О себе объективно писать также трудно, как и о маме: мама – святое в жизни, а о себе - трудно быть откровенным.
Я получила внимания больше, чем сёстры, - первая. У мамы еще было время вышить мне платьице, закрутить локоны перед прогулкой, её материнскому тщеславию льстило, когда дочку называли: «Краса Беи».
Бабуся грела мне постель, перед тем, как уложить ребенка на перину, которую она же, – пёрышко к пёрышку - и собирала, а дедуля сделал диковинную кошёвку – расписные деревянные саночки, обитые внутри войлоком.
Мыли меня, хорошо протопив русскую печь и затащив наверх ванну, туда же отправляли обливающуюся потом пятнадцатилетнюю мамину сестру, остальным там было трудно уместиться.
В такой оранжерее меня растили долго, и свое затянувшееся вплоть до совершеннолетия детство я не могу охарактеризовать иначе, как «сон разума».
В ЗАГС папа пошел меня записывать Лидой в память о своей рано умершей двоюродной сестре, которую очень любил, но почему-то записал Галиной.
Про Лиду он рассказывал, как она однажды сильно плакала, сбив о ступеньку лестницы палец на ноге, и папа в знак солидарности со всей силы разбил точно также свой палец о ту же лестницу.
Оправдывая свое имя (тихая), я была чрезвычайно спокойным ребенком. Дедуля иногда посылал бабусю посмотреть, жива ли внучка, - так спала.
Первое потрясение я испытала лет в шесть во время ссоры родителей на моих глазах, едва не переросшей в драку, мама наскакивала на отца. Первые годы брака она это иногда позволяла себе, наша эмоциональная, горячая мама.
Люди вообще притираются в браке не один год или разводятся. До этого случая мне казалось, что родители – неделимая единица, предназначенная исключительно для обеспечения моего комфортного существования, а тут вдруг выяснилось, что они отстаивают и какие-то свои интересы. Конечно, так продумать мысль я тогда не могла, но эмоция ребёнка носила именно такой смысл.
Я не помню ни одного своего осознанного значимого поступка: ни хорошего, ни плохого, - как много помнит о себе, например, Лика. Однажды со мной, как с дурочкой, обошелся друг и фотограф семьи дядя Вася Кобяков. Он уговорил меня съесть тарелку супа, чтобы на дне я смогла увидеть солнышко, которого, как я и подозревала, конечно, не оказалось. Разочарование было не от отсутствия солнышка, а от дяди Васи.
Наши родители были умнее, вели себя с нами, как с равными; мама могла заставить что-то сделать, но обмануть – никогда. Папа всегда действовал убеждением, всегда находил слова, которые долго помнились.
При всей жертвенности поведения, родители держали нас как бы на расстоянии, в семье не были приняты ни объятия, ни поцелуи, - только с маленькими. Родители всегда старались держаться независимо, не желая давать нам понять, что мы им чем-либо обязаны.
Однажды полушутя родители выразили мне по какому-то поводу претензию, что мы, мол, тебя рожали, растили, а ты не хочешь не помню чего сделать. На что тут же получили: «Я вас не просила меня рожать, детей вообще заводят ради себя, а не ради детей».
При безусловном доверии друг к другу, всё же в семье не были приняты доверительные разговоры, мама обижалась, что я очень скрытная, а я не могла переступить через какой-то внутренний запрет, хотя всё, что приносилось и приводилось в дом, встречалось там доброжелательно и с пониманием.
В сад я не ходила, книг дома не было, тогда было не до книг, это потом, постарше, я часами просиживала в читальном зале городской библиотеки.
В старших классах я прочитала и всё, что было у соседей, самое ценное – полное собрание Бальзака и утверждаю, что классика никогда не бывает рано или поздно. В юности хорошая память и огромное желание познать мир и хорошо, если есть умные книги. В том числе и Мопассан, за чтение которого однажды меня пристыдил папа. А на меня уже тогда произвели впечатление не любовные сцены, - очень целомудренные в сравнении с нынешней жизнью, а мысль через все его произведения, о том, как безнадёжно одинок человек.
С девочками любили вырезать и наряжать бумажных кукол, настольные игры рисовали сами. Во дворе – вышибалы, «море волнуется раз», классики.
Иногда детей собиралась большая ватага, тогда мальчишки постарше разбивали нас на две команды. Мы прятались друг от друга на Болотной – это застроенный теперь район Павловского и Кузнецкстроевского.
Если кто-то попадал в плен, то на допрос с пристрастием: «Пароль?», нужно было стойко отвечать: «Обосраный король!» - и ничего другого. Это самый большой криминал в моем детстве, я неукоснительно следовала наставлениям, что – хорошо, что – плохо.
Родители, прошедшие в детстве через лишения и войну, оберегали нас от жизненных испытаний. Я удивляюсь, как мама разрешала мне бегать босиком по лужам, - тёплые мутные потоки неслись иногда по улице, как реки. Весной Томь разливалась, и, пока не построили дамбу, на Болотной можно было иногда по несколько дней наблюдать сидящих на крыше людей; некоторых – даже в обнимку с начавшими появляться в быту телевизорами, рядом с собаками и кошками.
Мальчишки вечно обижали меня, не пускали на каток, я с рёвом шла домой, выходил папа и тряс их за воротники. Оля, например, сама провожала девчонок из школы до дома, её почему-то никто не смел тронуть. Говорят, существует психология жертв, преступники чувствуют, кого можно безнаказанно обидеть.
Из теста психолога: «В детстве произошла сильная идентификация с матерью (сильный союз). Со временем ребёнок должен оторваться от матери и быть соучастным «миру», но этого не произошло. Поэтому приспосабливаемость к реальности на не очень-то высоком уровне».
Точнее обо мне не скажешь, я не борец по своей сути, сколько бы Лика, призывая меня к активной деятельности, ни спрашивала: «Ты, что ли, не папина дочь?».
Не папина, и не мамина в этом смысле. Возможно, это результат воспитания, потому что люди всё-таки видели во мне лидера. Работу я всегда меняла с понижением в должности, во-первых, не любила командовать, во-вторых, считать меня хорошим специалистом можно было только на фоне всеобщей царившей тогда полу-грамотности и профессиональной нетребовательности.
Отрыву от реальности способствовали книги и шахматы, к которым меня рано приобщил отец. Помню себя в классе пятом, в голубых пушистых шароварах, правдами и неправдами втискивающейся в битком набитый трамвай до Дворца пионеров, который представлял собой небольшой серый особнячок с красными дорожками на лестницах по дороге к Куйбышевскому рынку, - поэтому и народу всегда было много по воскресеньям.
Потом пионерам отдали один четырёхэтажный подъезд напротив кинотеатра «Октябрь», это уже было недалеко от дома.
Шахматы очень много дали мне и для развития и для формирования характера, но опять же углублённого в себя, уединённого.
Фото: 1970 г.
Продолжение: О себе. Ч.2 http://www.proza.ru/2016/11/22/971