ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАНС
Я вам спою, студентки, про любовь,
И, если рифмой будет слово «кровь»,
Не обессудьте и не умиляйтесь,
А лучше ближе к барду подвигайтесь!
Она была княгиня и бель фамм,
А он был так, писец и мизерабль,
Но он мечтал взобраться на корабль
И крикнуть: «Боцман, ну-ка к парусам!»
Она гуляла с мопсом под листвой
И восторгалась виршами арапа,
А он чухонок по трактирам лапал
И пел ноэль про абордажный бой.
Она писала тайно к графу N,
Чтоб из ответов сделать папильотки,
А он, борясь отварами с чахоткой,
Душил собак у монастырских стен.
Напившись жиру, он ходил на мель,
Чтоб клясться морю в верности навеки,
Но там его заметил Кюхельбекер
И обознавшись, вызвал на дуэль.
Никто из них не знал, что Бенкендорф
Уже пытал в застенках Крузенштерна,
Сам государь велел ему, наверно,
Узнать, кто ввез в столицу тухлый торф.
И свет решил, что князь был слишком строг,
Когда травил несчастную стрихнином,
И в ту же ночь мундиры голубые
Свезли писца в Лопахинский острог.
КУБИНСКИЙ РОМАНС
Мне холодно в этой горячей стране,
Где пальмы колышет тропический бриз,
Где соткана ночь из веселых огней,
Из шепота волн и шампанского брызг.
Здесь пляшут креолки, телами лоснясь,
Как будто забытым навеяны сном,
И в глотки матросов, на солнце искрясь,
Текила течет золотистым огнем.
Мне холодно здесь без любимой моей,
Которая в хмурой осенней Москве
Стыдливо нежна и добра без затей,
В окошке сыром коротает свой век.
И все, что я жду, — это белый корабль,
Плывущий на Север на всех парусах,
Где губ ее влажных пунцовый коралл,
И майская ночь в бирюзовых глазах.
И я там останусь, поладив с собой,
И каждое утро, друг друга обняв,
Мы будем смотреть, как встает над Москвой
Прохладное солнце грядущего дня.
РОМАНС «ОБЛОМОВ»
По обломовски узкой,
Лежу вдоль скамьи,
Созерцая кипящее лето.
Девы ходят вокруг —
Я влюбился б давно,
Но, спросив:
«А что мне будет за это?»
А может, сказано будет —
Мне встать и идти
В результате любви За букетом
И ненастною ночью ее провожать,
Что б насквозь простудиться к рассвету.
И ирландский придурок,
Допив свой бальзам,
Так скажу я пригожим прохожим:
Я б до смерти любил,
Я б любил сразу двух, сразу трех,
Но желательно лежа.
АНГЛИЙСКИЙ РОМАНС
Мальчик-флейтист, босоногий обманщик,
Ну что тебе стоит поцеловать?
Многие дяди хотят жить с тобою,
Многие тети хотят с тобой спать.
Холмы Ирландии — ветры да овцы,
А ты все играешь себе одному.
Если б я был здесь английским ленлордом,
Я б заточил тебя на ночь в тюрьму.
И ночью туманною, только в халате,
Я бы спустился в застенок сырой,
Чтоб нарядить тебя в белое платье
И насладиться твоею игрой.
Утро окрасит зубцы замка розовым,
И от бессонницы чуть голубой,
Я б на укор твой немой мог ответить:
«Ну что ж это, золотко, как не любовь?»
И выгнав взашей всех пажей до единого,
Даже того, что мне был словно дочь,
Я бы тебя так любил и голубил,
Как незаконного сына точь-в-точь.
Мальчик-флейтист, босоногий обманщик,
Ну что тебе стоит поцеловать?
Многие тети хотят жить с тобою,
Многие дяди хотят с тобой спать.
ЯМАЙСКИЙ РОМАНС
Сестра, набей полнее «Беломор»
Тем, чем разжился брат у местной шайки,
Как доброта ядрена на Ямайке,
Как мощно за окном грохочет шторм!
Я каждый вечер, скрывшись за углом
От черной девочки, бегу в ваш номер тихий,
Чтоб волшебством наполненный, хихикать
И просветленно думать о былом.
Здесь всякий раз включение Ти-Ви
Чемпионатом по сумо чревато,
А мы расслабленно внимаем ароматам
Вещающим о братстве и любви.
И возвращаясь ночью в свой приют,
Боясь гнездящихся на пальмах попугаев,
Я треском веток парочки пугаю
На лавочках сидящих там и тут.
И все забыв — Москву, и курс ЦБ,
И все, что связанно с постылою Чечнею,—
Светя в пути окурком, как свечою,
Я добираюсь, наконец, к себе.
О, Очо-Риос! О, Монтего-Бей!
Мне до сих пор сны тамошние снятся,
Брат, мне опять приспичило смеяться,
Сестра, полнее «Беломор» набей!
ДЕКАДАНСКИЙ РОМАНС
Не давайте меня в обиду,
Унесите меня и спрячьте.
Хоть куда, хоть в чулан под видом
Пыльной статуи «Голый мальчик».
Я ведь знаю, меня уж ищут,
Чтоб влюбиться в меня до смерти.
Вон, под окнами кто-то свищет,
Или это гуляет ветер?
Ах, девчонки мои, девчонки,
Я же помню объемно и ясно,
Как меня, привязав в сторонке,
Вы друг дружку любили страстно.
И к утру, уже после пика,—
Чуть сморила тела усталость —
Наконец, услыхав мои крики,
Вы и мне подарили радость.
Ах, спасите меня, спасите,
Я теперь не хочу обратно.
Вы скачите на мне, скачите,
Хоть куда, только безвозвратно.
Сам бессчетных дев погубитель,
Я теперь восхотел иного —
Вы любите меня, любите,
Как дитя, как отца родного.
ФРАНЦУЗСКИЙ РОМАНС
Лежу ли прикованный к спинке кровати,
Иль над ученицей вздымаюсь с хлыстом,
А сам все мечтаю о нежных объятьях
Мими, что меня не пускает в свой дом.
Веду ли обманом к седой лесбиянке
Знакомых шестнадцатилетнюю дочь,
А в мыслях воркую с Мими на полянке,
Зевая над ними со свечкой всю ночь.
И вот уже отрока пухлые щеки
Я нетерпеливо за школой треплю,
А сам все печалюсь: зачем не в почете
Досель я у той, что безумно люблю.
Когда я нагой по Версальскому саду
Гоняюсь за лучшего друга женой,
Кричу в исступленье: “Тебя мне не надо,
А надо мне ту, что теперь не со мной!”
И мчусь я средь ночи к вдове безутешной
Нарочно развратным альфонсом одет,
Чтоб, грош заработав любовию грешной,
Любимой послать на рассвете букет.
Я тенью брожу в мозахическом клубе
Пудовую гирю на фаллос надев,
В раздумье: «Ужели меня не полюбит
Никто, кроме здешних распущенных дев?»
А утром страдаю, за спину укушенный,
Или окурком прижженный, лечусь,
Лечусь и мечтаю, чтоб стала мне суженной
Та, для которой я сексу учусь.
ИСТАМБУЛ-КОНСТАНТИНОПОЛЬ
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Небо — как Черное море,
Растеклись звезды в Босфоре,
Ночь повисла на минаретах,
Пальцы жжет сталь пистолета.
Ночь темна, а на рассвете
Встреча у старой мечети.
Между пальм — тени и шепот,
Может, там турецкие копы.
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Порт залит синим туманом
Вкуса кофе и марихуаны,
Веет бриз с привкусом риска,
Горло жжет жажда и виски.
Узких улиц мрак паутиний
Завлекает вглубь Византии,
За спиной крики и топот,
Кто тебя потом будет штопать?
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Колыхнет волны эфира
Залп галеры «Айя-Софии»,
И восход хлынет потопом
По мосту прямо в Европу.
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
К ЭЙРЕ
За дверью — полдня, за окном — полночи.
Я вспомнил тебя, как бы между прочим.
Тебя здесь нету, и это славно —
Поговорим с тобою на равных.
Пока я жив, я клянусь щеками —
Я мерил время твоими шагами.
И если б я не утешался элем,
Я думал бы о тебе все время.
Я знал, что это любовь обреченных,
Я ждал тебя в белом, красном и черном,
Но дули в окна и били в двери
Сырые ветры пяти империй.
Ни пурпур дня и не зелень ночи,—
Никто не знает, чего ты хочешь;
Никто не знает, во что ты веришь,—
Ни окна те и ни эти двери.
Когда-нибудь я открою окна,
Чтоб встать к входящему левым боком.
Когда-нибудь я открою двери
Для поцелуя с моею Эйре.
ГОРЬКОЕ ВАРЕНЬЕ
Я память детскую свою
Храню в глухом углу забвенья,
Откуда редко достаю
Вино и горькое варенье.
Надежный страж хранит там страх,
Застывший сок плодов неспелых,
Однажды сорванных впотьмах
Моей рукою неумелой.
Когда приходит время снов
И мой покой тревожат тени,
Я достаю свое вино
И банку горького варенья.
Я пробираюсь, как монах
В тумане мертвой паутины,
Где на обшарпанных стенах
Висят багровые картины.
Пока беспечно ждет меня
Моя любовь в зеленом платье,
Я пью, задумчиво звеня
Железной кружкой о распятье.
Я ем варенье при свечах
И горький вкус не замечаю,
А за спиной стоит мой страх
На тонких каблуках качаясь.
Он шепчет: «Исцелится жар
И, уходя прозрачной тенью,
Тебе любовь оставит в дар
Вино и горькое варенье».
И, скинув свечи, я встаю
И бью кувшин без сожаленья.
Я память детскую свою
Храню в глухом углу забвенья.
В КАМЕННЫХ ДЖУНГЛЯХ НЬЮ-ЙОРКА
В каменных джунглях Нью-Йорка,
В тропиках южного Бронкса,
Брожу я по душной каморке,
Мусоля во рту папиросу,
И думаю горькую думу,
Уставясь на доллар последний:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И вспомнилась сразу Россия,
Одной воплотившись Москвою,
Где я истощал свои силы,
Пытаясь варить головою,
Где часто заглядывал в урны,
Все время не прочь пообедать.
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
А мне бы расцвесть пышным цветом
В лиловых тенях небоскребов
И не напрягаться при этом,
В метель расчищая сугробы.
А грош в пересчете и в сумме,
Так он и в Америке медный.
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И каждое утро иду я
В «Макдональдсе» греть бутерброды
Для вроде меня обалдуев,
Таким же моральным уродам.
И рвутся душевные струны
В преддверье привычного бреда:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И часто в подземке средь шума
Мне слышится хохот победный:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
ЧЕРНОКНИЖНИК
(XVI век)
Пусть будет холера, пусть будет чума,
Пусть будет потоп или дождь из лягушек,
Ты будешь моей, ты захочешь сама
Отдать мне свою утомленную душу.
Ты душу отдашь мне, почти без ума,
За взгляды мои в полумраке пирушек,
За слов моих тихих горячий дурман
И свежий батист белоснежных подушек.
Ты будешь бояться за душу свою,
Исчезнешь в ночи, но собьешься с дороги
И, как в избавленье, поверишь в судьбу,
Однажды заснув у меня на пороге.
Я душу приму, как хрустальный бокал
С пурпурным вином подогретого неба,
И ты станешь тем, чем согрелась рука —
Теплом философского камня и хлеба.
BOSSA-NOVA
Заблудись как я, там, где весь мир — как я,
В окнах джунглей голубые свечи дня,
В черном зеркале лагуны
Отразятся наши луны
Навсегда Теплые, как вода.
Апельсиновый загар твоих плечей
Лучшее лекарство от моих врачей,
А кокосовые дали
Заплетенными стволами
Скроют в тень
Нашу смешную лень.
Я оторванный от пальмы желтый лист;
Дождь, смывающий случайных, гол и чист;
Грустный негр, местный ангел,
Сам себе играет танго,
Саксофон
В пене зеленых волн.
На песке среди цветов морских, сухих,
Мы оставим белые стихи — грехи,
Мы завесим дверь бунгало
Ожерельями кораллов
И уснем
День постелив верх дном.
Целый день крутился фильм со всех сторон,
Только ночью стало ясно — сон, как сон.
Наберем по телефону
Этот пляж и эти волны
Под мотив,
Спрятанный в негатив.
ШВЕДСКОЕ ТАНГО
Я помню Швецию,
Я вспоминаю Стокгольм,
Где я был свежий и
Всегда какой-то другой,
Где мне было глубоко
Наплевать на народ,
Там, где я трахал всех,
А не наоборот.
И вот я на Родине,
А здесь Чечня и народ,
И все меня трахают,
А не наоборот.
Но и здесь есть отдушина —
Мои подруга и друг,
И я вот все думаю:
«А как бы эдак нам вдруг!..»
А мне говорят: «Это бред!»
А по мне — почему бы и нет?
Ведь я ждал этого, друг мой,
Столько тягостных лет!
А мы всё втроем, да втроем:
По гостям и в кино,
И о нас уже шепчутся,
Ну, а нам — все равно!
Мы идем, взявшись за руки,
По вечерней Тверской,
И я опять чувствую,
Что я какой-то другой.
Ее волосы черные,
Цвета южных ночей,
И глаза европейские,
Как у всех москвичей,
Да и он тоже ничего,
Даже больше, чем друг,
И когда-нибудь я скажу
Обхватив его вдруг:
— Я люблю ее, она любит тебя,
А ты любишь меня,
Ну, чем не прекрасен наш круг,
мой друг,
Ну, чем не семья?!
Я помню Швецию,
Я вспоминаю Стокгольм,
Где не было Сталина
И татаро-монгол,
Но и на Руси можно жить,
Если выбрать свой круг,
Где с правого бока — подруга,
А с бока левого —- друг.
ИРЛАНДСКИЙ БЛЮЗ
Когда-нибудь я убегу
Из Реддингтонской тюрьмы
И никогда не вернусь в родимый свой Ольстер,
Я проберусь в дивный край,
Где обступили холмы
Замок, в котором меня нет желаннее гостя.
Я подойду к стене,
Едва на холмы ляжет ночь,
И легкою тенью скользну в проеме оконном
Туда, где который год
Ждут меня мать и дочь
Из рода вождей,
побежденного клана О’Коннор.
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
Вспенится эль и тогда,
На том берегу тишины,
Воскресшие свои сны я увижу в их лицах,
И полыхнет в их глазах
Зеленым пожаром весны
Любовь, от которой и в небытие не укрыться.
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
Блики каминных углей
Будут плясать на стене,
И добела раскалятся объятий оковы,
И я заплачу,
когда Уснут, прижавшись ко мне,
Две женщины
из побежденного клана О’Коннор.
А мне молиться всю ночь,
Из самых ее глубин,
Где в черных глазницах бойниц
ветер жалобно воет:
«Прости нам, Господи, что
Обеими ими любим
Ирландской Республиканской Армии воин!»
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
ВОСПИТАННИЦА
Кто это шуршит за дверью,
А ну как шалит домовой?
Нет, это моя воспитанница
Подглядывает за мной.
Это моя племянница,
Которой пятнадцатый год.
Она живет у меня, так как я
Богатый и знатный лорд.
Когда я целуюсь с женщиной,
С которой дружу сто лет,
Вбегает моя воспитанница И зажигает свет.
Она начинает плакать навзрыд
И об пол стучит каблучком,
И женщина гневно уходит домой,
Назвав меня «тюфяком».
Когда я сижу у камина впотьмах,
Любуюсь игрой огня,
В залу входит воспитанница
И бродит вокруг меня.
А я делаю вид, что дремлю,
Согретый теплом угольёв,
И, ясное дело, не вижу в упор
Новое платье ее.
Когда ко мне приходят друзья,
Расписывать пулю и пить,
Она приносит бокалы для нас
И начинает их бить.
И я увожу ее за руку вниз,
Чтобы ей строго внушать.
Но отвечает воспитанница,
Что будет мешать опять.
Она говорит, что все — дураки,
И что мне нужна жена,
Ну и, конечно, моею женой
Достойна быть только она.
И я, вздохнув, поднимаюсь к себе,
Мрачнее десятка туч.
И не забываю, прежде чем лечь,
Дверь запереть на ключ.
ИРЛАНДСКИЙ МОНАХ
(Микки Рурку)
Где-то на полдороге в затерянный Рай,
Там, где все, что ни дует,— все ветер надежды,
Там, где, если он есть, начинается край,
Где от Зла до Добра простирается Между,
Там ирландский монах поднимается с пола,
На который его обронило вино,
И идет, как по морем покрытому молу
Шли апостолы, пятками чувствуя дно.
А вокруг — темнота, лишь сияет, как чудо,
Негасимый окурок, прилипший к губе,
И, разбитым лицом натыкаясь повсюду,
Он идет к предначертанной свыше судьбе.
И по ветхим ступеням он катится в залу.
В зале стол у окна, за которым — стена.
У стола — пара кресел, на нем — два бокала
Рядом с пыльною черной бутылкой вина.
И ирландский монах доползает до кресла,
Раздвигая плечом то ли ночь, то ли день,
И с другой стороны на свободное место
Заползает его полусонная тень.
И так молча они, в клубах мрака и света,
Отражая друг друга в колодцах очей,
Пьют вино Одиночества черного цвета,
Горче дыма, тягучей осенних ночей.
ТЕМ, КТО ХОТЕЛ ЖИТЬ ВЕЧНО
На белой яхте у лазурного берега,
Обрызганный столетним вином,
Я сказал двум блондинкам: «Знаете, девочки,
Я потрясен своим сном…
Мне снилась женщина
в простреленном френче,
За пять минут до смерти, в дыму,
Я слышал шепот сквозь рев пулемета:
— Не отдавай меня никому!..
И окруженные в развалинах Белфаста,
Под выстрелы английских солдат
Мы обменялись друг с другом кольцами,
Выдернув их из гранат.
Тех, кто хотел жить вечно,
Господи, благослови
Умереть от любви.
Мы целовались и кровь с наших губ
Черная от пепла текла,
Когда горячие осколки со свистом
Изрешетили наши тела…»
И рассмеялись датчанка со шведкой:
«Это просто похмелье, барон,
Сейчас мы поможем нашему папочке
Забыть этот тягостный сон!»
А я все помню, хоть и старался забыть,
За талии блондинок обвив,
И я живу, а все завидую мертвым,
Распластанным на ложе любви.
Тех, кто хотел жить вечно,
Господи, благослови
Умереть от любви.
ШВЕДСКАЯ СТЮАРДЕССА
Боинг-747 упал с неба
В дебри экваториального леса,
И в живых осталось только двое:
Я и шведская стюардесса.
Шведская стюардесса!
Шведская стюардесса!
Шведская стюардесса!
А дня через два к нам упал аэробус
Авиакомпании «Джамайка Эрлайн»,
И выжила только одна стюардесса,
Покруче Наоми Кемпбелл герла.
Ямайская стюардесса!
Я майская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
А потом рядом с нами грохнулся лайнер
Таиландских авиалиний
И выжила только одна стюардесса,
И мы все втроем стали жить
вместе с Мэй Линь.
Тайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
И чтоб нас спасти, был заброшен десант,
ОМОН, спецназ и морская пехота,
Но мы уходили от них всякий раз,
А они нас искали — такая работа!
Шведская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
Но нас выдал местный индейский шаман.
Он сказал нам: «Давайте, валите отсюда!
Вы уже оборвали нам всю ганджу,
Изваляли плантации коки повсюду!»
Шведская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
И вот я лечу рейсом «Аэрофлота»,
Бомбу с будильником спрятав под кресло,
Мы летим над тайгою, и мне тайком
Улыбается русская стюардесса.
Русская стюардесса!
Русская стюардесса!
Русская стюардесса!
ИСПОВЕДЬ ИДИОТА
Все, что имею я: мой сон,
Моя безумная улыбка,
Моя расстроенная скрипка
И никому не нужный стон.
Имею счастье я и смех.
Большое счастье — смех счастливый.
Они качаются, как сливы,
На деревах моих утех.
Имею ключ от двери рая,
Куда давно уж норовлю.
И на дорогу грош коплю,
У этой жизни украдая.
Все, что имею я — не то,
Что может в жизни пригодиться.
И если что-нибудь родится,
Все будет съедено потом.
ИЗРАИЛЬ
(на музыку Нино Ротта из к/ф «Godfather»)
Я прилетел в Израиль как турист и друг
И в Тель-Авиве в Сару я влюбился вдруг,
И, оценив мою любовь,
Она однажды позвала меня с собой.
То был намек, так всякий русский понял бы,
Всегда томимый предвкушением любви.
Пока мы шли, погас закат,
И тут она мне протянула автомат.
Она сказала: «Ты в душе совсем аит.
О что за ночь нам предстоит!»
Какой пассаж! Азохэн вэй! Аллах акбар!
Пока я думал, мне булыжник в лоб попал.
Отудивленья я упал,
А Сара кинула куда-то в ночь напалм.
В кустах осоки тихо плакал Иордан,
И над волной слезоточивый полз туман.
В меня стреляли, я стрелял,
И Могин-Довид в небесах всю ночь сиял.
Она кричала: «Ты в душе совсем хасид,
И «узи» твой, как гром, гремит!»
Очнулся я в ее квартире, был рассвет,
В углу шептал молитвы ветхий Сарин дед.
Вошла она и семь свечей
Зажглись в египетской ночи ее очей.
Я убегал прямым путем в «Бен-Гурион»,
За мною гнался сват и резник Мендельсон,
Но я успел сесть в самолет,
А Мендельсона задержали у ворот.
И я подумал: «Я в душе совсем «моссад»
Пора лететь в свой Ленинград».
SENDERO LUMINOSO
Светлый путь (исп.)
В джунглях Колумбии ночь,
Роса стекает по листьям коки,
Повстанец бормочет во сне
Костанеды бессмертные строки,
А на стене портрет: Боб Марли стоит
С команданте Че,
И огонь доброты в глазах обоих
Сияет, как пламя свечей.
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
Дон Хуан, командир партизан
Помнит, как говорил Фидель:
— Если вас схватят опять,
отправят Лечиться на много недель,
А без доброй затяжки, товарищ,
И жизнь не так уж важна!..
И Дон Хуан восклицает сквозь кашель:
— Свобода или ганджа!
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
Десант врачей без границ
Окружит сонный отряд поутру,
Их нанял диктатор Негоро
На грязные доллары ЦРУ.
И сложит потом пипл песню о том,
Как бился Мальчиш-Кибальчиш —
До последней затяжки, последней понюшки —
За коку, ганджу и гашиш!
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
ВЕСНА
Посидим вечерком,
Посидим на игле.
Будет ночь за окном,
Станет день на стекле.
Выбирай, не спеша,
Что ты хочешь теперь —
Вот тебе анаша,
Вот — открытая дверь.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Твой любимый за нас
Был распят, но воскрес.
Он плутает сейчас
Где-то в безднах небес.
И когда ты поймешь,
Что с тобою другой,
Ты шепнешь: «Это ложь,
Это ложь, дорогой».
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Мне уже не уйти,
Да и ты здесь навек.
Значит, нам по пути,
Значит, пусть будет снег.
Пусть нам ветер споет,
Раскорябав углы,
Как по вене плывет
Ржавый кончик иглы.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Растеклась под окном
Утра раннего зыбь,
И на город шел шторм
Первой майской грозы.
А я плакал со зла,
Что она без вины
Умерла всего за
Полчаса до весны.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
НОЧЬ НА ПАМИРЕ
Уткнувшись холодным носом
В застывший звездный кисель,
Я вспомнил, как чистым и босым
Ложился дома в постель.
И кафельный отсвет ванной,
И струи горячей воды…
Трясясь, словно с гор не туманы
В лощину сползали, а льды.
Скрепя на зубах лепешкой
У тощего костерка,
Я вспоминал картошку
И аромат шашлыка,
И магазин «Колбасы»,
И водочный магазин,
Когда за горой тонкогласно
Трижды пропел муэдзин.
ЗИМА ПОСЛЕ ПАМИРА
Зима отомстила — мороз, как ожег,
Застыли в космической дымке пейзажи.
Я ждал снегопада, а выпал снежок,
Похожий на дробь, а не хлопьями даже.
Казалось, под утро звенели дома,
И небо легло на трамвайные шпалы…
Я понял, что нам отомстила зима
За полные летнего зноя пиалы.
ПОЕЗД НА ВОСТОК
Поезд мчит по пустыне синей,
Снизошло откровенье к пескам.
Мы на поезде мчим, что есть силы.
Вслед за поездом мчит Али-хан.
У него двести тридцать сабель
И за поясом — пыльный коран.
С нами Бог! — мы без ружей остались,
Точит колья уже Али-хан.
На луне различимы реки,
На песках — черепа и тлен,
Там покоятся древние греки,
К Али-хану попавшие в плен.
У джигитов усаты лица,
Их в аулах с добычей ждут,
Привезут они девкам ситцу,
Старикам скакунов приведут.
Мы Восток, слава богу, знаем,
На базарах — воруй да пляши,
А поднимешь червонное знамя,
Приведут из-за гор курбаши.
Магрибинец на крышу залез,
Чтобы резать защитников с тылу,
Мы отняли у гада обрез
И указками насмерть забили.
— Мы лопаты везем и глобусы,
Чтоб учить али-хановых чад.
Нам не нужно бесценных наград
И хвалебных восточных опусов!
И гортанно вскричал Али-хан,
Воздевая к Аллаху руки:
— Вы герои, а я просто хам,
Скалозуб и гонитель науки.
И рабы нас с почетом несли,
Совращая гаремным блудом,
А в оазисах пальмы цвели
И печально бродили верблюды.