(Ханукальная агада в старинном стиле)
Часть 1. Юда и Шейндл
Вы, наверное, знаете, что подлинные истории зачастую выглядят невероятными, а выдуманные – правдоподобными.
Я расскажу вам об одном происшествии, которое случилось в те незапамятные времена, когда мобильные телефоны были большой редкостью, а большинство одесситов перемещалось по городу не в личных автомобилях, а в общественном транспорте – и, как это делают профессиональные повествователи, добавлю в свой рассказ немного вымысла, чтобы этот паровозик потянул за собой весь состав.
Где здесь правда, а где выдумка решайте сами.
Авраам родил Ицхака от Сары. Ицхак родил Яакова от Ривки. Яаков стал Исраэлем и родил двенадцать сыновей. Четвертого, рыжеволосого его первая жена Лея за дарованное ей неоднократное материнство назвала Иудой, что означает "восхвалю" (Того, чье имя не упоминается всуе). От Иуды пошли иудеи. В их числе миловидный Давид, играющий на арфе. Когда Давид воцарился над Израилем, полюбил он Бат-Шеву, и родил от нее Шломо. Давид был смел и ловок, а Шломо был умен и справедлив, слава о его мудрости распространилась по всему миру. Кроме того, Шломо умел ценить красоту. Он построил великолепные Храм и Дворец на горе Цион, а в его гареме было 700 красивейших жен и 300 не менее прекрасных наложниц.
История умалчивает, был ли причастен Шломо и кто-то из 1001 (если считать и Шуламит) его возлюбленной к появлению на свет через 2700 лет на северном побережье Черного моря Юды добросердечного.
Зато доподлинно известно, что в первый день 5758 года во время праздника Рош а-Шана Юда сделал Шейндл предложение, от которого она не смогла отказаться.
Да и зачем бы ей нужно было отказываться? Рыжеволосая красавица Шейндл нравилась многим, но именно с Юдой ей было интересно и не скучно. Юда дарил ей цветы и рассказывал удивительные истории. Еще он был романтиком и поэтом. Правда, не такой уж это большой аргумент для замужества. Но Шейндл больше прислушивалась к своему сердцу, чем к разуму. Юда ей нравился, и он был искренне в нее влюблен, что было заметно всем окружающим, а кое-кто ей даже завидовал.
Свадьбу назначили на весну.
В конце декабря в Одессе выпал снег.
Анна ожидала сына из школы. Он влетел в квартиру с покрасневшими от мороза щеками, бросил портфель с книжками возле вешалки, снял верхнюю одежду и побежал умываться. Затем быстро поел приготовленный ею обед, попросил морковку побольше и убежал на улицу лепить с друзьями снеговика. Анна понимала, что снег вносит в жизнь сына радость, и тем не менее она страдала от того, что общается с сыном все реже и реже – с рождением сводной сестренки, Сережа старался находиться дома как можно меньше.
"Ту-ту, ту-ту", – с уходом старшего брата возобновила свои попытки водить игрушечный паровозик по рельсам детской железной дороги маленькая Оленька, повторяя слова, которым научил ее Сережа.
"Ку-ку, ку-ку, ку-ку…" – маленькая железная птичка выскочила на пружинке из своего домика, напоминая Анне, что муж снова задерживается на работе.
Она села за кухонный стол, взяла листок бумаги и написала на нем несколько фраз, затем скомкала его, взяла другой, написала на нем значительно меньше и положила его под тарелку с хлебом. Скомканный листок она спрятала в карман.
Пришел с работы Алексей. Пока он умывался, она надела пальто, взяла серый пуховый платок, поцеловала дочь, крикнула мужу: "Я в магазин" и, выдернув из-под тарелки только что написанную записку, вышла из квартиры.
В магазин она не пошла.
Небо подарило Одессе к первому ханукальному вечеру 5758 года от своего сотворения связанную из снега и мороза белую праздничную кипу.
Юда стоял на автобусной остановке и смотрел, как вокруг снежной бабы с оранжевым морковным носом резвилась стайка детей. Один из брошенных чьей-то то неловкой рукой снежков влетел в окно торгового киоска. Из него выглянула разбуженная продавщица и с напускной строгостью пригрозила детям сжатой в кулак ладонью – "вот я вам". Дети ответили ей смехом, прячась за снежную бабу, так что возможно пославшая снежок рука была не такой уж и неловкой.
– Мужчина, а что это мы стоим и ничего не покупаем? – привлекла к себе внимание Юды задержавшаяся в окошке прозрачного теремка киоскерша… их глаза встретились, и она закончила свое рекламное объявление неотразимым вопросом. – У нас что, уже всё есть?
Конечно, у Юды всего не было. К тому же как раз сегодня он собирался купить спички, чтобы зажечь вечером шамаш…
– Юноша, – улыбнулась Юде продавщица как своему старому знакомому, – эксклюзивное предложение и только для вас, – и подала вместе с коробком спичек букетик белых подснежников. Букетик живых белых подснежников в конце декабря! Юда не мог поверить своим глазам. Ведь еще вчера любимые цветы Шейндл ему были так нужны…
– Что вы себе думаете, как тот писатель? Молодой человек, цветы, между прочим, живые, и уйдут отсюда в один миг, – продолжала свое дело продавщица всего.
Юда не был писателем, но "Литературную студию им. Исаака Бабеля" он посещал. Из-за этих посещений они вчера с Шейндл и поссорились.
"Я знаю, у вас там не одни только Исааки да Михайлики имеются. Наверняка еще и какие-нибудь фифы глазками вертят. Если тебе там так интересно, можешь с ними и ночевать!" Ну не смешно ли? Его Шейндл, его красавица Шейндл, согласившаяся стоять с ним под хупой, ревновала своего будущего мужа к литературной студии! Ну какие там могут быть фифы? Да, есть одна Мирра, поэтесса. Так что, из этого ничего устраивать столько шума? Да еще оставить его одного в канун первого ханукального вечера, бросив на прощанье: "Чем ты завтра вечером зажжёшь шамаш, Кунилёма? А еще хочешь, чтобы я родила тебе сына..." Во-первых, не Кунилёма, а Куни Лемеле. Во-вторых, не только сына, но и дочь. А в-третьих, никто, кроме Шейндл ему не нужен, и Шейндл это знает. И ханукию он сегодня вечером зажжет.
Юда зашел в подъехавший к остановке автобус. Пассажиров было не много. Он сел у окна. Через несколько минут автобус остановился у железнодорожного переезда перед опущенным шлагбаумом.
Юда достал из висевшей на левой руке маленькой синей сумочки блокнот и, как и советовал руководитель литературной студии, стал вносить в него дорожные наблюдения и случайные мысли.
"Все семьи создаются для того, чтобы быть счастливыми…" – отдал карандаш свое графитовое тело белому листу блокнота и завис над его чистым полем. Первая случайная мысль оказалась не законченной.
Юда посмотрел в окно. Веселые снежинки снова кружились в воздухе, а те из них, что прилипали к стеклу, заглядывали ему в глаза, как бы прощаясь перед тем, как превратиться в слёзы. "Все счастливые люди радуются жизни, все несчастные думают о смерти…" – записал он вторую мысль. Она показалась будущему писателю банальной, но именно после нее карандаш заскользил по бумаге, как фигурист по льду:
"Живший в своем имении вдали от суеты и городского шума всемирно известный писатель и гуманист Лев Николаевич Толстой не любил сочинений английского поэта и драматурга Уильяма Шекспира.
Особенно не нравились босоногому и совестливому графу-вегетарианцу так без меры и устали восхваляемые всеми его современниками кровавые шекспировские трагедии, в коих безжалостный автор в поэтической и величественной форме шпагами и кинжалами, топорами и ядами, а то и просто голыми руками с легкостью сокращал жизнь своим второстепенным и главным персонажам, подвергая их духовным и физическим страданиям, доводившим бывших счастливцев до сумасшествия, речного дна и массового самоубийства в могильных склепах".
"У-у-у!" – громким протяжным гудком известила о своем дефиле припудренная снегом пригородная электричка. Карандаш продолжал свои пируэты:
"Однако же и сам талантливый романист не преминул последовать примеру столь публично не приемлемого им гения английской литературы и при случае не дрогнувшей, а так-таки виртуозной! рукой толкнул свою самую известную героиню одноименного с ней романа под чугунные колеса не первого, но второго! вагона, проезжавшего мимо неё железнодорожного состава".
Шлагбаум поднялся. Мысль о том, что "писатель-гуманист мог бы послать Анне Аркадьевне в последнее мгновение ее опрометчивого поступка чью-нибудь спасительную руку", осталась не записанной.
На остановке "Мостик" Юда посмотрел через лобовое стекло автобуса на дорогу. У "Третьего железнодорожного переезда" выстраивалась вереница автомобилей. Он решил выйти из автобуса и пересечь Овидиопольскую дугу по малолюдной тропинке.
Стройный ряд раскидистых софор встречал его на другой стороне дороги; рядом с ними вычурные акации, словно хрупкие, но вышколенные балерины стойко держали осанку, несмотря на мороз и обледенелость их тонких веток; высокие тополя заглядывали в окна пятиэтажных зданий заводских общежитий, коробчатыми скалами нависавшими над узкой дорожкой, ведущей к автомобильным и мотоциклетным гаражам; за гаражами на белом просторе речной дугой протекала по насыпи железнодорожная колея; вдали, за заданиями общежитий, начинался поселок одноэтажных домов.
Идя по заснеженной тропинке, Юда заметил, что шедшие впереди него, убеждаясь в отдаленности показавшегося из-за поворота железнодорожного состава, переходили по деревянному настилу через железнодорожный путь, не обращая внимание на стоявшую к ним спиной женщину, оказавшись рядом с которой, он почему-то остановился. Невысокая, одетая в серое пальто, с едва прикрывающим голову пуховым платком, она стояла у самой колеи, повернувшись к надвигавшемуся издалека поезду, словно в ожидании его прибытия на станцию…
«Возможно, что и Нижегородскую» – неожиданная мысль подсказала Юде причины его остановки.
«Анна!» – захотелось ему окликнуть незнакомку.
Но женщина, почувствовав, что за ее спиной кто-то находится, обернулась сама.
Юду обжог отталкивающий колючий взгляд покрасневших то ли от ветра, то ли от слёз сердитых глаз.
– Что стал? Иди, куда шёл! – сказала молодая женщина с обидой в голосе и отвернулась.
"Редкие снежинки, кружась в воздухе, плавно опускались на ее неприкрытую голову. Поезд хоть и медленно, но приближался. Мне нужно было либо перейти через насыпь и продолжить свой путь, либо остаться. Однако то, что я успел разглядеть в глубине ее серых глаз, не оставляло мне выбора...
Когда поезд подошел совсем близко я приблизился к ней вплотную и крепко обхватил руками. В метре за моей спиной локомотив с ветром и скрежетом потащил груженные вагоны. В отчаянном натиске женщина толкала меня под поезд. Я устоял и ни на шаг не отступил... Когда прошло несколько вагонов, она смирилась и перестала вырываться. Я ослабил свои объятия.
– Зачем?! Зачем ты остановился?! Шёл бы себе как другие. Оставь меня!! Оставь меня одну!!! Иди своей дорогой! Ну, иди же! Иди! Зачем тебе это надо? – под удаляющийся стук колес последнего вагона пыталась она уже словесно освободиться от непрошеного спасителя, и уже совсем смирившись, – Как ты догадался?
Я не отвечал на её вопросы, требования и упреки, но медленно уводил от железной дороги к домам общежитий.
Она не сопротивлялась, однако, хотя до домов было рукой подать, дальше гаражей не пошла, но возле них у одиноко стоявшего дерева в вечерних сумерках со слезами на глазах рассказала мне свою, чуть не закончившуюся трагически, историю: с рождением их маленькой дочери, второй муж стал иногда даже грубо проявлять свою неприязнь к ее сыну от первого брака, всякий раз раздражаясь на ее нежные чувства к Сереженьке, чье сходство с отцом становилось все более выразительным – и сегодня её терпению пришел конец: постоянная необходимость выбора невозможного: фактически либо сын, либо дочь, довели её до безумного решения: она докажет мужу, что мать не будет выбирать; и кроме того, продавая пирожки на вещевом рынке, женщина старается быть со всеми приветлива, а муж ее за это постоянно ревнует, устраивая необоснованные слежки… "Почему я должна все это терпеть? И в чем я виновата?" – закончила она свою исповедь двумя вопросами, адресуя их через случайного слушателя куда-то выше.
Даже исповедуясь, люди не всегда говорят всю правду. Я заглянул ей в глаза, снял со щек сбежавшие из них слезинки и, не смея отвечать за того, к кому она обращалась, снова спросил ее: "Где ты живешь?"
На этот раз она указала рукой на ближайшее к нам общежитие… назвала этаж… номер квартиры… и имя мужа.
– Стой здесь и никуда не уходи! – сказал я ей и с надеждой на быстрое возвращение направился по указанному адресу, как я теперь понимаю, совершая глупейшую ошибку".
Когда мужчина в вязанной шапочке ушел, Анна повернулась и медленно пошла по тропинке к железной дороге. Обида на всех, а особенно на мужа, который после нескольких часов ее отсутствия даже не пошел ее искать, не проходила.
Она постояла у колеи, а потом пошла по ней в сторону железнодорожного переезда.
До встречи с рыжебородым Анна пропустила у перехода два состава и, если бы незваный спаситель не остановился около нее, возможно, она так бы ни на что и не решилась. Теперь же ее никто не остановит. Нет, она вовсе не хотела умирать. Она просто хотела любить и быть любимой. А если нет…
"Войдя в вестибюль общежития, я неожиданно оказался в кромешной тьме. Время планового отключения электроэнергии внепланово увеличило продолжительность моего поиска нужной квартиры. Периодически освещая себе дорогу, так кстати купленными сегодня спичками, я, наконец, нашел необходимый номер и постучал в дверь. Огонь опустился к моим пальцам, и я уронил догоравшую спичку, а вместе с ней и весь коробок. В это время дверь отворилась.
– Алексей? – спросил я у человека в спортивном костюме и после утвердительно-вопросительного "да..." быстро добавил, – Ваша жена сейчас находится возле железнодорожного пути.
– Зачем? – настороженно спросил хозяин квартиры и, усиленно пытаясь понять значение произносимых неожиданным визитером слов, впустил меня внутрь.
– Затем, что она, – едва переступив порог, продолжил я твердо и значительно, но, увидев в слегка освещенной люминесцентным фонарем комнате маленькую девочку, играющую у новогодней елки с детской железной дорогой, оборвал свою речь и стал подбирать нужные слова, надеясь, что их тревожный смысл поймёт только ее отец, – затем, что она… что она хочет… в общем, вам нужно сейчас же пойти со мной… туда… – не смея добавить пугающее своей двусмысленностью "за ней", закончил я свое настойчивое приглашение тихим и по возможности убедительным голосом.
Муж оставленной мной у гаражей женщины, наконец, сообразив, куда и зачем его приглашают, начал поспешно собираться, но увидев, что я ожидаю его, почти прокричал: "Не жди меня! Не жди!"
И тут я, впервые и единственный раз в этот вечер испытав подлинный страх, бросился бежать по темным коридорам и лестницам общежития, рискуя впотьмах свернуть себе шею и остаться лежать на лестничной площадке неуклюжим спасателем, погубившим не только себя, но и возможно, что жену Алексея.
Если кому-то кажется, что я похож на Куни Лемеле, то, вероятно, мне присуще и его везение – через мгновение я уже был у гаражей, но, как я и предположил, женщины там не было.
Озираясь по сторонам, я направился к железнодорожному полотну. Но и там, на покрытом снегом просторе не мог разглядеть ни одного человеческого силуэта. И в это время слева показался рассеивающийся луч прожектора, вновь движущегося по Овидиопольской дуге поезда.
Секундное отчаяние вдруг сменилось такой необходимой собранностью.
Я перевел свой взгляд вправо по пути следования поезда и только тогда заметил вдали, точно прогуливающуюся по заснеженному парку, неторопливо идущую в сторону железнодорожного переезда, одинокую фигуру. К счастью она пошла не навстречу поезду, и теперь, учитывая медленное осторожное его движение, времени, чтобы увести с пути заблудившуюся в своих переживаниях женщину у меня было достаточно, а то, что это была именно она, я, конечно же, не сомневался".
Анна медленно шла по заснеженной насыпи в сторону железнодорожного переезда.
Муж, наверное, ее уже ищет. Если поезд придет раньше, Алексей увидит, на что она решилась из-за его неприязненного отношения к Сереже, он поймет, как был жесток и несправедлив и к нему, и к ней, и как ей было больно, когда он как будто бы задерживался на работе… Теперь больно будет ему…
На переезде замигали семафоры и опустились шлагбаумы, через несколько минут должен был появиться поезд…
"Где же он?" – подумала она о муже и обернулась…
"Вдруг она повернула голову назад и, заметив между собой и поездом идущего за ней навязчивого спасителя, побежала по шпалам в сторону железнодорожного переезда.
Ситуация изменилась.
Я уже не мог потратить и мгновения, чтобы обернуться и определить, как далеко находится приближающийся локомотив, а, напротив, сообразив, что дело вновь принимает весьма серьёзный оборот, не смея даже и помыслить, что будет если я не успею вовремя, изо всех сил пустился в погоню, стараясь наступать на невидимые под снегом шпалы, не имея права упасть, споткнувшись о гравий, и ругая мешавшую мне бежать маленькую синюю сумочку.
Одни только месяц со звездами в небе, да машинист локомотива на земле были зрителями нашего неожиданного соревнования за смерть и жизнь…
Настигнув беглянку, я в прыжке попытался столкнуть женщину под откос. Однако, падая, она успела ухватиться рукой за рельс, в каком-то бессмысленном азарте не желая быть побежденной. В ответ я навалился на неё всем телом и стал бить по не отпускающим рельс пальцам сначала, боясь их сломать, ладонью, а затем, уже ничего не боясь, кулаком, с неумолимым приближением поезда увеличивая силу удара и злясь на её глупое упрямство если не умереть самой, то хотя бы покалечить нас обоих...
Её пальцы разжались, когда поезд, точно высматривающий себе глазом-прожектором пищу гигантский дракон, подлетал к нашим суетившимся телам, как к легкой добыче. Я оттолкнулся вместе с женщиной как можно дальше от железнодорожного полотна и накрыл ее своим телом. Скатываться с насыпи я не решился, так как боялся, что женщина может вырваться и вернуться на встречу с голодным драконом…
…Устрашающе стуча своими колесами-зубами, поезд двигался долго и медленно, а я лежал в снегу вместе с уставшей от борьбы и переживаний незнакомой женщиной, одной рукой уже без усилий удерживая её возле себя, а другой, гладя ее голову по открытым из-за сбившегося платка заснеженным с примерзшими льдинками волосам…
Когда стало тихо и безветренно, мы поднялись на железнодорожную насыпь. Стая на шпалах, я посмотрел в сторону переезда и увидел хвост удаляющегося в снежном мареве по Овидиопольской дуге уже для нас безопасного поезда-дракона.
Мы приводили свои одежды в порядок, удаляя прилипший к ним снег, когда к пешеходному переходу, хаотично светя фонариком во все стороны, подошел Алексей. Не найдя ни своей жены, ни тревожного незнакомца, он скрылся из нашего вида в районе гаражей.
Пришло время возвращаться.
– Если ты это сделаешь… – сказал я ей и, стал искать наиболее весомые причины, могущие заставить молодую женщину отказаться от необратимого поступка, а когда подумал, что совершает она его, от части и ради сына, то вспомнил Сережку Карена, с которым дружил в детстве, когда мы жили на Молдаванке – тогда мой лучший дружок с Прохоровской улицы однажды в одночасье из всегда веселого и озорного мальчишки превратился в замкнутого и необщительного подростка, – … дети твои никогда больше не будут смеяться, – закончил я начатую фразу.
И после паузы, едва ли преувеличивая, медленно повторил то, о чем она могла бы подумать и сама.
– Если ты это сделаешь, дети твои никогда больше не будут смеяться.
Как только мы сошли с колеи на тропинку, из-за гаражей к нам подошел Алексей.
– Это к нему ты бегаешь за дорогу? – указывая пальцем одновременно и на меня, и на находящиеся за моей спиной на другой стороне Овидиопольской дуги общежития, встретил он нас, обращенным к своей жене ревнивым вопросом.
– Фонариком он тут светит! – как-то странно ответил я, и придавая поступку женщины завершенность, дабы она не пыталась его повторить, добавил, – А ты видел только что проехавший поезд? А ты знаешь, что мне с трудом удалось догнать твою жену и столкнуть её с рельсов?
И совсем не желая вмешиваться в личную жизнь супругов, смотревших после моих слов друг на друга, я, махнув рукой и выдохнув "А-а!", развернулся и, как и просила меня женщина в самом начале нашей встречи, пошел своей дорогой".
Юда возвращался домой. На запястье его левой руки висела чудом сохранившаяся маленькая синяя сумочка, а в нагрудном кармане лежали измятые, но живые подснежники. Он смотрел в звездные глаза неба и улыбался. Небо улыбалось ему в ответ.
Несмотря на то, что Юда опоздал вовремя зажечь первую ханукальную свечу, в окне дома, к которому он приближался, уже горели две. Их зажгла Шейндл, вернувшаяся к нему после недавней размолвки.
Есть тысячи причин, из-за которых влюбленные ссорятся, но все они вместе взятые не перевешивают ту одну, по которой они мирятся.
Юда не стал скрывать от Шейндл причины своего опоздания. Шейндл выслушала его историю, улыбнулась и, со словами: "Не за то, что ты бегал за незнакомой женщиной, а за то, что у тебя не было выбора", поцеловала Юду так, как никогда раньше.
В своем рассказе он, правда, умолчал, что несколько раз, словно маленького заплаканного ребенка, успокаивающими отцовскими прикосновениями поцеловал "Анну" в голову, почувствовав губами холод льдинок, примерзших к ее открытым из-за сбившегося платка волосам. Подумал ли он о том, что Шейндл с ее ревнивым воображением лучше этого не знать, или ему просто не хотелось услышать от любимой женщины те же необоснованные упреки, какие "Анна" услышала от мужа, взору моему не открывается. Как и то, что Шейндл не стала расспрашивать Юду, о чем он не договаривает, кратко рассказывая, как долго лежал в снегу с незнакомой женщиной, чтобы любимый человек ей не врал, или чтобы самой не быть похожей на ревнивого Алексея. Честно говоря, я и сам не знаю, что нас крепче всего связывает друг с другом – правда, любовь, доверие или все вместе взятое.
Как бы там ни было, еще до Пурима Юда и Шейндл стояли на Ланжероне под хупой и пили вино из одного бокала. К Хануке Шейндл родила Юде мальчика. К следующей – второго. А еще через год –девочку, такую же рыжую и красивую, как и она сама. Детей назвали Аарон, Моше и Мирьям.
На этом моя история о двух влюбленных и о происшествии, которое не попало в одесские новостные сообщения только по причине своей незавершенности заканчивается.
Быть может, вас интересует, как сложилась дальнейшая жизнь Анны? Увы, этого я не знаю, а выдумывать не хочу. Что мне известно точно, так это то, что, прожив в районе Овидиопольской дуги еще три года, Юда ни разу не слышал ни об одном трагическом случае ни на самой железной дороге, ни в ее ближайших окрестностях.
А стал ли он писателем? Если вы читаете эти строки, прочитав все предыдущие, то, наверное, таки да, как когда-то говорили у нас в Одессе, в городе, который я оставил 16 лет тому назад в поисках своей дороги. В конечном итоге каждый из нас идет своей дорогой, а то, что находится то ли внутри нас, то ли выше не только прокладывает нам маршрут, но и, как бы мы ни торопились, подвигает нас к принятию самостоятельного решения, как срочно нам нужно пересечь Овидиопольскую дугу.
Или преодолеть последние 250 метров и подняться на 8848 метров над уровнем моря, чтобы стать самым молодым израильтянином, поднявшимся Эверест.
Часть 2. Надав Бен Иегуда
«В ту ночь на вершине я встретил два мертвых тела. Эйден Ирмак был третьим. Обессиленным бессознательным телом, ожидающим смерть. У него не было перчаток, не было кислорода, и его шлем был снят. Но он был жив. До пика вершины оставалось 250 метров. 250 метров до того, чтобы я мог стать самым молодым израильтянином, поднявшимся на Эверест. В это же время я знал, что пора спускаться, потому что подниматься я уже не мог. Встреча с умирающим Эйденом помогла мне принять решение, от которого я отказывался. Теперь у меня не было выбора: я не мог перешагнуть через еще живого альпиниста, как это сделали шедшие впереди меня, потому что было совершенно ясно, что живым он меня не дождется и мне нужно попытаться спустить его вниз прямо сейчас.
И тогда началось спасение, действительно, очень долгое и тяжелое, и я думал, что все закончится очень плохо, и что мы останемся на горе.
Наш спуск длился 9 часов. Мне приходилось снимать перчатки при температуре минус шестьдесят, мне приходилось делиться с умирающим кислородом, так жизненно необходимым мне самому, и это решение было не менее драматичным, чем все остальные, иногда турецкий альпинист приходил в сознание и тогда он кричал от боли и требовал, как я потом узнал, чтобы я спускался один, оставив его умирать на горе, и я просто каждые десять метров падал обессиленный на землю и молился, чтобы пришел Машиах и спас меня и его…»
Той весной на Эвересте погибло 10 альпинистов. Надав Бен Иегуда и Эйдан Ирмак остались живы. Врачи чудом спасли 24-летнему израильскому альпинисту обмороженные пальцы. Он не бросил альпинизм и уже осенью поднялся на вершину горы Казбек, а через 4 года – на вершину горы Аннапурна, самую сложную и опасную для восхождения гору, высотой в 8091 метр над уровнем моря.
Но рассказ мой вовсе не о высотах гор.