Космическая сага. Глава 5. Часть вторая

Из воды испарялось тепло, которое сталкивалось с холодом Затемнения и взрывалось густым мокрым туманом, стелящимся по заливу клубами серебряного пламени. Тусклое его сияние разрезало пепельно-пурпурную черноту, скрывало в своих недрах перерождающиеся ароматы, поглощало сотни дыханий, утишало плеск потревоженной сотнями весел воды, сдавливало приглушенные голоса, отупляло лязг металла о металл и дерево. Единственное, что проникало сквозь языки белесой завесы, был детский плач, горький, непрекращающийся.

Мать давно уже устала. Ни за что себе бы не призналась, но не слышала крика. Видела лишь исказившееся вечным стоном - не плачем - раскрасневшееся лицо мальчика. Его рот был раскрыт, на щеках проступали бусины пота, тонкие губы посинели, а черные глаза выблекли, как ткань после частой стирки. Пропитавшиеся влагой деревянные стены, казалось, не могли отражать плач, оттого он завис над кроваткой младенца, как грозная туча. Плач не успокаивался ни на мгновение; ни на руках матери, ни в звуках колыбельной, ни в запахе маминой груди. Укутанный в шкуре, мальчик не мог двигаться; лишь плачем показывал то, что ему не хватает отца, который пахнет жидким металлом. Любимый запах кузницы исчез из дома, вместе с ним и папа. И это неприятное чувство. Дотрагивалось к его рукам и ногам промозглыми лапами даже сквозь шкуру.
Мама стояла над младенцем, рассматривала его в свете догорающего в середине единственной комнаты костра. Огонь устал так же, как и она, едва выглядывал из покрытых копотью камней. Нужно было подбросить еще хворосту, но на это не находилось сил. Не помнила уже, в который раз прикоснулась рукой ко лбу сына. Знала, что лихорадки не было, но все равно прикасалась, будто считала, что болезнь хитро прячется от нее. Наконец, усталость победила, сделала полшага и опустилась на лаву под стеной. Еще какую-то часть мгновения смотрела на неслышно плачущего младенца, затем глаза закрылись. В темноте, в которой загорелась бледно фиолетовая искра, бледно показалось лицо мужа и слишком скоро потухло.

Плач вылетал из окна и в тяжелом и холодном от влаги воздухе зависал над деревней. Никто не нарекал, никто не жаловался, не заваливался к бедной матери с ссорой. Перед началом Затемнения в селение прискакал гонец с Замка на Холме.

Ластерии нравилось собирать хворост для костра и хотя родители бесчисленное количество раз наново запрещали ей сходить с главной тропы, лес всегда манил ее. Забиралась все глубже в пущу. В пении спрятавшихся где-то в фиолетовых кронах животных, в теплом дожде, которым небесный свет проливался сквозь переплетенную листву, в густом воздухе, что пропахся горячими испарениями земли, особым запахом палых гниющих листьев, нектаром цветущих растений на другом конце оврага, она чувствовала спокойствие, простое и величественное. Буря, прошедшая несколько Затемнений спустя, напоминала о себе павшими деревьями, ураган тянул за их толстые шершавые стволы, скручивал в косы гибкие ветви, сметая пурпурные листья и покрывая ними каменистую землю. Теперь на месте деревьев, как окна в потусторонний мир, чернели дыры. Маленькие зеленые зверьки, опасливо нюхая воздух, устраивали в них гнездо, укладывая деловито короткими лапками листья и пробуя на вкус какие-то корешки. Ластерия, подтягивая подол длинного шерстяного платья, ступала по мягкому мху, ее кожаные синеватые ботинки глубоко проваливались в него, влажные листья приклеивались к носкам. Хворост не интересовал ее - только красота, непохожая на грязные улочки деревни, на покосившиеся домишки, воняющие дымом тлеющих костров, лавкой мясника, в которой разделывали то, что попадалось в сети, красота, непохожая на кабак, который давал единственное развлечение: дрянную еду, ругань и алкогольные пары.
Села на поваленный ствол, мокрый и заросший грязно-зеленым мхом. Погладила кору, ломкую от гниения. Смотрела в сторону Замка на Холме. Не видела его, разумеется, но воображение позволяло рассмотреть его в мельчайших подробностях. Серые каменные стены уродливо всегда выделялись в светло-фиолетовых зарослях и желтизне неба. На Черной Башне шелестел неслышно флаг их господина. Никогда не видела этого флага, но папа рассказывал, что на полотнище развевается серебряный ключ. Не знала, что такое серебро, что такое ключ, но боялась спрашивать. Папе не нравилось говорить о Замке на Холме и о их господине, который там живет.
Зеленый зверек выбрался из ямы, уверенно хватаясь лапками, взобрался на корни поваленного бурей дерева. Стал на задние лапы, его длинный лысый хвост стоял торчком. Усики задрожали, когда животное принялось изучать воздух. Вздрогнуло, повернулось к Ластерии, которая смотрела совсем в другую сторону. Прыгнуло на землю, взбивая в густой воздух кипу темных листьев, капли росы, взлетая, на мгновение загорались в луче света подобно самоцветам. Соленый запах ягод на кусте привлек внимание зверька, несколькими прыжками он достиг высокого бледно-фиолетового куста с изогнутыми странно ветвями, лишенных листьев, вместо них росли вытянутые черные плоды. Они матово светились, из них медленно сочилась голубая влага. Животное вытянуло язык, подставляя его под соленую струйку.
Тишина взорвалась звонким криком, эхо прилетело слева от Ластерии. Девочка пробудилась от размышлений, смешенных с воображанием. Убрала черные, тяжелые и прямые от промозглого воздуха волосы с лица. Несколько локонов приклеились к блестящей от осевшей росы щеке. Сначала посчитала, что ей показалось, но протяжный крик не похож был на человеческий. Это был крик пферссе, клокочущий, тревожный. Эхо прилетело с главной тропы, со стороны деревни.
Соскользнула со ствола, пригнулась от страха. Поняла, что это не означало ничего хорошего. Эхо висело в воздухе, было повсюду. Кралась между деревьями, пряталась между стволами, бежала домой. Надеялась, что шум, который делает, утонет в усиливающемся эхе. Не заметила корягу, споткнулась, упала навзничь, разрывая полу платья, измазываясь в клеистой грязи сгнившего мха. Вжалась в холодную, мокрую землю. Слушала. Крик, тягучий, дрожащий, прозвучал где-то впереди, вблизи деревни. Поднялась, отряхнулась, только лишь сильнее размазывая грязь по лицу и серому платью. Побежала снова, не смея оглядываться по сторонам.
Трухлявая задняя стена двухъэтажного кабака показалась ей самым твердым укреплением на свете. Долгое время тяжело дышала, сквозь жадные вдохи не слышала ничего другого, бешеные толчки сердца молотом били по ребрам. Болел бок и болело горло. Опустилась на землю, но тут же подскочила, когда до ее ушей донеслась возня, металлическое клацанье и резкие выкрики. Подошла к ограде, но сквозь узкую щель Ластерия увидела только черную тень, прошедшую слишком близко. От неожиданности девочка задержала дыхание и пригнулась.
Звуки упавшей на деревянный пол деревянной посуды долетели до нее приглушенно. Заметила бочки, уставленные небрежно при стене. Взабралась по ним на плоскую крышу, пару раз рискуя сорваться.
По обеим сторонам главной улицы стояли фигуры, закованные в черное, держали пики, сверкающие огненным металлом, в центре сгромоздились мужчины, почти все серые и хмурые, женщины со страхом в глазах, но с непоколебимой уверенностью обнимающие детей, тощих и с непонимающим выражением на лицах. Перед ними стоял всадник на чернеюще-фиолетовом пферссе, большом, как скала. Знамяносцы по обе стороны от всадника держали флаги с серебряным ключом.
Ластерия высматривала отца и мать, но их серые одежды ничем не отличались от серых одежд остальных, их одинаково черные волосы терялись в толпе. Стеснялась признаться, но больше внимания уделяла всаднику. Золотая попона его пферссе расшита была серебряными ключами, шлем венчал золотой рог. Девочке показалось, что столько свечения это угрюмое место никогда не знало.
-По велению Его Королевского Величества Клугхайта, правителя Эсхидии, наш господин Урвайл из дома Фертис приказывает явиться немедленно в Замок на Холме всем, кто может сражаться.
Ластерия, прежде чем осознала смысл этих слов, заметила, как загорелись глаза у собравшихся, то, как они поворачивались к стражникам, кажется вовсе не замечая, как свет отражается от острых граней клинков пик. Боялась того, что может наступить.
Но и всадник это заметил:
-Тех, кто ослушается приказа нашего господина Урвайла,- крикнул он во весь голос,- ждет немедленная смерть.
Шестеро черных солдат тащили трех пьяниц, не осознающих, кто они и где находятся, лохмотья, что заменяли им одежду, едва прикрывали иссушенные, синюшние тела. Их бросили к лапам пферссе. Пьяницы упали на выложенную досками улицу плашмя, глухо.
Селяне смотрели на это с отвращением, но когда поняли, что за этим последует, напряглись, прижались друг к другу.
Ластерия впервые за все время пожалела, что лежит здесь, на крыше кабака, а не обнимает папу и маму. Впервые за свою жизнь поняла, что, возможно, никогда больше не увидит отца. Только сейчас поняла, что сжимает добела ладони, что сжала зубы, что почти не дышит.
-Пускай это будет предупреждением для тех, кто размышляет о том, как сбежать. Это ждет всех дезертиров. - Сказав это, всадник поднял руку в черной латной перчатке.
На знак солдаты одним движением подняли пьяниц на колени. Ударили раскрытой ладонью по их лицам, ничего не понимающим, находящимся вовсе не на улице на всеобщем обозрении в миге от смерти, которая, вполне возможно, милостью была гораздо больше, чем наказанием. Звук ударов пронесся по деревне подобно взрыву. Если кто-то из несчастных и пришел в себя, то не дал другим этого понять.
Мечи зашелестели, жадные к крови, о кожаные ножны. Засвистели в упругом воздухе. Блеснули серовато. Три головы с землистой кожей, синими, почти черными губами, закрытыми впавшими глазами покатились по доскам, заливая их темной кровью. Обезглавленные тела остались стоять на коленях, обращенные в сторону толпы. Женщины и дети заплакали, некоторые боялись оборачиваться или открывать глаза, некоторые спрятались за родителей или мужей, некоторых заслонили родители или мужья. Пферссе в золотой попоне с вышитыми серебряными ключами, привыкшая к виду крови, не издала ни звука.
Ластерия забыла зажмуриться и смотрела широко раскрытыми глазами на то, как солдаты остриями пнули приклоненные трупы, смотрела, как они упали на спины, как о их засаленные рубахи вытерали клинки, измоченные их собственной кровью.
-Даю вам пол-орассе,- крикнул снова всадник. - Потом вас поведут силой.

Ластерия не помнила, как заставила себя снова задышать, как заставила себя встать, как заставила себя спуститься с крыши, как рука ее соскользнула со влажного обруча бочки, как упала, ломая ненадежную конструкцию, как долго выкарабкивалась из-под треснувших бочек, как прошла мимо неубранных тел, валяющихся в багряной луже, как старалась не смотреть на черные фигуры, у которых, казалось, под черными доспехами была ровно черная пустота, как не знала, как найдет свой дом среди десятков десятков таких же домов. Несколько раз сворачивала во все более узкие и грязные улочки. Наконец, подошла к дому на конце воняющего мулом переулка. Согнулась, когда, приподняв конец однажды ярко-фиолетовой, а теперь бледно-серой, шкуры, вошла в дом.
Костер посреди комнаты догорал, а рядом не было ни одной палочки. Тяжело сглотнула. Папа сидел перед костром, спиной к Ластерии. В прокрадывающемся сквозь окно мраке сложно было что-нибудь рассмотреть. Ластерия неслышно села рядом с отцом, но он этого не почувствовал. Все, что видел, был едва различимый силуэт жены. Одетая в выцвевшее серое платье, она почти сливалась с темной стеной. Стояла на коленях в углу, бормотала слова молитвы и вязала оберег, который вязала уже прежде. Ее отец тогда не вернулся к ней никогда. Пыталась тогда понять, что сделала не так, корила богов, корила себя. Потом молила у богов прощения и просила, чтоб они не забрали у нее мужа. А теперь вязала оберег. Перевязывала листьями упругие ветви в форму квадрата, обращалась к богам, чтоб сберегли Карвала.
Ластерия не знала, что сделать. Хотела обнять, папу, поцеловать, сказать, что любит его, и одновременно чувствовала холод, исходящий от него. Угрюмое молчание тяготило ее, пугало больше, чем обезглавленные пьяницы, молчание тянулось долго, молчание не собиралось заканчиваться, тишина давила на уши, заставляла воображать себе то, чего не было, видеть то, чего сердце боялось больше всего. Собиралась закричать, но отец прижал ее к себе, прижал крепко к груди. Размеренное биение его сердца поразило Ластерию, усилило ее желание сокрушить тишину, а потом, слишком поздно, поняла, что придет момент, когда нужно будет отделиться от его широкой груди, знакомого запаха. Задрожала. Слезы закололи ее глаза, волна чего-то горячего сжала горло.
Почувствовала, как папа поцеловал ее в затылок, хотела продлить это мгновение, хотела иметь силу остановить его, но папа просто отстранил ее. Встал.
Ластерии стало холодно. Видела, как папа обнимал маму, как мама говорила ему на ухо, как подавала сверток, как повесила ему на шею что-то.
Две искры выскочили из теряющего силу фиолетового пламени. Костер потух, погружая дом в темноту. Две искры пролетели, словно в танце, и растворились в бездне черноты.
Наощупь вышли из дома. Улочки деревни освещали факелы черных солдат. Мужчины покидали родных, будто были преступниками, а не шли на войну. Высокая фигура толкнула Карвала, и он пошел, уходил в Затемнение. Ластерия вглядывалась в него жадно, хотела запомнить каждую деталь, которую можно было выхватить в голубом пламене факелов. Наконец, не выдержала, дернулась. Мама сжала руку на плече дочери, но девочка вырвалась, на мгновение ей показалось, что бежит быстрее ветра. Стражник на конце колонны схватил ее за запястья, крикнул то, чего не поняла, отбросил ее. Упала на бок, заливаясь слезами, как будто знала, что больше никогда не увидит отца.

Туман крался по воде, стелился по песчаному берегу. Пять лодок мягко ударились о берег. Густая серебряная пелена поглощала плеск, когда сотня солдат выходили из лодок. Их намокшие багряные плащи приклеились к золотым доспехам. Туман медленно наползал на деревню, поэтому приземистые, покосившиеся домики привыкшим к темноте зрением можно было разглядеть в ста шагах от берега. Только в нескольких окнах горел свет, тонкий слух мог услышать непрекращающийся детский плач.
-Сначала - освещенные дома. - Высокая широкоплечая фигура вышла перед пятью колоннами солдат в багряных плащах. - Позволяю сжечь деревню дотла. Можете брать все, что у них есть. Если у них есть хоть что-нибудь.
Некоторые рассмеялись. Колонны направились к деревне, уверенно, как палачи.

Она проснулась от тишины. Даже сквозь сон слышала плач сына, не просыпалась лишь оттого, что не могла ему помочь. Теперь же наступила тишина, тишина и темнота. И холод. Вскочила с лавы. Долго смотрела, пока не убедилась, что тесно завернутая вокруг малыша шкура поднимается и опускается в такт дыханию. Приложила пальцы ко лбу: температуры не было. Вздохнула. Осмотрела костер, надеялась, что какое-нибудь полено все еще тлеет, надеялась, что сможет разжечь пламя наново. Но толстые ветви были теперь горстью пепла.
Придется идти по кремень к соседям.
Обернулась. Почудилось, будто боковым зрением заметила черные тени. Испугалась. Дрерий дал ей кинжал при прощании. Не представляла себе, что возьмет его в руки, что ей придется сделать это так скоро. Прислонилась к стене и выглянула из окна.
Туман съедал деревню. Услышала лязг металла, вой разрезаемого воздуха, чьи-то шаги. Пыталась уговорить себя, что это только воображение, что у страха глаза велики. Но потом тень проскользнула в тумане. Теряя чувства, опустилась на пол, шаря руками под лавой, искала клинок.
Ее ладонь обхватила рукоять кинжала тогда, когда кто-то одним рывком сорвал шкуру с входного отверстия. Все, что могла сделать, - это заслонить кроватку с заснувшим наконец сыном. Факел осветил комнату.
На мгновение успокоилась, рассмеяться даже хотела. Сердце ее забилось мыслью, что черные солдаты решили вернуть ей Дрерия.
Смех застыл в ее горле. В комнату вошел солдат без лица, с факелом в одной руке и с мечом в другой.
-Не подходи,- прохрипела. Инстинктивно сделала шаг назад. Слышала сопение сына. Он недавно заснул,- подумала. - Я зарежу тебя, кем бы ты ни был.
Безликий воин ничего не сказал. Поднял только выше меч. Приближался медленно, будто насмехался над клинком в вытянутой дрожащей руке.
-Нам велено убивать,- отозвался воин. -Тогда нам дадут свободу,- добавил странно.
-Только не его...
Не договорила - удар пришелся на левое плечо. Прорубил ключицу и несколько ребер.
Упала, почти не чувствуя боли. В голове отражались недосказанные слова. Он недавно заснул.
Услышала шаги, ворчание, крик, плач, визг воздуха и тишину.
Видела, как горящий факел упал на деревянный пол. Подумала, что пропитанное туманом дерево не загорится, а потом - летела в черноту.

Деревня странно горела в тумане, казалось, что неслышно горел воздух. Пять колонн возвращались к лодкам, возвращались за наградой. Наградой им были  болты, впивающиеся в пепельные маски вместо лиц. Не знали, откуда в них стреляют, вытаскивали мечи, чтобы поразить невидимого врага. И в следующее мгновение - захлебывались собственной кровью.
Карвал дважды за свою жизнь нарушил полученный приказ. Впервые - в это Затемнение, когда покинул строй, бросил арбалет где-то на главной тропе и кинулся в туман безоружный, ведомый местью. Оступился, упал на что-то. Оно было еще теплое, дышало мелко и жадно. Вытянул меч из слабеющей хватки и ударил умирающего врага. Бил и бил, что-то вязкое попадало ему на лицо и руки. Плакал, вставая. Плакал, идя на стоны и звуки ударов металла о металл. Плакал, разрубая врагов. Плакал, слыша их удивленные вскрики. Плакал, падая снова на песок и снова вставая. Плакал, потому что знал, что не найдет в себе сил попрощаться с Артией и Ластерией. Плакал, ненавидя себя за эту слабость. Оттого рубил врагов и убийц на куски.
Пришел в себя только стоя по пояс в морозной воде. Видел, как его частое дыхание превращается в пар. Видел, как в опадающем тумане догорает деревня. Был благодарен ветру, что уносит горелый воздух в сторону Замка на Холме.
Увидел берег, заваленный трупами, увидел песок, залитый голубой кровью.
-Алманены,- сказал удивленно. И вырвал в воду.