Моя вторая жизнь в Петербурге

Первое, что я сделал по приезду в Питер, это сходил в парикмахерскую. За времяпровождение в поезде моя прическа изрядно меня достала.  Виски и затылок лысый, а надо лбом чуб, с которым ничего не сделать. Он упорно торчит, причем, сразу во все стороны. Я побрился наголо и нахлобучил сверху шляпу. Меня здесь никто не знает. Пусть считают, что я такой всегда.
Теперь мой организм наполнился сладким ощущением свободы и раскованности. Теперь замочить в левое ухо серьгу и вообще все будет ништяк. У меня были еще кое-какие мысли о продлении своей раскрепощенности и я приступил к постепенной их реализации.
Начал с того, что убедился, что все на местности выглядит именно так, как я себе и представлял. Кроме одной пустяковины  - я не нашел проема в парапете. Зачем? Немного терпения, все по порядку.
Для начала мне надо было обзавестись транспортом. Я купил “Из рук в руки” (универсальная газета во всех регионах) и занялся изучением ее обширных страниц. Меня устраивало все: от велосипеда до легковой машины “Москвич” 1974 года рождения. Я был несколько ограничен в средствах, ну, скажем, тысячи четыре рублей я мог на это выделить. Это было не то чтобы НЗ, это были специальные деньги ДЛЯ ЭТОГО.
Несколько предложений были заманчивы и я занялся их обзвоном. Однако результаты меня не воодушевили. Кроме этого, я прекрасно понимал, что одному мне с поставленной задачей не справиться. Поэтому на следующий день прямо после учебы я отправился искать сообщников. Народа в тот день на Дворцовой площади было выше крыши. Я брел, изображая неторопливость и скуку, стреляя глазками что хороший шпион. В дополнение к этому можно сказать, что поля шляпы были надвинуты на глаза, воротник куртки от дождика поднят, а в ушах наушники соединенные проводком с  любимым телефончиком. Народ настолько разношерстный, что я поймал себя на мысли, что мне доставляет удовольствие его рассматривать. Я даже встретил свою старую знакомую, с которой я лет 12-13 назад... Ну, в общем, понятно. Вообще-то она живет в Оренбурге, но 2-3 раза в год, я знаю - мы периодически с ней встречаемся (чаще заочно) на родной земле, ездит в Питер. И тут мы проходим друг против друга - она с парнем (не с мужем и без сына) под руку и я вразвалочку. Я молча делаю ей пальчиками, а другой рукой (мысленно, конечно) подминаю ей нижнюю челюсть. Так мы и минуем друг друга. Без слов, без истерик.
Наконец, чуть в стороне я вижу группу байкеров, не тех, кого регулярно хоронят, устраивая пышные похороны, вспоминая, как они с диким ревом летали по городу, а спокойных ребят на “Харлеях” и “Уралах”. Не могу сказать, что шел к ним уверенным шагом, но мечту надо сбывать.
Подхожу, закуриваю. Пока молчу. Ну сами понимаете, площадь большая, стоять где есть, а тут почти впритык встал какой-то кент и курит, рассматривает. Через несколько секунд они замолкают и вопросительно смотрят на меня.
- Хочу прокатиться на мотоцикле по Дворцовой площади! - выдавливаю я из себя.
- 100 баксов, - говорит один.
- А на... - говорит другой. Ненормативную лексику с их и с моей стороны я опускаю.
- А потом..., - продолжаю я, пропуская их эти и остальные реплики мимо ушей, и рассказываю, что я хочу сделать потом.
Тут они замолкают и с интересом смотрят на меня. Я бы сказал рассматривают с ног до головы.
- На Три-Икса ты что-то не похож...
- Татуировку покажи...
Это все их слова, а я понимаю, что настал момент вхождения в компанию, лихорадочно думаю, как бы выкрутиться из создавшегося положения. Была бы водка, я бы выпил стакан без закуски. Меня бы зауважали, а тут посреди площади... Я нащупываю в кармане разогнутую скрепку и меня осеняет гениальная мысля. Вообще это не мой подвиг, его проделал младший брат моего одногруппника Макса Панасюка, доказывая панкам, что он тоже панк. Но тут другая мысль, более гениальная, обгоняет первую и является мне во всей красе. Скрепка-то хоть и железная, но тупая, а вот зубачистка остренькая, и выглядеть ей будет более внушительно. Я лезу в карман, достаю коробочку с симками и мультикартами для телефона, там у меня лежит половинка зубочистки и решительно сходу оттягиваю мочку левого уха и вкручиваю туда деревяшку. Больно, признаюсь, было не очень. Только с самого начала, когда прокалывал первую кожу. Далее только трудности с проколом второй, но как-то без боли. Но в глазках, чувствую, заблестело.
Девчонку одну, среди них и девка оказалась, теперь я разглядел, стошнило прямо на бензобак. Ребята как-то зашевелились, ногами стали перебирать, вроде уезжать собрались.
- Я серьезно, - серьезно говорю им я. - Помогите только мотоцикл купить.
Тут один из них ставит свой байк на подножку, слезает, подходит почти впритык и собирается меня бить. А он, не смотря на юный возраст, шире меня раза в четыре и кулаки у него чуть поменьше моей попы. Однако, съездить ему по зубам, если надо, я успею. Но вот надо ли? Если съезжу - пропал мой план.
Дальше следует разговор, который я приводить здесь не буду. Результат - ребята успокоились и... все таки заинтересовались. Правда не все. Трое или двое. Остальные откатились в сторонку и о своем курят. Сколько раз убеждаюсь, что не умею говорить с людьми. У меня логика другая, что ли? Ход мышления. Так трудно контакт устанавливается.
И вот мы стоим посередине Дворцовой площади. Я с обломком зубочистки в ухе и двое-трое ребят с сигаретами. Почему двое-трое, потому что один все время туда сюда ходил. То к нам подойдет - пощерится, то ко всем вернется - погогочет. С уха у меня начинает капать да на светлую куртку. Но вытирать не удобно, раз байкером вызвался.
- У тебя с уха капает, - говорит мне один.
Во! Теперь можно достать платочек и приложить к ранке, зубочистку решил пока не вынимать. Так, обломал немного. Давно хотел в ухо пиратскую серьгу забацать, тем более, что кораблей здесь до фига поблизости.
- Только на доску ты не попадешь?
Вопрос хороший. Козырь, что на мотоцикле я ездил два раза в жизни, причем, держась за впередисидящего, я оставил на потом. Вопрос остается без ответа.
- Может зазор какой в парапете есть, - это уже я размышляю, - или где спуск к воде, но опять же место для разгона надо.
- Для разгона - это ерунда. Метров двадцать хватит. Крутанешь (вероятно рукоятку газа. мои прим.) и разгонится... а вот на спуске не получится. Нужен же прыжок, а ты просто по ступеням скатишься. А если прыгнешь, то можешь и не долететь.
Дальше мы ржем и комментируем воображаемую картину. Контакт налажен.
- Давай, - говорю я, - подумаем. Обмозгуем каждый сам по себе, а завтра встретимся. Только я в Питере всего пару недель - тянуть бы не хотелось. Во сколько и где?
Он жмет плечами:
- Да здесь же. Вот так же. К вечеру.
Меня это не вполне устраивает. Я люблю точность:
- Часов в семь?
Он опять мнется. Ладно, большего из них не вытяну. Я протягиваю руку:
- Алексей.
Его зовут Ван Гог, другого Боба, а третьего Рыжий. Это литературные имена и ничего общего с настоящими не имеют. Надо же ребят как-то обозначить, а подставлять не охота. Девчонку, кстати, зовут Крапива. Скрывать не буду, глазками она стреляла. А вот в возрасте ее я не определился, да и вообще трудно мне в этом плане что-то сказать. Наверно в общей куче от 18 до 30, а может и старше. Мы же людей и по социальной роли оцениваем, а тут какая социальная роль - живи и катайся.
Мы прощаемся и я иду домой. Прохожие на меня оглядываются, а возле киоска, где я решил купить пива (надо же отметить удачное начало) меня останавливает мент. Так, что-то не то. Пока мой паспорт тщательно изучают, я мысленным взором осматриваю себя с ног до головы, а потом и в реальности свое отражение в витрине среди банок пива. Понятно. Видимо я все-таки сильно волновался в разговоре с ребятами и размазал кровищу по всей левой половине лица. Ха-ха! Рожа жуткая! Я достаю платок (другой и чистый, а первый пришлось выкинуть здесь же), смачиваю его в дождике и тщательно оттираю лицевую поверхность. Куртка, блин, тоже здорово пострадала. Не знаю как буду отстирывать.
Разговор с ментом особой ценности не представляет. Я был АБСОЛЮТНО трезв, прописку оформил, и он меня после пары реплик отпустил. Ухо его мое не интересовало. А я на следующий день купил за полторы сотни серебряное колечко коим и заменил дурацкий обломок зубАчистки.
Вечером на встречу мне попасть не получилось. В силу, так сказать, семейных обстоятельств, но почему-то я был спокоен и уверен, что ребят снова увижу и все пойдет по плану. Так оно и получилось. На третий день мы встретились. Я перед этим прошел долгий маршрут вдоль Невы. Любовался ее тяжелыми водами. Все искал прогалину в парапете. А ребятам оставил телефон, потому как они торопились на какую-то случку. Короче, разговора опять не получилось, да и Ван Гога не было. А что с толпой говорить, мне конкретно надо.
Анна Рустамовна (тоже имя литературное) старше меня лет на пять, но симпатичная и вполне коммуникабельна. Я ее сразу глазом выцепил, но а что толку. Приехала она со своими коллегами (еще две тетки приблизительно такого же возраста, но иных комплектаций) и везде с ними таскается. Даже писать вместе ходят. Что они там, держат что ли друг друга? А так получилось, что на семинарах по педагогике, когда нас объединяют в мелкие группы, мы оказываемся вместе. Я не против. Это хорошо, когда люди друг другу симпатичны. Да и устал я один болтаться, а так хоть пару-тройку слов можно бросить не в пустоту. Вот и сейчас идем в четвером из павильона в павильон, пытаемся разговаривать. Настроения у меня особого нет, что они девчонки что ли, которых окучивать надо? Так, репликами вяло обмениваемся, на солнышке греемся, пока его туча свинцовая не закрыла. И как-то мы немного отстали, шагов на пять.
- А что, - говорю, - Анна Рустамовна, давайте сбежим от них? - и смотрю на нее пристально.
А она запнулась, растерялась как-то.
- От кого? - говорит.
- От подружек ваших.
А дело в том, что я как всегда искажаю факты. Придется восстановить истину. Одна из этих теток, наверно, даже младше меня. Зовут ее... Да какая разница. И те, что постарше, в т.ч. и Анна Рустамовна, постоянно занимаются сводничеством, то подсадят ее ко мне, то меня к ней, то оставят один на один. Заколебали. Та девчонка неплохая. Я бы сказал даже очень, но правильная, что ли. С такими шуры-муры водить нельзя. Не стоит. Вот и смутилась моя Анна Рустамовна, что я предлагаю девочку эту бросить. Пока она переживала этот факт, я ее за ладошку взял и в кусты. И вот мы уже идем под ручку больничной аллеей в другую сторону. Может они нас и искать стали, может даже и нашли, т.е. увидели, но во всяком случае больше не беспокоили.
Идем, а особо говорить не о чем. Хотя на сердце сладко - рядом живая женщина.
- Ну и где вы были, Алексей? - заводит разговор она.
Я то знаю, что они по всяким театрам носились, по выставкам. Не буду же я ей, на данный момент моей девушке, плакаться об отсутствии денег, но и врать не охота.
- Я пока свои дела делал.
- Это какие же дела? - она смеется.
- Всякие, - говорю я уклончиво. Вот и поговорили. У нее вопросов больше нет. Кавалер, блин. Надо реабилитироваться, но ведь и глупо же сейчас спрашивать, мол, а вы где?
- А что, Анна Рустамовна, - беру я быка за рога, в тоже время удерживая ее под руку, - давайте я вас шампанским угощу, - и, поняв, что с ней надо действовать решительно, тащу ее за пределы больницы к торговым рядам. С шампанским это я хорошо придумал. Это не пиво, не тоник, не водка - это можно не угадать, этого она может не пить, а шампанское все женщины любят. Наверно.
Легче сказать. Мы еще немного поболтались в его поисках. Такое впечатление, что Питер шампанское не пьет, но нашли. Беру одну бутылку полусухого, шоколадку и пару одноразовых стаканчиков и думаю, а чем буду рассчитываться. Денег-то кот наплакал. Пришлось лезть в то самое НЗ, что полгода копил на мотоцикл, и брать оттуда. Отсюда на душе кошки заскребли. Сам себе изменил.
Нашли в парке деревце, бросили под него сумки. В небе солнце, в душе юность какая-то студенческая рождается. Я открываю по-гусарски бутылку и мы пьем как-то легко стакан за стаканом. Точнее говоря, полстаканчика за полстаканчиком. Даже про шоколадку забыли. Теперь нам весело, хохочем о чем-то, друг друга разглядываем.
- На занятия не пойдем?
- Конечно! - кричу я, - Какие занятия!? В центр поехали!
- К цыганам?
- Точно, к цыганам! - а сам думаю, что плакали мои денежки, и тут я даю слабину:
- Хорошо бы в общагу зайти, денег взять.
Возникает неловкая пауза. Черт меня дернул за язык такое сказать, ведь если назвался груздем - полезай в кузов.
- Да ладно, - машу рукой, - так погуляем!
Погуляем так погуляем, но уже в отношениях словно трещина какая-то. А в общагу то действительно хорошо бы зайти, вот сумку, например, бросить. В ней у меня ноутбук и книги всякие. Тяжелая она, аж плечо режет.
Идем, а шампанское берет свое. Небо красивое, город красивый, девушки красивые, а красивее всех моя Анна Рустамовна.
- Да что ты, Алексей, меня все по имени да по отчеству. Я не такая старая, а отца своего я в жизни не видела. Я тебе еще тогда сказала - просто Анна.
И это правда, когда мы знакомились, она Анной представилась, это я случайно узнал, что она Рустамовна. А я же люблю по имени-отчеству.
- Договорились! - и добавил, - Анна.
И словно волна какая-то нахлынула, смотрю и на нее тоже. Теснее ко мне прижалась, а мне сумку на левом плече нести неудобно. Я вообще НИКОГДА сумки на левом плече не ношу. Скриплю зубами, терплю, а на душе все равно ангелы поют. А волна по телу прокатила, каждый укромный уголок без внимания не оставила. “Эх, - думаю, - мне же с ней в постель нельзя. У меня после оренбургского загара вся кожа клочками слазит, да и презервативов я с собой в Питер не брал. Как-то планы другие были, да и кончились они у меня. Все на 8-е марта девкам раздарил.” Девчушкам моим славным, конечно. Вот такие мысли  у мужика на первом свидании.
Идем, говорим о чем - сам не знаю. Эх, какой я клевый парень, что с шампанским такую историю придумал. Плечи сами собой расправляются, осанка какая-то появляется, и сумка вроде как надувными шариками набита. А тут “Газель” подкатывает и места свободные, и до метро идет. Тащу ее туда, она сопротивляется, а я, мол, пойдем, пойдем. Так мы и на ты перешли.
На “Газельке” до метро доскочили, там она за меня какой-то карточкой рассчиталась, и мы на Невский рванули. Вам, наверно, хочется видеть идеалистические картины, как мы ехали сначала на эскалаторе, и она стояла на одну ступеньку выше, прижавшись ко мне, и наши лица ненароком соприкасались, а потом мы ехали, сидя на одной сиденьке, прижавшись друг к другу плечами, а я держал ее за ладошку, а потом опять эскалатор, только уже более интимный. НИЧЕГО ТАКОГО НЕ БЫЛО! Доехали и все. Вокруг народ какой-то суетливый в виде пенсионеров с тележками и коренных ленинградок. Мы даже в разных концах вагона ехали. Выбрались на поверхность, отдышались. Куда пойдем? На Дворцовую площадь, а там на Неву посмотрим.
На Дворцовую площадь мы не попали, обошли другой стороной, но к Неве вышли. Все таки балдею я от нее. Это даже не Волга. Волга светлая, хоть и такая же тяжелая. А эта темная, тягучая. Как будто глицерин или водка из морозильника. А запах!... Подошли мы к парапету и тут со мной началось. Видно алкоголь еще не прошел, смотрю как завороженный на  игру волн, про подругу свою забыл, а она, хоть женщина и взрослая, скучает уже. А я вижу это, и во мне злость, рождается, мол, если симпатии ко мне питает, то какую-тот дань к моим слабостям отдать надо. И она терпеливо ждет, пока я на воду нагляжусь. Я за это ее еще больше уважать стал. Нет, не так. Она мне еще больше за это понравилась.
А потом какой-то перелом произошел. Обмолвились парой словечек и уже вместе смотрим на воду. И я вижу, что и ей это нравится. А тут с неба, как стратегический бом-бар-дировщик, заходит огроменная туча. Сначала, как водится, мелкий дождь, даже пыль, которая не с неба, а отовсюду. Это чисто Питерское явление. А потом как понеслось! У меня зонтика нет, она со своим борется. Наконец, открыли. Спрятались, прижались. Я ее обнял, руки свои на ее животике сложил. Она не школьница - с голым пупком ходить, но я все равно через ткань чувствую ее тело.  Чувствую, а сам запутался в ее волосах, и дождь мне уже не интересен - я вдыхаю ее аромат. Не духов, нет, а аромат ее тела. Девчонки, знайте, запах многое в жизни значит, а если не нравится, то бегите без оглядки, это уже всеми психологами доказано. И физиологами тоже!
И мы стоим так под проливным дождем, и я знаю (учил анатомию на первом курсе), я чувствую, что груди чуть выше, и если я перемещу свои руки, то будет даже лучше, а самое главное, что никто не увидит. Только с того берега Невы в бинокль. А здесь мы одни. Нет, еще пара пар стоит. А одна и без зонта. И им не до нас. Я им даже завидую. Я крепче сжимаю ее в объятиях, мы прижимаемся щеками. Курортный роман!! “Но вреден север для меня…” - писал Пушкин Асс.
Но я держу себя в руках и ее тоже. Она снимает очки (ОНИ МНЕ УЖЕ ДАВНО МЕШАЮТ!), мы соприкасаемся уголками губ. Интересно, видит она меня без них или нет. Я, наконец, перемещаю правую руку (или левую? Черт, забыл! Пусть читатель простит меня за эту неточность.) чуть выше, и нам обоим это нравится. Все так классно только писать хочется. Шампанское же. И тут я вспоминаю, что у меня сегодня встреча с байкерами.
Словно ушат холодной воды. Опять вру. Холодной вокруг выше крыши. ...словно ушат горячей воды. Я моргаю, я кашляю, я убираю руку в карман, я отплевываюсь от ее шевелюры. Она либо не заметила, либо очень тактичная женщина.
- Пойдем, - говорю.
- Куда?
Я тащу ее за руку как первокурсницу. Она аж в пояснице переломилась и копы... туфельками уперлась.
- Что ты меня как первоклассницу везде таскаешь?
- Пойдем, пойдем. Только быстро!
Тут и дождь мельче стал, а потом и прошел вообще. А мы влетаем на Дворцовую площадь. Я со смыслом, а она держась за руку действительно как подросток какой. Еле успевает ноги за мной переставлять. Уже в очках. Даже смешно, как будто ей не 37 или 38. Интересно, а сколько ей действительно?
Я вижу черное пятно на краю площади. Они. Я сбавляю темп, беру ее под руку. Самое правильное было бы оставить Анну на какой-нибудь скамейке, поговорить, а потом вернуться. Но это же первое свидание, да и потом учитывая сложные погодные условия... Короче, к ребятам подходим вместе. Теперь к нам больше внимания. Я еще раз подчеркиваю, что Анна очень даже симпатичная, начиная с туфель и заканчивая... И заканчивая, только выглядит на мой взгляд несколько старше, чем это хотелось бы. Ну и глаза у нее, конечно!!!
Я держу ее за руку. Она несколько сковано себя чувствует. Я, чувствуя это, тоже. Вот такой каламбур!
Слава богу, Ван Гог здесь. Тут волей-неволей нам приходится оставить сопровождение (он свое, а я свое) и отойти в сторонку для сокровенной беседы.
- Ухо-то, я смотрю, поджило, - начинает он.
Я невольно трогаю серьгу. Надо же, а я совсем забыл! Вот чудеса! Я как будто в первый раз осязаю осергившуюся мочку. Интересное ощущение, а ведь женщины так всю жизнь!
Дальше у нас происходит примерно такой разговор:
- Ну что?
- Да ничего. Я прошелся вдоль Невы. Проемов, конечно, нет. А потом еще этот... бордюр перед тротуаром. Его тоже надо как-то преодолеть.
Ван Гог смеется. А я продолжаю:
- Но на Мойке и Фонтанке куча мест, где спуск к воде и можно наискось неплохо срезать.
- Да и на Неве таких мест полно, - отвечает мой собеседник, - но...
В это время Анна подходит ко мне, видимо соскучившись в одиночестве, обнимает меня под курткой руками и прижимается, как будто мы сто лет знакомы. Я ее понимаю. Ей среди них (байкеров) неуютно, я даже замечаю, что она опять без очков. А еще я чувствую, что шампанское добралось до мочевого пузыря и развлекается с ним.
Ван Гог с некоторым удивлением смотрит на нее, как бы в раздумьях продолжать или нет. Я подхватываю разговор:
- А еще надо пару машин.
- А это еще зачем? - удивляется мой собеседник, и мне приходится напомнить ему, что со мной дама и надо сдерживать лексику.
- Да затем, - продолжаю я, - чтобы поставить возле того места, где я буду прыгать. Чтобы никто другой там машину не припарковал и нам праздник не испортил.
Тут я вижу, что у Ван Гога лицо светлеет, а у моей спутницы наоборот темнеет.
- А еще, - говорю я, - возле Исакия есть мостик, где нет бордюров и парапет не каменный, а чугунный. Можно доску будет привязать, чтобы не ерзала.
- Можно выбить.
Я озираюсь. Чей голос? Оказывается Рыжий давно стоит за моей спиной и подслушивает наш разговор. Хотя, конечно, не тайна, и может он только что подошел.
- Что выбить?
Это мы с Ван Гогом почти хором.
- Секцию. Ну, чугун... Ну, часть парапета... Там же все на соплях держится. Жопой делали.
- Я те выбью, - Ван Гог замахивается своей кувалдой, - Вандал, блин.
Я прощаю ему это нарушение нормативной лексики. Такое радение за родной город похвально во сто крат.
Рыжий ржет, а ВГ продолжает:
- Ты определись, где прыгать будешь. Мест навалом. Я вдоль Невы проехался, вдоль Невки. Есть места. Даже в канал Грибоедова нырнуть можно.
- Да я хотел сначала по Дворцовой площади, а потом в Неву.
- А зачем по Дворцовой?..
- Честно говоря, я думал, что у вас здесь как на Красной площади в Москве движение запрещено, а я пролечу, всех ментов соберу и алга... в воду.
- Как в фильме?
- Ну.
Анна в растерянности. Больше не прижимается, а как-то держится что ли. Смотрит то на меня, то на него. Я успокаиваю ее чисто машинально, глажу чуть выше предплечья.
- Да у нас хоть обкатайся. Но ментов позлить можно, они вдоль набережной частенько стоят. Можно ведь их на х.. послать.
- На х.., так на х..., - Я даже не замечаю, как сам скатываюсь в ненормативную лексику.
- Тебе что нужно? - тычет себе пальцами в грудь Ван Гог, - Можно ведь и с разводного моста ночью дернуть.
Глаза мои затуманиваются. Я представляю себе белую ночь, вздыбившийся в небо мост и я, мчащийся на реактивном мотоциклете, поднимаюсь ввысь, потом колеса моего железного коня оставляют асфальтовое покрытие, и мы летим. Я уже не сижу, а вишу над ним (мотоциклом), потом оставляю руль, и он уходит вниз, а я продолжаю свой полет и падаю, падаю...
- Нет, с моста не пойдет, - категорично заявляю я.
- Это почему? - спрашивает Ван Гог, и в глазах его я читаю усмешку.
- Да я о воду разобьюсь. Ты прикинь, верхотура какая!
Мы молча стоим, обдумывая сказанное.
- Да, - соглашается он, - с моста не пойдет. Хотя было бы красиво. Ладно, место я найду.
- Только, - влезаю я, - нужен символ какой-то. Там памятник на заднем плане али дворец какой и воды побольше.
- Понял. Прикинем. Только вот, что скажи. Я тут думал, а как ты выбираться будешь?
- А вот на счет этого завтра. У меня как раз кое-какие мыслишки появились, - и я вспомнил водных мотоциклистов на день города.
- Звони, - машу я ему.
- Увидимся, - режет он, входя в роль, и идет к своему байку. Оказывается, они ждали только его. Перебирая ногами, откатывают метров на пятьдесят в сторону, заводятся и уезжают.
Мы остаемся одни посреди площади. Анна поворачивается ко мне, я начинаю понимать, что за все время разговора она так и не разжала свои руки сцепленные у меня за спиной, поднимается на цыпочки (я так думаю!), жестко целует меня в губы и в тот момент, когда я сбираюсь ей ответить, отстраняется и выдает:
- А теперь говори, что ты задумал!
Хорошее место в повествовании, чтобы поставить точку. Но ведь это не повествование - жизнь:
- Потом! Помчали писать, - и мы мчим через всю Дворцовую площадь к платным туалетам избавляться от шампанского. И писаем, сначала я держу ее сумку, а потом она - мой баул со всем содержимым.
И здесь, мой дорогой читатель, не точка. Далее мы обнявшись идем, спотыкаясь о бордюры, размахивая свободными руками с початыми банками “Марти Рея” через вечерний Питер, а я горячо, взахлеб рассказываю ей свой коварный замысел.
Прощались мы с ней в метро. Она где-то снимает комнату со своими бабульками. Помахали друг другу ручками и расстались.
На другой день мы с Анной не встретились. И я и она забыли, что педагогика у нас не каждый день, и сегодня группа не собирается. А прямо перед обедом позвонил Ван Гог, сказал, что надо повидаться. Есть вариант с мотоциклом. Но сегодня я мог только очень поздно, часов в 11 вечера. На том и порешили.
Вечером я ждал его возле станции метро “Черная речка”, но вместо него приехал на мотоцикле Рыжий, усадил сзади себя, и мы понеслись. Так я первый раз прокатился на Харлее. И без каски.
Ехали мне незнакомыми маршрутами, на какую-то окраину, в гаражи. А гаражи везде одинаковые, что в Питере, что в Оренбурге, что в Магнитогорске. Открывает, показывает.
- Так это ж “Иж”! - негодую я.
- А ты чё? Харлей что ли хотел? - и опять ржет. А что он все время ржет? Рыжий он, вот что.
- Да вроде как мы об “Урале” говорили... - это я вру, ни о чем мы не говорили и не договаривались.
- Так чё, брать не будешь? Он заводится.
Это важный аргумент. Тут у Рыжего звонит телефон, пока он объясняется с Бовой, я думаю. Хожу, трогаю, пыль пальцами стираю.
- Ну, попробуй, - вновь пристает Рыжий.
Как пробовать? Я на мотоцикле ни разу не ездил. Начинаю тянуть время. Беру его за рога, отваливаю от стенки (Тяжелый!!), выкатываю на улицу на солнышко. По дороге смотрю, где у него подножка и как ей пользоваться. Останавливаюсь и со второго раза задираю его на подножку. Это движение я в детстве видел.
- Колеса подкачаешь, провода подергаешь. Тормоза, кажется, здесь дурные, но тебе-то они как раз не нужны.
Я слушаю его в пол-уха, лихорадочно представляя последовательность операций при заводке: открыть бензиновый краник, включить зажигание, выжать сцепление (а где оно?), добавить газа и дергать рычаг. Ничего у меня не получается.
- Отойди, - говорит Рыжий и, не выпуская сигарету из зубов, лихо заводит его на втором рывке. Мотоцикл гремит, откуда-то из под цилиндра бьет дым.
- Это глушак надорвало, - орет мне Рыжий, - но тебе он не нужен. Можно вообще оторвать в п...
Подкатывает Бова. Он парень спокойный, я бы сказал даже чересчур, он кричать не будет, ждет когда я заглушу мотор. А как его заглушить? Но тут мотоцикл глохнет сам.
- Бензин кончился, - констатирует Рыжий и уходит в гараж за канистрой.
- Ну что, берешь? - Бова протягивает руку, продолжая сидеть на своем Харлее.
Я объясняю, что думал это сделать на “Урале”...
- Ерунда, - матерится он, - “Иж” самое то. “Урал” тяжелый. “Яву” было бы неплохо, даже старушку, но у тебя с бабками туговато. О “Минске” я не говорю, не вытянет. Дерьмо, а не машина. Тебе же разгон нужен, подъем на доску...
Я начинаю соглашаться с его аргументами.
- А сколько просит? - и видя мое недоумение, Бова продолжает, - больше ста не давай. (“Ста”, это видимо в баксах. У меня улучшается настроение) У него вон рама отварилась и сцепление заедает. А то, что он работает, так как раз, что бы тебе прыгнуть его и хватит.
- А Рыжий сказал, что тормозов нет.
- Да не х.. он не знает. Сядь и проедь круг - все сам поймешь.
И тут я понимаю, что настало то самое время, пока Рыжий гремит канистрами и бутылями в гараже, признаться, что ни разу не садился за руль мотоцикла.
Бова как-то ни очень удивляется, а я как бы оправдываясь, говорю, что зато на велосипеде полжизни проездил, на мотороллере один раз и, вообще, у меня права есть, и водитель я не плохой.
- Тогда ерунда. Сядешь и поедешь.
- Ты только покажи, как скорости переключать.
Он показывает. Мне представляется это несколько геморройным, но деваться некуда. Рыжий заливает бензин и масло. Я произвожу первый в своей жизни завод мотоцикла и с первого раза трогаюсь. Сделав круг на первой передаче, я начинаю экспериментировать с другими.
- Это сцепление барахлит, - орет мне Рыжий.
Бова сплевывает.
Я пытаюсь тормозить. Мотоцикл достаточно сносно останавливается и глохнет, я опомнившись выжимаю сцепление и подлавливаю его, выкручивая максимальные обороты. Мотоцикл ревет, подбегает испуганный Рыжий и орет, чтобы я сбросил газ.
- Ты купи, а потом издевайся.
- Давай за две тысячи, - говорю я с ходу.
Рыжий вроде обижается, но Бова молча хлопает его по плечу. Короче, сторговались. Бова уезжает домой, а я еще минут сорок экспериментирую с заводкой, троганьем, переключением скоростей, но спохватившись, что уже полпервого ночи, сворачиваюсь и прошу Рыжего добросить меня до общаги.
- У меня охрана двери в час закрывает!
- А я живу тут рядом! Что мне мотаться по городу?
У каждого из нас важные аргументы.
- Вот подбрось еще рублей пятьсот...
- Нет, пятьсот это много.
- Ну триста?
- Да что тебе эти триста? А мне еще жить в вашем гребанном городе. Денег нет. Пивом угощу.
- Ладно, садись, - и он довозит меня прямо до общаги. Мне приходится стучаться, наверно немного опоздал, но охрана пускает меня без замечаний и лишних слов. Я иду по коридору и слушаю, как на улице тарахтит уезжающий Харлей.
На следующий день занятия по педагогике. Сердце мое учащенно бьется, но Анна меня проигнорировала, не поздоровалась и вообще как будто не заметила. Целый день я смотрю на ее спинку, иной раз профиль удается поймать, но не более... Не замечает меня. За шесть часов занятий я передумал все, может я поторопился, может чем-то нагрубил... В два часа все расходятся, я медленно покидаю аудиторию, в коридоре мы как-то оказываемся рядом.
- Привет, - выдавливаю я.
Она молчит. Меня начинает раздирать такая злость, я прибавляю ходу.
- Не уходи.
Я сразу обмяк, сложный букет чувств прошел волной по моему телу. Она дотронулась до моей руки, и я потерял пол под ногами. Значит все хорошо.
Мы вышли на улицу.
- Ты гадкий сумашедший мальчишка!!
Я вижу, что она на грани. Мы сворачиваем за угол и идем “малонаселенными” районами больничного городка. Долго молчим. Она берет меня под руку, контакт восстанавливается.
- Тебя бесполезно отговаривать?
Это даже не вопрос. Это констатация факта, отправная точка ее следующих рассуждений, которые, я чувствую, должны на меня вылиться.
- Давай где-нибудь сядем и спокойно все обсудим.
Мы садимся друг напротив друга в пивной палатке “Балтика”, совершенно в это время пустой, и, держась за руки, молча приходим в себя. Разговора так и не получилось. Сидели и молчали, наслаждаясь обстановкой. Слава богу, светило солнышко, и было тепло.
- Мы сегодня с ребятами пьем пиво. Пойдешь со мной?
Это тоже не вопрос, это утверждение, не команда, но зов.
Питер есть Питер. Небо заволокло тучами, дождя еще нет, но уже холодно, изредка летит чисто оренбургская пыль. Мы прощаемся до вечера, а я звоню Бове, у меня есть его телефон, и предлагаю попить пивка (насчет договоренности с ребятами я, конечно, соврал). Он обещает перезвонить.
Я иду на остановку. Анна еще не уехала. Я подхожу ближе, и опять такое чувство будто все надо начинать с самого начало. Боже, когда же это закончится? Сам себе я задаю вопрос, и сам себе отвечаю, что 11 июня, когда закончится цикл. На сердце тоска. Я беру ее за руку:
- Поехали в центр, покатаемся на лодках или в кино сходим. Только, пожалуйста, не музей никакой и не в театр.
- На лодках! - глаза ее загораются.
- Только, - продолжаю я, - не на огромных крытых баркасах, а именно на лодках, чтобы сидеть близко-близко к воде, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись от дождя и холода теплым шерстяным одеялом.
Она смотрит на меня таким взглядом, что я понимаю, что еще чуть-чуть и как честный человек я должен буду на ней жениться. Кстати, я даже не задумывался, а замужем ли она?
- У тебя есть теплое шерстяное одеяло? - спрашивает она.
- Там дадут, - смеюсь я и вдруг осекаюсь, понимая, что это очень непростой вопрос.
Экскурсия была не утомительной. Нас на баркасе было всего человек восемь. Мы с Анной сидели, укрывшись наброшенным на плечи пресловутым шерстяным одеялом ядовито-зеленого цвета. Вдоль всей правой стороны я чувствовал тепло ее прильнувшего ко мне тела, она гладила меня по коленке, а я украдкой под одеялом ее грудь. Гид, понимая, что он нам не очень-то и нужен, изредка изрекал фразы типа “А вот здание Русского музея!” и, не видя заинтересованности среди пассажиров, замолкал до следующей достопримечательности.
- Ты со мной или нет? - вдруг спросила меня Анна.
- В смысле?
- Хватит автоматически терзать мою грудь! И хватит разглядывать парапеты!
- Действительно!? - я поймал себя на мысли, что последние несколько минут не свожу взгляда с парапетов, заборов и прочих конструкций, ограждающих канал. Я, улыбаясь, повернулся к ней, наклонился и первый раз по-настоящему ее поцеловал. Губы у нее были тонкие, но небезвольные, за которыми чувствовался ряд аккуратных зубов. Техника целования была в моем стиле, и процедура получилась долгой и чувственной. Гид начал было что-то говорить, но замолчал, видимо решил расплескать свои познания чуть позже. В моем затуманенном мозге появилась мысль, что наверно все пассажиры занимаются тем же что и мы. Анна вдруг стала содрогаться, и я не сразу сообразил, что с ней происходит. Потом лишь крепче прижал ее к себе, сжимал губами ее рот, чтобы не вырвался стон, да закрывал одеялом от особо нескромных взглядов.
Когда она вынырнула, вся раскрасневшаяся с полными не глаз, а озер, до краев полных проступивших слез, я выпил их соленые воды до дна и, конечно, размазал всю ее косметику. Она засмеялась, вытерла мои губы своим платочком от потекшей туши, а потом долго терла свои глаза, ежесекундно задавая вопросы:
- Всё?
Я смеялся и крутил головой. Чем занимался в это время гид, я не знаю. Наконец, Анна плюнула, достала зеркальце и стала это делать под самостоятельным визуальным контролем. Мой телефон забился в кармане в экстазе виброзвонка, я поднес его к уху, и он, голосом Бовы сказал, что, в принципе, уже можно приходить у угощать их пивом:
- Угощать?
- Ну да, Рыжий сказал, что ты всех пивом угощаешь.
- Скажи своему Рыжему...
- ...что он рыжий, - заржал Бова с несвойственной его темперамету активностью, - Это шутка. Подваливай!
Остаток прогулки мы промолчали, наслаждаясь Невой и друг другом. Она, кажется, хотела сделать что-то и для меня, но обстановка этому, увы, не способствовала. А потом случилось событие, о котором я не могу не умолчать. Придерживая Анну на сходнях за локоть, я машинально отпустил свой знаменитый телефон, предполагая что он висит на шнурке, накинутом по привычке на палец, но не ощутив в следующий момент привычной тяжести, я услышал брякающий звук, а потом и плеск. Я так растерялся и разволновался, что чуть не стянул свою спутницу в воду. Гид и окружающие мне что-то говорили, но я был как в тумане. Я невероятно расстроился! У меня подкашивались ноги, и наворачивались слезы на глаза. Боже, а я туда недавно купил мультикарту за полторы тысячи рублей! Боже, а там на диктофоне важная информация! Боже, а там куча номеров телефонов, которые нигде не сдублированы! Эти мысли рывками рождались и носились у меня между извилинами. Вернула меня к жизни Анна. Она взяла меня одной рукой за подбородок, а другой поводила перед моим лицом своими очками.
- Ты без телефона можешь! А я без очков - нет! - сказала она и запустила их на середину канала, - Теперь тебе придется проводить меня домой.
Павильончик, где должны были собраться байкеры, мы еле нашли, и, к своему удивлению, я обнаружил там только известную вам троицу. Мы заказали пива, причем Рыжему я напомнил, что он сегодня гуляет за мой счет. Он сначала проявил активность, но потом поняв, что деньги за мотоцикл я не принес, успокоился. Зато нам принесли пива, мы отхлебнули пару глотков за жизнь, за погоду, которая в Питере никак не установится, а потом...
А потом Анна решительным движением отодвинула в сторону полупустые стаканы, выложила на стол исписанный блокнот и, близоруко щурясь, решительным голосом сказала:
- А вот теперь послушайте, что нам надо сделать!
Вот это да! Вот это деваха! Я обомлел, рассматривая ее пункты в блокноте. Оказывается, она даром время не теряла, а расписала всю операцию до мелочей. И когда? На лекции по педагогике! Когда я думал, что она на меня обиделась! Вот это хватка!
У мужиков подбородки тоже вниз съехали. Теперь это похоже на организацию.
- Нам за это срок могут дать, - выслушав ее, выдавил из себя Бова, - за хулиганство, за предварительный сговор, за порчу исторических достопримечательностей... или еще каких-нибудь статей навешают. Скажут, например, что это было в состоянии алкогольного опьянения или еще хуже под кайфом.
Это я уже где-то слышал. На сердце было тяжело да еще после утопленного телефона. Собственно никто за столом не улыбался.
- Вот какое это серьезное дело! - подытожила Анна.
Все молчали. Ван Гог вопросительно смотрел на меня. Время шло.
- Если вы поддержите... - неуверенно начал я.
Он машет рукой:
- Сам решай.
Рыжий размазывает рукавом кожаной куртки по столу пролитое пиво, Бова курит, а Ван Гог крутит на пальце ключи от машины. Сидим думаем. Анна под столом сжимает мою коленку.
- Ну что, - я поднимаю остатки пива, - за организованную преступность!
- Только уж тогда без попятных, - говорит Ван Гог, - нам столько людей надо будет поднять!
- Само собой!
Мы чокаемся и допиваем. Я поворачиваюсь к Анне:
- Ну, давай, начинай с начала. Что там у тебя первым пунктом?
Поздний... поздний вечер в родном городе Оренбурге. Но в Питере только половина двенадцатого. Небо затянуто тучами и потому кажется, что вечереет. Но мы-то, умудренные опытом белых ночей, знаем, что это только мираж. Еще час, небо развеется, и будет светлее чем днем. Я стаю на кухне четвертого этажа  в самом конце коридора и готовлю себе литр воды. После такого алкогольного опьянения необходимо себе дать водную нагрузку. Сейчас накипячу чая, напьюсь и лягу спать. Но вода очень медленно закипает... Я хожу по коридору, мысленно подтанцовывая под ритм своего утопленного телефона. Слава богу, у меня две симкарты. Это же судьбоносное событие какое-то. На родине будут думать, что у меня на первой симке деньги кончились, а на самом деле... Я всхлипываю и достаю из кармана дохлую раскладушку, которая мне ничем не нравится, но которую выдал мне Бова на временное пользование, узнав, что я остался без связи. Я сразу вставил туда новую симку, благо она всегда с собой.
Я выхожу в коридор и смотрю в его квадратный половой простор. Слева и справа ряд закрытых дверей. Там спят люди. За одной из них, может на другом этаже, спит и Анна. Конечно, она соврала. Никакую квартиру она не снимала, а жила вместе со своими девахами в одной со мной общаге. Просто мудрая женщина. Нельзя мужчине выкладывать все и на блюдечке. А я все стою и смотрю в конечную даль коридора и кажется мне, что сейчас откроется дверь...
Ближайшая из дверей открывается и мне на встречу выходит бабулечка с грязными тарелками. Она гордо шествует мимо меня, что-то приговаривая по дороге. Я по привычке ее не слышу. У меня в ушах по-прежнему воображаемые наушники. Я возвращаюсь к плите и дежурю  над миской с чаем, изредка наблюдая за страрушичьеми манипуляциями в отражении темного окна. Передо мной на столе три последних картофелины и канцелярский нож. Честно говоря, я еще не знаю, что главнее, сварить себе чай на сейчас или приготовить картошку на утро.
Я беру нож и нехотя начинаю чистить узловатый ленинградский картофель. Старушка уходит, но ощущение постороннего присутствия остается. Я дочищаю вторую картофелину и только тогда решаюсь обернуться. В дверном проеме стоит Анна. Нож и картофель почему-то не падают вниз, а остаются в моих руках. Я делаю длинное незаконченное движение тонким канцелярским лезвием, и с моих пальцев начинает капать густая алая кровь. Я не чувствую боли, я смотрю на Анну во все глаза, сжимая в руках дурацкий картофель и вогнанный в собственную плоть нож.
Она делает шаг вперед. Вселенная содрогается от изящества ее поступи, ее телодвижений. Нас разделяет всего два метра, но она проходит это расстояние как по подиуму, освобождает мою руку от лезвия и, наклонившись над раной, сначала слизывает мою кровь, а потом припадает к ране губами. Странные противоречащие чувства раздирают мое существование, картофель падает на пол. Меня начинает колотить непонятное возбуждение. Я отвожу ее руку и, роняя нож, делаю глубокий разрез на ее запастье.
Я упиваюсь ее кровью, не зная, чему я больше рад, ее истечению, или тому, что рана скуднеет и закрыватся под движениями моих губ. Мы пьем и лечим друг друга. О боже, если сюда кто-то войдет! Психологическая травма от  увиденного гарантированна на всю жизнь. На конец мы бросаем это странное запредельное занятие, полное будоражащей противоестественности и необъяснимой страсти, льнем друг к другу и посвящаем себя долгим жадным поцелуям. Я даю волю рукам, и она открывается мне вся. Спустя минуту страсти я отстраняю ее от себя. Мы все в крови! Мы все мокры! Мы тяжело дышим! И я смотрю через ее плечо на покрывшееся испариной стекло кухни, ведущее на балкон, на этот странный серый мир воды и камня, именуемый Ленинград... Мои колени подгибаются. Последнее, что я успеваю сделать, это поймать ее шею быстрым движением губ, и обессилено валюсь на кафельный пол. Еще минут десять мы сидим, тесно прижавшись друг другу, посреди замызганной кухни на четвертом этаже общаги медицинской педиатрической академии. Мы боимся открыть глаза, мы боимся посмотреть на друг друга и признаться, что это  кошмар произошел с нами, а не с героями американского триллера.
- Там в конце квартала круглосуточный травмпункт, - нарушаю я часовую тишину.
- Ты предлагаешь наложит швы?
Она с видом специалиста осматривает наши раны и машет рукой:
- Тугое бинтование.
Я приношу бинт, и мы еще минут десять вяжем друг другу руки, обрезая бинт все тем же канцелярским ножом. Мне стыдно посмотреть ей в глаза, она прячет взгляд. Я пытаюсь привлечь ее свободной рукой, но той страсти уже нет, и мы расстаемся до-не-знай-каких-времен. Уходя, она сообщает номер своей комнаты.
Я подавлен и счастлив одновременно. Ухожу спать, оставив на плите кипящий чай и недорезанный картофель.
На следующее утро за мной ни свет ни заря в соответствии с предварительным уговором приезжает Ван Гог. Я уже жду его возле общаги минут пятнадцать, с тяжелой сумкой на плече, ежась от холодного Петербургского климата. Сегодня обещали заморозки. Без лишних слов мы минут сорок едем через весь город на набережную Невы. Вдоль парапета большое количество рыбаков, в небе ходят кучевые облака, на другом берегу торчит неказистые строения Смольного.
- Вот смотри, - говорит он, -  Здесь ты разгоняешься, тридцать метров тебе хватит, здесь  ставим доску через парапет, там ты ныряешь... Никаких тебе бордюров, милиции (он сказал “ментов”), и глубоко.
В доказательство он показывает рукой на пришвартовавшийся по неизвестно каким причинам к каменному берегу убогий катер “Владимир Высоцкий”.
- Кроме того, вон там мы тебя вылавливаем. Вон там сажаем в машину. А вот символы Питера - Новоохтинский мост или мост Петра Первого и Смольный.
Я смотрю на него как на идиота.
- С таким же успехом я мог бы понырять и в аквапарке.
Он удовлетворенно кивает головой:
- Это была последняя проверка. Поехали, - и он везет меня в самый центр Питера, и показывает совсем другое место, где мне предстоит совершить мой бездумный поступок. Подвиг?
Теперь в моей немногодневный срок пребывания в Питере вросся болезненным ногтем суровый график работы. По плану. Каждый вечер я хотя бы полчаса ношусь на “Иже” по гаражам, пугая и вызывая недовольство местных. Моя цель с разворота разогнаться и въехать на лежащую на гравии узкую фанерку.  Я делаю это еще и еще, механически даже не ассоциируя ее с перекинутой через парапет двухдюймовой доской, которую позавчера раздобыл Рыжий, слупив с меня двести рублей. Я до сих пор ему удивляюсь. Что для него эти две сотни, когда он ежедневно заправляется бензином чуть ли не на пятьсот?
Бова с Ван Гогом носятся с каким-то прыщом, который обещал накрыть всю процедуру вебкамерами, обеспечить качественную видео и цифровую съемку с пяти или шести точек. Я только боюсь, что в План теперь посвящено большое количество людей, наверняка, с длинными языками.
Крапива, та самая Крапива, что стреляла в мою сторону глазками, через, как она нам сказала, своих родителей(!) вышла на тех крутых  парней, что мотают по Неве на водных мотоциклах. Два или три дня наши идеи висели в воздухе, никак мы не могли выйти на контакт, но потом все сошлось, хоть и довольно извращенным способом. Все дело в том, что Крапива для этого пригласила меня домой. Публично. Ван Гог лишь отвернулся, а Бова громко и явственно поскрежетал зубами. Пригласила, якобы на стрелку с этими... водниками.
На следующий день я, конечно, ни слова не сказав Анне, был на Фонтанке и без труда нашел нужный дом. Зеленоватый, с высокими теперь уже пластиковыми окнами, с электрическим кодовым замком на подъезде совмещенным с домофоном. Я набрал номер квартиры, и сухой каркающий голос совершенно неопределенного возраста осведомился, что мне именно нужно. Я опешил, потому как “Крапива” это всего-навсего кликуха, погоняло, а как по-настоящему зовут девушку я не знаю. Я промямлил, что ошибся и отошел в сторону. Прижавшись спиной к ограждению реки, я смотрел на все четыре этажа, пытаясь угадать какое из окон ее. Вдруг на третьем появился знакомый образ. Она показала мне средний палец, а потом рассмеявшись - знаками, чтобы я подождал. Я достал сигареты и стал курить, изредка посматривая на примеченное окно. Иногда в окне между стеклом и задернутой шторой появлялась Крапива, смеялась надо мной, задирала майку, делая вид, что хочет ее снять, показывала голый живот или хватала себя за грудь поверх ткани. Она была то ли под кайфом, то ли совершенно пьяна. Потом она стащила с себя лифчик, знаете, как умеют это делать женщины, не снимая шубы, и изображала из него маятник. До меня стала медленно, но явно доходить мысль, что пора уходить и не связываться с этой сумасбродной девахой. Я уже докуривал третью сигарету, как дверь подъезда открылась, оттуда вышел высокий ладный джентельмен (другого слова у меня не подвернулось), ведя под руку обалденную стерву, и, обращаясь именно ко мне и ни к кому другому, произнес:
- Молодой человек, извините, что заставили вас ждать. Аня примет вас. Третий этаж налево.
Стерва и бровью не повела в мою сторону, а я поспешил придержать дверь намокшим от питерских луж  ботинком. За дверью в тесной будке сидела вахтерша удивительным образом похожая на ту самую стерву, только несколько  безобразней и распущенней. Она никак не отреагировала на мое появление. Я проигнорировал лифт в сетчатой прозрачной шахте и по сложной системе лестниц добрался на третий этаж. Там была всего одна дверь. Она была открыта. В проеме стояла Крапива в желтой майке почти до колен и черных туфлях на высоком каблуке. Н-да.
- Кто это? - обалдело спросил я Крапиву-Аню, едва переступил порог их роскошной квартиры.
- Отец со своей очередной стервой.
Я порадовался общности лексикона и понятий.
- Можешь не разуваться, - крикнула мне она из анфилады комнат переходящих одна в другую. Честно говоря, я испытал некоторое замешательство. Входить в дом ботинках как-то было противоестественно, но и разуваться, шлепая пропотелыми от долгих шествий по Питеру носках было унизительно.
- Folowe me! - прочирикала она по-английски, и я не спеша, сдерживая себя от желания крутить головой по сторонам, проследовал в глубь их скромной хибарки. Она подвела меня к кожаному дивану и небрежно сказала:
- Куртку можешь кинуть здесь.
Конечно, в ее словах было много показухи, но, извините, было, что показывать. Я снял сумку с плеча, бросил куртку, панаму, а потом, подумав, и свитер. В Питере еще было холодно, а здесь наверняка тепло.
Крапива ушла в следующую комнату и остановилась в очередном  дверном проеме. Я воспринял это как приглашение и последовал за ней. Она действительно стояла и ждала, когда я подойду, но при моем появлении даже не сдвинулась с места.
- А вот теперь ботинки снимай, да и носки тоже.
Я внутренне воспротивился, но Аня отвернулась, колупая рельеф на тисненых не то обоях, не то натянутой по стенам ткани. Я наклонился и, находясь лицом в опасной близости с ее соблазнительной попкой, стал нехотя развязывать шнурки. Надо отдать ей должное, во время всей процедуры она ни разу не обернулась, а когда я был готов, она скинула свои туфли, толкнула дверь и мы оказались в ванной.
- Пить будешь? -  спросила она, стягивая футболку, оказавшись совершенного под ней голой, и не дождавшись моего ответа, сверкнув сосками, переступила край какой-то небывало огромной, но старинной ванны, полной  воды и пены.
Пока я приходил в себя, не зная куда деться, она уже лежала так, что только симпатичное личико торчало среди белоснежных облаков. Чуть ниже показалась тонкая ручка, небрежно махнув в сторону:
- Захочешь - вон там.
Я повернулся и удивился насколько огромно было помещение, которое я еще пару строк назад именовал “ванной”. В метрах пяти от меня был настоящий бар со стойкой и высокими табуретами, подсветкой и рядами подвешенных к потолку стерильных фужеров. Про стройные ряды бутылок и склянок я даже не говорю. Я не размышляя направился в его сторону, но с каждым шагом  поступь моя была все тяжелее и медленнее. Я дошел до цели, взял первую попавшуюся под руку бутылку с крепким напитком, плеснул никак не менее ста грамм на дно коньячной рюмки и, приходя в ужас, или даже не веря в увиденное, вылакал пойло до дна, закусив какими-то ягодами лежащими на двухъярусной тарелке. Черешня?
Алкоголь сразу ударил в голову минуя желудок. Я повернулся на каблуках... пардон, на пятках и мое сознание меня не подвело. В пресловутой ванне действительно еще кто-то лежал.
Я вновь повернулся к бутылке и повторил процедуру.
- И музычку включи, - пропищала Аня.
Рядом с черешней валялся пульт и я, чтобы не выглядеть лохом при неумелом обращении с незнакомой техникой, принес его Крапиве. Она, выхватив его у меня из рук, нажала какую-то кнопку, и со всех возможных направлений полилась необыкновенная музыка, которая после выпитой дозы показалась мне просто сказочной.
- Знакомься, моя ма, - Аня простерла тонкую руку с налипшей пеной в противоположную сторону ванны.
Женское лицо, торчащее из пены, никак не отреагировало на меня, а Аня добавила:
- Она того... нам не помешает. – и, видя мое замешательство, добавила, - считай, что она спит.
Я с нескрываемым интересом смотрел на спокойное красивое лицо, чуть сведенное какой-то мукой или думкой, на безупречную грудь, угадывающуюся в хлопьях пены, на темноту лобка, виднеющегося в прогалинах между белоснежными айсбергами.
- Ты пришел слишком рано, - промяукала Аня, строя мне глазки.
Я опустился на борт ванны, лихорадочно соображая как мне дальше себя вести.
- У кого красивее сиськи у меня или у нее? - засмеялась она и, выгибая спину, показала мне свои девичьи груди.
“Лет восемнадцать,” - подумал я про себя.
Она плеснула в меня мыльной водой. Алкоголь шумел в моем мозгу как хороший водопад, и я решил, а была не была и, скинув футболку, прямо в джинсах задницей вниз съехал в ванну.
- Горячая! - вырвалось у меня.
Но вопреки моим ожиданиям лицо Ани застыло в немой гримасе полной недоумения или даже какой-то брезгливости, а с другой стороны до меня донесся волевой женский голос:
- Молодой человек, вам не кажется, что вы себе много позволяете?
Если уж минуту назад я не знал как себя вести, то уж сейчас и тем более.
Я застыл поперек фаянсового сосуда, где кроме меня могли без труда разместиться еще пара человек, лучше, конечно, женщин. И в следующий момент, когда я хотел встать (я даже представил себе, как это будет нелепо выглядеть в мокрых джинсах и с оползающей по штанинам пеной),  поперек моих бедер легли великолепный мамины (можно я буду называть ее мамой!) ноги и властный голос, полный железа произнес:
- Только попробуйте пошевелится!
Я застыл, нелепо держа руки над водой, смотря на безупречные в отношении педикюра пальчики и полностью депелированные (интересно, есть такой термин?) голени.
Аня демонстративно закатила глаза, потом показа мне язык и сказала:
- Маму не обижай.
Так мы и сидели некоторое время. Я с чужими женскими ногами на животе, а в другом конце ванны Крапива, беззаботно пускающая ладошками пузыри. Руки мне пристроить в воде казалось неприемлемым и я закинул их за голову, откинувшись на изразцы, пытаясь расслабиться и хотя бы внешне овладеть ситуацией. Надо сказать, что ноги мои все же выступали над водой и покоились измозоленными пятками после непрекращающихся прогулок по Питеру на противоположном крае ванны, и даже кромка джинс была суха и нелепа, как и вся картина.
Алкоголь в голове лихорадочно улетучивался, время куда-то текло, вода в ванной не остывала, видимо автоматически поддерживалась заданная температура. Я пытался напевать какую-то песенку... А что, выглядеть идиотом, так до конца. Но это не прошло, и я попытался опустить левую руку поближе к соблазняющему животику мамы.
- Только попробуй! - раздался ледяной голос.
Я замешкался, но сразу нашелся:
- Может я пойду и как-нибудь в следующий раз...
- Сидеть!
Я уже встречал в своей жизни женщин и потому совершенно осознанно повинуясь многовековому инстинкту в следующий миг я опустил левую руку глубоко вод воду, нащупав все что полагается нащупать мужчине в такой ситуации и... как я и думал, ничего не произошло. Я сделал несколько неказистых движений, потом прошелся ладонью по бедру и опустил вторую руку в воду, накрывая ими скользкие до безобразия голени. Во все это время Аня с любопытством за мной наблюдала.
- Нет, не могу, - вслух вырвалось у меня. Я даже не ожидал, что мои мысли могут обрести материальный облик и испугался. Женщина вдруг открыла глаза, поднялась чуть выше, отчего грудь ее напротив исчезла в путине вод и улыбнулась мне так просто, что все мои тревоги, стеснения и опасения улетучились в никуда. Я понял, секса не будет!
Тогда я затащил свои пятки внутрь ванны и, пользуясь покровом пены, стащил отяжелевшие джинсы и трусы, бросил их на пол и попытался устроиться между женщинами не  касаясь их лишний раз.
- Мам, а правда он ничего? - спросила вдруг Аня?
- Ага, только штаны у него мокрые.
Она (мама) позвонила в колокольчик(!), вошла полная женщина (при этом я чуть не утонул) и, ни слова не говоря, взяла мои манатки и унесла в неизвестном направлении. Вместо них, спустя полмгновения, она принесла махровый халат небесного цвета и положила его метрах в четырех от ванны на подлокотник  не то банкетки, не то какого-то лежака причудливой формы.
А потом  все как-то само собой стало на свои места. Я беззаботно лежал, наслаждаясь теплой водой, глядя на игру цветомузыки под потолком (оказывается здесь было и такое) и получал удовольствие от ненавязчивой процедуры. И даже случайные соприкосновения ног под водой не наводили краски, а были СЛУЧАЙНЫ и потому совершенно невинны. Я поймал себя на мысли, что не испытываю никакого сексуального возбуждения и, наконец, опомнившись произнес:
- А где же наш водный велосипедист?
- А водный, как вы изволили сказать, велосипедист, это я, - сказала мама, внезапно сев на колени в ванной и, включив душ, стала поливать себе голову и волосы водой, совершенно меня не стесняясь. А я думал, глядя на ее ВЕЛИКОЛЕПНУЮ БЕЗУПРЕЧНУЮ ГРУДЬ, что я был не прав по- поводу отсутствия у меня в данный момент сексуального возбуждения. Она поднялась как древне римская (или греческая?) богиня из пены, смывая последнюю рожком душа. Я, чтобы не вознести ее в ранг недосягаемых божеств, цинично отметил на ее коже несколько родинок несколько (простите за повторение) портящих общий натюрморт и возвращающих ее в ранг простых смертных.
- Вылезайте, - сказала она, одевая свой халат , - и не на мгновенье не допускайте мысль, что я могу оставить свою дочь одну в ванной с обнаженным незнакомым мужчиной.
Вылезти я уже не мог, потому что среди этой пены я более напоминал ледокол, чем что-то еще.
Видя мое смущение, мама добавила:
- Вылезайте. Меня вы не удивите, а ей,  - она махнула рукой в сторону Крапивы (совсем как  та около получаса назад в сторону бара - мамина дочка), - будет  полезно посмотреть. Надеюсь, вы не откажете мне в такой маленькой слабости?
Она опять послала мне очаровательно-дипломатичную, и в то же время легкую и простую улыбку и отвернулась. Крапива строила мне и одновременно закатывала глаза, в шутку маструбируя и демонстративно хватая себя за соски. Мол, давай-давай. Я вспомнил ее силуэт в окне. Вот, ведьма, все знала наперед, а значит я не первый, а значит и не последний. Сам влип.
Я решительно встал, но полубоком к Ане, мала на мой счет, чтобы всякие там штык-ножи рассматривать и, не спеша, стал смывать с себя пену. Смывая, я поймал на себе насмешливый взгляд мамы. Она стояла в метре от меня и держала мой халат.
- Мерси, - сказал я, хотя никогда не говорил по-французски, и одни м движением влез в халат. Мы пошли вон, я оглянулся, Крапива показала мне задницу всю мокрую и совершенно не соблазнительную, а тощую и мальчишечью. Девчонка... Тьфу! - мысленно сплюнул я и пошел в холл за грациозной женщиной.
Я уже не знал, что будет ждать меня в следующий момент и находился в полной прострации, а ждали меня сухие джинсы, сложенные на диване рядом с курткой, новые(!) носки и трусы.
- Я помогу вам, - сказала женщина, - а Клара вас проводит.
И ушла. Клара появилась, как только я застегнул последнюю пуговицу. Наверно подсматривала. Ну что за дом! Довела до двери и даже предложила взять зонт тем самым каркающим голосом, ибо на улице дождь. Зонт я не взял и, вообще, ушел не попрощавшись.
- Вот ты мне объясни, - говорит Ван Гог заплетающимся языком. – Нет, ты объясни…
Я отмахиваюсь от его направленного в мою грудь пальца. Впрочем, мне это не особо удается.
- Мне… - добавляет Ван Гог.
Я молчу. Чтобы видеть один его палец, мне надо закрыть один свой глаз.
- Что ты щуришься? Ты объясни мне, почему тебе помогут, а меня из той квар… квартиры выперли?
Он пытается допить содержимое банки, но я выкручиваю ее у него из руки и выпиваю сам. В банке непиво, а это неопечатка. «Непиво» – это изобретение Рыжего. Берется одна штука баночного пива. Можно даже безалкогольного. А можно даже две штуки. Отхлебывается нехило и доливается водкой соответственно вкусам и возможностям. Просто и гениально. Так можно делать несколько раз. И никакой закуски.
Я произвожу мычащий звук, который никак нельзя отобразить на бумаге буквами русского алфавита.
- Вот! Пра… правильно, - соглашается со мной Ван Гог. – И я тоже так счи… считаю.
Он пытается встать и сориентироваться в пространстве.
- А те, чё, в падлу мне ширинку расстегнуть?
- В падлу!
Я подтверждаю свое мнение решительным кивком головы.
- Во! – снова говорит он и показывает свой указательный палец.
Мне вновь приходится закрыть один глаз.
- Чё ты щуришься? – взъерепенивается Ван Гог, но спотыкается через лежащего рядом со скамейкой Рыжего. Он встает на четвереньки, смотрит на отсутствующее выражение конопатого лица и говорит:
- И тебе в падлу?!
Ван Гог глубоко скорбя, переносит этот факт, но потом изрекает:
- А мне нет! Спи, брат.
Он поднимается и нетвердым шагом движется к гранитной стене. Раздается продолжительное журчание. Здесь под мостом, возле самой воды сумрачно и тихо. Изредка сверху проносятся колеса. Ван Гог возвращается, поднимает со скамейки пустую бутылку водки и пытается аккуратно поставить ее в воду. Мне приходится придержать его за кожаные штаны, чтобы он не навернулся в Малую Невку. Или в Большую? Наконец, бутылка отчаливает. Это уже четвертая.
- Ты так не сможешь!
- Я многого не могу.
- П…шь, можешь, а вот так нет.
Я улавливаю в его нетрезвых мозгах трезвую мысль.
- Тебе жилет такой нужен, – он показывает на себе, - чтобы не утонуть. И к… и каску, чтобы… хе-хе.
- И памперсы.
Я сажусь рядом с ним на асфальт.
- Пам… памперсы нужны всем, - отвечает мне Ван Гог, - героя только не строй. Ты… ты знаешь, чего мне это стоило.
Он бьет себя в грудь и от этих ударов заваливается на спину.
- Я им доказал! - он выбрасывает руки вверх, - Я им показал!
Из обрывков его слов и фраз передо мной вдруг складывается картина какой-то высшей власти, которая запрещала мне совершить мой подвиг, который и не подвиг вовсе, а подвиг то, что он, Ван Гог, отстоял меня, падлюку оренбургскую, и мне теперь той властью разрешено творить мои мерзкие замыслы в жизнь, правда хоть и с некоторыми ограничениями, но это все равно карт-бланш, которого никто из здесь присутствующих (он обвел пальцем пространство под скамейкой) не получал, хотя и  заслужил изрядно, а некоторые приезжают с края земли, интеллигентного вида, втираются в расположение до… (здесь он печально вздохнул) …обрых людей, которых, кстати, везде мало, коих надо любить, а некоторые незаслуженно не любят, а любят вот таких вот алкоголиков, пьяниц и тунеядцев (палец прошелся поверх скамейки), которые этого не заслуживают, а заслуживают, чтобы их с моста спускали вместе с мотоциклом, причем и без спасательного жилета и без каски, и поэтому он мне не препятствует, хотя мог бы ка-ак дать мне (кулак протыкает пол светлого ночного неба), потому как мне в любом случае туда и дорога, но с другой стороны, если я утону, хотя вряд ли, потому как г…, как описано классиками в литературе, не тонет, то все же будет жалко, ибо они, сучьи дети, здесь жили и горя не знали, а до такого не додумались, хотя мозги-то еще покруче будут...
- Так?
В ответ я опустил тяжелую голову на асфальт и закрыл глаза.
Следующее, что я смог осознать, это чью-то сильную руку на своем плече и далекий женский голос, который с отчаянием и надрывом повторял:
- Ребята, ребята! Это наши мальчики, оставьте их. Мы сейчас их в машинку отнесем и домой отвезем. Они отоспятся. Завтра будут хорошими людьми.
Грубый мужской голос:
- Все трое, что ли? Отоспаться они и у нас могут. А уж хороших людей мы из них раньше сделаем.
- Ребята, ребята…
Я открыл глаза, и увидел каких-то серых людей, тащивших черные кожаные мешки вверх по гранитной лестнице, еще Анну бегающую вокруг них и Крапиву, с приложенным к уху сотовым телефоном.
Содержимое моего желудка вдруг почему-то рвануло вверх и легко и свободно покинуло мой организм.
- А, б…
Услышал я сверху, и получил хорошего пинка. Меня тут же накатила вторая волна. Вверху послышался шум подъезжающей машины, короткий разговор в полголоса и лишь на последок я разобрал:
- А этого?
- И этого. Только умойте его.
- Я… Я сам, - сказал я и, набрав пригоршню невской воды, размазал ее по лицу.
Встать у меня не получилось, тогда меня подхватили под мышки и поволокли вверх, к людям. Ого! Я никогда не думал, что пьяниц и дебоширов развозят на лимузинах. Меня сгрузили в салон поверх двух черных кожаных трупов, Крапива и Анна демонстративно поставили сверху свои ноги, а знакомый мужской голос спокойно произнес:
- Поехали.
Инерция движения затуманила мой мозг, я боролся с подступающей к горлу рвотой, пока не окунулся в забытье.
Холодная вода душевой кабины быстро приводит нас в чувство, и мы еще мгновение назад лежавшие вповалку трупами на дне, начинаем шевелиться как черви, пытаясь выбраться на кафельный пол. Мне удается это сделать первому. Я снизу вверх смотрю на эту жестокую или жесткую женщину с великолепной грудью, спрятанной сейчас за тканью банного халата.
- Раздевайся и лезь в ванну!
О-о! Прямо королева какая! А не лучше ли это сделать вот этими милыми ручками или она привыкли сжимать только руль водного мотоцикла.
- Еще одно слово и получишь по зубам.
Какое такое слово? Я же молчу. Я просто мыслю.
Полупустая банка из под шампуня резко бьет меня по левому уху.
Ну что за люди? Опять ванна, опять мокрая одежда, опять требовательные голые женщины.
Но на меня уже не обращают внимание. Я борюсь с мокрой тканью, пытаясь освободить свое тело. Королева вытаскивает из душа следующего:
- И это главный врач наркологического диспансера?
- Кто главный врач? Ван Гог главный врач?
От этой новости я на мгновение даже прихожу в себя.
- А ты думал, мы тут х… пинаем? – дерзко говорит Ван Гог и пытается подняться на ноги, однако падает. Кафельный пол мокрый и скользкий, а пластиковые бутылки из-под шампуня такие тяжелые.
Я погружаюсь с головой в теплую ванну, пытаясь немного придти в себя и поскорее смотаться. Делить корыто с двумя пьяными мужиками счастьем мне не представлялось. Постепенно вместе с трезвостью приходит головная боль, а мне в голову, в самый ум приходит интересный лозунг: «Трезвость и головная боль – норма жизни!».
На столике близ ванны я вижу несколько упаковок «Алкозельца» и графин апельсинового сока. По мне бы пара таблеток цитромона и лимон, но выпендриваться не приходиться. Я вскрываю сразу две упаковки, выпивая графин почти до дна. Теперь можно подняться и попробовать жить.
Я вылезаю из ванны, снимаю носки и, преодолевая сильную головную боль, помогаю этой властной (или страстной?) женщине разделывать два трупа. За этим занятием меня застает Анна Рустамовна. С некоторым недоумением она протягивает мне халат:
- На, возьми.
Я отмечаю, что сижу на корточках возле Бовы совершенно голый, хотя и уже почти трезвый. Пытаюсь аккуратно пошевелить головой… Вот немцы сволочи! Что с русским народом делают! Голова-то почти не болит.
- Клара! Забери этого.
При виде Клары я немедленно ныряю в халат, и мы выходим в анфиладу комнат.
Надо что-то сказать. Я держу Анну под руку… Нет, это она придерживает меня под руку и говорит:
- Дурачье!
Ну что тут ответишь?
- Ага.
Она запрокидывает голову и закрывает глаза. Я целую ее в губы, все удивляясь, какая она маленькая, тоненькая, живая.
- Смотри, - говорит Анна, оголяя свое левое предплечье, и я вижу на ее коже три небольших родинки расположенных равнобедренным треугольником. Не веря собственным глазам, я задираю левый рукав халата и ставлю рядом свою руку. На моей коже такой же знак.
- Всю жизнь я гадал, что это значит?
Она мелко кивает головой, на ее щеках я вижу слезы.
- Я хочу прыгать вместе с тобой…
В голове у меня скорым поездом проносятся аргументы против этого: «Ижу» двоих не вынести, двоим сложнее в полете оттолкнуться от мотоцикла, двоих сложнее вытягивать из воды и прочее.
- Я хочу прыгать вместе с тобой!
Она говорит это громким сиплым шепотом, и я вдруг понимаю, что она так кричит. Моя Анна Рустамовна не может кричать, голос ее обычно глухой, а сейчас этот шепот… Я присматриваюсь к ней, я вдруг понимаю, что ее колотит истерика.
- Я хочу прыгать с тобой!!
Как из ниоткуда появляется Клара. В одной ее руке стакан воды, в другой успокоительное. Анна, стуча зубами о стекло, выпивает воду, я глотаю маленькие капсулки. Сразу несколько штук. Профилактически.
Ее рука проскальзывает меж пол моего халата и находит там нечто, немедленно от прикосновения увеличивающееся в размерах.
- Ого-го-го! – вдруг говорит она успокоившимся голосом, - Да ты уже почти трезв!
- Подожди, - отмахиваюсь я, - там в куртке паспорт, телефон, пропуск в общежитие. Намокло поди уж все.
- На подоконнике.
Я оглядываюсь на жест Анны. Конечно, если это подоконник, то я птичка-синичка, ибо в следующий же момент я забираюсь на него с ногами, сразу разгадав  его тайный замысел. Да, в этой квартире в сексе понимают! Я помогаю Анне забраться на подиум устроенный вровень с окном глубокого полукруглого эркера. Слегка тонированные стекла скрывают нас от посторонних взглядов, а под нами Фонтанка, люди и метрах в четырехстах Невский.
Я представляю звездное ночное небо, снег и сугробы, люди спешащие домой, мостовая освещенная фонарями и великолепная грудь сидящей на мне королевы, дрожащая в такт волшебным движениям.
Я отгоняю королеву прочь, ближе прижимая к себе Анну. Кроме нас на «подоконнике» кожаный мат, пальма и три кучки документов, мелочи, ключей и жевательных резинок. Короче, всего того, что вывернули из наших карманов. Чтобы не потеряли.
- Нет, - отвечает Анна, - менты вернули.
Я с удивлением кручу свои купюры.
- Мне даже кажется, что их было меньше…
Анна почему-то прикусывает губу и отворачивается. Что-то я не все понимаю. Я ложусь на мат, опускаю голову ей на колени и смотрю в низкое небо Питера, ставшее еще ближе с третьего этажа дома на набережной Фонтанки.
Обычно у меня с похмелья зверский аппетит, но сегодня почему-то кусок не лезет в горло. Мы сидим в круг в столовой и пытаемся отдать должное скромному завтраку. Я уничтожаю стакан сока за стаканом, Бова ковыряется в яичнице с беконом, а хозяйка пьет только минеральную воду. И даже не пьет, а перед ней просто стоит высокий стакан чистой воды игриво украшенный изнутри пузырьками. Ван Гог мрачен, как на Волге утес. Крапива (мне со своего места прекрасно это видно) под столом толкает Бовину ногу.  И я отмечаю, что на самом деле, он не такой печальный, как это пытается отобразить на своем лице.
Мой взгляд вновь скользит по королеве, Ван Гогу, Крапиве… Я испытываю легкое головокружение от смутных догадок, которые пытаются стать моими мыслями. Ван Гогу за сорок, это точно. Королеве может чуть меньше. Крапиве к двадцати. Все сходится. Я пытаюсь найти родственные черты в лицах отца и дочери и легко их нахожу.
Ах, вот оно что!
Тишину нарушает Анна Рустамовна. Она произносит женское имя, и я не сразу понимаю, что так зовут мою королеву.
- Да, Анна, все в сборе. Можно начать наш последний совет.
Я верчу головой то на лево, то на право. Похоже, эти женщины неплохо снюхались, и у меня уже складывается впечатление, что если я и не захочу прыгать, то они подведут меня под уздцы к раскрывающейся пропасти.
Аппетит приходит во время еды, а возможно сок снял остатки интоксикации, и если бы не мелкая дрожь в руках, я вообще бы чувствовал себя превосходно. За столом тихая беседа, состоящая из редких реплик, переходит в бурное обсуждение, и вот Анна уже как всамделишный Чапаев двигает по столу заварочный чайник, салфетницу, пачки сигарет и бензиновые зажигалки «Zippo». События послезавтрашнего дня выстраиваются в стройную ниточку и наполняют осознанием каждый шаг, каждое движение колеса.
- А я буду находиться здесь, - в заключении говорит Анна Рустамовна, и ставит высокую мельницу-перечницу с никелированной ручкой рядом с парапетом-салфетницей с приставленным к ней столовым ножом.
Глаза женщин встречаются, они понимающе смотрят друг на друга. Кто-то хочет геройски прыгать, кто-то просто быть рядом.
- Я хочу убедиться, что тебя поднимут с воды, и что с тобой ничего не случилось.
А где-то у нее муж и наверно ребенок, а у меня жена и дети, а мы сидим в далеком чужом городе в странной компании, где все перемешалось и абсурд и разум.
- Кому куда? – прерывает тишину королева, - Я могу подвезти.
- Мне на работу, - говорит Ван Гог.
- Сам доберешься, - обрывает его Она, и я вижу вновь возникшее между ними напряжение, так недавно растаявшее во время нашего обсуждения моей еще не свершившейся дерзкой выходке, - я говорю это нашим гостям.
- Мне в кардиологию, в педиатрическую академию.  Подписалась там на двухдневную специализацию. Еще успею что-нибудь послушать.
- А мне… - я озираюсь по сторонам, пытаясь найти взглядом часы, - А сколько времени?
- Почти три.
- Три часа! – у меня идут круги перед глазами. Ничего себе похмелье. – Мне в общагу.
Мы отвозим Анну, и я прощаюсь с ней до завтра. Вечером она идет в театр со своими подружками. На «Летучую мышь». А мы пока сидим в машине, тупо глядя перед собой. Я пытаюсь завести разговор:
- Могу ли я, что-нибудь для вас сделать?
- Например?
- Может угостить коктейлем? Это просто так, знак внимания.
- В «Макдональдсе»? – ехидно спрашивает она.
- Ну, почему в «Макдональдсе»? В ресторанчике каком-нибудь… В «Грибоедове»…
- Так, понятно. – Она подносит часы почти к самому носу, напряженно всматривается в скользящие по кругу стрелки, как будто в их движении есть что-то магическое, - Можешь!
Она заводит машину, лихо разворачивается, по-женски подрезав «БМВешку», и мы летим по проспекту, не обращая внимания на знаки светофора, пешеходов и другие машины.
- И мы куда? – спрашиваю я.
- Домой. У меня есть свободных два часа, и ты можешь быть мне полезен.
Мы лежим на подиуме совершенно голые и смотрящие в потолок. Я всей длинной своего тела чувствую её тепло и прохладу. Моя безвольная рука на ее бедре. Время стремительно летит прочь.
- Значит, ты не сможешь…
Это даже не вопрос. Это констатация факта. Я лежу голый рядом с великолепной женщиной и храню верность даже не жене, а своей Анне Рустамовне.
- …и это здорово!
Она переворачивается на живот и делает то, что делает каждая женщина, но настолько естественно и красиво, что у меня и без ее губ все внутри поднялось. И снаружи, конечно же. В каждом ее движении была даже  не грациозность, а величественность. Она выпрямляет спину, и вижу ее великолепную грудь, дрожащую в такт волшебным движениям. Я тяну к ней руки, но она перехватывает мои пальцы. Оставаясь такой же неимоверно близкой и недоступной одновременно. Я запрокидываю голову и вижу ночное звездное небо, уличные фонари, снег и сугробы…
Весь следующий день прошел в какой-то суете. Постоянно кто-то звонил, что-то спрашивал. Все утро мы уточняли детали. Бова рыскал по «Секонд Хендам», какие-то люди привозили какие-то вещи. Рыжий возился с моим мотоциклом. Две тысячи за который я ему так и не отдал, хотя они лежали наготове в заднем кармане моих джинсов. Анна с утра меня бросила, необходимо было отметиться на специализации по кардиологии, и мне было тоскливо и одиноко. Душу и сердце терзали смутные предчувствия. Позвонила она только вечером, после шести. Сказала, что ждет меня в общаге в своей комнате, и что у нас осталось последнее дело – побыть немного вместе.
Я бросаю все, тут закрутилась такая машина, что ее, во-первых, не остановить; а, во-вторых, они и без меня справятся, и мчу в общагу. По пути покупаю хризантемку. Почему-то именно эти цветы ассоциируются у меня с несравненной Анной Рустамовной.
Я нахожу ее у себя в комнате. Она жалуется мне, что у нее неудача за неудачей. Сначала она потеряла на эскалаторе каблук, а через  мгновенье, пытаясь его выдернуть, разодрала брюки. Она показывает мне дыру и смеется, но я вижу, что ей совсем не весело, и глаза ее более печальные, чем радостные.
Мы специально избегаем в разговоре тему завтрашнего дня, скользя от погоды, специализации, местных цен к видным достопримечательностям города. Я прошу рассказать ее про «Летучую мышь», она оживляется, пытаясь на словах передать те впечатления, которыми нагрузилась вчера. Постепенно голос ее становится все тише, она откладывает в сторону иголку, плечи ее начинают сотрясаться. Я вижу ее профиль, все ниже склоняющийся над шитьем. Она рыдает беззвучно, как может только рыдать взрослая настоящая женщина. Я подсаживаюсь рядом с ней на краешек стула и не могу или не хочу ее обнять. Я боюсь к ней прикоснуться. Я не знаю, что ей сказать. Мои руки сами собой ложатся ей на колени, двигаясь вдоль внутренней поверхности бедра. Шитье соскальзывает вниз, она стискивает мои пальцы почти до боли, и мы уже вместе продолжаем порочное движение. Я ощущаю ее нежное тепло. Я кладу ее руку вниз, а сверху накрываю своей. Она начинает медленно маструбировать, но в каждом движение проявляется все большее желание и энергия. Я понимаю, что мешаю ей, опускаюсь на пол, придерживая ее за колени. Движения ее становятся яростными. Я помогаю ей освободится от нижнего белья. Она упирается ногами в пол, выпрямляя их, роняет стул и ложится спиной на поверхность стола. Моя сумка, ноутбук, панама, и все, что я там оставил, летит на пол. Мы оба увлечены и не обращаем на это никого внимания. Ее тело начинает скользить соизмеримо движению руки. Я снова отстраняюсь, я лишний и я не в силах, что-то предпринять. Я увлечен видимым, я чувствую, как кровь заливает моё лицо, мне становится жарко. Свободной рукой она освобождает грудь, и впервые вижу ее совсем не девичью, небольшую, именно такую, которую я сейчас хочу, с поднявшимися сосками и темными большими  овалами вокруг них, какие бывают только у черноволосых женщин. Она запрокидывает голову, ее взгляд устремляется куда-то за окно. Невольно я взором продолжаю это направление и вижу немолодую женщину в окне напротив, смотрящую на нас. Они пожирают друг друга глазами. Женщина одета, но все ее движения, положение рук говорит лишь об одном. Меня вновь охватывает смешанное чувство непреодолимого желания и отвращения к самому себе, к Анне, к той, что уже не таясь оголяет полную грудь. Я встаю и собираюсь уйти, но Анна с жаром произносит моё имя, еще и еще. Я подхожу к ней, беру ее за руку. Она стискивает мою ладонь так, что белеют костяшки. Я смотрю то на нее, то на полногрудую бабу уже трясущуюся и ложащуюся бюстом в изнеможении на подоконник. Анна кричит и бьется в конвульсиях. Меня охватывает то лютый холод, то жгучее желание. Я ощущаю в себе силы еще сдерживать себя, ощущаю мужчиной, способным доставить радость любой женщине. Она плачет, голова ее бьется об стол. Теперь я вижу, что она уже созрела и готова меня принять, но я еще медлю, я еще полон противоречивых размышлений, хотя моя рука само собой тянется к занавеске и задергивает ее. Оказывается, я до сих пор сжимал ее трусики со смятой внутри тонкой прокладкой на каждый день. Я вжимаю их ей в левую грудь совершая неистовые движения. Анна бьется в моих руках. Голова ее мечется. Слезы летят фонтаном на беленые бежевым стены, оставляя темные расплывчатые следы. Ее голые ноги то сжимают меня на пояснице, то душат. Я пытаюсь поднять ее к себе, но она выгибается, яростно сопротивляясь. Ткань халата, или как там это называется, ползет в моих руках. Теперь я готов. Я ловлю последние мгновения. Она это чувствует. Наши взгляды встречаются. Мы пожираем друг друга глазами. С ее запястья сползает повязка, и на оголившейся ране проступает кровь. Я рву  к груди остатки ее одежды, но в последний момент она непонятным образом изворачивается, ловит меня ртом, и я, погрузив пальцы в ее освободившуюся плоть, ныряю, освобождаясь от накопившегося за весь многодневный цикл напряжения, в такую сказочную нирвану, что валюсь трупом на нее или рядом с ней на стол и лечу, и улетаю в необъятное ничто
Я медленно бреду по коридору, мысленно волоча по полу обессиливший хвост. В моих руках обломки ноутбука, затоптанная панама и смятая куртка. Первый раз за все время пребывания в общаге я поднимаюсь на лифте на свой четвертый и захожу в “родные” пенаты. Моих, как всегда еще нет, а соседи, как всегда, уже пьют водку. Я иду прямо к ним, беру со стола початую бутылку и нехило отхлебываю прямо из горла. Они замолкают, ошарашенные увиденным. Кто-то протягивает мне дольку сочного болгарского перца. Немым движением я отстраняю закуску в сторону и ложусь на свободную кровать. Бездумно глядя в полуосыпавшийся потолок, я медленно погружаюсь в сон.
На до мной светлое ночное небо Питера. Мотор урчит между моими ногами, затянутыми старыми синими джинсами, купленными на днях в «Секонд Хенде». На мне ярко красная ветровка, приобретенная там же, дешевые перчатки и танкистский шлем. Решили остановиться на таком варианте. Под джинсами и курткой еще одни джинсы и куртка. Зеленые. На всякий случай. Это все продумала моя Анна Рустамовна. На шее у меня болтается голубой строительный респиратор и оранжевые лыжные очки. Очки и шлем просили вернуть. Между куртками на мне тесно сидит спасательный пневможилет, баллон от которого со сжатым воздухом неприятно торчит на груди. Зато при ударе об воду он должен надуться за три секунды.
Раздается звонок сотового телефона. Я сдвигаю шлемак на бок и подношу проклятую раскладушку к левому уху:
- Давай на парад!
«Парад» - это значит я должен медленно и торжественно проехать мимо расставленных по позициям бойцам. Я трогаюсь, и одна мотоциклетная сила мощно везет меня за угол на площадь.  Нацепив лыжные очки, я вижу в оранжевом свете несколько автобусов с туристами, стоящими неподалеку.  Я отмечаю, что крайний наш, и сидят там не туристы, а парни с цифровыми фотиками и веб-камерами. Чуть в стороне - группу байкеров, как бы ремонтирующих один из мотоциклов. Но я-то знаю, что как раз у них с моторами все в порядке, и если что им придется уносить ноги. И неизвестно кто из нас рискует больше.  По идее после прыжка менты должны преследовать водный мотоцикл, но через квартал им преградит путь невесть откуда взявшаяся арматура, лежащая поперек дороги. Предполагалось, что пока они будут с ней возиться, мы успеем оторваться, а пока сообразят вернуться, там уже тоже никого не будет.
На крышах я замечаю еще несколько фигур. Вот еще в стороне старый и пустой «Жигуль» с верхним багажником и широченной доской на нем. Я-то уж в курсе, сколько стоит такая доска.
Анна стоит возле самого парапета, метрах в пяти от того самого места, где Рыжий за минуту до прыжка должен установить доску и прикрутить ее проволокой, чтобы не ерзала, к ограждению. Быть где-либо еще в тот самый момент, когда я буду в воздухе, она отказалась. Далее по плану ее должен забрать Бова, но не ранее, как она сказала, чем меня подберут с воды. В этот самый момент, где-то под этой площадью-мостом затаился водный мотоцикл, который подхватит меня и повезет туда, где меня будет ждать Ван Гог.
Телефон звонит вновь. Я снова пытаюсь засунуть складную конструкцию под висячее ухо шлемофона.
- Менты на Стрелке на «десятке», менты на Английской набережной на «шестерке». Выбирай сам.
- На Английской, - не раздумывая говорю я, от «десятки» я просто не смогу оторваться.
Это все. Обратно дороги нет. Только сейчас кто-то из наших проехал по ближайшим кварталам, выясняя рекогносцировку сил «противника». Теперь я еду туда, показываю им задницу и рву обратно. На счет «задницы» - это литературное выражение, но мне нужно их как-то разозлить и заставить поехать за мной, и не просто за мной, а по определенному маршруту, мимо расставленных по нему папараци. Вариантов предложено было море, и я до сих пор не определился. Что ж, будем импровизировать.
Я газую и выношусь вперед к Неве, выскакиваю на набережную и рву, грохочу, лишь бы на меня обратили внимание. До поста остается метров двести, я уже вижу скучающего дяденьку милиционера поигрывающего полосатой палочкой для него выручалочкой. Он с интересом смотрит в мою сторону. Я останавливаю железного коня и, как бы не замечая их, но в то же время достаточно демонстративно пытаюсь отлить, не слезая с сиденья и, конечно же, не глуша мотор.
«Они как прыгнут!» (Чапаев, Башаков и Бенд)
Тут он как прыгнет. Я не знал, что ментов так привлекает играющая в лучах встающего солнца моча.
Они приближаются, для полноты картины я изображаю легкую дискоординацию движений, чуть не роняю мотоциклет, но за пару секунд до их торможения делаю хитрое па, суть которого встать параллельно их машине, чтобы они ни в коем случае не преградили мне путь и не заперли меня возле гранитного парапета. Из окна автомобиля на меня смотрит довольная рожа. Я пытаюсь навести на нее резкость, потом произношу:
- Ой, бля!
И рву газ. Мотоцикл задирает на заднее колесо. Я много раз видел это в кино, но сам оказался в таком положении впервые. Я даже не сразу соображаю, что надо сбросить обороты, и потому проношусь еще метров десять, и только потом переднее колесо касается асфальта.
«А не слишком ли я быстро оторвался? – проноситься у меня в мозгу, - Так ведь могут и не поехать…»
Я притормаживаю на повороте. Оглядываюсь. Нет, клюнули! И ой как клюнули! Пока один крутит баранку, разворачивая машину, другой что-то орет в рацию. Наверно, нечто ужасное. Я сворачиваю за угол и держу скорость, пытаясь поймать преследователей в дрожащий обломок зеркала заднего вида. Едут! Я прибавляю скорость. Пара кварталов и я выйду на маршрут. Но тут слева на меня выскакивает еще одна милицейская машина, и  сразу же сзадиидущая включает сирену. Они  что, американского кино насмотрелись? Откуда такая оперативность? Мы же в России! Инстинктивно я сворачиваю им на встречу. Автомобиль и мотоцикл проносимся мимо друг друга.
- Козлы! – ору я, приходя в некий ажиотаж.
Я замечаю, что голубой респиратор по-прежнему болтается у меня на груди. Я срываю его левой рукой и бросаю на асфальт, отчетливо чувствуя ту вожжу, которая попала мне под хвост. 
Через пару минут все действительно как в американском полицейском боевике. Теперь я вышел на маршрут и мчу вдоль воды. За мной с воем летят две милицейских машины. Или их уже три? Просыпается мегафон и настоятельно советует мне остановиться. Главное, чтобы не начали стрелять, но и на этот случай у нас есть вариант. Есть условный сигнал, есть зигзагообразный объезд, а финиш тот же – концы в воду.
Меж лопаток гуляет холодок, и я не очень-то различаю хрипящие слова летящие мне вслед. На всякий случай я выдавливаю газ до полного, разгоняюсь на последнем прямом участке пути, а потом сворачиваю на запасной вариант. Это небольшая задержка, но с другой стороны и безопасность, кому охота схлопотать пулю в спину, опять же спасательный жилет могут испортить.
На поворотах я здорово оторвался. Выкатываю за предпоследний и вижу Бову в желтой майке. Майка – это сигнал! Это плохой сигнал! Мне кажется, что время у меня еще есть, и я притормаживаю рядом с ним.
- Рыжий «проволофку» потерял! Будь осторожен! Доска может скользить! Лучше не прыгай, отрывайся…
Я сую ему в руки ненужный теперь телефон и выжимаю газ. Он прячется в ближайшем подъезде, а мой верный «Иж» выносит меня на площадь. Теперь я вижу Рыжего и Анну, колдующих с доской над парапетом. На звук моего мотоцикла они оборачиваются, Анна что-то пытается кричать и машет руками. Рыжий, чувствуя мои твердые намерения, отбегает в сторону. Ревущая колесница, нещадно дымя и сверкая спицами, несет меня к парапету. Анна делает несколько шагов назад к исходной позиции. Я в который раз выжимаю газ до предела. Асфальт и дерево сливаются в одну полосу, но в последний момент трамплин съезжает на сторону. Мотоцикл передним колесом врезается в чугунный парапет, дикая сила срывает меня с сиденья, и я лечу в воду, боковым зрением успевая заметить странную картину: сыгравшая в сторону доска и Анна, неестественно согнувшаяся в области грудной клетки.
Барахтаясь в воде, я еще успеваю осознать, что могу погибнуть под летящими в воду осколками чугунного парапета и мотоцикла, но сила инерции отбросила меня на безопасное расстояние, десятка на два метров вперед. Сработавший жилет сдавливает мне грудь, вода проникает мне под одежду, под очки. Сквозь эту оранжевую смесь я вижу вылетающий ко мне водный мотоцикл. Меня хватают за шкирку, а я яростно отбиваюсь и ору:
- Анна!
Ее безжизненное тело, сломанное пополам как спичка, опрокинуто возле парапета. Менты останавливаются, кто-то бросается к ней. Одна из машин продолжает движение вслед за нами. Я получаю сильный удар в зубы и затихаю, судорожно обхватив женскую ногу в мокром гидрокостюме.
Опять повороты. Низкие мосты. Каменные берега не то Мойки, не то. Под одним из каменных сводов я, наконец, начинаю понимать, глядя на беззвучно раскрывающийся рот королевы, что от меня хотят, взбираюсь и сажусь сзади, обхватив ее мокрыми руками. Мы снова несемся. Выскакиваем к Неве и стремительно пересекаем ее темные воды, прыгая с волны на волну. Где-то сзади остается вой милицейской машины. Пока я думаю о водной полиции, мы подлетаем к одному из спусков к воде. Меня грубо сталкивают на гранитные ступени, и мотоцикл уносится прочь. Ван Гог пытается поставить меня на ноги, но у меня подгибаются колени. Ни слова не говоря, он сдирает с меня куртку и джинсы и пинками загоняет наверх. Я сажусь на кожаное сиденье, с меня льется вода, и за нами на асфальте остается влажный след.
Теперь меня запихивают в какую-то машину. Чьи-то руки снимают с моего безвольного тела остатки мокрой одежды. Как бы в полусне я вижу Крапиву, стягивающую с меня трусы, в тесном пространстве машины практически тыкающуюся лбом мне в пах, и глупо улыбаюсь. Я продолжаю улыбаться, и когда мне швыряют мою одежду. Сухую. Рассеянными движениями я пытаюсь попасть руками в рукава, а ногами в штанины. Мне помогают, но даже втроем у нас это получается неловко. Через тонированные стекла я вижу здание родной общаги. Машина останавливается, я получаю последнего пенделя и оказываюсь на тротуаре.
Улица. Дома. Деревья. Я один. Последний квартал я должен пройти сам, показать вахтеру пропуск, подняться на свой этаж, попасть ключом в замочную скважину, снять ботинки, куртку и джинсы, предварительно выложив все из карманов на прикроватную тумбочку, повесить вещи в шкаф, швырнуть туда же футболку, залезть в душ и вообще как-то продолжать жить.
На столе кастрюлька со вчерашним чаем, заблаговременно оставленная мной же для себя же. Я подношу неудобный железный край к губам и лихорадочно отхлебываю глоток за глотком, все больше и больше пока мои глотки не превращаются в глубокие рыдания, а чашка не летит на пол.
*     *     *
Я стою, я больше не могу сидеть. Я приплясываю перед девчонками, сидящими вкруг стола, рассказывая забавный анекдот. Они покатываются от смеха, не то от алкоголя, который мы старательно вливали в себя последние полтора часа. А я все жду, когда же Анна встанет, чтобы, например, попудрить носик, и тогда я ненавязчиво проскользну за ней в ванну, с ходу сграбастаю ее в свои объятия, наши губы сами найдут друг друга…
И вот я прижимаю к себе свою Анну Рустамовну. Мои руки скользят по ее телу не задерживаясь, не останавливаясь ни на минуту. У нас очень мало времени. Еще четверть часа и они уедут на вокзал. Поцелуй превращается в яростное терзание губ. Я оголяю ей грудь. Я не хочу возиться, унижая себя и ее, с какой-нибудь неподатливой застежкой на спине, тратя на это драгоценные секунды. Я властно сдвигаю ткань вверх. Я вижу – это приносит ей боль, но в следующее мгновение она прижимается соском к моему телу. Я еще могу совладать с собой. Я оборачиваюсь. Я закрываю дверь ванной. Мы летим в тартарары, терзая друг друга хищными стремительными движениями.
Я слышу, нас хватились. Ищут. Дураки! Мы застываем, прижавшись друг к другу полуоголенными телами. Ее глаза сухие и внимательные смотрят в меня…
- Пошли.
Слово короткое, как выстрел, и жесткое, как сигнал к атаке. Не сводя с друг друга глаз, мы приводим себя в порядок. Немного растрепавшиеся, немного раскрасневшиеся. Я провожу последний раз рукой по ее руке и выскальзываю в коридор. Ни там, ни в комнате никого. Нас ищут где-то в заоблачных высях. Я растерян. У НАС ЕЩЕ ЕСТЬ ВРЕМЯ. Но возвращаться в ванну не след. Мы идем на кухню и вновь, обнявшись, смотрим в окно. Я тихонько целую ее в висок. Проходят минуты. Молчим.
В коридоре слышен топот каблуков. Возвращается делегация. Мы выходим к ним, мы сдаемся, но крепко держась за руки. Я ловлю мимолетные чужие взгляды, фиксирующие символ нашего союза. Нас не ругают, над нами не смеются. Принимают таких, какие есть, наверно, жалких несчастных и потерянных.
Никогда дорога в метро не была такой короткой, никогда эскалатор не мчал так быстро. Она стоит на ступеньку выше. Ее руки на моих плечах, мои черте знает где.
- Космонавты… - шепчу я, - Покорители космоса.
- В смысле?
- Прощаемся, чтобы никогда не увидеться.
Эти простые слова наполняют меня почти физически ощущаемой тоской, но я нахожу в себе силы улыбаться. Улыбается и Анна. Она достает свою визитку и машет ей перед моим носом
- Почему ты до сих пор не оставил мне своего номера телефона?
- Он в твоем правом кармане.
- Правда? Когда ты успел?
Она смеется. Я аккуратно беру у нее кусочек картона.
- Будешь звонить?
Я кручу головой.
- И правильно… Ни к чему…
Анна целует меня в висок, как-то сухо, по-матерински.
- Прощай!
Глупая проза тяжелых чемоданов. Пятьдесят коротких шагов вдоль платформы. Лязг полупустого состава.
- Прощай…
Мы улыбаемся и машем друг другу через вагонное стекло. Грохот закрывающихся дверей, короткий разгон и ничего, кроме крашенных зеленым стен, чей-то мочалки забытой на гвозде и мутно красной воды в теплой ванне.