IV
Старлей Мигунов, командир третьего взвода нашей роты, довольно четко однажды сформулировал жесткий армейский постулат: «Курсант в учебном подразделении должен передвигаться только двумя способами – строевым шагом и бегом». Пальнул, что называется, в самое яблочко. Аракчеевско-лагерные методы воздействия приобретали здесь частенько бессмысленный, если не сказать – метафизический характер.
Упаси Боже, если сержанту не понравится, как ты выполнил его команду! Моментально следует «отставить», и ты уже повторяешь ее несколько раз. Одна из распространенных в Кракау фраз – «Резче, курсант, резче!» - сделалась эдаким рефреном в обращениях представителей младшего командного состава и прочих аборигенов к бойцам первого периода службы. Любимой же командой у власть предержащих была команда «Воздух!», при которой солдат падал на брюхо, согнув при этом руки в локтях, изображая полную готовность отжиматься от поверхности, к которой он прильнул. Весьма распространена была также ходьба «гусиным шагом», т.е. присев на корточки. Часто ее исполняли целыми взводами. Излюбленным методом наказания у Дорохина являлись марш-броски в противогазах от казармы до танкодрома и обратно. Но всё это были вполне дозволенные способы острастки, офицеры их даже негласно поощряли. Зато какие спектакли разыгрывались в их отсутствие!
Еще в первые дни ротный каптерщик Фуренко собрал самых нерадивых и убогих солдат роты, цинично прозвав их «шестым батальоном». Главной «достопримечательностью» этого «подразделения» стал Маня, которого сердобольный Головач старался не выпускать из виду, опасаясь, как бы тот не исчез и сам вслед за своим обмундированием. Старшина использовал Маню на побегушках при себе. Но едва он покидал расположение роты, начинались побегушки иного рода.
Маня ползал под койками, старательно изображая «батальонную разведку», мяукал и кукарекал, дабы «ввести в заблуждение противника» и бросался «с гранатой под танк», т.е. с котелком в зубах нырял в тумбочку с выбитой внутри перегородкой. Сержанты катались со смеху, а Дорохин стоял, засунув руки в карманы, и с презрительной гримасой бормотал:
- Н-ну и чмо-о...
В Кракау существовал свой, специфический диалект. Сленговые выражения оседали глубоко и прочно, оставаясь в употреблении длительное время с помощью менявшихся поколений бойцов, служивших здесь. Нет сомнений, что такая же картина и в любом другом крупном воинском подразделении. Мне доводилось слышать различные синонимы того или иного слова в других местах службы, хотя отдельные слова и выражения употреблялись и в более глобальных масштабах. Случалось и такое, что один термин трактовался в разных местах по-своему. Например, солдат второго периода службы в Кракау называли «д;хами», что чаще всего соответствует служащим первого периода. Младшие сержанты – командиры отделений – были здесь еще и «обрезами». Служивый третьего периода имел кислое прозвище «лимон». Но, конечно же, больше всего эпитетов приходилось на долю молодняка. Их были десятки: «барбосы», «слоны», «черепа», «шнурки», «молотки», «барсы», - вот далеко не полный перечень именований, которыми награждали солдат, тащивших лямку службы в качестве кракауских курсантов... Выражение «топить массу» означало спать; печальный глагол «умирать» трактовался как «выбиваться из сил» или же «медленно двигаться»; «припухнуть» - значит облениться или зазеваться. Возглас «строиться!» здесь иногда употреблялся не для прямого назначения, а как своего рода приветствие старых знакомых. Ну, а слово «чмо» имело множество толкований. Возможно даже, что оно и не армейского происхождения, поскольку иногда приходилось слышать его и до призыва. Здесь же оно употреблялось настолько часто, что для некоторых потеряло свое истинное значение.
Попытаюсь дать несколько определений.
Возможно, что это аббревиатура выражения «человек, морально опустившийся». Некоторые расшифровывали как «человек московской области», что тоже вероятно, так как москвичей очень многие недолюбливали, считая их неженками и маменькиными сынками, всячески унижали и издевались над ними (следствие типичной провинциальной завистливости, а также конфликта города и деревни). Но я все-таки склоняюсь к тому, что это слово – бранное и оскорбительное, и относится к людям, не способным следовать общепринятым нормам жизни; людям, разложившимся до скотского состояния. Иначе говоря, оно – синоним «дерьма», и очень близкий, поскольку их роднит не только рифма, но и омерзительность в произношении.
Убежден, что до призыва Манцев был неплохим парнем, мягким и покладистым, хотя и слабовольным. Однако именно таким и приходится в армии наиболее тяжело. Дорохин был в корне неправ, называя его «чмом». Разве что на местном кракауском диалекте это словцо имело более широкую трактовку, и для Дорохина было в порядке вещей употреблять его чуть ли не на каждом шагу. Ведь он являлся для нас, «барбосов», полубожеством, которого следует бояться и трепетать перед ним, как и перед остальной ротной элитой, почтенным братством «погоняющих», в то время как мы являлись презренной массой «погоняемых». Что же касается Манцева, то если принять во внимание его недостатки, он был просто тварью дрожащей, убоявшейся гнева со стороны фуренкоподобных, и отсюда потакающей всем прихотям обнаглевших сержантов, превратившись в ротного шута. И он оказался не единственным в этой роли.
...Учебный период начинался с декабря, и посему весь ноябрь нас отправляли на тяжелые, ничем не отличавшиеся от каторжных, работы. Таская на своих горбах огромные валуны – бут для вертолетной площадки, мы проходили в один конец по три – четыре километра, возвращаясь обратно налегке за новыми валунами, - разумеется, бегом. На это ушло несколько дней, в то время как, нагрузив ими самосвал и доставить груз к месту назначения, заняло бы всего пару-тройку часов. На строительстве новой казармы имелся башенный кран, который в течение нескольких минут мог доставить стеллажи с кирпичом в любое место объекта. Вместо этого курсанты таскали кирпичи вручную, по четыре-пять штук зараз, по мере возведения казармы носясь вверх-вниз всё дальше и дальше. Дешевая рабсила являлась эквивалентом материально-технических затрат. На нас экономили топливо и электричество, зато время бросали на ветер.
Холодная и сырая погода плюс частое отсутствие воды делали свое дело. Малейшая царапина грозила разрастись в гнойную язву. Сержант Арбенин, командир второго отделения нашего взвода, рассказывал, как у одного из бойцов его призыва год назад гной вытекал прямо из-под ногтей, когда тот сжимал ладонь в кулак. Многие страдали от чирьевых воспалений. Санчасть довольно быстро переполнилась, и в ней не хватало мест; на некоторых койках в палатах курсанты ночевали по двое, а то и по трое, свернувшись подковами, будто щенки.
Тяжкий физический труд вызывал звериный аппетит, который никогда полностью не утолялся. Переход от домашней пищи на казенную баланду и плохо испеченный хлеб для большинства молодых солдат сопровождался танталовыми муками. Малокалорийная и однообразная кракауская пайка толком не насыщала, а с количеством ее потребления следовало быть крайне осторожным, особенно с черным хлебом, «чернягой». Стоило чуть-чуть переесть – и колющая боль в животе от несварения или расстройства желудка не заставляла себя ждать. И здесь со стороны окружающих не жди никакого сочувствия. «Обожрался, чмо» - вот самое мягкое, что можно было в этом случае услышать в свой адрес. Арбенин шел дальше: заставлял «нехватчиков» отжиматься и часто приседать, чтобы, по его словам, «быстрее опростаться от груза».
Но голод не тетка, и многие по-прежнему старались хоть как-то бороться с нехваткой белков и жиров, тайком пряча куски хлеба в карманах, чтобы потом при удобном случае незаметно их оприходовать. Натасканные сержанты и тут были начеку. Горе тому, кто попадется с хотя бы хлебной крошкой в кармане! Чаще всего взыскание заключалось в насильственном и публичном скармливании целой буханки «черняги» и, само собой, с вытекающими и вылезающими последствиями.
Нередко союзниками младших командиров в таких делах оказывались традиционные сожители солдат – казарменные крысы, которые подчищали то, до чего не доставали заботливые сержантские руки. По утрам случалось наблюдать у некоторых прогрызенные в обмундировании места. У обормотистого и безалаберного Гусарова из первого взвода, забывшего про кусок хлеба, спрятанный в нагрудном кармане, однажды утром в этом месте зияла дыра, похожая на след от разрывной пули. Мерзкое животное не пощадило даже военного билета, искромсав его так, что можно было прочесть в нём лишь часть фамилии: «Гуса...» Старшина Головач по этому поводу философски заметил: «Крыса – она не дура, мля. В пустой карман не полезет». Пострадавший сразу же пополнил ряды «шестого батальона», а кличка «Гуса» так и не отлипла от него вплоть до увольнения в запас.
В один из ноябрьских вечеров после поверки старшина приказал роте спеть Гимн Советского Союза. Патриотизм старого вояки был в немалой степени уязвлен, когда выяснилось, что половина личного состава не знает толком и текста главной песни страны. Я, например, помнил только первый куплет и припев, а мой сосед по строю Ведерников – лишь первые их строчки. Головач громко возмущался по поводу нашего невежества, и вся рота еще битый час разучивала слова текста. Мне думается, аналогичная ситуация происходила и с предыдущими призывами, раз Головач тогда воскликнул:
- Ну, мля, опять – двадцать пять! Вы что все – с гор спустились?! Чему вас на «гражданке» учат?..
И с тех пор в течение, наверное, месяца, перед отбоем (если удавалось) по приказу старшины роты, тут же меряющего шаги взад-вперед на центральном проходе, мы старательно, вытянувшись в струнку, точно дьяки-ревуны из церковного хора, дружно горланили:
В победе бессмертных идей коммунизма
Мы видим грядущее нашей страны...