I
Скорый поезд «Новосибирск - Москва» отставал от графика на целых два часа. Пассажиры глухо ворчали, и это ворчание напоминало грустные вздохи ломовой лошади, надолго затянутой в хомут. Очевидно, многие уже не впервые ездили по этому маршруту и к подобным сюрпризам со стороны путевых служб давно привыкли. Что же касалось нас, появившихся в вагоне подобно истуканам языческой эпохи в лютеранском храме, то двухчасовая задержка для молодых людей, которые возвращались после двухлетней побывки назад в отчие дома, была все равно что капля дождя после ливневого шквала. Меня и моего попутчика-земляка волновало теперь другое: чем будем харчеваться в течение трех суток, пока «экспресс» достучится до Ярославского вокзала в Москве.
3eмляк растянулся на верхней боковой полке, а я, оставив на его попечении весь наш нехитрый скарб, побрел к тамбуру, чтобы в более спокойной обстановке за сигаретой терпеливо коротать медленно ползущее время.
После вагонной духоты, нарушаемой сонными и недовольными репликами как спящих, так и бдящих (едва не скаламбурил) граждан, атмосфера вагонного тамбура - холодная, прокуренная и почему-то непременно с присутствием эха, - оказалась для меня более привычной и гостеприимной. Отвыкнув за два года от казавшегося теперь беспорядочным гражданского быта, который навалился на нас со всех сторон в этой временной коммуналке на колесах, я даже облегченно вздохнул, хлопнув за собой дверью тамбура.
Здесь было пусто и тихо; стояло раннее утро, около пяти, что везде - самое спокойное время суток. Однако сейчас этого спокойствия не ощущалось из-за появления в вагонах особого контингента пассажиров - демобилизованных солдат, с истинно армейским упорством штурмующих поезда, тем самым внося неразбериху в работу диспетчеров и проводников.
... Накануне вечером в свердловском аэропорту приземлилось не¬сколько пассажирских самолетов с сотнями отбывших воинскую повинность служащих из групп войск: сперва два рейса из Восточной Германии, а спустя еще час - по рейсу из Чехословакии и Венгрии. Через некоторое время всё это военизированное скопление переструилось, как в песочных часах, на железнодорожный вокзал, образовав непроходимые толпы в залах ожидания и у касс. Любой пассажирский состав, прибывающий к платформам, стал напоминать зеленую гусеницу, подвергшуюся нападению муравьиных полчищ. Неприкаянные дембеля сновали туда-сюда по всему вокзалу, возбужденные и слегка растерянные от внезапного исчезновения вышестоящего контроля и навалившейся необходимости действовать самостоятельно, вызывая приступы отчаянной мигрени у администрации вокзала и кассиров.
Особенно туго обстояли дела на московском направлении. Потолкавшись с час у воинской кассы, удалось выяснить, что на ближайшие сутки свободными местами и не пахнет. Как известно, солдату поло¬жен бесплатный проезд лишь к месту назначения, указанному в воинском требовании, в вагоне общего типа. Поезд «Новосибирск - Москва» не предусматривал в своем наличии пассажиров, подобных нам, т.к. имел в расписании гордую приставку «скорый», а посему в его составе отсутствовали какие бы то ни было «вагоны общего типа». Но зато там имелось несколько свободных плацкартных мест, что, естественно, требовало определенных капиталовложений. В том случае, если служивому вздумается-таки проехаться в родные края побыстрее и покомфортнее.
Перспектива дожидаться у моря погоды, в придачу с некоторой долей вероятности быть захомутёнными военным патрулем (ведь что у этих гиен на уме - поди угадай!) никак нас не устраивала. Десятирублевки, выданной в таможенной палатке военного досмотра согласно ведомости, хватало впритык, чтобы на законных основаниях дожидаться на перроне прибытия уже запаздывавшего «скорого». Я поделился своими соображениями с земелей-отпускником, караулившим в зале ожидания наши чемоданы, после чего, выудив и его ассигнацию, приобрел два плацкартных билета до Москвы безо всяких скидок, да еще и с доплатой за гордую приставку в расписании. Оставшийся капитал отзывался медным звоном в кармане, издевательски напоминая о хлебе насущном и длительности пути. Успокаивала лишь патриотическая мысль о том, что русскому солдату голодать не впервой.
Однако на этом наши мытарства не закончились. Когда мы наконец убрались с вокзала восвояси и, поднявшись в вагон, разыскали согласно купленным билетам места, оказалось, что они были оккупированы самозабвенно храпевшими членами почтенного семейства, ехавшего в Ярославль и не желавшего ничего знать: их билеты обозначались теми же местами, что и наши.
Заполошенное кудахтанье разбуженных представителей соперничавшей стороны мирового судью (проводницу) не обескуражило: подобная чехарда уже давно являлась притчей во языцех по всей железнодорожной сети страны. После недолгого расследования она подвела нас к единственной свободной боковой верхней полочке у выхода к санузлу и милостиво предложила ее, сообщив, что хозяин нижней слезет в Кунгуре. А пока что - потерпи, солдатик, еще малость: если за два года не рассыпался, выдюжишь еще пару- тройку часов, не беда…
... Неторопливо прикурив, я поймал себя на мысли, что, несмотря на вот уже третьи сутки почти без сна, потребности в нем не испытываю. Что это - возбуждение от долгожданного возвращения домой? А может - переаклиматизация? Вылетая сыроватым, но теплым и слегка душноватым утром из Германии на восток, а, следовательно, навстречу течению времени, спустя четыре часа приземляешься уже во тьме Урала, где колючий 15-градусный мороз осязаемо дает понять, что это не сон - ты ступил на Русь-матушку. Интересно, на сколько часов были для нас укорочены эти сутки? Вылетели в десять утра по среднеевропейскому, приземлились спустя четыре часа... во сколько по местному? Что-то котелок не варит, да и ни к чему теперь его забивать лишним сором. Усталость все-таки берет своё...
Дверь, ведущая в соседний вагон, отворилась, и в тамбур шагнул еще один солдат. По щеголеватому фасону отделки амуниции безошибочно угадывался дембель. Тоже, между прочим, танкист. Не исключено, что в одном самолете летели...
— Здороваться надо! Не признал? – «Коллега» подошел ближе и протянул ладонь.
В самом деле, что-то неуловимо знакомое проскользнуло в этом рябом и скуластом, чуть бледноватом лице... Парень невысок ростом, но по уверенным и точным движениям в нем угадывалась сила скрытого энергетического заряда, способного сокрушить гораздо больше, чем могло казаться внешне. Подобных ему мне приходилось встречать среди танкистской братии немало; коренастые, живые, выносливые и смышленые, эти ребята в какой-то степени создавали невидимую, но вполне осязаемую элитную основу, на которой многое из солдатской жизни держалось за эталон.
И все же я не мог вспомнить, где все-таки встречал этого конопатого крепыша. Слишком много людей приходилось встречать за время службы, чтобы хорошо помнить каждого, особенно если знаешь, что та или иная встреча - первая и последняя, и что больше - вряд ли доведется. А может, все-таки бессонница и калейдоскоп событий последних дней просто притупили мою зрительную память, которую я всегда считал безукоризненной?
— Строиться, второй взвод! - насмешливо прогнусавил знакомый незнакомец, довольно удачно копируя хорошо знакомый мне с незапамятных времен голосок. – Упор лёжа – при-нять! От-ставить!.. Воздух!.. Неужто уже подзабыл?
Вспомнил... Служили в одной роте, еще будучи зелеными новобранцами армейской танковой учебки.
— Да-а, такое забудешь! - вздохнул я.— Ты, кажется, был в третьем взводе, у Лепёхина... Субботин?..
— Сиротин, балда... А ты, кажись, Хвостов был?
— Не был. И навряд ли буду. А вот Шатровым – остаюсь до сих пор.
— Точно! - развеселился Сиротин-Субботин. - Ну, здор;во...
Мы еще раз, но гораздо крепче сцапались правыми ладонями, одновременно так хлопнув друг друга левыми по предплечьям, что покосились в разные стороны. Радостное изумление почти зеркально отражалось в наших глазах.
— Не верится, что наконец домой еду, - наконец вымолвил я, что¬бы хоть с чего-то начать приятную беседу.
— Что так? Шибко тяжко пришлось? Дни считал?
— Представь себе, нет. Просто, когда все происходит быстро, не успеваешь привыкнуть к смене обстановок, и кажется, что новая ситуация - нереальна, потому что слишком коротка...
Вот черт! На философскую стезю повернуло. Самое подходящее место для этого!..
Однако, Сиротин, кажется, меня понял.
— Это пройдет,- сказал он. - Денек-другой потрясешься в поезде и «дойдешь»… А ты вообще как сюда попал?
— Очень просто. Купил билет. Правда, деньга вся вышла.
— А жрать чего думаешь? До Москвы почти трое суток пилить. Или тебе ближе?
— Еще дальше. С пересадкой на Минск.
— Ну ты даешь! - свистнул мой бывший сослуживец. - Или надеешься на сухпай? Ведь с ним только в атаку из окопов бросаться. Противник от страха в собственной параше захлебнется.
— Эти мины я еще па пересылке выбросил. Теперь завалюсь массу топить. Ты слышал, что несколько часов здорового сна замещают энное количество калорий?
— Ну, я до такого вряд ли дойду. - Сиротин вынул из нагрудного кармана портмоне.- Учиться красивой жизни никогда не поздно.
— Уже заранее приобретаешь?- усмехнулся я.
— Да это - фигня. В киоске купил. ТЫ сюда смотри.
Внутри портмоне находилась целая стопка пятирублевок.
— Когда только успел? - удивился я.- Или по почте «до востребования» выслали?
— Сразу видно, что самолетами почти не летаешь. Знаешь, сколько пар глаз держит в поле наблюдения каждый загранрейс, оттуда?
-- А-а, - догадался я. – Вон ты куда... Только у дембеля не особенно-то и разживешься.
-- Ни фига подобного. Солдат ведь тоже человек. И тоже хочет жить по-человечески. Ведь не все, как ты заметил, на же-дэ рванули. Кое-кто и в аэропорту остался. Чтобы на другой самолетик пересесть. Да-да, спрашивается – на какие шиши?.. Вот таких и пасут.
-- Ну а ты как крутанулся? – спросил я. – Некоторые, я знаю, ручные часики провозят – вроде как ценность тут имеют.
-- Это мелочь. У меня – случай особый... Служил у нас в батальоне один прапор. Техник взвода обеспечения. Рвачило – страшный. Таскал к себе в каптёрку всё, что плохо лежит. Толкал гансам разное казенное барахло: хэ-бэ, ОЗК, плащ-палатки, комбинезоны... Скупал – антиквариат, монеты, канделябры, старинные табакерки, а потом спихивал интуристам. За валюту, естественно. Три месяца назад подзалетел с двумя «сверчками» на групповухе. Сдала их оторва какая-то из местных: сперва подмахнула, типа добровольно, а потом капнула полиции. Те – сразу в комендатуру, действуют куда оперативнее наших ментяр. И суток не прошло, как наши орлы в клетку угодили. Но дело не в этом. Пока велось следствие, кое-кто из «дедков» из его взвода успел ту каптерку обшмонать. И когда следом ломанулись господа-офицеры, то кроме списанного инвентаря, что я уже говорил, никаких ценностей не нашли. С неделю там стены простукивали, ничего, пусто... Слушай дальше. Примерно через месяц прорвало в казарме канализационную трубу. Всё говно полилось в подвал. Зампотех батальона ударился в панику – там хранились ящики с техдокументацией. Выделили из каждой роты по два человека – все «старички» - на спасение этого архива. Я тоже попал к ним. Так сказать, аккордную работенку назначили... Делать нечего, облачаемся в ОЗК и спускаемся. Вонь страшная. Ящики с документацией уже на поверхности плавают, как крокодилы. Работаем не торопясь: берем ящик с двух сторон и вытаскиваем сушиться. Четверо выносят, двое распаковывают, меняемся по кругу через полчаса. Документация, вроде, в порядке. Зампотех успокоился и куда-то слинял... А ты же, наверное, знаешь, что на каждую «восьмидесятку» заведён секретный формуляр, и он должен быть запломбирован. Смотрим – на формуляре от комбатовской машины пломба сорвана. Раскрываем, а там – ты не поверишь – целлофановый пакет вот с такими бумажками. Только их там в шесть раз больше было. Мы сразу дотумкали, в чём тут дело. Вспомнили, что год назад в комбатовском танке какая-то неисправность в башенном стабилизаторе была. Откомандировали тогда из Союза двух заводчан – устранить это дело, а может, и не только его... Вот этот прапор как раз и крутился рядом с ними день и ночь – видно, не только оборонную стабильность восстанавливали. А может, те заводчане и ни при чём были. Только нас это не волновало. Все были уверены, что купюры хитроумно запрятал именно наш друган. К тому же ключи от этой подвальной конуры хранились у него, да еще у самого зампотеха. Но ты же понимаешь, что если бы те «бабки» были зампотеховы, он бы самолично в эту парашу нырял… А мы не стали тянуть кота за хвост. Там же, в подвале, без посторонних глаз, эту денежку между собой и разделили. Каждому по пять сотен и вышло. Уж не знаю, что за куш пацаны из взвода обеспечения сорвали, но, думаю, не меньше нашего... Вот так.
-- Повезло... - Я вынул еще одну сигарету. – А где прятал, когда через кордоны проходили? Неужто в тюбике из-под зубной пасты?
-- Ты что! Где я такой тюбик надыбаю? В пачке с сухпайным чаем замаскировал. Сверху заваркой присыпал, аккуратно склеил – и все дела. Голь на выдумки хитра.
-- Ну что ж... Дембель теперь по-царски отметишь.
-- А то... – ухмыльнулся Сиротин. – Только с бухлом теперь, сам знаешь, туговато стало... Хотя, если есть «бабки», то проблема решается с ходу. Я уже узнавал: пузырек «беленькой» - четвертак. Через проводницу. Как видишь, «сухой закон» кому-то в жилу.
-- Да уж... – усмехнулся я. – Хочешь не хочешь, а надо перестраиваться. В смысле – подстраиваться. Согласно курсу. Иначе сметут как ненужный хлам.
-- Во-от! – одобрительно протянул мой словоохотливый собеседник. – Политику партии надо пробивать в жизнь... Слушай, ты один домой добираешься?
-- Не совсем. Делю полку с одним земляком. Ему, как более молодому, я уступил первоочередность. Уже, наверное, массу топит.
-- Он что, отпускник?
-- Да, только через полгода передаст эстафету грядущему. А что, хочешь застроить?
-- Да боже упаси! – засмеялся Сиротин. – Просто подумалось – может, третьим будет?
Такого разворота событий я не предвидел. Неожиданная щедрость, выказанная почти незнакомым всего несколько минут назад случайным попутчиком, в первые мгновения даже насторожила. Однако вслед за этим мысли приняли другой оборот. В самом деле, чего можно ждать от этого, в общем-то неплохого малого, с которым мы как-никак целых полгода делили одну казарму, пускай даже и в разных её углах? Ведь, насколько я мог помнить, ничего худого за ним не числилось. И даже если в последующие периоды службы он и приобрел репутацию шкурника, это должно быть за дружеской беседой в обществе зеленого змия хорошо заметно. И потом, разве шкурник станет вот просто так, ни с того ни с сего угощать бывшего сотоварища, даже если и праздник на душе? Нет, такие людишки никогда не проявляют широту натуры, скорее наоборот: чем радостнее событие, тем ярче слизистое их нутро цветет своими ядовитыми красками. Вот оно, положительное воздействие алкоголя на человека – помогает другим распознать его истинное лицо.
Сиротин по-своему растолковал написанное на моем лице замешательство:
-- Да хрен с ним, черепом, пусть тащит службу. Вот дембелю спать не положено, - философски изрек он закостенелую армейскую пошлость. – Ну чё, совершим рейд в страну Змея-Горыныча?
Колебания одно за другим отметались из лихой дембельской башки. Стояние в холодном тамбуре в ожидании символического постукивания вагонных колёс, несущих уставшего от службы воина в родные пенаты, уже не казалось приятным времяпровождением. В конце концов, если я откажусь – буду выглядеть в его глазах зайчишкой сереньким, трясущимся ради благополучного возвращения при виде любого должностного лица. Тут же мелькнуло в памяти, что в нашем вагоне расположилась еще парочка военных, только уже со звездочками на погонах. Стало быть, коллега хочет покуражиться на виду у кое-кого?.. Но, черт возьми, что за подозрительность нашла, неужто действительно чего-то или кого-то боюсь?..
Все эти мысли проносились в голове уже по ходу действия, когда их хозяин целенаправленно двигался вслед за напарником в сторону проводникового купе соседнего вагона. Нас окрыляли бесшабашие и веселая злость аутсайдера, плюющего на общепринятые каноны, выдвинутые себе в угоду обывательским мирком, чтобы в данный момент его представители тихонько сопели вокруг в состоянии, близком к относительному покою. И нас переполняла гордость оттого, что мы не принадлежим к их категории.
Проблемы, как быстро выяснилось, действительно не было... Пили мы в том же тамбуре из походной армейской кружки, поочередно опрокидывая ее прозрачное и ароматное содержимое в алчущие дембельские глотки. Поскольку из закуски разжиться у жесткосердных проводниц удалось лишь пачкой растресканного печенья, закосели быстро. Не прошло и получаса, как наши языки стали заплетаться в беспорядочную сеть, где можно было с одинаковой вероятностью как впутаться намертво, так и выскользнуть без особых усилий.
... – Ну прикинь, разве можно было стать толковым спецом в том гадюшнике, - вещал один, - где даже унитазы страдали от дедовщины. Старички опорожнялись в них, не утруждая себя потом за цепочку дернуть, а ты говоришь...
-- Нет, ты скажи, - перебивал другой, - почему считается, что «еланские» бойцы лучше подготовлены, чем «краковские»?.. А-а, вот тут и весь хрен! Потому что союзная учебка имеет свои корни, понимаешь? Там уровень другой, подход к солдату...
-- В том-то и дело! А в нашем задрипанном «Кракове» - вообще никакого подхода нет.
-- Ни фига! Один есть. Называется «нас ...»
-- Да знаю, знаю!.. Только это наше «крепчание» слишком похоже на закалку дырявого ведра: проку от него все равно никакого, зато -- крепкое...
-- Наливай еще... Вот ты говоришь, что если бы всё одинаково было, что в самом начале службы, что в конце...
-- В каком смысле – одинаково?.. Осторожно, расплескаешь.
-- Ну, когда старики молодых не мурыжат. Знаешь, что тогда будет?
-- Нормально будет. Интереснее служить будет. И никто не будет в военкоматах хозяйственное мыло глотать, чтоб комиссовали с язвой желудка. Или под дебила косить, на «семь-бэ».
-- Ну и козлы они, чмошники ссыкучие! Другие могут, а у этих что – барское воспитание? Им-то как раз в первую очередь польза будет – научатся хоть тряпку в руках держать... Дай прикурить.
-- Держи... Понимаешь, дело тут не в барском воспитании. Есть такое понятие, как чувство собственного достоинства. У кого-то оно развито сильнее...
-- Достоинство, как ты говоришь, совсем не в том, чтобы с поджатым хвостом уползать в щель, когда приходит время надевать сапоги... Давай еще по полста грамм... Ага... О чём это я? А, ну да. Доство... тьфу, достоинство – это когда плюёшь на все трудности и стойко выдерживаешь испытания. Это – твердость духа... Чего себе не наливаешь?
-- Ты же стопарь себе в карман зачем-то положил.
-- А, ну да. Пардон... Не достается... Попробуй ты...
-- Давай... Вот так... Ну, за всё хорошее!
-- Будь здоров...
Уже пошла в ход вторая бутылка, а мы, забыв про начальную тему разговора, бестолково перескакивали с одного предмета нашей содержательной беседы на другой. Уже давно тронулся с места поезд и, ритмично постукивая, рассекал морозную тьму, а мы, беспрерывно хлопая друг дружку по возмужалым плечам, расплескивая на пол дефицитную в те годы водку и, сдабривая окропленный ею этот самый пол россыпями дорожного печенья, исступленно доказывали что-то то ли один другому, то ли самим себе. Мы как бы загородились от внешнего мира алкогольным налетом и уже не обращали внимания на проходивших мимо людей, с недоумением поглядывавших в нашу сторону. Праздничная эйфория двух ошалевших от свободы бойцов, как нам казалось, должна была вызывать со стороны уважение и трепет.
На самом же деле наш героический вид вызвал у кое-кого из проходивших мимо раздражение и головную боль. Подозреваю, что это могли быть те самые проводницы, отпустившие нам водку. Как бы там ни было, а через некоторое время пришлось конфузливо освободить пригретое нами помещение: заглянувшая сюда сонная физиономия в форменном картузе казенным голосом пригрозила сдачей нас на ближайшей остановке дежурному по вокзалу и кое-куда по дальнейшей служебной эскалации. Сие не могло не возыметь действия, и мы, стукнувшись лбами, поклялись в вечной дружбе и разошлись, вернее, Сиротин ушел почивать в своё купе, а я остался в тамбуре, поскольку до Кунгура было еще далеко.
Больше мы с ним не увиделись. Когда сутки спустя я разыскал его купе, соседи поведали, что он со всеми пожитками неожиданно высадился в Перми, хотя, насколько я помнил, добирался в подмосковный Наро-Фоминск. Загадочная славянская душа...
Мне ничего не оставалось, как наблюдать в окне проплывавшие мимо унылые ноябрьские пейзажи. Уже просветлело и доминирование серых тонов в них отчетливо бросалось в глаза после двухлетнего отсутствия и привычки созерцать ухоженные ландшафты европейского типа. Полуразвалившиеся хатки и мрачные постройки малопонятного для постороннего глаза предназначения странным образом отшвырнули моё приподнятое настроение с сияющих высот к низинным топям, испаряющим зловоние тлена. Проще говоря, вернулось то угнетенное состояние духа, в котором пребываешь во время призыва, а не демобилизации.
Что же случилось? Уж не тоска ли это по родной казарме? Или просто из-за прерванного должностным лицом веселья, организованного бывшим сослуживцем по учебке?
Стоп!.. Учебка... Точно... Всякий раз упоминание о ней вызывало некоторый мандраж и мысленно переносило теперь уже далеко во времени и пространстве – на полтора года назад и тысячи километров отсюда. Нет ничего странного, что наиболее ярко отпечатались в памяти именно первые полгода службы, хотя сам факт случайной встречи с человеком, побывавшим, как и я, там, нес в себе нечто фатально-символическое. Забавно, что Сиротин здесь и сейчас так неординарно напомнил мне о тех временах. Воистину, жизнь человеческая в некоторые моменты бывает исключительно мозаичной и непредсказуемой!
Но с другой стороны, чему я удивляюсь? Разве танкисты не составляют основной костяк служивых в Восточной Германии? Разве танковая учебка под Дрезденом – не один из поставщиков кадров в линейные части ГСВГ? Разве мне и до этого не приходилось сталкиваться с ее выпускниками, и даже того призыва, что и я сам? И наконец, разве рядом со мной не служили ребята, делившие тяготы и невзгоды молодого бойца под одной крышей, а теперь разъехавшиеся в разные точки страны по домам?..
Та «среда обитания», о которой идет речь, была и останется для некоторых молодых людей истинным проклятием. Они находились в полном и рабском подчинении у других молодых людей, призвавшихся в армию несколько раньше. Последние олицетворяли собой немалую Силу, продиктованную Его Величеством Законом и Его Высочеством Уставом Вооруженных Сил. И наша пьяная перепалка с Сиротиным на тему дедовщины отнюдь не несла в себе спонтанности, а возникла вполне логично и объективно. Другое дело, что мы не сходились во мнениях, касаясь кое-каких деталей.
В самом деле, что тут особенного? Почти любой мужик, служивший в армии, так или иначе прошел через все тяготы «курса молодого бойца». Ни для кого не секрет, что первое время в армии (да и не только там) приходится трудновато. Ведь это естественный процесс, любому необходимо пройти первоначальную закалку, чтобы потом стать надежным и полноценным воякой!
Ан нет, вся беда в том, что нашему человеку всегда не хватало, да и теперь не хватает почти везде и во всём чувства меры. Особенно когда он молод и перед ним пестреют, маня своей калейдоскопичностью и разнообразием, земные пути-дороги. И в армии это проявляется, на мой взгляд, весьма ярко. Многие стороны армейской жизни при этом настолько гипертрофируются, что принимают чудовищные и уродливые формы. Строгость переходит в жестокость. Дисциплина заключает в себя бессмысленную муштру. Наказание выражается в побоях и издевательствах. Всё это – логическое следствие того, что дает почти абсолютная власть одних людей над другими, плюс, как уже упоминалось, отсутствие чувства меры при этой власти. Армейская иерархическая система позволяет осуществлять вышеперечисленное чаще всего безнаказанно. К тому же в некоторых местах службы солдата обучают военному делу в ничтожной степени; основное же время службы уходит на бессмысленную показуху и чистку «авгиевых конюшен», коими можно с уверенностью прозвать большинство воинских частей. Убирать и чистить их можно бесконечно – ведь они ничего не создают и не производят, а только поглощают и выделяют.
Ни в коей степени не хотелось быть ни очернителем, ни обличителем. Армия нужна, армия была, есть и будет, пока существует человечество – эта аксиома не нуждается в подтверждении; способность воевать – одна из главных отличительных качеств самых разумных существ на Земле. Однако посвятить себя военному ремеслу на всю жизнь – дело сугубо индивидуальное и должно нести в своей сути характер добровольности. Тогда от военного можно будет что-то требовать, тогда им можно будет восхищаться и гордиться. А принудиловка никогда не приносила ни одному войску лавров. Были, конечно, исключения, только при этом, уверен, рекруты петровских и суворовских времен пользовались должным уважением со стороны государства, начальства и народа.
Итак – принудиловка. Вот краеугольный камень, в который упирается большинство недостатков современной армейской службы. Если еще сюда прибавить лагерные порядки, просочившиеся с незапамятных лет в армейский быт, то перед нами предстает в общей схеме та система взаимоотношений, что пустила столь уродливые корни среди военнослужащих низших рангов вообще и в учебном подразделении, о котором пойдет речь – в частности.
Выражение «пространственно-временная среда обитания», засевшее в голове там, в поезде, сохранилось в памяти напрочь. До сих пор не поворачивается язык именовать казенно-благородным словосочетанием «учебно-танковое подразделение» то место, в котором очутился за два года до описанной встречи в поезде, т.е. в начале службы, будучи 18-летним юнцом, желторотым и наивным, как и большинство сверстников. В той среде нам предстояло вживаться, адаптироваться к ней, а для кое-кого – и быть сломленным ею, превратиться в ничто, в рабов, слепых исполнителей чужой воли, в жалких марионеток жалкого человеческого тщеславия и самонадеянности. И это не просто выспренные патетические фразы. Тот, кто прошел через всё это или подобное ему, кто был свидетелем и участником событий, кто побывал в аналогичных местах и испытал нечто похожее, - хорошо меня поймет.
Вспоминая тот отрезок времени, я иногда ловлю себя на мысли, что находился как бы в ином измерении, в непонятно откуда взявшейся сфере, где действуют законы совершенно неожиданного и малопонятного происхождения. Словно бы и не на этой планете и даже не в трехмерном пространстве, а в непонятном виртуальном мирке. Я был настолько ошеломлен происходящим, что не скоро вжился в эту самую сферу, или среду. Я оказался к ней плохо подготовленным. Впрочем, подобных мне служило там немало, что нисколько не удивительно.
Не хотелось бы создавать впечатление, что, нагнав страху предварительно, я собираюсь описывать некий филиал преисподней, где алчущие черти в обличии сержантов и офицеров безжалостно терзают невинные жертвы – молодых солдат, где разбиваются жизни и судьбы, где повсюду царят жестокость и насилие, оскверняется человеческое достоинство и так далее. Действительно, я несколько сгустил краски, и посему обещаю впредь следовать объективности. Однако и ссылаться на пошлую поговорку «где слишком много трагедии – начинается комедия» тоже не собираюсь. Служба там никакой трагедией не являлась, хотя действительно сопровождалась для некоторых бойцов страданием и невзгодами. А вот то, что нередко грустное и смешное шли там в обнимку – не могу не согласиться. Но и тогда многим было не до смеха. Так что если следовать до конца театральной терминологии, ту службу можно было бы окрестить «драмой». Разумеется, в широком понимании этого слова.
Стало быть, приступим. Место действия – учебный центр в нескольких километрах от города Дрездена. Германская Демократическая Республика. То, что теперь уже нет ни такой страны, ни, естественно, такого учебного центра, тоже является своего рода подтверждением некой виртуальности этой «среды обитания». Время действия – середина восьмидесятых прошлого столетия. Действующие лица – военнослужащие Советской Армии, различных рангов и возрастов.