервуары, что в конце концов и было сделано. Иначе мы носили бы воду до утра, что никак не входило в планы наших теперешних распорядителей. Поставив Гурова на стрём, Алик спокойно ждал, пока вода из крана заполнит котлы, однако при этом мы со Смирновым не прекратили мотаться туда-сюда с ненавистной бадьёй, обливаясь п;том сверху и ледяной водицей – снизу. Вероятно, доставлять чистую питьевую воду на кухню было одним из способов борьбы с гепатитом в Кракау, хотя так и осталось непонятным, почему мыли посуду водой местного происхождения, нагретой и подаваемой из котельной.
Мы наивно полагали, что после такого марафона нам дадут хоть пару минут отдыха. Как же, держи карман шире! Мы попросту забыли, кем здесь являлись. До самой полуночи нас гоняли как белок с различными мелкими поручениями: сюда стали заглядывать скуластые представители среднеазиатских племен – соотечественники Алика, вследствие чего гостеприимство последнего отразилась на наших спинах и ногах. Приходилось бегать за всякой всячиной, попутно отдраивать от наносимой их сапогами грязи полы, выслушивать насмешки и глумливую издевку, ставших нормами для курсанта в этих стенах. Интернационализм нашей державы ставился бы под сомнение кем угодно, побывай он в варочном цехе кракауской столовой.
Слушая тарабарщину этих воришек-прихлебателей (ведь они беззаботно пожирали стянутое из общего суточного пайка, полученного на складе), я с озлоблением натирал до блеска кафельные плитки на стенах и думал: «Вот ведь чурбаньё поганое! И приструнить их некому – дежурный давно десятый сон видит, а помдеж сам небось их побаивается. Вон, сидит, как бай, хоть бы что, чавкает и гогочет, а ты ползай у его ног. Нашему брату-славянину поучиться бы у них сплоченности. Так ведь черта с два! Скорее, друг другу глотки перегрызать кинемся...»
Аналогичных поползновений с черного хода было в ту ночь немало. Сливочное масло и сахар пользовались большим спросом у двуногих тараканов в униформе. Медслужба почему-то считала, что эти два продукта опять же в целях борьбы с гепатитом следовало добавлять прямо в котлы, а не выдавать дежурным по подразделениям, как это принято во всех войсковых частях согласно установленным нормам. Именно потому каша здесь была подобна тюремной баланде, а чай – поросячьей моче. Добрая половина масла и сахара растаскивалась загадочными путями по всевозможным уголкам учебного центра. Основной контингент расхитителей составляли сверхсрочники, считавшие, видимо, солдатский паёк неотъемлемой частью или придатком пайка офицерского, не удовлетворявшего, как можно было предположить, их скромным потребностям. Один «кусок» утащил в своем клюве такую порцию масла, что закряхтел от тяжести груза. Надеюсь, не нажил себе грыжи.
...После часу ночи утробы ненасытных приживал курсантского труда угомонились, и повар принялся готовить завтрак. Честно говоря, этот Алик казался мне полнейшей загадкой: невозможно было понять, что за мысли таились за этими раскосыми тюркскими глазками. Невысокого роста, тоненький, всегда аккуратный и чистоплотный, с мягкими, почти женственными движениями и манерами, он был ко всему прочему исключительно непредсказуем, напоминая избалованную кошку аристократических кровей. Его можно было принять за гомосексуалиста, если бы не звериное упорство и каменная твердость, выказываемые им в отдельных моментах, не свойственные представителям упомянутых меньшинств. Курсантов он откровенно презирал и обращался с ними в зависимости от настроения. Мне довелось однажды увидеть, как он до крови избил одного бойца за такой пустяк, как жирное пятно на стене; и в то же время, когда вероломного Гусарова как-то уличили в саботаже (он тайком выбросил на свинарник полбочки нетронутой рыбы, что само по себе являлось фактом беспрецедентным), Алик лишь криво ухмыльнулся, смерив преступника высокомерным, точно у Батыя, взором. Вообще он здорово походил на отпрыска монгольских ханов, в свое время одним движением брови предававшим огню целые города и вотчины.
Одним из занятий сугубо поварских, даже в учебках, была обработка мяса. Предварительно вынув из котла дымящиеся куски говядины, мы переносили их на специальный стол, где повар разрезал их на мелкие кусочки, а затем, растопив на жаровне комбижир, принимался их обжаривать. Можно себе представить, как урчало в наших желудках при виде этого зрелища, особенно если учесть, что мы трое даже не поужинали.
Время от времени Алик ловко цеплял кусочек посимпатичнее и переправлял его в миску, которую держал стоявший рядом Смирнов, с вожделением наблюдавший за этим священнодействием. Миска, как можно было догадаться, предназначалась для презента тем самым гурманам с черного хода, куда уплывала львиная (а если быть точнее – шакалья) доля положенного солдатам.
Первым дегустатором оказался помдеж Арбенин, как бы невзначай появившийся здесь и сразу угостивший нас профилактическими затрещинами – по причине хорошего настроения.
- Ну-с, как тут служба тащится? – ехидно поинтересовался он. – Много мослов умяли? Во-он какие репы! – и стал больно трепать Смирнова по щекам, косясь в сторону жаровни.
Наши лица и впрямь, раскрасневшись от кухонного пара и усталости, могли создать иллюзию сытости и раскормленности, если бы не засаленное и дурно пахнущее «хэ-бэ», выданное из ротной каптерки накануне, а также красные воспаленные глаза, делавшие нас похожими на невыспавшихся и голодных каннибалов, прибывших сюда с экзотических островов. Арбенина забавлял наш вид, он вовсю потешался и был явно на вершине блаженства, предвкушая говяжьи деликатесы. Время после полуночи было его временем – он тогда становился полноправным хозяином в столовой. Дежурный давно ушел на отдых, и «дискотека» была в полном разгаре: во всех залах, цехах и посудомойке происходила «умираловка». Однако для всех остальных работа носила аккордный характер: выполнила бригада свой объем – можно и отдыхать там же в залах. Пару часов при желании урывали, чтобы прикорнуть на скамейках, сняв сапоги и накрывшись бушлатами. И только в варочном цехе наряд не знал ни минуты покоя.
Примерно в четыре утра, когда все остальные еще отдыхали, мы начали перетаскивать из сушилки в цех бачки с чайниками. Эти предметы кухонного обихода находились в большинстве своем в довольно плачевном состоянии. Бачки почти все – без ручек, и потому носить из уже наполненными снедью можно было только обхватом, как родное дитя; чайники отличались исключительным коварством, в любой момент норовя прохудиться или же оторваться от ручки, непонятно каким образом присобаченной (иного выражения не подберешь) к этой емкости.
Новый повар, сменивший Алика у котла, оказался визгливым гориллоподобным узбеком, очень агрессивным и неопрятным. Я даже не знал его имени. Любимым занятием его было прохаживаться черпаком по курсантским спинам по поводу и без него. Как на грех, он крайне плохо владел русским языком, и чтобы понять смысл им проревевшего, курсантам одного раза было мало. Это приводило его в бешенство, он яростно брызгал слюной, раздавая тумаки направо и налево, становясь действительно похожим на злобствующую особь отряда приматов, нашедшую пустой кокос.
- Люк давай! – приказал он мне, стоя возле стола, на котором резали овощи.
Я растерянно захлопал глазами: что он имеет в виду, какой такой «люк»? Горилла истерически завизжала, швырнув в меня случайно подвернувшимся чьим-то подкотелочником. На какой-то миг мне даже почудилось, что он сейчас начнет барабанить кулаками себе в грудь.
- Люк, лю-юк давай, ... твою мать!..
Я бросился из варочной в коридор, чтобы хоть как-то прийти в себя и обмозговать, о чем все-таки шла речь, но утомленные бессонницей мозги уже плохо соображали. Когда я воротился с пустыми руками обратно, питекантроп в кимоно едва не свалился в котел от бешенства. Его черпак отработанным движением врезался мне в плечо, оставив там надолго порядочный синяк. С немалым трудом удалось наконец выяснить, что нужно было всего-навсего принести из овощного цеха несколько луковиц.
К завтраку на помощь австралопитеку подошел его земляк, также облаченный в поварское кимоно. Этот, в отличие от своего напарника, любил порассуждать, часто улыбался, но в жестокости тому не уступал. Вообще же поварской контингент в Кракау являл собой пеструю мозаику среднеазиатской орды: три узбека, два таджика и киргиз. Очаровательная компания, не правда ли, - идеальные условия для укрепления единства и братской дружбы народов Страны Советов!
Оба повара уселись с краю котлов, взяли черпаки, а мы трое и еще столько же курсантов, присланных временно на подмогу, стали носиться с бачками и чайниками, поднося их наполненными к окошечку, выходившему в обеденный зал, где с другой ее стороны их подхватывали и разносили по столам. Возвращаясь обратно к котлам порожняком и дожидаясь, когда повара наполнят очередную тару, мы по указке Арбенина и говорливого изображали бег на месте, как, впрочем, и находящиеся в зале. Что и говорить, наши заботливые попечители блюли Устав. При этом надо было соблюдать, только уже с нашей стороны, крайнюю осторожность, разнося чайники с их ненадежной такелажной системой. Повара же, проявляя заботу в деле почитания армейской Библии и Корана вместе взятых, по части осторожности оказались глуховатыми, и приходилось молча терпеть, ежели в процессе орудования черпаками капля горячего чая или дымящейся каши попадала на лицо или руку. Повара ловко опустошали котлы, плюхая их содержимое в подставленные чугунные и дюралевые емкости, не забывая при этом орать:
- Давай быстро!.. Бегом марш!.. Чё ты умираешь, слон! Сюда!..
Хотя разнос завтрака и представлял собой наименее легкий из трех этапов нашей варочной эпопеи, бессонная ночь и голод (позавтракать нам троим снова так и не дали) начинали ощутимо действовать. Словно какая-то пелена засела в голове, сквозь которую смутно и замедленно я реагировал на внешние раздражители. После завтрака повара указали мне на стрёмное место у входа в цех, где я стоял, пока Гуров со Смирновым отдраивали котлы изнутри. Приходилось щипать себя, чтобы не задремать стоя. Мысль о том, что впереди еще самое трудное – обед с ужином, приходилось всячески гнать из головы, дабы ненароком не свихнуться.
Как это показалось ни странным, но в состоянии подобного транса стало даже в какой-то степени легче работать. Внешние ощущения притупились, и мы потихоньку втянулись, если можно такое слово здесь применить. Таскание воды с вновь прибывшего «ЗИЛа» казалось уже не столь утомительным, как накануне вечером. Мотаясь по коридору с ненавистной бадьей, мы со Смирновым уподобились расхлябанным вездеходам, двигавшимся медленно, с натугой, но упорно и методично, пока не нажмут кнопку «стоп», т.е. скажут, что воды достаточно. Громилу-ефрейтора в водовозки сменил невысокий спокойный «дух» второго периода, не портивший нам крови, но и не запанибратствующий.
Около полудня в варочную наведался ротный каптерщик Фуренко собственной персоной, Этот тип неизвестно каким образом прижился в роте. В учебном процессе он не участвовал, но, тем не менее, занимал весьма привилегированное положение. Он был земляком Головача, который перевел Фуру под свое теплое крылышко с полгода назад из стройбата, расквартированного в учебном центре для сооружения жилого офицерского дома. По слухам, Фура был даже каким-то дальним родственником старшины. Выкарабкавшись «из грязи – в князи», этот самозваный обладатель погонных лычек довольно быстро приноровился к должности интендантской ротной крысы, причем довольно алчной и капризной. За сравнительно короткий срок успел отрастить «трудовую мозоль», частенько мешавшую ему видеть собственные сапоги, а на голове – роскошный чуб, видимый даже сзади, поскольку шапка с изуродованной кокардой была постоянно сдвинута на макушку и непостижимым образом там держалась. Служил Фуренко уже в качестве «деда».
- Сколько? – застал он меня врасплох весьма популярным здесь вопросом сакраментального характера. Услышав подобное, курсант должен без запинки сообщить количество дней, оставшихся до приказа министра обороны об увольнении в запас очередного призыва. Если он ошибался или запинался, ему закатывали «шалабан» - приставив к темени ладонь и оттягивая средний палец, довольно чувствительно щелкали им. Так теперь и произошло: я замешкался, и очень скоро в башке загудело, а перед глазами поплыли звездочки – шалабаны Фуры были широко известны по всему Кракау.
- Алё, строиться, волки! – гаркнул он. Бросив всё, мы вытянулись перед ним по стойке «смирно».
- Воздух!
Мы моментально прильнули к грязному и засаленному полу.
- Отставить!
Мы вскочили на ноги.
- Ни х... не резко. Воздух!.. Отставить!.. Вы, я гляжу, совсем здесь припухли, щенки. Воздух! Отставить! Воздух, отставить! Воздух-отставить, воздухотставить!..
Мы бросались плашмя и тут же вскакивали на потеху всем собравшимся в этой жаркой камере. Дежурного по столовой куда-то вызвали, и потому можно было сколько угодно проявлять дембельскую фантазию в отношении нашего брата. Фура держал в руке обглоданную им кость и взмахивал ею, точно дирижерской палочкой. Когда ему надоело совершать воздушные налеты, он сунул кость в зубы Смирнову и приказал «доставить трофей по назначению» - отнести в посудомойку и выбросить в контейнер с объедками.
Эта буффонада могла продолжаться еще бог знает сколько, если бы не раздался стук в окошечную перегородку – в столовую зашел офицер. «Кумы и сваты» моментально испарились. Приближался час пик кухонного наряда – обеденное время.
И хотя присутствие Кашпурова сделало поваров более смиренными, нам от этого стало не особо легче. Предстояла адская работа – разносить бачки с горячим супом, кашей, чайники с киселем, в то время как неоднократно ошпаренные руки с гниющими царапинами мучительно горели и ныли.
Подбегая с пустым бачком к котлу, на краю которого восседал шайтан в кимоно, все старались отворачивать лица подальше, чтобы брызги от щей не попали куда не надо. Ухмыляющийся потомок басмачей коварно наполнял бачок почти до самых краев, после чего путь лежал в сторону жаровни, где щи заправлялись прожаренной говядиной: ее беспечно вываливал в подставленную посудину еще один джигит, вооруженный черпаком. А дальше – как можно побыстрее, обняв доверху наполненный горячей смесью чугунный резервуар, по скользким и жирным плиткам – к спасительному окошечку, где с обратной стороны топчутся на месте менее всего на свете желающие подхватить эту грозную ношу. В голове копошится одна мысль – только бы не поскользнуться и не опрокинуть на себя эти проклятые щи! Впоследствии так оно и произошло с одним пареньком из шестой роты; его отвезли в госпиталь, обваренного, как креветку.
- Быстрей давай! Бегом марш! – понукают кимоношные, но их выкрики абсолютно излишни – все предельно напряжены и трудятся в поте лиц. Даже шеф-повар, рослый «сверчок» с бульдожьим ликом и огромными усищами, появился в цехе, учуяв ответственный момент. В другое какое-либо время суток его здесь не видели.
Наконец из зала донеслось, что первое блюдо расставлено повсеместно; самое трудное на этом этапе – позади, хотя еще в зловещем ожидании стоят бачки под второе и чайники под кисель. Но их разносить уже легче: они не так брызгают и расплескиваются, несмотря на такую же топорность при транспортировке. Вновь маневрируем от котла к окошку, после чего стремительно возвращаемся на исходную, чтобы снова и снова наворачивать круги...
Мне с трудом удалось выкроить пару минут, чтобы наспех перехватить кусок черняги, запив его мутным солдатским киселем. До этого я уже сутки ничего не ел, хотя сильного голода не ощущал: надышавшись тяжелыми кухонными парами и пропитавшись тем казенным запахом, что сопровождает любой общественный пищеблок, я чувствовал лишь небольшую тошноту, словно проглотил восковую свечу, которая теперь медленно расплавлялась в желудке.
- Варочная, строиться! – в который раз этот животный клич с азиатским акцентом заставляет содрогаться.
Если обеденное время является кульминацией столового наряда, то послеобеденное – его драматическим финалом с нарастающим крещендо. Маски сброшены, Гамлет, поразив Лаэрта, уже не скрывает своей цели...
При обычных казарменных условиях в это время солдатня чаще всего предоставлена сама себе: идут подготовки к нарядам, инструктажи, поэтому командному составу некоторое время не до подчиненных. В столовой также на некоторое время устанавливается какое-то полусонное оцепенение. Правда, длится оно недолго. В варочной же время словно подчинено особым законам – оно никогда не работает на курсанта.
Аврал нарастает постепенно, как снежный ком, подминая под себя всё подряд. И вот уже в этом круговороте участвуют все задействованные живые и неживые предметы. Слышен беспорядочный топот, крики, шум льющейся воды, посудное бренчание. Маховик опять набрал ход.
Снова отсутствие дежурного дает поварам возможность без опаски поглумиться над курсантами. Рассудительный и улыбчивый Марат тренирует Гурова по части отжимания от пола. Смирнов ходит «гусиным шагом», наматывая круги вдоль котлов. Я, полуприсев, держу за ножки табуретку в вытянутых руках; сверху на ней стоит котелок, наполненный водой. Долго мне так не продержаться: я соображаю, что чем скорей покончу с этим, тем лучше для меня.
Опускаю табуретку, и котелок звонко падает на пол. В тот же миг «горилла» обрушивает мне на спину черпак со вторым обеденным блюдом. Вязкая «шрапнель» медленно растекается по спине и противно липнет к телу. Оба «урюка» довольно гогочут.
- Э-э, хорошо пообедал, да? – зубоскалит улыбчивый Марат.
Еще немного – и нервы не выдержат. Вывалять «гориллу» в котле с киселем будет нетрудно, только что будет потом...
- Бегом марш посудомойка! – визжит «горилла», зачерпывая из котла остатки «шрапнели» и подходя к обессилевшему Гурову. – Две минута – стоишь тут чистый.
Я бегу не в посудомойку, где мне вряд ли дали бы привести себя в порядок, а в соседний овощной цех. Там стоит ванна, к которой подведен шланг для промывания очищенной картошки. С отвращением сбросив с себя облепленную кашей гимнастерку, наскоро промываю и выжимаю ее, лихорадочно соображая, что так быстро возвращаться обратно, пожалуй, не стоит. Сейчас необходимо тянуть время, пока не начнется приготовление ужина: тогда у этого шакалья не будет времени беситься с жиру. Лучше перетерпеть несколько затрещин, явившись позже, чем безропотно сносить всё это... Однако куда этот мудак Кашпуров запропастился?
Мой скоротечный план не осуществился – в овощной цех заглянул Арбенин.
- Что, слоняра, шлангуешь? – насмешливо спросил он и принялся хлестать меня по лицу мокрой тряпкой. – Это ты так службу несешь, шнурок? Урыл отсюда, быстро!
Я кинулся опять в варочную...
Через некоторое время пришлось убедиться, что промывать «хэ-бэ» не имело смысла: казалось, будто чёртовы азиаты собрались выместить на нас всю свою многовековую ненависть монголоидов к представителям другой расы, - ненависть, имеющую настолько глубинные корни, что ставшую недоступной для понимания простому европейцу. С тех пор, стоит мне увидеть, как улыбается китаец, якут или бурят, неважно какой нации, - я слегка, самую малость, но настораживаюсь. Непонятно что таится за этими узким щелками, столько мне чудится в них коварства, недоверия и даже презрения к нам, людям иной породы. Предубеждение это, увы, до сих пор не могу в себе побороть – до того сильно повлияла на него служба в Кракау. Задел ему был положен именно в том первом наряде по столовой.
...Картофельное пюре, варившееся тогда на ужин, казалось, летало в воздухе, будто осколки от разорвавшихся бомб, обильно прилипая к полу, котлам, стенам и, как нам чудилось, больше всего – к нашему обмундированию. Утешало хотя бы то, что смывать всё это здесь предстояло уже не нам. Снова бачки, чайники (будь они навеки прокляты вместе с поварами!), беготня от котлов к окошечку и обратно, засаленный скользкий пол, ругань и тумаки, распухшие и красные от пара ладони... Боже, как медленно тянется время! Где же конец этой преисподней?!..
- Как только услышим, что всё накрыто – дружно линяем, понял? – успеваю шепнуть Гурову. Тот быстро и коротко кивает...
Мы плетемся к своим столикам, измотанные настолько, что не реагируем на насмешки, летящие со всех сторон. На Гурова жалко смотреть как спереди, так и сзади: кажется, будто он сейчас опустится и поползет на карачках; Смирнов заметно хромает; у меня разбита губа.
На вопрос Дорохина, в чём дело, отвечаю:
- Обжегся чаем, товарищ сержант.
Сев за стол и, едва принявшись хлебать долгожданную хавку (сутки без еды при таком марафоне, шутка ли!), вдруг слышу в который раз звон в голове, - на сей раз от увесистого хлопка по ней. Хорошо еще, что на мне шапка, проносится мысль, а то и до сотрясения мозгов недалеко. Но выясняется, что именно по этой причине моей голове и досталось. Это Арбенин, стоя сзади, так ловко меня подловил. Я совсем забыл во всей этой сумятице о правилах приема пищи. Виноват, товарищ сержант. Сейчас исправимся...
И хотя на сегодня всё жуткое позади, не могу не вздрогнуть, когда слышу в зале истошный поварской вопль:
- Новая варочная, строиться!..