II
Не могу назвать точной даты, когда мы впервые увидели свои казармы в учебном центре, по той причине, что до того с неделю мотались по различным пересылкам, спали урывками, питались как попало, а те места, в которых побывали, даже не запомнили, как назывались. Всё настолько перепуталось тогда в голове, что с момента приземления самолета на аэродроме и первых шагов по бетонной дорожке на очередной пересыльный пункт я потерял счет времени. Бесчисленные построения, пересчитывания состава молодого пополнения, движения с одного места сосредоточения на другое, команды, ругань, полусонное и полуголодное состояние, - вот в основном то, что сохранилось в памяти от тех дней. Запомнился один мелкий эпизод, когда мы вышли из самолета и двинулись по взлетной полосе; навстречу нам к этому же самолету шла такая же примерно по численности группа дембелей с чемоданами в руках. Они в восторге принялись махать нам шапками, фуражками и беретами, не переставая при этом вопить:
- Вешайтесь, черепа! Мы ваших баб харить улетаем!
Кто-то из нашей команды зычно проревел:
- А мы ваших уже завалили!
Дружный хохот с обеих сторон (в котором приняли участие и сопровождавшие нас офицеры) засвидетельствовал, что и та и другая настроены по-боевому, хотя толкование это можно было расценить двояко. Контрастность ситуации была воистину символической: там – толпа в щегольски отделанных шинелях, разнопёрая и разноликая, с пестро обклеенными чемоданами в руках, отбывающая по домам; здесь – почти одинаковые, слегка растерянные юноши в мешковатых бушлатах, шапках-ушанках, еще пахнущих кожей юфтевых сапогах и с вещмешками за спинами. Только что прибыли оттуда, из Союза, из домашних очагов.
Вечером того же дня нас запихали в поезд, где мы долго еще выжидали отправки дальше по назначению. Мимо прошли две женщины, что привело битком набитые вагоны в лихорадочное возбуждение. Всем хотелось обратить на себя внимание и изумить представительниц прекрасной немецкой половины изящной словесностью, флиртануть с расейским шиком. Свесившиеся из вагонных окон бритые головы принялись изощряться в знании немецкого языка: «Эй, фройляйн, биттэ... Ком цу мир... Хальт, вер ду...» Умильное сюсюканье было пресечено одной из дам, поднявшей фиалковые очи к самой настырной голове и с вологодским акцентом мурлыкнувшей:
- Да ты по-русски-то скажи, чё надо...
Вагоны тряслись от гоготания...
Потом долго ехали, жадно всматриваясь в окна, за которыми мелькали ухоженные станции, деревушки и городишки с незнакомыми названиями и мощеными булыжником улочками. Задолго до полуночи как-то быстро уснули, видимо, утомившись перелетом, бесчисленными построениями и переходами, а больше всего – впечатлениями.
Поезд доставил нас во Франкфурт-на-Одере, где была расположена общегрупповая пересылка для молодого пополнения. Там происходило настоящее вавилонское столпотворение; казалось, в ту войсковую часть съехались все народы мира. Разве что представителей негроидной расы не удалось повстречать. Отовсюду доносились обрывки фраз на абсолютно незнакомых языках. Шум и гам не стихали даже в ночные часы. Люди спали едва не штабелями даже на плацу, расстелив бушлаты и положив под головы вещмешки. В углу плаца возле переносной трибуны стояла застекленная будка, в которой сидел какой-то прапорщик и по микрофону зачитывал списки новообразованных команд (каждого бойца – по фамилии-имени-отчеству), а затем сообщал, в какое время очередная команда должна собраться и построиться у трибуны. Специальный наряд десантников следил за порядком, рыская по части волчьей стаей. Как можно было заметить, главной заботой этих хищников было чем-нибудь поживиться. На моих глазах у одного паренька сняли с руки часы. Но в основном они старались совместить прямые обязанности с валютными махинациями, скупая у молодняка за бесценок отечественные рубли, в те времена еще ходовые. Некоторых новобранцев вылавливали, как бродячих кошек, срывали с них ремни и приказывали следовать на какую-нибудь временную работенку: уборку, разгрузку, чистку овощей. После работ ремни возвращали. Попадались азиаты без ремней и шапок, бродившие по пересылке в расхристанных бушлатах; с густо отросшей щетиной они напоминали беглых каторжан. Эти, как можно было догадаться, ни на какие работы отправляться не собирались, а утрата казенного имущества, выданного еще в Союзе, для них ничего не значила. Многие пытались разводить костры, чтобы как-нибудь заварить чай или согреть кашу в банках от сухого пайка, но десантники всячески пресекали такие действия. Хорошо запомнилась потасовка, возникшая между некими кавказско-азиатскими кланами, и для того, чтобы их разнять, потребовался дополнительный наряд «голубых беретов» и брандспойт.
Ночь я провел в каком-то бараке на деревянных нарах, свернувшись калачом – из-за тесноты и холода.
Наконец на следующее утро прозвучала в репродукторе и моя фамилия. Новосформированную команду возглавил чернявый капитан, своими усами и чубом походивший на кубанского казака. Он сообщил, что мы зачислены в танковые войска и отправимся служить в учебный полк под Дрезденом.
И снова – поезда, бессонница, экзотические ложа для сна. На глазах у привыкших к русским служивым немцев мы лежали вповалку на вокзале какого-то городка. Уже в Дрездене команда тяжело плелась через весь город в сопровождении военного патруля в кожаных робах и белых касках.
Сам полк стоял на городской окраине. Выяснилось, что в Дрездене находились штаб полка и казармы 1-го и 3-го учебных батальонов. Наш – 2-й – располагался километрах в тридцати от города, посреди полигона с его дочерними сооружениями – стрельбищами, танкодромами, инженерными и химическими городками. В учебном центре, помимо курсантов, служили и бойцы вспомогательных подразделений: 4-й и 5-й БУБТ (батальоны учебно-боевых танков, - так, кажется, расшифровывалась эта аббревиатура), роты матобеспечения и ремонтная, если не считать стройбата, прикомандированного с целью возведения новой казармы и жилого дома для офицеров и их семей.
В Дрездене нас в очередной раз подвергли медосмотру, после чего загрузили в «уралы» и скорёхонько доставили по назначению, в учебный центр.
Местность, где он был расположен, именовалась Крак;у. Это был не населенный пункт, а скорее название некого ландшафтного урочища, что-то наподобие Долины Смерти в Калифорнии, только не такого крупного. Существует аналог описываемого местечка и на Урале – Елань, а также в Беларуси – Печи.
За абсолютную точность названия не могу ручаться, но чаще всего произносили именно так. Некоторые произносили «Каракау». Совсем невежественные упоминали о Кракове. Но я больше стою за первое: и с немецким языком созвучно, и само название таит в себе нечто хищное и жутковатое, воронье-крысиное.
...Когда мы наконец прибыли к конечной цели пересылочной одиссеи и выстроились, грязные и небритые, в теперь уже своей казарме, нас тут же разбили на первое время повзводно. Щуплый, но уверенный и деловитый сержант с обезьяньим лицом вместе с каким-то солдатом в засаленном бушлате (как потом выяснилось, оставшимся по причине болезни с прошлого призыва и потому запоздавшего с отправкой в линейные части) раздали каждому по походному армейскому котелку, укомплектованному из собственно котелка, подкотелочника и фляги. Затем сержант важно произнес:
- Эти котелки выданы вам до конца службы в учебке. Вы их должны и будете носить с собой постоянно и везде. Если кто-нибудь свой котелок посеет – будет колупать в носу и теребить в очке…
После этого мы выстроились у казармы и потопали в столовую, где сразу же стало понятно, что Лепёхин (фамилия сержанта) имел в виду. В столовой не имелось ни тарелок, ни кружек. Их не использовали за всё время нашей кракауской службы. Причину такого маневра мы разузнали в тот же вечер...
Наскоро проглотив несколько ложек водянистого пюре, плеснутого из бачка в подкотелочник, и запив его несладким чаем, рота в полном недоумении от таких порций выбежала по команде из столовой и направилась мимо каких-то мрачноватых зданий, преодолевая ухабы и траншеи, в сторону мерцающих невдалеке костров (уже давно стемнело). На тех кострах, обложенных по сторонам кирпичами, стояли металлические бочки, в которых кипятили воду для промывания котелков. В каждой роте – своя бочка. Нас направили к одной из них; там стоял еще один солдат с прошлого призыва, который, иронически поглядывая на нас, черпал из емкости воду и выливал ее каждому по очереди, выстроившейся перед ним. Этот процесс будет впоследствии повторен сотни раз: треугольник «казарма – столовая – мойка котелков – опять казарма» казался всем нам столь же незыблемым, как смена дня и ночи.
В казарме всех ожидал новый сюрприз: санузел находился в длительной стадии реконструкции. Другими словами, умывальник и туалет не работали. Чтобы достать воду для умывания, специальный наряд таскался за ней с пищевыми бачками к столовой, куда приезжала полковая водовозка из Дрездена с наполненной питьевой водой цистерной. Учебный центр вообще и наша рота в частности в тот период невыносимо страдали от нехватки чистой питьевой воды. Лишь в офицерские дома несколько часов в сутки подавали ее скупыми порциями. Необходимо было караулить это событие, дабы не сподобиться африканским бушменам, на протяжении многих поколений слизывающих утреннюю росу со скудной пустынной флоры.
Что же касалось отправления нужд, то метрах в двухстах от казармы нашей роты стоял сколоченный из трухлявых досок «гарнизонный толчок», как выразился ротный старшина Головач, тут же появившийся на авансцене и произнесший нам свою первую вдохновенную и наставительную проповедь. В те первые дни службы, чтобы сходить на этот «толчок», собирались группами. Делалось это из предосторожности, чтобы на одиноко проходившего мимо молодого бойца не налетела стая мародеров из БУБТ или стройбата и не обобрала его до нитки. Явление для воинских частей обычное.
...Старший прапорщик Головач, построив роту в казарме на центральном проходе, принялся расхаживать взад-вперед и читать длинный-предлинный монолог о наших правах и обязанностях, вернее, пока только обязанностях. Средних лет, высокого роста, худощавый, но не тощий, с удлиненным лицом землистого цвета и крупным носом с горбинкой, Головач являл собой образ типичного интенданта-хозяйственника, столь прочно укоренившегося в своих солдафонских привычках и замашках, что трудно было представить его в какой-либо другой роли, кроме как суровой солдатской няньки. И здесь надо отдать ему должное: свои обязанности он исполнял добросовестно и скрупулезно, был надежен и справедлив, никому не делал поблажек, а провинившихся подопечных наказывал очень строго. Никто не видел, чтобы он когда-нибудь смеялся или даже улыбался, и тем не менее чувство юмора у него было развито неплохо, впрочем, юмора настолько специфического, что понять его могли лишь те, кто слушал его, что называется, в прямом эфире. Вся загвоздка заключалась в построении фраз, в интонации и характерном для уже стереотипного образа ротного старшины малороссийском говорке (сам Головач был уроженцем Донбасса). Частенько для пущей выразительности своих монологов он вворачивал крепкое непечатное словцо, но никогда его речи не отдавали навозной похабщиной, чем грешили очень многие офицеры.
- Товарищи курсанты и товарищи сержанты! – Трубный глас старшины гудел по всем уголкам казармы. – Вы находитесь в расположении девятой учебно-танковой роты, ставшей теперь вашим родным домом. Если кто думает, что тут можно вести себя как мудак, тот, мля, глубоко заблуждается. Мудаками можно было быть на «гражданке». Здесь вам не будет ни мамкиной сиськи, ни дедкиной редьки, и ухаживать за родной казармой кроме вас никто не собирается, мля. Самое главное здесь – это порядок, и я лично буду следить за его поддержанием. Не дай бог замечу где-то грязь и рядом какого-нибудь гаврика без дела, мля. Он тогда у меня будет тут всё языком вылизывать... Особо хочу обратить внимание, - он слегка возвысил в порыве вдохновения свой баритон, - насчет курения. Если увижу, что какой-нибудь мудозвон будет пыхтеть в расположении роты – берегись, товарищ солдат! Я заставлю этого смолокура собирать бычки по всему Кракау, чтоб, мля, впредь и думать об куреве в неположенном месте не посмел. А если увижу, что кто-то поднял бычок с земли, чтобы самому задымить – заставлю сожрать. Да-да, посмеетесь тогда у меня. Вас это тоже касается, товарищи сержантский состав. Завели, понимаешь, моду – в каптерке чадить. Не продохнуть стало, мля. Есть специальное для этого место, захотел косячка забить – топай в курилку, вон она у входа в казарму, и там травись хоть до посинения...
И так далее, всё в том же духе. Очевидно, Головач истосковался по монологам, ведь, пожалуй, только здесь он мог излить душу, личностью был не столь значительной, чтобы кто-нибудь его так долго выслушивал, а его подопечные с прошлого призыва уже полмесяца как отбыли из-под заботливого крылышка бдительного ветерана тылового фронта. И сегодня он просто упивался возможностью в который раз заткнуть за пояс Цицерона.
Из всего им произнесенного наиболее существенным оказался тот факт, что служить нам предстояло в местности, зараженной вирусным гепатитом. В Кракау свирепствовала желтуха, или, по-научному – болезнь Боткина. При таких санитарных условиях, я думаю, это было еще не столь удивительно. Однако гораздо больше изумлял метод борьбы с заразой: чтобы как-то скомпенсировать отсутствие профилактических мер, всему личному составу и выдали указание по поводу котелков. По-видимому, руководствовались чисто практическими соображениями: ежели питаться из общих тарелок, можно запросто подцепить вирус от уже зараженного, ведь еще неизвестно, как эти тарелки кухонные наряды промывают, а личный котелок – как-никак совсем другое дело. Ну, а если кто-то и цепанёт желтуху, никто за это ответственности в таком случае не несет, кроме самого заразившегося – плохо, дескать, следил за своим личным инвентарем... Забегая вперед, отмечу, что примерно пятая часть личного состава нашей роты за те полгода не смогла избежать этой участи.
Что же касалось котелков, то они тогда сделались неотъемлемой частью нас самих. Я постоянно таскал с собой этого дюралевого кормильца, зачехленного и прицепленного сзади на ремень; на ночь же клал его под подушку. Ложку, выданную еще на пересылке в Союзе, хранил в правом кармане галифе. По наличию прицепленного сзади котелка в учебном центре можно было безошибочно отличать курсантов от всей остальной служивой братии: старожилы Кракау прихватывали свой повседневный инвентарь лишь приходя в столовую.
...В тот первый вечер Головач долго и обстоятельно вдалбливал в наши неопытные головы прописные истины, пока не заметил, что некоторые в строю уже начали клевать носами. Тогда, вспомнив, что его новоявленные приемыши несколько дней не видали ни подушки, ни одеяла, дал команду «отбой».