III
- Сапоги у тебя какого размера? – слегка прищурившись, спросил у меня солдат в старом и засаленном комбинезоне.
- Меняться не будем, - тихо, но твердо ответил я.
Мой ответ как будто его не удивил. Лишь прищур сошел, и весь служивый как-то незаметно выпрямился, став намного выше ростом.
- Ты чего такой борзый?
Я не ответил. Да и что было отвечать? Я уже заранее решил, что ни одна вещь из моей экипировки не станет трофеем для мародерствующих молодчиков, в немалом количестве собравшихся здесь.
Нас привели сюда на следующий же день, дабы мы всячески содействовали сооружению некоего здания – кажется, боксов и командного пункта огневого городка. Предварительно у всех собрали бушлаты и сдали в ротную каптерку, выдав взамен другие, бывшие в употреблении не одним предыдущим поколением воспитанников 9-й УТР. Вид у нововыданных бушлатов был ужасающий, словно в них сражались в Великую Отечественную штрафники. Заботливый Головач проделал этот вещевой маневр, по его выражению, «с целью сохранения ротного инвентаря». Своих же бушлатов мы больше никогда не увидели.
Стоило молодому пополнению прибыть на воздвигаемый строительный объект и распределиться по рабочим местам, производительность труда резко упала. Все стали проявлять повышенный интерес к новоприбывшим. Спрашивали, кто откуда родом, есть ли отечественные деньги и сигареты. Однако более всего притягивали жадные взоры новые ремни, шапки и сапоги. Внимательно прислушавшись к разговорам, можно было решить, будто попал на барахолку, где господствует натуральный обмен, или, если помоднее – бартер. Маневр Головача оказался своевременным, и свидетельствовал он о дальновидности и прозорливости старшины по части психологии и запросов бойцов срочной службы. И все же, как выяснилось впоследствии, оправдался он лишь частично.
...Я приметил краем глаза деревянную рейку, прислоненную неподалеку к стене. Это на тот случай, ежели притязания моего напарника по поводу моих сапог зайдут слишком далеко и обретут действенную форму. С начала призыва прошло всего несколько дней, а вопросы касательно сапог и ремня уже настолько опостылели, что стали вызывать злобное раздражение. Примерно такое же чувство, вероятно, испытывает певец, когда его просят исполнить уже изрядно поднадоевший за последнее время шлягер, особенно если его присутствие не носит официального характера.
Возившийся рядом с бетономешалкой другой солдат, с плоским и лунообразным лицом, подошел к нам и обратился к напарнику:
- Ну его в баню, Толян, еще стуканет – попадешь на кичу из-за какого-то «барбоса»... А ты, - повернулся он ко мне, - схватил ведро и таскай сюда воду. Там, внизу есть бочка, черпай оттуда... – и пнул ногой валявшуюся тут же искривленную и проржавленную емкость неопределенной формы.
Это вовсе не означало, что опасность лишиться части амуниции миновала. Носясь вверх-вниз по лестнице с импровизированным ведром, которое оказалось еще и дырявым, и половина зачерпнутого успевала по дороге вытечь, я сталкивался с новыми попытками посягнуть на мое казенное имущество. В таком же положении находились и остальные курсанты, находившиеся на этой стройке. Самые боязливые уступали и «помогали старому». Когда в конце дня все двинулись строем обратно в казарму, на некоторых красовались ветхие, полинявшие от длительного употребления шапки, потрескавшиеся и стертые ремни с позеленевшими от времени и запустения бляхами и стоптанные отнюдь не на пересылочных базах сапоги. Нетрудно было представить, какая драма разыгралась по пришествии роты в расположение.
Сержанты рвали и метали. У Лепехина полезли на лоб глаза, когда он увидел, что у одного из его подопечных на голове лихо обосновалась шапчонка еще, вероятно, довоенного образца, со звездочкой вместо кокарды. Подобные уборы в Советской Армии не носили по меньшей мере уже лет тридцать. У некоторых ушанки поимели вид пропаленный и героический, словно их хозяева успели пройти все тяготы битвы под Прохоровкой, после чего штурмовали как минимум Зееловские высоты.
Но рекордсменом, переплюнувшим всех по части «щедрости», оказался тощий и угловатый Валера Манцев, быстро окрещенный Маней. Даже видавший виды Головач испытал что-то наподобие легкого шока, когда Маня предстал под его очи в своем полном великолепии. Вместо шапки на голове у бойца красовалась огромная полинявшая пилотка, наполовину закрывавшая уши. Ремень напрочь отсутствовал. Однако в первую очередь в глаза бросалась нижняя часть его неуклюжей фигуры: вместо юфтевых сапог на Мане были чудовищно громадные раздолбанные прохаря как минимум сорок шестого размера. В одном отсутствовал каблук, а на носках зияли голодные дыры, из которых по-зверушечьи выглядывали грязные Манины портянки.
С минуту Головач не мог вымолвить ни слова. Затем самообладание вернулось к нему, и, выведя Манцева на середину центрального прохода казармы, старшина загудел возмущенным баритоном:
- Товарищи курсанты и товарищи сержанты! Внимательно приглядитесь к этому защитнику Родины, мля. Отвесьте ему низкий поклон... За два дня службы в Кракау этот солдат успел похерить всё свое обмундирование. Лучше бы он оставил на работе свою голову. Тогда бы у любимого старшины роты, мля, у самого не болела голова, что с ним делать...
Во время этой тирады казарма тряслась от утробного хохота. Один лишь сержант Захарчук досадливо топтался на месте – Манцев достался ему в отделение, и теперь, судя по всему, разделить головную боль со старшиной ему предстояло сообща. А работы было непочатый край и без Мани…
После этого нас практически не посылали на работы вне учебного центра, а если такое и случалось, то под бдительным надзором младших командиров, более ранних воспитанников нашей УТР. Впрочем, думаю, благосостояние роты не особенно пострадало от головотяпства ее новобранцев. В каптерке были изысканы равноценные элементы утраченной экипировки, и их вручили пострадавшим со строгим предупреждением о «материальной ответственности в пятикратном размере».
Следующие несколько дней рота посвятила поискам сбежавшего из части курсанта предыдущего призыва, который исчез в канун отправки в линейные войска. Причины его побега были непонятны, да и никто в полку, видимо, их и не выяснял. Знали только, что он хорошо владел немецким языком и был, как ни странно, в своей роте на отличном счету. Наверное, собирался перейти границу с ФРГ как политический беженец. Командир нашей роты майор Щукин не без издевки долго разглагольствовал на эту тему, распекая беглеца на все лады, после чего добавил:
- А если кому-нибудь из вас стукнет в башку похожее, то будьте уверены, что местная полиция хорошо натаскана отлавливать таких мудаков. Ей это не впервой... Да и куда бежать-то? Кругом – пустыня, по которой бродят одни вер****и... (очевидно, он имел в виду местную молодежь, одевавшуюся по нашим меркам чересчур экстравагантно и фривольно.)
Ротный оказался пророком: беглеца полиция действительно выловила пару недель спустя. Утешением ему мог служить тот факт, что соотечественники оказались перед ним бессильны. Нам же оставалось лишь бесцельно бродить по близлежащим лесам и пустошам, внимательно оглядывать каждое дерево в целях обнаружения предполагаемого висельника, копаться на свалках и изнывать от жажды, как хищный зверь набросившейся на нас с первого же дня. Только тогда я по-настоящему понял, что это такое. Казалось, каждая клетка организма молили о влагонасыщении, физическая же усталость и недосыпание отошли куда-то на задний план. Разве что присутствие других солдат удерживало меня от искушения напиться из речки или пруда, встреченных нами по пути в дни поисков сбежавшего «духа». Даже перспектива подхватить гепатит едва ли могла остановить. Думаю, многие испытывали и думали примерно то же самое. Ведь даже сержанты страдали от жажды, хотя должны были к ней уже привыкнуть, ведь они служили здесь не меньше года.
Вода! Кроме нее, ничего тогда больше по ночам не снилось. Я выпивал ее мегалитрами – и было всё мало и мало. Пил по-лошадиному, погрузив голову в огромные чаны с живительной влагой, но – увы! – жажда не утолялась даже во снах. К счастью, капремонт санузла нашей казармы спустя некоторое время закончился, и хотя не питьевая, но всё же относительно чистая водица своим журчанием в умывальнике несла целительный бальзам в наши иссохшиеся глотки и души. Головач строго запретил использовать ее для питья, но где ему было уследить за сотней страждущих! Хотя уже сознание того, что водопровод рядом и мало-мальски функционирует, действовало успокаивающе.
Ко дню присяги (а она была назначена на 7-е Ноября) подразделения сформировали окончательно, и каждый уже знал свой, так сказать, порядковый номер. Взвод, в который мне довелось попасть, состоял под опекой сержанта Дорохина. О жестокости этого типа ходили легенды по всему учебному центру. Еще летом, за несколько месяцев до нашего призыва, кто-то донес в штаб батальона, что он занимается рукоприкладством в отношении своих подчиненных, в результате чего Дорохин был лишен грядущего отпуска. От этого кракауский фельдфебель еще больше озлобился и при первой возможности изливал свою плохо скрываемую мизантропию на головы беспомощных курсантов, имевших неосторожность призваться в армию на полтора года позже него.
За свою любовь к ближнему наказан был не только он сам. В этом мы убедились очень скоро. Как уже упоминалось, в учебном центре строилась новая казарма. К нашему прибытию отстроен был только первый этаж (всего планировалось их пять). И вот однажды вечером, когда вся рота готовилась к построению для очередной проповеди старшины Головача, Дорохина вызвали по селектору, который находился у тумбочки дневального соседней с нами десятой роты. Минуту спустя он воротился с физиономией овдовевшей кобры.
- Второй взвод! Всем получить комбинезоны и строиться у выхода!
Минут через пять два с лишним десятка бойцов, облаченные в затасканные и драные «комбезы», выстроились у входа-выхода в расположение роты.
- Нале-во! За мной бегом – марш!..
У КПП стоял поджидавший нас «ГАЗ-66» с затянутым в брезент кузовом. От отвез всех на ближайшую железнодорожную станцию, название которой я уже запамятовал, куда пригнали три вагона кирпича, предназначенного для той самой новой казармы, проклинаемой впоследствии нами все полгода службы.
Вот оно, проклятие! Дорохина периодически наказывали тем, что его взводу поручали самые тяжелые работы. Привезли на станцию кирпич, который необходимо срочно выгрузить до утра – строиться, второй взвод! Забиты очистные сооружения в учебном центре – Дорохина к селектору! Намечается сооружение новой вертолетной площадки – отлично, у нас есть кому взять на себя почин!.. Ах, учебный план, занятия, всё расписано на несколько недель вперед... Но ведь нигде не сказано, что курсанту запрещено работать в ночное время... Где Дорохин? Второй взвод, получить рабочую одежду!.. Строиться!..
В ту ночь мы не разгибали спин. Если прибавить к этому недосыпание и жажду, плюс рваные комбинезоны, то наш взвод, вероятно, походил на военнопленных из Майданека, когда к утру последний кирпич был вытащен из вагона. Рукавиц нам никаких не выдали, поэтому ладони казались стертыми до костей. Специалисты по дактилоскопии были бы сбиты с панталыку, сними они тогда наши отпечатки пальцев: этих отпечатков как таковых не оказалось, они полностью стерлись, оставив на своих местах гладко отполированные участки кожи, горевшие при любом прикосновении к чему бы то ни было.
После той кирпичной эпопеи все мы окончательно убедились в откровенном пренебрежении к нашему брату-курсанту. Причем не только со стороны наших младших командиров. Любой служивый, и не обязательно со знаками отличия на погонах, считал нас попросту никем, предметами неодушевленными, обязанными тупо и слепо выполнять его прихоти. Сказать, что с нами абсолютно не считались – это значит не сказать ничего. Прикрываясь Уставом, курсанта согнули в три погибели, чтобы навалить ему на спину как можно больше груза, а затем попутно усесться сверху и попинать.
...Пунктуальные немцы ежедневно поставляли по три вагона кирпича, разгружать который принялась затем и вся рота. Казалось, эта одиссея никогда не прекратится. Мы забыли, что значит спать по ночам, отбиваясь на два-три часа в сутки перед обедом. Затем – подъем, умывание, беготня по уже привычному классическому треугольнику (казарма – столовая – мойка котелков), уборка территории и ожидание очередной команды из КПП. Ночь – снова на станции.
Едва только прекратилась доставка кирпича, вернее, одной из его партий, командованию полка взбрело в головы зачем-то сооружать еще одну вертолетную площадку на пустыре за нашей казармой. Для всех нас так и осталось загадкой, с какой целью мы ее воздвигали. Во-первых, одна такая же площадка уже находилась тут же рядом, - ее построили курсанты прошлого призыва. Во-вторых, зачем они вообще были нужны в танковом учебном подразделении, где вертолетов сроду не водилось, да и сами они ни разу не садились на детища наших титанических ночных трудов. И тем не менее, месяц с небольшим потратились на это сооружение, с которым по части бессмыслицы могла поспорить в Восточной Германии разве что Берлинская стена.
Ежедневно после ужина наш взвод напяливал старые бушлаты и отправлялся на пустырь, где работы не прекращались до глубокой ночи. Раньше двух часов не отбивались. И если по прибытии в Кракау я не мог припомнить точной даты, то теперь и вовсе потерял счет дням. С уверенностью могу утверждать лишь то, что вертолетно-площадная эпопея происходила во второй половине ноября и до середины декабря, когда начался учебный период. Дули холодные и сырые ветры, многие схватили простуду, но, разумеется, ни о каком лечении не могло быть и речи. Кашель и насморк сделались нашими постоянными спутниками до самой весны, как и котелки, болтавшиеся за спинами и напоминавшие заячьи хвосты.
Впрочем, кажется, я не вполне объективен. Когда вертолетка была наконец построена, командиру нашего взвода Кашпурову присвоили капитанское звание (ротный Щукин за строительство такой же полгода назад получил майорскую звезду). А саму площадку курсанты нашей роты усердно отбивали своими подошвами, упражняясь на ней в строевой подготовке всю зиму и начало весны. Может, потому она и треснула пополам до самого основания сразу же после нашего отъезда из Кракау...