15 декабря. 2018 год. Евпатория. День. « О лабиринты! Их строит каждый из нас внутри своей вселенной. Бесконечной лабиринт с множеством тупиков, выходов из которых не в силах каждый отыскать самостоятельно. Лабиринт - это не душа, это пути, которые, соединив в единое целое стоит пройти, чтобы добраться к центру и разгадать долгое молчание, и разгадать ее причуды, а может увидеть забытые обиды. Лабиринт соединит тех, кто вступил в него, кто отважился вступить на мокрую землю, коснувшись рукой побритого мха, кто наступил на ежа, и обнаружив его без иголок, без оружия, сам приклеил недостающие детали к маленькому, ползающему существу. Но. когда мы входим в лабиринт? Когда понимаем, что время пробило нужный час, и терпеть больше нельзя, нужно действовать, не молчать, а находить того, кого потеряли. Такое двое разных людей, возьмем к примеру дальних родственников, которые нам станут чувствами, такими как Влюбленно и Любовь, как Доверие и Ложь, они похожи по названиям, иной раз противоположны, а все же способны узнать друг друга поближе. Противоположности притягиваются, правда, не всегда можно брать это объяснение и пытаться открыть им дверь лабиринта, каменную дверь, которые не открывали с тех пор, как в нее пустили последний светящийся шарик, и он навсегда поселился внутри. О да, бывают такие шары, которые не возвращаются из лабиринта другого и поселяются там, строят дома, потому что они уже нашли центр, в нем их ждал какой-то сюрприз, ни в коем случае не огорчение. Огорчение оно может вонзиться в первой дороге, когда дверь пройдена, но собеседник дальше не решается пускать другого за порог своих мыслей, весит невидимая полоса, электрическая, бьющая, подобна голубому скату в бездне океана несчастных моллюсков. Ведь поверить, разглядеть доверенное в лицо в каждом желающем проникнуть моллюске, получиться, увы, не у каждого опытного человека. А тот, кто без опыта, тот получит его в случае неверного решения. Время странствования по лабиринту не ограничено, бывает и такое, что когда человек покинул того, с кем беседовал он все равно остается внутри, и долбиться, стучит головой о ту дверь, открыть которую значит открыть всю душу другого. Большее внимание хотелось бы уделить тем душам, которые уже не раз входили в этот лабиринт, но запутавшись, наткнувшись на препятствия, быстро из него убегали, при этом хлопали всеми возможными дверьми, срывали замки и бросались ими, или тихо покидали его, думая, что их не заметят. А представьте, что в Ваш лабиринт вошел близкий вам, родной человек, вдруг или отец или мать, и вы открыли его с такой легкостью подпустили к себе, и, воспользовавшись вашими чертами характера этот невежа, принявший, что может уйти когда угодно, ушел, просто вышел на минутку, так сказал однажды. И, тем не менее скрипит ручка, за которую взялся ушедший, скрипит и ждет, когда за нее возьмется снова та горячая рука…И вот она берется!» - «родители»- какое слово, горячее слово, и все слоги в нем они имеют мягкость, потому сладко оседают в памяти и брошенного и взятого и не покинутого ребенка. Я слышала много прелюдий, в которых с годами дети отстранялись от родителей еще в древние времени, но не по собственному желанию, а потому что от них родители убегали быстрее, чем они сами. В этом романе мы так редко говорим о них, нам было тогда по семнадцать и чуть больше, тебе около сорока, и все мы кажется забывали о тех, кому можно позвонить, к щекам прижав телефонную трубку, чье дыхание сосредоточить в себе. Мы забыли, что им, родителям, мы могли так кратко и отречено, но рассказать о проблемах, закутав их в сети безопасности, рассказать доверенным лицам. А мы все только между собой, едва что случалось, мы бросались на шею друг друга и гладили мысли наших друзей, стали приближаться к врагам, и делали их своими друзьями. Так у нас не осталось ни врагов, ни злых волшебников, кроме времени, которое я ценила больше всего на свете, и которым пренебрегал Лешка. Он как-то говорил, что время уничтожало его быстрее, чем он себя руками Аринки, быстрее, чем морфий проникал в его кровь, чем эйфория овладевала сознанием. И о времени мы тоже могли поделиться с ними, с кем Аринка, к примеру, она, ставшая мне доступной во всех смыслах понимания, делилась мысленно и белыми стихами каждый вечер про себя, гладя его по светлой голове.
В ту субботу они до жути надоели сами себе, Лешка даже ни о чем не просил черноволосую девушку, где-то пропадал или целовался с Жалостью. Ах, как она смотрела тогда, как розовые волосы, становясь цепями, сковывали ее сердце, когда он просто мило улыбался ей в ответ, сжимая в кулаке бумажную обертку. И в ее взгляде, в нем было тоже, что появлялось в каждом из наших, он терпеть нас не мог именно из-за этого, однако просил, просил. И на что мы шли, чтобы он улыбался, чтобы только не грустил. Аринка увидела его с утра, вернувшегося с прогулки, и сама исчезла куда-то в шерстяной красной курточке и в черных джинсах, с крупными дырами на коленях, которые не видны были благодаря черным, одетым под низ колготкам. Она одевалась, как куколка, как самая модная, молодежная девушка, за которой должны пыли ходить топы подростков, и она бы выбирала, выбирала самого красивого с загорелыми щеками и не стреляющими глазами. Она же уже не замечала внимания посторонних, и то, как в гостинице придерживали двери, улыбаясь ей и что-то шепча после. Она выбрала его, нашего героя! И как она мечтала отдохнуть от него, от зимы. Одно постигало ее везде, куда бы она не ходила, он всегда был внутри нее, являлся ей во снах с сидевших подле Пристрастием, с Привязанностью, которая завязывала ей глаза черной лентой и со мной, глядевшей издалека. Да, я ведь звонила ей тем утром, словно предчувствуя настроение подруги, я не спрашивала про него, и прислоняла палец к губам, одновременно общаясь с Тишиной. Пожалуй, она стала часто приходить ко мне, не в силах смотреть на Лешку, ее фигура всплывала в коридоре, подобно тому, как фигура Аринки не терялась на новой улице, а плыла.
Мороз не исчезал, он местами хватал черноволосую девушку в рыжей, вязаной шапке за щеки, но с пути не сбивал. Этот квартал, современно другой край Евпатории во многом отличался от прежних улиц, на которые мы попадали, выходя из Евпаторского Заведения, тут открывался центр города. Не сам он конечно, но приближенные к нему парки, не буду называть конкретных мест, и парки развлечений и ностальгия, подстерегавшая Аринку на каждом месте. Она, как и мы, вспомним, что росла девочка в этом городе и других никаких не видела, не золотых куполов в Санкт-Петербурге, ни красных Кремлевских башен, она видела этот город и с низкими селениями и то, как он рос вместе с ней. Закаты она встречала из окон новой постройки, одного высокого дома с номером 10 по улице Византийской. Двух комнатная квартирка в нем, купленная ее матерью должна была достаться ей, и являлась ее, но с тех пор, как Аринку отец отправил учиться он поселился в ней, превратил, скорее всего, в мастерскую и лепил игрушки, сувениры, с трудом платя за коммунальные услуги. Двора у дома не было, он располагался на пустыре, не будем считать одноэтажные магазины с продуктами, и Парк Развлечений, на который выходили окна, хотя выходили они удачно. Аринка жила в те вечера радостью, когда под темным небом шестилетняя девочка входила как раз-таки в эти ворота еще строившегося парка и занимала быстрые карусели.
Она вытолкнула из себя воздух, не поднимая головы остановилась у того самого парка, ноги привели ее сами, будто звали туда, ко второму подъезду с голубыми периллами с облезлой краской. Девушка несмело подняла голову, и вгляделась в отстроенный до неузнаваемости свой родной дом, отстроенный за год бежевыми блоками с одной из сторон, и оставшимся невредимым у верхних этажей. Все та же металлическая звезда под слоем снега лежала на крыше дома, прикрепленная, как вечный маяк железными палками к крыше. Она устойчиво выдерживала и метель, и пургу, и чей-то уход. Одинокая, заточенная на высоте, она бросилась в глаза хмурой девушки, снявшей шапку с головы, и положившей руку на бардовую сумку через плечо. Она не верила до конца тому, что пришла сюда впервые за все то время, изменившее ее, изменившее этот мир. Уже по другому ходили люди, маленькие дети, несшие за собой красные лопатки для песочницы, волокли их концом по очищенному у входа асфальту. Они улыбались своим мамам, как девушка когда-то тоже дарила ей белоснежную улыбку. Все прошло, как карусели сломались после смерти ее матери, механизм испортился, качели подбирали с петель, и больше ни у кого не застревали в них пальцы. Богатые деревья с украшенными кронами она одни сохраняли в парке живость, не делали его голым, а в это время года на месте их зеленых листьев тянулись черные, безобразные ветви. Они цепляли воротники каждого, кто неловок и низок, кому понадобилось проходить под ними. Аринка видела, как одна из мам с трехлетним ребенком, крутилась вокруг тонкого ствола березы, и как девочка в синем капюшоне болтала погремушкой в виде пластмассового слона. Аринка же играла в другие игрушки, намного привлекательней они блестели под солнцем, горели яхонтовым цветом ее петушки на палочки, ее тигры с зелеными, изумрудными глазами. Теперь от них не осталось ничего? Разумеется, отец сохранил их, на антресоли в картонной коробке он заточил пыль и чьи-то глаза. Как же ей захотелось вдруг вернуться, встать на стремянку, открыть коробку, достать эти игрушки, а затем, чтобы отец ловил ее силуэт, покачнувшийся на третьей ступени. Она бы легкая, воздушная упала бы ему на руки, и коснулась кончиками пальцев темных небритых бакенбардов, выступавших на переднюю часть крупных скул, она бы поцеловала его и смеясь обнаружила внутри коридора ее, свою мать.
Время не вылечило ее тоску по той, которая отдавала себя танцу, но никогда не забывала о семье, о девочке, которая сыграет огромную роль в судьбе того, кто избран был Высшими силами. Сыграет роль влюбленной в ту душу, которую никому из нас не суждено узнать в новом облике. Мысли уносили ее, рассуждения не плелись, а вели ее, избегая закоулков в парке на прямик на то место, где железный черный забор открывался потухшим парком. Днем парк этот спал, ветер трепал карусели, желтые сидения с низенькой спинкой, на которые садились и малые, и богатые и взрослые. Издалека она увидел их, промчалась глазами по скромной будке того, кто обычно включал карусели, и те начинали вертеться вокруг. Аринка считала его в ранние годы жизни волшебником, пожилого дядечку с седыми усами, не бравшего с них денег за постоянное посещение. Он, помнилось, нажимал рукой на большую красную кнопку, что-то бормотал, и девочка летала, летала. Мама тогда говорила, что никакой он не волшебник, и работа у него самая, что ни наесть обыкновенная, и что волшебства не существует никакого. Отец же ее не мешал спорить дочери с матерью, придерживался, будто другой точки зрения. И знаете, она ведь поверила, что не было на свете не красавиц в широких платьях, творивших взглядом, ни тех, кто способен растопить снег и бродить по крышам. В этом году она поверила в это снова, не обратилась ребёнком, а поверила, увидев всех нас, Тишину, Привязанность, чувство, которое имело и физическую оболочку и неугомонных характер, а главное, ей раскрылся мир, как никому другому из этого парка. И она напухлила щеки, присев на низкую скамейку без спинки, заброшенную снегом, она поняла, что ее жизнь в тысячу сотню раз удивительнее, нелепее, чем жизнь той мамы, крутившейся с ребенком у гнилой березы, чем жизнь того старика. Да, все их существования они спокойны, наполнены, может бытовыми ссорами, разделением имущества и работой, самое страшное они наполнены смыслом посвящения себя кому-то или чьему-то. Это страшно, знать, когда живешь для мира, когда чем-то обременён и все дни проведешь в этом панельном доме, слушая плач ребенка и ни Тишины, ни строгого Пристрастия и его предупреждений, ни безумного Архимея Петровича, ни Идочки, с которой возможно встретится во сне, ничего, одна обыденность! Это настолько не нравилось черноволосой девушки, что она перестала глядеть на семьи, на заботливых мужей, и без времени, без секунд она пару мгновений просто сидела, пока что-то не стукнуло ей в голову, и она сорвалась с места, отряхнула голову. И ринулась к черному забору, калитка на удивление не была закрыта на замок, или кто-то уже из невидимых друзей отварил ее, чтобы опустить девушку в логово воспоминаний. И она бы не пришла в изумление, если бы за спиной показался Ветер, а может его Тишенька, которую они вместе так называли, и к которой Аринка относилась с пренебрежением. Вспоминая ее, она не могла выбросить из головы те слова Черной Подруги, сказавшей, кого, кого любила их Свидетельница многого. Но долго об этом Аринка не задумывалась, потому что знала, что он придет и всегда приходил именно к ней, это ее он будил ночами, ей он показывал свою слабость и умолял отправить его в сон. Может она и гордилась этим, но все быстро выветрилось, когда осмотревшись назад, Аринка вошла к каруселям, прежде вознесла глаза к небу и захотела плакать от того, что наткнулась на то самое окно, знакомые занавески из девяностых, пронёсся холодный поток ветра, заскрипели карусели, закрутившиеся сами. Она, засмеявшись, отвлеклась от дома, от окна кухни, до которого она не добралась и открыла маленький, деревянный заборчик. Он пустил ее, но не помнил ее, в детстве забора здесь вовсе не было, а в нынешние дни понастроили какое-то кукольное ограничение. И вы бы видели ее в тот час, она резво сняла сумку с плеча и уверенно прислонила ее к забору, ноги в теплых сапогах подвели ее к одному из сидений с треснутой спинкой и обратно идти уже не хотели. Воздержаться от соблазна? О, разве она могла? Да, и к чему играть представление, когда улица унесла любопытные души в иные стороны, и на этом обрезке парка Аринка осталась одна, как она думала.
То ли обстоятельства складывались так странно, так удачливо, то ли Судьба действительно не оставляла без опеки нашу героиню. Напомним, что окна ее квартиры выходили как раз на это место, и хорошо видевший человек мог с легкостью, без усилий разглядеть посетителей парка. Впрочем, не будет говорить загадками, а увидим, как в ее квартирке в гостиной комнате, по зеленому ковру зашагал человек в черных ботинках и серых брюках. Духота билась в холе, перешла и в комнату, походила на помешательницу, которой необходимо было вырваться, вырваться куда угодно. В этом человеке лет сорока пяти вы бы разглядели отца Аринки Астафия Владимировича. Мы никогда не говорили о нем, но в тот день он взял выходной, словно предчувствуя какое-то не входившее в его планы событие, и в бардовом свитере, из которого торчал белый воротник рубашки, он гулял по квартире вместе со своим одиночеством. Ни в коем случае не с печалью, с ней он не жил, иногда придавался. Этот человек с темными, но не черными волосами, и с теми же бакенбардами, с которыми ходил, когда дочь видела его перед учебой, направился к окну, чтобы поймать прохладу. Его плотная рука коснулась холодной ручки старого окна, и, открыв его на себя, он взглянул на красоты высоты, на тот, как обрывался подоконник, а под ним лежали горы снега, на которые было бы замечательно упасть после долгого полета. Он зелеными, четкими и кошачьими глазами покосился со временем на стелившуюся даль, бравшую начало с одиннадцатого этажа, и медленно он спускался с висевшего тумана на парк развлечений, на карусели. Скажем, что он не в первый миг признал в сидевшей на каруселях девушке свою Аринку, скорее ему привиделась просто девушка, как и все остальные. Но она довольно привлекла его внимание, и куртка ее была слишком похожа на ту, в которую одевалась Аринка. Он принялся ждать, пока ветер прогонит сидения по кругу, и ее спина сменится мелким лицом. Он отлично видел, в жизни не одевая очки, и торопил ветер, чтобы тот позволил ему взглянуть на ту самую душу, родную душу. Верно, что беседы внутри себя передались моей подруге от ее отца, который гневался на ветер и Творца, что тот не может увидеть его во лжи самому себе. Он не верил точно, что это она. Еще больше он толкнул раму левым локтем, почесал этой рукой нос, как сидение развернулось в его сторону, Аринка приподняла лицо, и мечтательно окинула серое небо. Заколотилось сердце Астафия, пот выступил на лбу, он стер его клетчатым платком, выронил его через секунду на ковер и шаги его стали быстрыми, уносили, уносили его. Он не захлопнул и рано, внутри него твердило все: « Твоя дочь здесь! Она пришла».
Насколько нечестны обстоятельства, что Аринка не успела увидеть его высунутое тело из окна, и когда вновь устремилась на то место, то увидела лишь распахнутую раму. Но тот час что-то пробило в ней звонкое, трепет вонзился острием в грудь, черноволосая девушка перестала качать карусели, и, сняв с головы шапку, положила ее на соседнее сидение. Метнувшись к другому окну, к окну кухни она нашла включенным свет, заметила красную лампу в виде круглого шара и пелена, пелена от долгого смотрения в одну точку. Небо нахмурилось еще больше, где-то послышались шаги, она вздрогнула, как осенний дрожавший лист, который боится, что его сломит непогода. Но она не боялась, она лишь просила все вокруг не напоминать о том, который не позвонил ни разу, не спросил, не поинтересовался, жива ли она. Ни разу за все время. Колкая обида ударила ей по заболевшей груди, положив руки в перчатках на колени, она отвернулась от дома, и шмыгнула ногой, как в калитку проник силуэт без куртки в одном свитере, в серых брюках. Аринка сидела околдованной. Ее отец, ее отец он здесь, он увидел с высоты, как он пострел! Нет, его глаза все такие же, как же она хотела заговорить с ним, но вместо этого ее зрачки смотрели в выбранный грязный угол на асфальте. А силуэт проскользнул мимо, не спеша, остановился у лавки, и не осмелился, что-либо сказать. Аринка не выдержала долго, она развернулась в его сторону, и как соскучившаяся дочь, она ринулась к нему, остановилась в шаге:
- Отец!
Произнеся это, она бросилась к нему в объятья, уперлась щеками в его сильные, но слегка осунувшиеся плечи, вдыхала запах знакомого, родного. Сцепив руки вокруг его шеи, она целовала его плечи, и, зажмурив глаза, не хотела отпускать. Отец так и не обмолвился с ней словом, она обнаружила, что он стал слишком молчалив, как и Алексей и в этом они чем-то походили друг на друга. Она заговорила, когда отпустив его, не расцепила руки:
- Ни разу ты за это время, не выспросил меня, не позвонил, и не намазал руки кремом! Зима подвластна нам не будет, она покажется лицом одних из судей. Ну, пусть тебя они не судят, показывая на меня, у виска и пальцам крутят. Я, может быть, сошла с ума, и притянула бедствия луна, за мною по попятам следит она… А ты такой же мой отец, и хочется намазать масло на хлебец. И испитая встречи наслажденье, окутать ласкою терпенье! Мой папа, мой ты человек, заброшенный, неутомимый век!
Он забыл, как она говорил, он забыл, что нужно отвечать. Как давно он остался один, и перестал хвататься за слова, перестал писать, и то делал свои работы, украшал город, проводя время в своей мастерской. Он не мог наглядеться на нее сейчас, мечтал стереть с ее глаз плавно стекавшие слезы, и успокоить, но ничего не складывалось, и он пытался вымолвить из себя хоть что-нибудь:
- Тебя не думай, я не забывал, и обводил овал, а в нем и всю семью. Готовил я пирог из тыкв, и был довольно сыт, и одиночеством укрыт. Насколько мною завладела глупость, что не писал тебе я письма, и созревала на глазах моих прелестна вишня, но, только медленно так умирая, в воображенье растворялась кисло. Довольно жить в своих мечтах, пора бы нам, в особенности мне вернуться, и остаться при словах. Я маме нашей дал когда-то клятву, тебя не бросить, не оставить растерзанью людей, и выглядеть заботливым отцом, но стал я будних серых приторным рабом. О моя дочь, и пусть покинет, раз размолвка прочь!
Астафий гладил ее руку, перекидывавшиеся вены, еле заметные у мизинца она сплетались в голубой узел, и он видел, как еще годы назад эта ручка едва помещалась в его ладонь. Какой она стала женственной, настоящей, гроза наградила ее характером и уничтожила слабости, изредка позволяя плакать. Плакать можно и нужно перед родным, и черноволосая девушка, не сдерживая слез, не отрывалась на него, стоя лицом к вьющимся снежным буранам. Снег свистел, бросаюсь своими серебряными колючками, которые оседали на ее черных ресниц и тот час таяли от тепла, от тепла. Отец предложил ей укрыться от снега, потянул вперед, но она отрицательно покачала головой:
- Соединила нас погода, и я примерна ее роду. Мы не покинем этот край, не встретим и цветущий май. О мае, о его начали, хочу поговорить с тобой, когда осенние листки по зову хлада пали! Меня тревожит…мой отец, пожалуй ты мне лучше всех истец!
Мужчина развернулся в ее сторону, он хотел было протереть нос тем самым платком, выронитым в комнате, как не найдя его в кармане, увидел тоску в глазах дочери и ему немедленно показалось, что он хотел знать ее проблему. Чтобы она рассказала ему про любовь, себя, про стихи, которые писала, про то, как учила бесконечно длинные названия надоевших препаратов, про ее страх, по все на свете. А она не торопилась, осматривалась, потом опять осматривалась и уже более внимательно она вглядывалась в лица каждого прохожего, когда они переместились на оживленную полосу парка. Шагая по кирпичной дороге, она провожала взглядом тех мам с колясками, идущими с мужьями. Отец же поглядывал на нее, как остановился у очередной скамейки, зажглись в тот миг весящие гирлянды, зеленые фонарики забили мелодией, которою не слышал никто. Девушка задрала голову вперед, с волос скатился снег, и на нос ее приземлялись маленькие угольные снежинки.
- Мне страшно рассказать тебе, одновременно и смешно, но вот они нагонят на ветру, устроят сущую пургу. Они, как воины, и не бывают сломаны, а в час уж дикого отчаянья я голову на плечи им кладу, и никуда от них я не иду. Нас сблизили секреты, и возникают их горящие во тьме придворных силуэты. Жизнь с ними с новым та укладом, и мы встречаемся и пьем, когда идем с парада. Их жизнь она непостоянна, я не одна им покаянна. Мои друзья, на них крича и их любя, их воспевают во поэмах, и чувствуют биенье в венах. Мы их пускаем в наши все квартиры, и завлекают те в любимы игры. Но сколько в них играли, не увидели, как главное теряем, и головы так странно переезжают нам трамваи. Идем мы на вокзал, бросаемся на рельсы, и пьем вина хорошего бокал. Не спрашивай, они конкретно кто, за нас все встречи сотканы. Сейчас тебе желаю быть открытой, но только ими не побитой. Ты оглянись, ты их не видишь? – она подошла к отцу, приподнялась на мыски, уперлась носом в его плечо, и испуганно забилось ее сердце. Уже не от волнения, а от того, что в секундах этих появятся наши друзья, наши враги, они погрозят пальцам, и умрет Аринка с тем, с чем жила. Отец ничего не ответил ей на это, он развернул ее к себе, и отрицательно переведя взгляд на ее снежные брови, принялся слушать дальше.
Аринка же в одночасье решилась не смотреть на прохожих, она обратила внимание на те бегущие фонари в гирлянде на белых проводах, и, зацепившись за них, она продолжила:
- Родному сердцу я хочу сказать одно, как долго из событий страшных я плету веретено. Ему не видно конца, хотя я посылаю каждый раз день гонца, чтоб тот разведал на дела. Молчат же высшие света, и издеваясь все над нами, натягивают с лба панаму. Они твердят: «Не можешь, не гляди, а коли твой характер сложен, то путь пройдешь, мы предположим». Заметишь ты, они тверды, их в не растопишь лаской, как нежными словами их, лелея, они тебя вдруг обвинят в холодной лести, и запретят не чушь, а смысл весь нести. Я в ночь гадаю, кончится клубок, на утро у окна присядет белый голубок. Он принесет мне весть о том, что мы свободны от пристрастья, что мы свободны, встанем из костра, отвалится от древа прошлогодняя пора, и все со здоровьем взглянем мы на чистый мир, на небеса, и улыбнется стрекоза. Мы проследим ее полет, перешагнем чернеющий так долго гнет. Ничто отныне нас не утомит, но кто же это совершит? Отец, отец, вернись, сказала я, и кончилась вся жизнь моя! А может это лишь существованье, в котором ищет каждый упованья?
- Мы, мы… Кого имеешь ты еще в виду, проскальзывая с ними через воду? Но главное, что не проходишь с ними ты в колодец, вы смотрите на все стороны и ищете того, кто б вам помог в беде или предначертанном событье! Не стройте вы вокруг себя укрытия. Укрылся как-то я, и грусть меня с ума свела, она с собою призвала терзанья, и развилась у меня уж жутка мания. Мерещилось, что словно мать одна из дам отобрала в черной шляпе, скрылась позже в мраке.- Астафий казался дочери откровенным, и она хоть поначалу она удивилась, как быстро он понял ее, больше ее привело в удивление то, кем отец назвал Даму в Черной Шляпе. Она снова оглянулась назад, серое небо сгущало крупные тучи, в них Аринка задыхалась, как под навесом, который давил на ее грудь.
- Так, стало быть, тебе ясна картина, надеюсь, на голову не свалится гардина? Но знаешь ты ее, ты с ней знаком, какой нанес ты мне урон! Она себя зовет иной, но нет, отчасти и не злой. Вот снега залез за шею, и руки мне твердят, что чай мне кто-то греет. Мой друг, кого боюсь я потерять, он там, он в заточении у стен, давно они ему, как плен. Позволь тебя покинуть на опрятный срок! – она отдалилась от него, не дождавшись какой-либо реакции, поспешила в обратную сторону.
- Ну, обещай ты появиться, когда махнет крылом жар-птица! Когда растает снег, когда зимой покажется горы вон твой хребет, когда впитает холод море, то кончится любое горе. – отец остановил ее этими странными предложениями, в которых он будто-бы предсказывал теплую зиму, обратился и к тому морю, у которого плакала Аринка. Он коснулась ее правого плеча, столкнувшись с ее загоревшимся взглядом. Она осознала что-то, но что?
…Подпоясанная ветром улица стелилась к крутящимся каруселям, одинокий человек рисовал круги острой веткой березы, он сидел на лавке уже в теплом пальто, и вспоминал, как часы назад здесь он встретил свою дочь, дочь, которая уже знала и о Черной Подруги и о многом другом. А он понять не мог, не мыслил, как увидел ее сегодня издалека, как выросла она и влюблена.
« Кому дверь лабиринта открыта вновь, кому позволено войти и, кому брошена частица доверия, следует поймать ее навсегда. Потому что другого раза может не быть, и обстоятельства не помогу распахнуть дверь, выходившую на виляющие дороги. Накроет темнота каждый угол лабиринта, мокрый мох станет размокать под ногами и петь оглушающую песнь раскаянья. Выслушав эту песнь, светящая душа только тогда сможет пройти дальше, как испытание, как принятие всего такого, что случилось с хозяином или хозяйкой лабиринта. Песнь кончится через часы, минуты, в сознание же отложиться на времена, как тяжесть, отложится на сердце, и достанет человек ту частицу света из лабиринта, которую ему позволили забрать, наступить равновесие, понимание. Обиды ушли, из вернул лабиринт, открытость и вера в понимание ближнего. Входите в лабиринты, блудите, но выходите!
***
15 декабря. Во дворце у Черной Подруги. День. « С собой дружить не каждый может, собою властвовать не всем дано! А что значит власть, в чем сосредоточено ее проявление? Если вы считаете, что власть основана на поведении действующего лица, то я открою вам иную правду. Безупречное правление всегда скрывает свою темную строну, не попадающую под обсуждения тех, кто стал свидетелем этой раскрутки души. Власть, подобна жизни в обществе, в стране, где угодно, лишь бы не в одиночестве коротать дни. Мы возьмём ей, как неотъемлемую часть требований светящегося шарика. Требования это всегда конус, обычный глиняный конус, вылепленный из глины уверенными руками, он то разбрасывал на своего создателя липкие капли жидкости, то примерено создавался, не выходя за рамки. Конусом можно объяснить все, что угодно, но в нашем понимании конус будет властью, вечно растущий, никогда не высыхающий, он не успевает остыть, как кто-то прикасается к нему вновь, ставит на гончарный круг и запах пыльной глины забирается в ноздри. От этого хочется чихать, но требования сильнее нас, они зовут в круговорот, желают увидеть завершенное кольцо и продвинуть своего выбранного героя вверх. К высоте ведь стремятся каждые, как и наши требования, которые достигнув предела расширения начинают властвовать теми, кого они наградили всем: почетом, званиями, смыслом жизни, и придали, конечно, остроту в сахарный характер. Да, какой сахар, когда он давно потерял всю сладость, и словно кислый сироп испортился, стал колоть горло. Сахарный сироп это то, что останется от конуса, и от этого избавляется сам человек, не желая запоминать, как он пришел к власти и через, что переступил. А конус начинает вертеться, как только его задевают все новые, наступившие на платье желания, они сначала слабы, а потом взбираются на этот конус, и думают, что им место на нем так же, как и всем остальным. Но не стоит путать желания с требованиями. Потому что обладатели они самых разных прав, как огонь и вода, как осень и весна, как страсть и отвращение…» - наша Госпожа, Черная Подруга о ней хочется писать, много писать. Ее неоднозначная натура, в основе которой требования давно смешались с желаниями, и теперь не разобраться было, где кто и какие, все больше близились к раскрытию. И вы можете уже подумать, что поняли ее скрытность, ее взгляд и жесткость к тем, кто погубил ее любовь. Но ни она ли сама выступила в роли ее губителя? О, Госпожа, сколько лет назад, тысяч лет назад она мыслила здоровее, яснее, не знала о ревности, и воспитывали первобытных чувств, еще не сформированных детей. Сейчас их называют предками каждого, кто известен как уныние или грусть. Отрицательные чувства есть самые великие плоды ее творений, свергнуть и погубить которых в силах она сама. Напомним, как жестоко она относилась к каждому, кто не удовлетворял ее, стоило маленьким детям вырасти и расправить спину, как она тут же била по их спинам палками и вечно твердило, о миссиях каждого, о делах, будь они самые бессмысленные и не понятные. А понятна ли она сама себя, если иногда не может совладать с собственными переубеждениями?
День в ее окружение, в ее отдельной вселенной крутился иначе. Он застывал, как сосульки на вершинах ели, как шишки, заточенные в корочку льда, висевшие тяжелым звеном. Их ни дергал, ни ветер, ни кто другой. У нее не было времени, как и у дворца, во дворе которого давно не кружились дети или подростки в голубых платьях с фартуками, не кружились больше смеявшиеся воспитанники Дочери Тьмы. Владелица сроками жизни помнила то время, когда проходя по владениям своего леса, зимой гудел тетерев и сами деревья перешептывались с ним, наклоняя состриженные на лысо головы. Она всегда выходила в зимней, шерстяной длинной юбке под винтажным зонтиком с костяной ручкой зеленого, алмазного цвета. Но из-за снега он сливался с дорогой, и вся она растворялась в неглубоком отрыве леса, прогуливалась по короткой, извилистой тропе. Слышала звонкие речи Возмущения, пропагандирующего русского императора, соглашавшуюся с ним Несамостоятельность, и перебивавшего их Раздражения. Эта троица росла у нее на глазах, играла в снежки, закидывала за шиворот Несамостоятельность колкие ветви Возмущению, а Черная Подруга через дни лечила заболевшего Возмущения горькой микстурой. Его «подруга» тогда терлась у двери и никак не могла решиться попросить прощения, Госпожа долго ругала ее, с любовью бранила одиннадцатилетнюю девочку с распущенными черными волосами. В итоге Несамостоятельность посреди ночи врывалась к Возмущению, очаровательному мальчику с вытянутым подбородком, а вытянулся он из-за того, что он слишком много шевелил челюстью и даже во время бреда воображал, будто противоречил Александру Первому, и долго после хлопал глазами. Ах, девочка взбиралась на его кровать, и всячески успокаивала его разбушевавшееся сознание. Он поправлялся каждый год в одно и тоже время в конце декабря, в Новый год он пил из рук подруги последнюю ложку микстуры, и пробовал вставать, она всячески придерживала его и звала за праздничный стол. На него Госпожа ставила жареного гуся, а ворчливое Раздражение, съедая пол крыла, требовал принести другого. Черная Подруга любила их, и никак не могла привыкнуть к тому, что сейчас Несамостоятельность и Возмущения были законными супругами, и приходили к одним и тем же героям во Флоренции старику Фиджи и его жене Эмбрики. Несамостоятельность просиживала у Эмбрики ночи на пролет, в то время, как муж со стариком ходили в горы, и застревали там, на длинные месяцы.
Было около трех часов, в послеобеденное время, Госпожа в одной белой, приталенной рубашке, заправленной в черную длинную юбку, волокла ее по расчищенной от снега тропе, уложенной деревянными досками. По ней стучали каблуки ее коротких сапог, обшитые мехом, они не промокали и согревали ее всю. На шее у нее развивался атласный шарф с изображением синих птиц с желтыми хвостами, на подобие таких хвосты имелись у птиц Владелицы сроками жизни в ее оранжереи вместе с фазанами. Они посетила ее вчера вечером, птицы вызвенели ей все уши, одни павлины с почетом поклонились своей хозяйки и поклевали из ее рук. Летом она выпускала их сама в лес, не разрешая никому трогать их, благородные животные не бежали к деревьям, не расставались с нею, стреляя магическими глазами. Они сопровождали ее прогулки, молча говорили, вечно кивали. Как ей не хватало их, когда гуляя напротив замершей реки, она, смотря себе под ноги, грустно оглядывала тихий мир существования. И как из него так мимолётно исчезли привычные устои, главенствуя которыми, она превосходила в правление тех, кого называли тенями, черными сущностями без лиц и рук. Когда-то они делали ее работу, совершенно без объяснений и четких планов они похищали жизни людей, а потом появилась она. В этом лесу она часто становилась свидетельницей того, как черные огромные глаза таращились на нее из еловых веток, стоял могильный шорох и белый пар выдыхали те, замеченные за стволами оледенелых деревьев. Насколько силен был ее гнев, сразу узнавала вся округа, сбегались каждый, кто служил ей, конечно, первым прибегал Пристрастие с отважностью он начинал успокаивать ее, пытался успокоить завышенную манию преследования. Но помимо него, в старые годы ее успокаивала ее дочь, наша Привязанность в голубом платье с голыми коленками девочка…
Черная Подруга вновь обернулась, и в глазах ее застыло это время, блестящая мирным детством ее сокровища. Когда поляну и лес покрывало лето, когда теплый воздух скапливался у земли, то горячий песок обжигал стопы маленькой девочки лет восьми, бегающей по берегу реки. И не могла поверить девочка, что все это когда-нибудь по наследству перейдет в ее владение, и станет она выше и храбрее, а может мудрее. А пока, каждый день в это самое время, у начала трех часов, она отстегивала кружевной фартук с голубого платья, снимала с ног длинные гольфы и бежала к уединению. Остальные, ее подруги бежали на не уловленные уроки, она же, не была хоть и высоко о себе мнения, но убегала по одной главной причине. В лесу наступая на сухие коряги, спотыкалась, но не гневила солнце, что не осветило ее дорогу, наоборот она останавливалась, и поправляла каждую сорванную травинку, а если задевала листву, и сыпались на нее опилки с дряхлой сосны, то подбирала она все в беленькие ладони. Прохладная воды дрожала на бегу, стремилась к ее ногам, а девочка, проходя лес, останавливалась и с трепетом в колотившемся сердце считала про себя заветные числа. Она не любила подпускать к себе желаемое, она томила это желание внутри себя, и только когда было уже нельзя больше терпеть, она спускалась к пригорку. И с диким восторгом гладила взглядом оранжевой песок, цвет этот родился из-за смешения горных пород, и источников, протекающих странной структурой там, где река впадала в огромный участок. Она поднимала над головой руки, и вытряхивала содержимое вокруг себя, отдавая реки, в которой все легкое тут же утопало, не подчинялось законами физики. Она говорила, что не может прийти сюда без подарков освободившись от них, Привязанность дразнила свое неспокойное отражение на воде. Нет, она не высовывала ему язык, она просто улыбалась, и пыталась выиграть у реки, но та играла нечестно, ее сбивал ветер, и улыбка девочки расширялась. Так у нее начинала болеть челюсть, белые зубки тогда скрывались под розовыми губами, и не став ждать Черную Подругу, с которой она договорилась встретиться, девочка принималась снимать с себя платье. Пару метких движений и она оказывалась в белой приталенной майке, которая держалась на ее плечах узкими лентами, на месте живота красовались мелкие, черные пуговицы, складывающие зигзаги. И тут наступало прекрасное, халатно бросив платье, Привязанность, смеясь, заходила в воду, оживлённо она проводила кончиками пальцев по кристальной воде, когда она достигала ее стройной талии. Скоро дно переставало ощущаться под ногами, и, оторвавшись от него, держа шею, она плыла, не приближаясь к другому берегу, неприступному из-за осоки, которую ее мать велела оставить. Да, она забывала, что должна была поглядывать, когда Госпожа покажется около берега и будет заботливо смотреть на нее. Все дальше она устремлялась, будто бежала по воде.
Доплывая до середины в правую сторону, которую от леса отделял большой пригорок, с висевшим черными, старыми корнями, она замечала, как грациозно шел силуэт в желтом платье в белых перчатках, и черны волосы по конец спины неслились вместе с телом. Фигура шла за маленьким посаженными кустиками черной смородины, и тихо поглядывало знакомое лицо, на тот, как дочь, заметив ее, начала плыть ускоренно, смеялась, глотала воду. А потом внезапно пропадала, заплывала под обрыв, приподнимала свисающие, жесткие корни и запах приютившейся рядом тины завлекал ее своей укромностью. Черная Подруга, на вид лет двадцати восьми звала ее:
- И где же моя дочь, а может, убежала прочь? Ну, выйди, я к тебе спешила, и возвращалась в второпях я с Нила. А там ведь начались раскопки, и люди по шагам ступают топким. Уж завтра все они умрут, ни потому что на спину им упадет вдруг прут. А потому что любопытство худшее из искушений! И те глотнут пары от яда, им не захочется отныне мармелада!
Девочка тот час выплывала из своего тайного местечка, смотрела сверху вниз на мать и бормотала:
- А может им еще пожить, и верою народу, науки и исследованиям послужить? На что Вам новые такие гости, когда те маленького роста?
- Добро к добру не приведёт! - твердила Черная Подруга, перед собой расправляя льняное полотенце.
Через минуты Привязанность цеплялась за левую часть берега, вступала на крепкое дерево, и то, держа ее, позволяло девочке вступить на зеленую траву. Она, присаживаясь, от удовольствия разжимала пальцы и бежала к Госпоже, та тот час накидывала ей на плече полотенце, пахнувшее дорогим ароматным мылом, и когда девочка вопросительно смотрела на нее, то позади видела на пригорке раскинутое покрывало цвета осенней соломы. Так она делала всегда, и Привязанность, сверкая от бодрящего плавания, с отдохнувшей головой заваливалась на покрывало. Сначала она уступала место матери, и та не снимая туфель из черной позолоты, прошитые бархатом, присаживалась, вытягивая они в длинном платье, на которых ложилась голова дочери с мокрыми прядями потемневших волос.
- А знаешь, мама я чуть едва ли не упала в яму! Шаги меня вели, и цветы заманчиво цвели. Но их сорвать лишить уж значит жизни, а я никак понять на слух и не могу к чему стремимся жизни мы забрать, когда их некуда бывает класть? Вот Арки, твой недавний гость из древнего Перуна принес он больно краски марки. И что же ими написал? Да наша Жалость лучшая из лучших, не собирать бы нам попутчиков и не притягивать к Земле ненужных спутников. Люди, люди о них нам в книгах раскрывали…- Созерцательница одного чувства не успела договорить, и опечалено поникла глазами, когда Госпожа перебила ее.
- Людей не знаешь ты, насколько те ловки, непредсказуемы и не добры, за исключением одни волхвы. Она задобрят всех дорами, и не откроется в душе и ров со львами. Когда-нибудь я покажу тебе твоих героев первых, довольно нервных! И думаю, что быстро упадет все любопытство, захочется в мечтах своих порыться. Не будем о дальнейшем, когда тебя хочу целовать губами и слышать: «Мама». – Черная Подруга наклонила голову к лежавшей дочери, на щеки ее упали черные волосы и защекотали ресницы девочки.
Она мгновенно закрыла маленькими ладошками глаза, и наслаждалась холодными прикосновениями губ молодой Владелицы сроками жизни, и чем больше она целовала Привязанность, тем быстрее теплели щеки хозяйки, сердце таяло от нескончаемых тягот. Она звонко смеялась, как смеётся свет, как не позволено тьме. Но здесь их не видел никто, а кто видел, тому бы не поверило любое разумное сознание, и те, кто следили за ней за деревьями, тоже примолкли, смотря, как девочка дергает босыми ногами. Когда Привязанность приподнялась, и волосы ее встали высокой короной, она присела к матери, обвела вокруг ее талии ручки, и заговорила:
- А кто-то говорил сегодня, что видится всегда нам будет не угодно. Что будто бы тебя не знать совершенно я, и что не мама ты Моя! О, восклицать я им не стала, и духом вовсе я не пала, во мне течет же твой характер… А коли нет, кто коли нам начнет язвить, отправим их на сотню лет!
- А знаешь в чем-то они правы, - вздохнула Черная Подруга. Прежде прижала к себе дочь, - Ведь вырастишь, кого-нибудь полюбишь, меня ты отречением погубишь. Случится так, не станет нас, и не разрежем на траве мы ананас! – откуда с левой стороны Госпожа достала золотое блюдце с отрой каемкой, на которой вырезанные египетские девы лили себе под ноги священный напиток из узкого горла своих кувшинов.
Привязанность облизнула верхнюю губу, потянувшись к аккуратно нарезанным долькам восточного фрукта. Она предугадала, что именно этот ананас сорвали не из оранжереи, а с Земли достала одна из взрослых представительницей чувств. Она не помнила их в лицо, но запах плода из другой реальности уловила легче чем мамин запах французских духов и лавандового масла у белых ключиц. Пока Черная Подруга держала блюдце, девочка откусывала по маленькому кусочку, не торопилась, но через секунды по подбородку ее тек желтый, сочный щек, который Госпожа подтирала кончиками пальцев. Когда ананас был съеден, то в следующий день они ели апельсин, в другой вишню из сада, в третий еще какие-то фрукты. Не то Черная Подруга не то, Старший брат приносили счастливой девочке все чудеса долгой жизни…
…Снег слушал ее историю, видел, как вяла серьезная Госпожа, убитая собственной глупостью и невзначай вспомянутыми событиями. Ее длинные ресницы замели хрупкие снежинки, ни таяли, ни пускались в полет обратно. Какой она стала, эти короткие волосы, едва касающиеся шеи, эта челка над бровями они делали ее статной, взрослой и выскабливали из ее старой души остатки молодости. Когда-то успела она очутиться на этом самом холмике, заваленном грудой неотесанных, гнилых веток. От травы тут не осталось не следа, обломки лета застыли в замершей реке, по люду топтались толстые утки с зелеными шеями. Черная Подруга стояла спиной к дворцу, потому видела как эти очаровательные, неуклюжие создания с широкими бедрами стучали по плотному льду коричневыми ластами-лапами. Одни они не улетели, не оставили ее, как собственная дочь, по которой она тосковала больше чем по исчезнувшему Пристрастию. Пропала его ежедневная фигура, больше никто не попадался ей на глаз так часто, как он, не одевал пиджаки и не расхаживал вокруге, и, не запирая комнату, желая коснуться ее тонких кистей. Может ей не хватало любви, его заботы, но ей не хватало ее дочери, этих споров, несогласий и не способности к оправданиям. Ей не хватало черт характера, которые были заложены внутри самой, но перестали кем либо выплескиваться!
Выплеснулось солнце из серых туч, покатились они хлопьями морозной свободы и упали в беспамятство солнечные лучи. Тусклость их, как маленький символ надежды на возвращение, хотело прорваться сквозь непогоду и убедить Черную Подругу, в том, что обвинять она себя не может, что обвинять других надо. И злое солнце победило! Нет, оно было не злое! Ему не хотелось расстраивать Госпожу, которая резко обернулась с мыслью, кого бы найти, чтобы высказаться, освободиться от страданий! Все, с чем жила она внутри постепенно отравляло, превращало в вянущую черную розу. В т отрезали шипы, стали острее худые колючки, и каждый, кто теперь прикасался к ней, долго после долго лечил окровавленные пальцы. Накладывал повязки, кровь, быстро впитываясь в белую марлю, засыхала, стекая по длинным ногтям. Но его, ногти, ногти подошедшего сзади чувства не были длинными, и брошенные по бокам, они в черных перчатках задевали друг друга, хрустели замершие пальцы. Мы представим вам того, о ком уже было сказано, но не так ярко вы узнали эту фигуру в бардовом пальто. Хотя легко в этом человеке одним ростом с Госпожой, с волосами, подстриженными под аристократское каре, виделся Доверие, со всеми его тайными намерениями и закрытостью. Он хотел заговорить, приблизиться, но мнимое опасение говорило в нем больше, чем все, чем преданность и верность. Как давно он умер, на вид жив, не здоров, право, видели бы его горло, обмотанное вязанным, ярко желтым шарфом, и то, как кисточки этого шарфа били ему по спине, как только он сдвигался с места. Его невысокая шея под шарфом казалась грациозной, с бледных щек стекал снег и неподвижно на морозе мертвели его скулы. Он, единственный, кто осмелился в этот час тронуть его, почтить присутствием и не убежать, увидев ее расколотый настрой.
- Мое желанье привело в забытье, и скисло ваше горячее питье. Макали горло молоком, не проявляли недовольства, но причиняли лишь себе коварное до жути беспокойство. Когда на вас другая маска, и высохла густая краска, когда не верите себе, мерещиться вам сущий сон везде! И наступает час расплаты, но вы не знаете, кого винить, кого искать и взглядом безобидно бить! Свои дела бросаю я, сметаю все осколки, что режут руки, очень колки. Оставить, да боле, нет, мне не сбежать, себе нельзя солгать! Вы думаете, считаю пленником, но все дурные мысли я сгоняю веником. Моя Царица, в желаниях вы нападаете тигрицей. А после стоит обернуться вам особой… Так повернитесь, как всегда, чтобы растаять корочке замершего цветного льда. – он говорил это на одних тонах, не сдвигался в какие-то стороны, не делал акценты на те слова, которые бы не помешало выделить.
Владелица сроками жизни дослушав, обернулась без радости, и черными, недовольными глазами, она поставила его на колени. Доверие уперся ногами в снег, вмиг промокли его колени, руки он бросил вдоль тела, головы не спрятал, продолжал смотреть на нее, не отказывался от того, что произнес сий момент. Она же хладнокровно мяла в перчатках круглый комок снега, по ее требованию он лепился и не разваливался. Стоило ей сдвинуться с места, как ее походка стала нести собой ужас средневековых пыток, пыток молчанием и неизвестностью, что дальше сделает та, которая не способна оправдать свои ошибки. Когда она ровно встала с ним на одну полосу снега, то комок выронила из своих рук, печально проговорила:
- Как сытны твои речи, но только ты о чем мне не кричи, так это то, что знаю я кого винить, по справедливости бранить. В ту ночь Дочь самого Творца в ворота наши постучала, твои же плечи перед ней в забвения упали. И всплыло в сердце все живое, ты слезы, заглушив в себе, на горе свое ноя. И как остановить страданья, когда надеешься все годы ты на упованье? И тут Она приходит, тебя с ума нечестно сводит. Ты в руки ей бросаешь и мое дите, тебя спрошу, за что? За что меня ты дочери лишил, наточив пару острых вил? Соображая, возникая, тебя убью, с собою не воюя!
Она зло приблизилась к нему, нависла серой тучей над его поднятым невинным лицом, лицом вечно страдающего, желающего вернуться к настоящей Госпоже. И она видела это, и этого еще больше испытывала негодования и самое ужасное, что только могут испытывать Влиятельные особы. Но больше она была рада тому, что нашла, наконец, того, на кого охотливо свесила свое тяжелое бремя. Отныне она не виновна ни в чем, а если даже есть что-то такое, то никто не посмеет заикнуться об этом. Свободная внутри, она долго вытягивала из себя все сожаления, все терзания и свешивала их на прогибающуюся спину Доверия. Но тут он оправил плечи, потряс ими и честнее всех сказал ей:
- Себя саму вини в том, что проиграла жизни собственный почетный кон, и дочь твою не затоптал чуть конь. Конь в переносном смысле, и он есть указы, изданные тобой, за все такие глупые ее проказы. Очнитесь, Госпожа, и не зовите стражу! Вы лучше истину к душе примите, что сами вы едва ее с порога не столкнули, когда над головой промчались мысленные пули. Она кричала, чтоб ее освободили, но вы ей долго это не давали, и оказали та на жизненной последней грани. Тогда и ворвалась Судьба, предопределись вся стрельба. Она ее и за рукав, и рассеялся над камнем прах, в ее груди один лишь рвался страх. Страх к вам…
Госпожа не дала говорить ему, потрясённая его нелепой ложью, но чистой тем неимение правдой, она замахнулась на него белой кистью. Ударив по еще щеке, кровь прилила от сосудов к ближайшим губам. Голова доверия повисла на его шее, отвернувшейся в правый угол, с разбитой верхней губы закапала кровь мелкими струями, затем еще большими, когда Черную Подругу уже нельзя было остановить лес свирепо бормотал какую-то странную колыбельную. Ни одна она слышала ее, и когда после трех ударов человек упал на правый бок в снег, тетерев громко засвирипел сигнальным тревожным звуком. Черная Подруга молчала, а затем рассмотрела на своих дрожащих ладонях крупные кровавые капли. Она заговорила по-царски, как говорят те, кому нечем оправдаться:
- Твои упреки мне не верны… И как, скажи, преподнести тебе могу я веру, когда задел по самому ты нерву?
Она долго прохаживалась мимо него, не давай ни руки, ни чего боле. Избитый силуэт, валяющийся у нее в ногах, не просил о помощи, жалобно стонал как ребенок, которого обидели физически и наругали за честность. Теперь уже разбитые вески красили снег в ядовитый красный, артериальные вены задели капилляр, и по гладкому лбу поползла бледная краска. Но он не морщился от боли, словно привыкшей к ней, Доверие был в состоянии пошевелить кончиками пальцев вытянутой руки. И рука эта была вытянута в сторону его Госпожи, это доказывала, что после всего он ни обращался к ней, не проклинал ее характер, он ждал если поддержки или оправдания, то только от нее. Его по густым бровям, казалось, провели стальным лезвием и те, шепча в полголоса, просили, чтобы их накрыли марлевой повязкой или хоть чем-либо. Мороз быстро хватался за них, этим он сворачивал кровь, которая мечтала выбраться наружу. А мечты ее были напрасны, дующий сухой воздух ломал ему покрасневшие глаза, причиняя страдания его зрачкам, на которые упало вышедшее солнце.
- Я требую ее видеть, слышишь, и приведешь ее ко мне никто иной, как ты, успешно выполнявший прочие мечты! Ты! – она в приказном тоне одновременно с ветром диктовала ему условия, что-то выдвигала, смотря на то, как постепенно смыкались его ресницы, погружались в беспамятство. Прошла секунда, как она ясно произнесла, поверив себе, поверишь, - Прошу, Доверие, мне нужен ты!
Он уже плохо слышал ее, снежный поток начинавшейся пурги на севере, обрушивался на него ледяными каплями. То ли ее слова, так подействовала на разум Черной Подруги, то ли впервые она проявила жалость, но в итоге она оказалась сидеть на коленях возле избитого Доверия. Она аккуратно приподняла его голову, хмыкая носом, словно подросток, натворивший серьезный проступок. Правой рукой она достала из кармана юбки сложенный льняной платок, стала промокать им раны с остановившейся четь кровью.
Кто она: жесткая или ранимая? Она та, о которой каждый раз мы узнаем что-то новое, подобно тому, как узнали о ней замужние Несамостоятельность и Возмущение. Прогулявшиеся на другом берегу реки Супруги, возвращались во дворец наткнувшись на эту трогательную картину, в которой их Госпожа, находясь в одной рубашки, укрывала спиной своего пленника, самого дорого пленника. Они рассмотрели ее щеках слезы отчаянья, она что-то бормотала, Несамостоятельность с белыми волосам накинула на нее свою березового цвета шубу, а сама помогала мужу поднять потерявшего сознания Доверие. Не сложно догадаться, что они вошли через закрытые для чужих глаз ворота дворца. Вошли они в сени, в которых и жил Доверие, облокотившийся левой рукой на ее на вид хрупкое, но горячее плечо.
« Уясните навсегда, требования не являются желаниями. В них нет однокоренных корней, неодинаковые значения стоят врось, никогда не перешёптываются друг с другом, но бывает, косо смотрят. Желания не исполнятся от приказов, от того, насколько сильно прикрикнет их обладатель. Они забьются от этого еще больше в угол, и смеявшийся на вершине конуса требования возьмут вверх на потерявшимся разным в нас самих. Разумное уйдет, глаза затмятся требованиями, а вдруг окажется, что не воплотятся в жизнь ни те и не другие. Ведь требования созданы искусственным путем, ими награждены люди, как чинами, социальными статусами. И быстро они могут потеряться, вовсе умереть. А желания, желания живы всегда, не заметны, но живы. Исполняйте желания, творите с желаниями и тогда вы будете дружить с собой каждый данный день!