С вечера ещё наказала себе Катерина: завтра в лес ни ногой.
Хватит уж ноги ломать по нынешним-то лесам – не молоденькая. На седьмом десятке только в парках гулять по дорожкам, не по нашим же колдобинам лесным.
Да не колдобины пугали её – их она с закрытыми глазами обойти могла- знала их биографии с детства, даже любила некоторые из них. Вот эта вот, например, землянкой была раньше.
В ней Катеринина мать красоту свою от немцев в войну прятала. Только этой землянкой и спаслась, а то бы не сдобровать с такой, как у неё была, красой да косой.
Сколько девок деревенских пропало в ихнем краю от немцев!
В Германию увозили всех подряд, а уж в Германии разбирали по сортам- какая куда годится- кого скотницами к богатым бюргерам, кого в услужение в дома, прислугой, а кого и господам офицерам прислуживать, кто покрасивее.
Так что вернулись далеко не все.
А вот немчат не было в их краю, не нарожали девки, хоть и жили полтора года в их деревне немцы.
Дети-то появлялись изредка, но грешили всегда на лётчиков наших, что в пяти километрах стояли.
Там же и аэродром наш был.
А на немцев никогда.
Это уж лет через тридцать после войны смотришь на иного мужика, в войну рождённого, больно правильного, поведением на других не похожего, и задумаешься. И пунктуальный-то он, и аккуратный, не запьёт и не закуролесит, сам всегда чистенький, трактор или лопату, смотря с чем или на чём работает, оботрёт или почистит, ну, настоящий немец!
А главное, во дворе и в доме у него порядок.
Вот мужикам и обидно, им его в пример ставят. Ну, и упрекнут, дескать, ты, Николай, не нашего менталитету, с чего бы это.
Словами-то, конечно, другими, но суть такая.
Намекали, значит. А иному и мать скажет: «Живи, как все, не позорь меня».
Катеринина же мать полтора года в этой теперь колдобине прожила, убереглась от немца.
Невестка с матерью еду, работу приносили.
На целую роту, наверное, напряла да навязала она за это время. Место сухое, пригорок посреди болота, от жилья далеко- печурку из гранитных камней с матерью сложили, глиной обмазали, дымоход в бок землянки вывели, над ним кусок крыла от самолёта сгоревшего на четыре валуна положили- топи и дыма не видно.
Круглые сутки канонада где-нибудь да громыхала. Светло!
Партизан в ихних краях не было, поэтому и немцы в леса не забирались, а тем более в болота.
Ушли немцы, вернулась она домой, да не одна, а с Катериной в животе.
Память о лётчике. Самолёт упал в болото чуть ни на голову ей.
Так же вот осенью это было, конец октября, что ли.
Мать часто про это рассказывала, и всегда в лесу они с ней обязательно доходили до этого места, где землянка материна была, на крыле самолётном еду немудрящую раскладывали, отдыхали тут.
Потом она рассыпалась от времени, яма только осталась.
Мать тоже не очень-то рассказчица была, как и Катерина, больше молчала здесь, плакала иногда, а сидеть могла на этом крыле сколько время позволяло.
Катерина девчонкой, бывало, взмолится уже:» Пойдём, мамка, домой, пора, смотри, вечереет», а она всё бы сидела да о чём-то думала, вспоминала что-то.
Тогда она последнюю морошку и первую клюкву собирала, а тут самолёты над головой заревели.
Она под ёлку, глаза от страху закрыла, а когда взрыв услышала, чуть ни оглохла.
В сотне метров от неё самолёт взорвался, ушел в болото, аж земля задрожала.
Мать в себя пришла, выползать стала- и тут стон услышала.
Лётчик висел на сломанной ёлке.
Приволокла она его без сознания в землянку. Рану на голове промыла, мохом заткнула, к сломанным ногам и рукам палочки попривязывала – оклемался лётчик и первым делом по-мужски отблагодарил её.
А она и не возражала: герою-то почему красоту свою девичью не отдать.
Это ж не немцу!
Мать её, Катеринина бабушка, поплакала, конечно, побила её, а лётчика, когда ходить начал, к аэродрому болотами вывела.
Больше о нём и не слышали, а память – вот она, на шестьдесят четвёртом году у бывшей землянки стоит, на камни от разрушившейся печурки смотрит да на кусок крыла, не до конца соржавевший, любуется.
Здесь её, Катерину, зачали.
И такой колдобины бояться?
Да Катерина будет приходить сюда, пока ноги носят.
Мать рассказывала – промахивались немцы часто: по аэродрому били, а попадали в лес да в болото.
Вот и понаделали воронок, а те заросли, засыпались, остались просто ямы, раздражавшие нынешних грибников.
А Катерина к каждой такой яме благоговейно подходила: слава тебе, господи, сюда бомба попала, не на аэродром, урону не нанесла, людей не побила.
Поэтому не пугали её колдобины, да и весь лес казался таким дорогим и любимым! В любое время года могла по лесу для удовольствия и радости бродить, но зимой, конечно, не ходила: засмеяли бы люди, за дурочку посчитали. Зато уж наступало лето – и Катерина отдыхала душой и телом в лесу.
Пока работала – мало времени на лес оставалось, а всё-равно больше её никто в лесах не бывал.
Люди обидят – в лес шла поплакаться, с мужем поругается – опять туда же.
Пошли дети, горя тоже много с ними повидала, а кому поплачешься? Опять лесу!
В церкви в те годы не ходили, не исповедовались, слова даже такого не знали, а душа, у кого она была, требовала, чтобы высказался человек, яснее осмыслил жизнь.
Вот Катерина и исповедовалась лесу.
Лет сорок назад лес к самой деревне подходил, можно сказать, что в лесу с одной стороны она была.
И дрова из него, и дома из него, а он не уменьшался. Надо мужику двадцать сосен на дом, он лошадку запрягал и ехал выбирал.
Подберёт, пометит, потом свалит и по одной, привязав за комель, вытаскивает из лесу хлыстами опять же на лошадке.
На дрова сухостой старались брать кто посовестливее, а уж нахалы, конечно, и живые ёлки да берёзы пилили.
Только зачем, когда сухостоя хватало!
Всё подряд рубить никто не старался. Вытаскивать-то всё-равно по одному надо, больше лошадь не потянет, так какая разница- рядом деревья или поодаль друг от друга стоят.
Подбирали подходящие и выпиливали. Если дорогу через речушку лесную загатить надо было, то кидали пять-шесть осин поперёк её- вот и вся гать.
Осина и лежит долго, и в воде не портится- ещё крепче становится, да и не жалко её- бросовое дерево.
Это уж потом стали понимать, что из осины баньки хорошие получаются- не текут смолой от жары, не портятся от воды, и стали её на бани заготавливать.
А по Катерине, так что за баня без смоляного хвойного духу!
Но это так, к слову, а важно то, что лес не уменьшался, пока государство, ети его, не надумало болота осушать.
Добрые поля травой, бывало, зарастали, а ему осуши да предъяви как поле болотину. Картошку оно будет тут сажать! Сейчас!
На бывших болотах ни рожь, ни пшеница, ни тем более картошка путём не родится. Овёс разве, да и то не на всех.
Это значит, надо канав накопать.
Накопали.
Воду по ним спустить.
Спустили.
Лес до этого болота убрать, а то что за поле будет посреди леса.
Убрали.
Оглянулась вся северная Россия- а половины лесов и нет.
Болот нет.
А что есть? Пустоши, заросшие где осокой, где камышом, а где осинником.
На таких местах он самый первый. Пока ещё ели с соснами соберутся, а он уж тут как тут. Всю площадь занял.
Или березняк, который так березняком и останется, не превратится в берёзовую рощу никогда, ибо стоит хоть и на бывшем, но всё-таки болоте.
Что уж говорить про вечную усладу человека, птицы, зверя, считай, всей фауны- ягоду болотную.
Разве бананом заменишь клюкву, морошку, голубику, бруснику!
Это же и лечение, и пропитание, и копейка в дом, если продать. Болота извели- и ягода вместе с ним исчезла.
Так кое-где на чудом сохранившихся проплешинках болотных встречалась ещё, конечно, но редко и мало.
Раньше за огородами леса с болотами были, а теперь топать да топать до них. Зато деревни, о которых даже не подозревали, что они там есть, теперь как на ладони выстроились.
Лес за ними теперь оказался, к самым Саломудам надо шагать.
Саломуды эти издревле пугалом были.»Смотри, в Саломудах окажешься»,- пугали того, кто далеко в лес сдуру забредал.
Более топкого болота не знал их край.
Сколько людей там потерялось, сгинуло!
Закружатся в лесу бессолнечным днём, пойдут наугад, а тут дело к вечеру, спешить надо, ну, и поспешат на тот свет.
Каждое лето терялись люди.
Катерине же эти Саломуды были до последней кочки знакомы. Девчонкой с матерью только сюда и ходили.
Люди поблизости ягоду обберут, ну и всё, кончилась, скажут, а эти до снега таскают да таскают клюкву.
Она самая ходкая была на продажу. Да и удобная: в коробах не мнётся тебе, не портится, высыпь её на чердаке- и иди за другой.
А она будет дозревать да сладостью наливаться. Зима наступит, мать ведро насыплет да и посадит Катерину у края дороги- сиди продавай.
Зарплата в колхозе не зарплата была, а слёзы, если после войны смотреть, а до войны вообще на своих харчах и бесплатно деревня работала.
Обижалась, конечно, но к концу века загордилась: надо же- выдюжили, зато какую страну выстроили! А тут бах- трах- перестройка какая-то.
Деревне-то обиднее всех показалось: чуть ни целый век тяжело жили, а теперь опять она крайняя.
Кулаков-то зачем опять плодить, фермерами называются, а всё-равно мироеды, опять безлошадные, тьфу, бестракторные мужики на них всё лето пашут, а осень наступит, те урожай продадут, копейки заплатят работникам, рубли себе оставят.
Да только и фермеры недолго продержались, вообще на произвол судьбы деревня брошенной оказалась.
Грибом да ягодой только и держится да ещё пенсиями стариковскими.
Уважают теперь семьи, в которых старики есть.
Это же верная копейка в доме. И не поймёшь, кого оплакивают, когда навсегда прощаются с родителем.
Его ли самого, жизнь ли безбедную.
А больше всех досталось опять лесам.
Людям жить надо, вот и кинулись вырубать да продавать всё подряд, властей не боясь.
Да и власти какие-то не такие пошли.
Вчера ещё был хороший, справный мужик.
На тебе- оказали доверие, властью сделали, ну, и служи на государственной зарплате обществу, руководи, пользу приноси.
Так нет, сразу воровать начинает. Заплати ему- и хоть лес, хоть землю забирай, он на всё печать шлёпнет, не задумается.
Надоест народу терпеть, поменяют на другого, а он точно также ведёт себя, занавесочки разве только на окна казённой машины повесит, чтоб не видели, что у этого ещё и любовница есть.
Раньше хоть вороватый начальник исключением был, а теперь в другую сторону исключения не найти, честного.
И ведь на виду всё делается, беззастенчиво.
Катерина одно время техничкой работала в баре при магазине деревенском, увидела, как лесничий широко гуляет, глаза перевела на участкового, а тот только:»Ничего, Катерина Ивановна, лесу много у нас».
А где много-то, одни скорлупки вдоль дорог остались, как от яйца.
Идёшь по дороге- думаешь лес справа- слева, а шагни в него метров на тридцать- одни просеки на километры убегают в глубину.
Вот они-то пугали Катерину намного больше колдобин военных.
Эта просека- полоса препятствий.
В войну бы она сильно пригодилась. Ни за что бы враг не прошёл по ней. Шириной метров пятьдесят и высотой метра на полтора гора валежника- и есть просека. Попробуй, проберись по ней.
Как загонят горе- лесорубы трактора в лес, те пока дорогу протопчут, уже сколько помнут, подавят лесу.
Потом выпиливают, что им сгодится, начинают волоком в сноп стаскивать, чтобы за раз волочить к машинам.
И тут уж поломают всё, ничего на пути не оставят.
Макушки, верхушки, ветви размером с хорошее дерево им не нужны- оставляют на полосе препятствий. А лежит всё это на пнях по метру.
Вот через сколько лет тут новый лес вырастет?
Когда по нему пройти нормально можно будет? Почему- то никого это не волнует.
Катерина в шестьдесят лохматом году в Сибири была, под Курганом.
Чистота в лесах, красота, и в Германию за примером ехать не надо.
Ты делянку выпилил, убери всё. Убрал- на тебе ёлочки- саженцы, иди за плугом, втыкай их, жди нового леса.
А ему, посаженному- то, долго ли вырасти. Ни одна осина не догонит.
Рябинки разве кое-где появятся, вровень пойдут, так это для красоты да птичкам на корм, а лесу они не помеха.
Вот тебе и одна страна, а порядки везде разные.
Так размышляла Катерина, пробираясь в очередной раз через просеки туда, где, она знала, лесорубы ещё не напакостили.
Красивая нынче осень выдалась.
Тихая ,спокойная, безветренная. Лес уже и покраснеть успел, и пожелтеть, и порыжеть, а всё лист держит, не сбрасывает.
Тишина.
Покой.
Груздь чёрный весь на виду, листьями не прикрыт, навалом его, сыроежки крепкие, ядрёные, разноцветные, их Катерина очень любила, подосиновиков море, но в ту дорогу она не брала грибы.
Вот в обратную другое дело, для них и корзину тащила, никуда не денутся, ждать её будут.
А она за клюквой направляется, самая пора для неё. Будет набирать в корзину да ссыпать в заплечный мешок.
На спине Катерина сколько хочешь унести может, и рука одна свободна корзину тащить.
Рюкзаки люди придумали, чтобы две руки свободны были, а она не любила их. Мешок-то, ты грибы увидишь, снял да и всё, а рюкзак выпрастывать надо. С ним не наклонишься.
А одевать потом как?
Нет, мешок удобнее Катерине.
Скинул на пенёк, он лежит, ты грибы соберёшь, валидолинку, если надо, пососёшь- и дальше. Удобно. Катерина привыкла.
Бабы гуртом любят в лес ходить, как к колодцу. А лес, он тишину любит, любит сам поговорить, ты только успевай слушай, считала Катерина, да сам ему всё рассказывай.
Перекличку-то зачем в лесу устраивать. «Лена! Галя! Оля! Вы где?»- как начнут на весь лес голосить! Да ещё песни затеются орать.
Не-ет, Катерина только одна всегда любила в лес ходить.
Муж сначала спокойно к этому относился, а потом, как узнал, что она в лесу и сама с собой разговаривает, и плачет, и молится, возмущаться стал. «Тронешься ведь, и так-то дура дурой, да ещё заговоришься».
Катерина не обращала внимания. Он и смолоду был ругательный, а к старости вообще по-хорошему разговаривать с ней перестал.
Только бы ему лаяться.
Раньше хоть детей стеснялся немного, особенно старшей дочки, а разъехались дети, и как с цепи сорвался.
Да и то сказать, он мужик ещё крепкий, в силах, не изработался, всю жизнь при складе ГСМ просидел, ему бабу надо, а какая в ней, в Катерине, сладость.
Вот и злится - оправдывала его Катерина, когда с лесом разбирала свои семейные дела.
Помоложе-то да при власти был, склад всё-таки, бабёнки к нему туда забегали, а теперь кому он нужен.
Весь ей остался.
А Катерина никогда не понимала, что в мужике хорошего.
Дети родятся да и всё. Он же любовь какую-то стал требовать от неё.
«Кина насмотрелся,- решила Катерина,- там всё про неё, стыда у телевизора нет, только про любовь и талдычат».
Стала спать в кладовке, а он и там доставал её чуть ни каждую ночь.
«Когда ж ты уже угомонишься, сволочь»- ругалась про себя, конечно, Катерина, а вслух-то ничего не говорила.
Попробуй ему скажи- сразу в глаз получишь.
Привыкла молчать да терпеть смолоду, так что уж теперь-то спорить с ним, сколько этого веку осталось.
Так уговаривала себя Катерина, пробираясь через третью уже просеку туда, где, она знала, ягода обязательно есть.
А это рядом с материной хоронкой, в Саломудах почти.
Ох, не надо бы ходить сегодня, с утра голова кружилась, корову-то утром выгоняла, так за заборы держалась.
Да и сердце чуть ни в глотке бьётся, а всё-таки пошла, не утерпела.
В лесу отдышаться думала, на свежем-то лесном духу ей всегда легче становилось, она, можно сказать, лечилась лесом всю жизнь, и всегда он ей помогал, так неуж сегодня не поможет!
А красота какая нынче в лесу! Она присела на корягу.
И почему это в книгах да в сказках говорят: «Присела на пенёк». Дети да внуки раньше всё читали, а Катерина удивлялась.
Где они пенёк в лесу путный видели, чтоб присесть захотелось. Он или замшелый, или криво спиленный, с него скатишься, или в два спила- один выше, другой ниже.
Приспичит присесть, так на что попало присядешь, не будешь дожидаться, пока найдёшь его- посмеивалась Катерина, скрывая тревогу.
Так плохо ей ещё не бывало. Она посидела, съела помидорину, вздремнула даже минутку- вроде легче стало, поднялась и не пошла, а поплелась дальше.
Вот ещё одна просека- Катерина повесила корзину на руку и полезла через неё.
Довольная, что удалось перебраться, она повеселела.
Ничего! Как –нибудь! Вот только до материной хронки добраться, а там уж рядом.
Клюкву собирать- не грибы, бегать по лесу не надо, сиди да бери, а хочешь- лёжа собирай, перекатывайся с боку на бок. А устала- и вздремнуть можно на сухой кочке.
Корзину набок положи и спи- ягода сама туда сыпаться будет. Катерина в разговорах с лесом да сама с собой была шутница, а на людях пошутить лишний раз стеснялась.
Бабы вон какие бывают горластые, куда ей до них .Всю жизнь молчала больше- чего уж теперь- то заговорила бы, с какой стати. Сколько той жизни осталось- любимая её присказка.
Вот муж- этот да. Этот говорун.
И за себя, и за неё всегда высказывался. Спросят чего- она только рот откроет ответить, а он уже всё сказал. Ну, и привыкла молчать.
А то ещё и обругает её:»Ты уж молчи, раз бог ума не дал». С годами даже стала стесняться говорить- вдруг и правда не то ляпнет.
Пусть уж он говорит. Да и то сказать- что она знает, раз ни газет, ни книжек не читает. А когда читать-то! Всё хозяйство на ней да ещё работа.
А ребятишек куда ты денешь. Ведь до седьмого класса помогала им задачки решать. К умному- то папке они и не обращались- тоже облает да обругает, не хуже, чем её.
Всю школу с ней да с ней. А выросли- ни с ним, ни с ней не советуются- всё сами. А вы спросите, как лучше сделать, у родителей. Может, ошибок меньше бы наделали.
А то: «Ах, мама, я ошиблась в нём!»
А мама и раньше знала, что ты ошиблась, да кто эту маму спрашивал, кто её слушал!. Как про ошибки в задачках, так мама помоги, а как про жизнь- так сами всё знаем. Почему так-то?
Вы спросите, худого мать не посоветует. Для того и на земле живём, чтобы вам помогать. Делом вы принимаете, деньгами принимаете, а советом почему нет? Откуда вы можете знать, как жить? Из книжек?
Так книжка одна про всех, а ты-то моя дочка, моя, про тебя я всё знаю, а не книжка. На могилку потом придёшь спрашивать- ох, мама, мама, помоги, посоветуй, да не помогу, а ты теперь пошто не советуешься? Пока я тут?
Ведь стон на всё кладбище стоит в родительский день, как все к мамам своим придут да все за советом.
А пока мама тут, рядом, и нет вас. И всё отделяетесь, отделяетесь от матерей- ни сколько получаете, не знаем, ни что на сердце у вас.
Вот и живём наобочь. Зачем и живём-то?
Детей подкинуть, когда вам надо самим погулять да пока они маленькие? А пьёте эачем? Зачем пьёте-то?
А вы подумали, как это- матери хоронить вас? Не от войны, не от работы, а от пьянки?
Вам лучше надо быть, чем мы, а вы какие-то мелкие… Опять Катерина распалила себя, опять сердце в самое горло затолкала, а не надо бы.
Только- только чуть успокоила, и на тебе, опять вся всколохнулась. Она шла всё медленнее, не останавливалась, а просто шаг замедляла непроизвольно для себя. Вот и ещё одна просека, последняя, кажется.
Катерина измерила её глазами, сунула руку в карман за валидолиной, патрончик вытащила, - он пустой оказался, ни одной таблетки! «Терпи!»- приказала себе и поползла наверх.
Ей казалось, что она должна быстрее, быстрее добраться до родной ямки, где землянка материна была, там она отдышится, отлежится, может, даже заночует, там мамка поможет. Всегда помогала, поможет и сегодня.
Но сегодня куда-то подевалась родная, нет её рядом с дочкой, а в сердце будто кол вогнали да там и оставили. Она поднимала руку, хваталась за что-нибудь ею и пыталась подтягиваться.
Тело не помогало двигаться, только носки ног да руки слегка передвигали её. Медленно- медленно, стежок за стежком Катерина прокладывала свою последнюю дорогу.
Вниз с этой, ей казалось, горы она спускалась ещё дольше. Теперь уже не болело ничего, просто силы оставили её.
Сердце то бешено билось, то замирало, и казалось, теперь уже навсегда. Но нет, проходило сколько-то времени- и оно опять заявляло о себе, как бы даже подмигивало:»Живи, Катерина!»
Оказавшись внизу, она перевалилась на спину, раскинула руки и попыталась глубоко подышать. Раз, другой, третий, четвёртый- вроде дышится, а раз дышится, надо идти дальше.
Да где там! Пошевелиться сил нет! Закрыла глаза, задремала вроде, но встряхнулась: не спать, а то вдруг помрёшь, вечером будут ждать дома, а тебя нет. И что?
Ей представилось, как первой забеспокоится внучка, начнёт выбегать за огород да посматривать, не идёт ли.
Ещё залезет на лестницу, чтобы лучше видеть, да не дай бог упадёт. Муж-то если к вечеру только спохватится, когда коровы придут, а доить некому.
Ну, ничего, соседка Марья подоит, догадается попросить её, а то и сам. Он доил раньше, когда она в роддомах пропадала по неделям.
Сухарь сухарём, а к полуночи тоже волноваться начнёт, где да что она.
Катерина явственно увидела, как утром он сядет на велосипед, кинет его у леса и будет целый день по этим колдобинам бродить, ноги ломать, искать её. Лес большой, попробуй найди!
Потом усталый вернётся, соберёт соседей и опять ведь пойдёт. А годы немалые тоже уже.
Нет, надо вставать, выбираться как-то самой.
Ей вспомнилось, как годов двадцать назад водило её по лесу. Никогда ни в какую чертовщину не верила, а тут поверила.
Надо же, и место знакомое, а зашла за одно, за другое дерево, как-то не так повернулась- и всё. Закружило. Начнёт идти от болота, час идёт, смотрит, а опять к болоту пришла.
Уж когда шестой раз у болота оказалась, далеко заполночь, махнула рукой и побрела куда глаза глядят.
К реке незнакомой какой-то вышла, переправилась через неё на бревне, и весь следующий день шла наугад. Вторую ночь не ходила, просто лежала в яме какой-то мокрая насквозь, потому что дождь неделю тогда моросил.
Лежала она в этой яме, вспоминала молитвы, которые от матери слышала, проговаривала их вслух и вдруг луна огромная прямо над ней встала, да так близко- близко! Светляки сразу погасли, их не видно стало, и где- то чуть слышно дойка заработала.
Её звук Катерина из тысяч отличила бы- сама всю жизнь на ферме отработала. Поднялась и пошла в том направлении. Часа два шла, и всё время светила луна, и было ей так хорошо, так благостно на душе- куда и усталость подевалась.
Вышла где-то за Любанью- зто надо же какой крюк сделать! Больше ста километров прошла, а корзину ведь не бросила, вспомнилось почему-то. А где сейчас её корзина? И не заметила, как потеряла.
Сама, значит, из рук выпала.
Ну, и ладно, какая из неё теперь сбиральщица, не умереть бы хоть тут, горя людям не наделать. Тогда-то ведь он самолёты в воздух поднял- ищите жену, до высокого начальства достучался- ищите жену.
А нашлась- первым делом поколотил. Где была, курва, в каких болотах, под каким дождём, если даже не простудилась. Это двое суток по холоду, по дождю в болотах ты сидела?
Говори, где с любовником ошивалась!
Катерина усмехнулась даже, вспомнив про это. Надо же! Ревновал! Любил, видать.
Да и она тоже, значит, раз ни на одного мужика за всю жизнь не взглянула. Да к ней и не подкатывался никто. Облизываться облизывались, когда мимо проходила, а полезть ни один не полез. Раз вот также шла мимо стройки, коровник мужики ставили, и один говорит:»Смотрите, у Павла жена как точёная, ****ь...». Это слово с буквы Б к каждому предложению прибавляли, всегда так было. Она дома и расскажи мужу про это. Он потом долго её донимал: «Какая ты у меня б.- то, точёная, что ли?» Не рада была, что и рассказала.
Не-е-т, ладно прожили, хорошо, всем так-то жить, как она с Павлом прожила.
Никогда он её копейкой не укорял, А работал как!
У людей на уважении всегда был.»Павел Миронович, Павел Миронович!» По-другому и не называли смолоду даже. «Павлуша, помоги ты мне»- вдруг по-детски беспомощно вырвалось у неё.
Она даже оглянулась по сторонам. Кто это сказал? Неужели у неё выговорилось такое? Павлушей его она только в девках называла, когда ухаживал, а ухаживал он недолго.
Из армии пришёл король королём в бескозырке да тельняшке, увидел, что соседка ладная подросла восемнадцати годов, на другой же день в кусты затащил, а на третий сватать мать прислал.
Да какое там прислал! Через забор поговорили две соседки да и пошли её вещи к нему перетаскивать. Разве тогда только и называла она его Павлушей, да и то вряд ли.
Почему же сейчас-то сказалось? Всю жизнь ты да ты, у него да у неё, по имени почему-то не называлось, а тут гляди-ка!
Катерина перевалилась набок. Огляделась. Огромный мохнатый шмель ползёт по былинке под самым носом. Дунула на него- и смешно стало: вот так дунула: он как полз, так и ползёт. Чуть выше глаза подняла- пауки трудятся, заткали всё. А там дятел головы не жалеет, долбит ею сосну старую, до червяка добирается.
И где-то пичужка так жалобно дзинькает! Так заливается!
Вроде зовёт:»Вставай, Катерина! Вставай!
Провожу я тебя до твоего последнего места!» И правда: всегда по лесу какая- нибудь пташка обязательно за ней увяжется, будет то сзади, то спереди, то где-то сбоку за тобой лететь, чирикать.
Забудет про неё, вроде пропала, а время пройдёт- опять она около рядом, так и будет до самого дому провожать. Не она ли и сегодня объявилась. «Давай, указывай дорогу».
Солнца нет. Село, что ли, уже. А светло, ясно как! Тихо! Надо идти помаленьку. Катерина нащупала рукой палку в обхват, подняла над глазами- добрая ещё, годится, стала вставать. На локоточки, на коленочки, теперь на корточки- слава тебе, господи, поднялась вроде.
А как поднялась, так и пошла.
Никто бы не узнал в ней теперь ту Катерину, что утром вошла в этот лес.
Согнувшись в пояснице, опираясь на короткую, в полтела, палку, она не переступала, а прошаркивала шаг за шагом.
Ни куда, ни за чем - не думала, да и не думалось. Голова не болела, просто как будто её не было, да и тела тоже. Осталось только медленное, сантиметр за сантиметром, продвижение.
Просек больше не было. Куда-то подевались все или кончились. Лес молчал. Он как будто замер, чтобы не помешать ей куда-нибудь прийти. Хоть куда-нибудь прийти. И она шла, шла, без мыслей, с совершенно пустой головой, сосредоточившись только на самом факте передвижения.
Нашли её через два года. Грибник споткнулся об кусок самолётного крыла, не до конца соржавевшего, и скатился в яму.
Куча сопревших листьев и травы прятала то, что осталось от Катерины. Видно, добрела она всё-таки до материной хронки, а случившийся той же ночью ураган смёл все листья с деревьев и тщательно укрыл её.
Осенние ветры долго ещё, до самого декабря собирали листья и сносили в яму. Весной она заросла травой, потом её опять засыпало листвой…
Катерину искали, конечно, но недолго.
Саломуды большие. Кто там терялся, того уже не находили, оставался в болоте, там его могила была. Нашли только платок с её головы. Дочка нашла старшая. Висел он на берёзке сломанной у края болота, как будто путь указывал: туда мать ушла, а оттуда не возвращаются.
Ну, и бросили поиски. А в ста метрах от платка и хронка была, где Катерина лежала. Не подумали, что она там, да и не знал никто, что это её любимое место, что туда её память да птичка доведут да там и оставят навек.
Павел погоревал, конечно, дети приезжали плакали, а дольше всех внучка ждала бабушку. Ну, а когда через два-то года из милиции сообщили, что нашли её, то Павел за косточками уже с новой женой, соседкой Марьей, ходил. Похоронили честь честью, по- людски, дай бог каждому так.
И дети опять съехались все, и деревня вся собралась, даже председатель подъехал на своей белой»Волге», речь сказал, какая она труженица была да как жаль, что ушла рано.
Павел стоял молча, а всё- таки, когда засыпать стали, тоже слезу кепкой вытирал.
Так что всё достойно, всё хорошо.