"Приготовьтесь, сейчас будет грустно."
В. Высоцкий
- Ты дымка побольше напусти, Григорыч. Не жалей травы-то.
- Дымок-то дымком, а комаров все больше и больше, - сказал в ответ Григорыч, вороша длинной суковатой веткой костер.
Костер радостно оживлялся на каждое его движение, виляя языками будто хвостом, и не то урча, не то хрюкая, словно завалившаяся на спину сука, которой по доброму теребят живот.
- Может в палатку пойдем, - спросил я, позевывая, - ежели от комаров житья нет?
- Прямо уж сразу в палатку… Не в палатке я к тебе сидеть приехал.
- Ну, тогда ты уж, Григорыч, мне куртку не прожги. Новая она.
- Куртку. Скажешь тоже. Вот приедешь ко мне охотиться, дам я тебе пострелять. Скажу дождь, мол. Кто в дождь стреляет? Или скажу, уж больно роса ноне обильная выпала. Того и гляди, приклад плесенью порастет.
Он прищурился сквозь бороду, которая, казалось, заросла у него до самых бровей.
Я пристыжено замолчал, но куртку было все равно безмерно жалко. Прожжет старик тонкий синтетический материал, и хана куртке. Ему она в тайге никакой ценностью не представляется, а мне туристу-воднику в самый раз. Легкая, водонепроницаемая, с карманами и застежками. Просто загляденье! Но вот пришлось выделить родственничку.
Свалились они на нашу голову. Приехали якобы отдыхать из далеких таежных краев. Что у нас им в городе делать? Цирка нет, театров нет, кино все по телевизору одно, что в тайге, что у нас. Шмотьем не интересуются. Другое дело у них в деревне. Лес, озера, грибы-ягоды, дичь всякая и егерь свой. Хочешь – охотишься, хочешь – рыбку выуживаешь, хочешь – лежишь себе да в носу ковыряешься.
Но вот бросили старики свою красоту Бажовскую и к нам приехали. Вот они! Любите и жалуйте. Что ж, придется любить и жаловать. Мы ведь следующим летом к ним опять собирались. Вот сегодня женщины дома остались языками чесать, а я Григорыча на рыбалку повез. Хотя какая у нас рыбалка, наливай да пей, все же не попойка, а мероприятие. Отсидели вечерний клев, с дюжину карасиков выловили и теперь сидим перед костром морды греем.
- А что, Григорыч, разве у тебя в тайге комаров нет? В тайге же самые комары?
- В тайге-то комары, да свои. А здесь степные что ли, злые какие-то. Даже жужжат по другому.
- Не жужжат, а пищат.
- Это у нас пищат, а у вас прямо жужжат, что пчелы на пасеке.
- А что-то у тебя я пасеки-то не помню? Прячешь что ли?
- Что ее прятать? Не спрашивал, вот и не помнишь. Мед ел?
- Ел?
- Мой мед.
- А Анна Ивановна (я сказал «Аннаванна») говорила, что не ваш, а соседский.
- Правду говорила. Значит не наш, значит у Гофура брали. Видать у меня в тот год пчелы болели.
- Ну, ты прямо на все руки. И все-то у тебя есть.
- А в тайге по-другому как? У меня этих самых… как это…
- Киосков, - подсказал я ему, уже понимая, куда клонит старик.
- Во-во, нет. За мороженым не сходишь. Тут и пиво тебе и сигареты самому изобретать приходится. К нам ведь лишь летом дорога просыхает, да зимой по снегу. Да и лето если дождливое, то и лучше не высовываться. Сиди, да лапти плети.
Я вспомнил, как отговаривал старик приехать позапрошлым годом. Благо у них связь есть. Километрах в шести от них стоит метеостанция да ретранслятор. Оттуда и телефон им кинули. Уж не знаю, за какие заслуги, но стоит у Григорыча аппарат в избе. Не ахти какой, но говорить можно. И по этому телефону как с другой стороны земного шара говорил мне Григорыч, что соваться к нему без толку. Дороги, мол, развезло, и никакая «Нива» или «УАЗик» не проедут.
«Вертолет у тебя есть?»
«Нет.»
«Вот дома и сиди!»
- А что, если тяжело в деревне, переезжал бы в город, к детям. Или бросили они тебя?
- Да нет, не бросили. Навещают, правда, редко, не такие они как ты, на травку не тянет, но зовут. Комнату, говорят, держат. И не одну. Пол дома, говорят, могут выделить, если надоест в навозе ковыряться.
Я затих. Раньше уходил Григорыч от разговоров о детях, а сейчас на тебе. Пол дома. Выходит, детки у него не простые. Может новые русские какие, хотя слабо представляется, что из такой деревнюшечки в семь дворов можно в замминистры выбиться.
Но молчит старик. Шурудит палкой в костре. Не нравится ему наши степные костры, где в пойме дрова, просушенные ветром и солнцем, сухие и палкие как спички, что грибы в его тайге, валяются на квадратный метр по сто штук. «У вас, - говорит, - палку на палку положил, спичку поднес и уже костер. А у нас сначала сухостой найди, сруби, на чурбаки напили да наколи…»
Вот поднялся, кряхтя, с колен, отряхнул со штанов песок да выбеленные ракушки и стал к столу устраиваться.
- Что-то мы с тобой, брат, градус теряем. А ну проверь, осталось там у нас еще чего-нибудь.
Чего-нибудь осталось и немало. Разлили, подержали, вдумчиво над ней на огонь посмотрели и выпили. Крякнули, закусили.
- Только вот в город я более не вернусь. – И пока я обдумывал его фразу, - Что-то ты стал мелко наливать. Давай-ка, повторим, пока не остыло.
Повторили. Хорошо! И комаров вроде как меньше.
- А комаров вроде как меньше стало?
- А их, Григорыч, к полночи совсем не станет.
- Ну и ладно. Без них куда лучше.
- Ой, да ладно, Григорыч! Тебя и кусать-то негде. Зарос, что лица не видно. Фотографию мне свою покажешь, так я и не узнаю тебя.
Сказал, а сам и подумал. А и действительно, ведь даже в паспорте его фотку не видел. Какой он без бороды и представить не могу. В бане с ним был, его тело голое видел, веником охаживал, а лица не знаю. Только глаза да и то, все время разные. То щурит их старик вроде как смеется, то грустью наливаются, то серьезные до ужаса.
- А что, фотографию можно показать.
- Ну и покажи. Вот приедем в город, и покажешь.
- Зачем в город? С собой она у меня.
Он стал ощупывать свой пиджак, что одет был на нем под моей курткой, и достал оттуда что-то вроде портсигара. Только не курил старик, так иной раз баловался под вечер на завалинке, но больше со мной за компанию трубочку потянуть, но чтоб с портсигаром ходить, такого я не замечал. Да, мало я знаю Григорыча.
- Портсигар что ли?
- Он и есть. Под бумаги приспособил. Много сейчас ерунды всякой надо иметь, чтоб человеком себя чувствовать. Мелочь проклятая теряется по карманам, а тут все вроде в одном месте.
- Бумажник на то надо иметь.
- Стерся уж бумажник, - проворчал старик, - А это серебряный, читай вечный.
- Серебряный? Ну-ка, дай-ка взглянуть?
- «Ну-ка» да «дай-ка» кому другому скажешь? Тебе портсигар или фотографию надо было?
- Ну и портсигар тоже, - не сдался я, - Откуда я знаю, чего там у тебя еще интересного припрятано.
- У меня, браток, много за душой всякого припрятано, только не для всех этого.
Он открыл портсигар, и вслед за легким щелчком полилась тонкая мелодия. Я аж зашелся смехом:
- Вещица! Покруче сотового полифония будет!
Старик что-то буркнул, отодвинул ногтем пару купюр и банковых пластиковых карточек и выудил небольшую фотку.
- Вот, держи-ка. Узнаешь кто где?
Я взял картонку. Чуть побольше, чем страничка от паспорта. Картон старый, добротный с теснением. В свете костра не видно, что написано, но лица разглядеть можно. Я наклонился поближе, пытаясь наклоном поймать больше света.
Да что такое? Старик спятил совсем, что ли? Генералы какие-то или полковники. Еще, наверно, с царской армии.
- Предки, что ли?
- Ага! Предки! – старик ухмыльнулся.
Я еще раз склонился над фотографией.
- Генералы?
- Генералы и есть. И адмиралы к ним в придачу.
- Адмиралы? Это которые?
- Ну, одного ты вроде как знать должен. Положено. В школе ведь учился.
Я повертел фотку в руках:
- Не темни, Григорыч, который?
- Носатый.
- Это что в центре?
- Он и есть. Александр Васильевич…
Меня как током ударило:
- Суворов?
- Ну, ты, брат, артист! Суворов! Адмирал? – Он вырвал у меня фотографию и толстым ногтем стал указывать в грудь центральной фигуры, - Александр Васильевич Колчак, полярный исследователь, адмирал, командующий Черноморским флотом, "Верховный правитель Всероссийского государства".
Опять меня заткнули. Ну, вырвалось. Что я Колчака не знаю? А при Суворове вообще фотографии не было. Я обиженно засопел.
- Ладно, не сопи. На, посмотри, может еще кого узнаешь.
Я послушно взял фотку, но смотреть больше не стал. Что мне эти лица, свидетели давно ушедшего прошлого. Ежели я Колчака не узнал, а он в свое время почти до наших краев дошел, до уж остальных и подавно не признаю.
- Что, старик, нет никого? Не узнал?
- Дам им сейчас лет по двести должно быть. Кого я тут знать могу?
- Ну, это ты загибаешь. Двести лет! Ежели бы в 1920 Александра Васильевича чехословаки не поймали, да эти… как их… чекисты не расстреляли да в прорубь не спустили, то как раз сто тридцатый год бы и стукнул.
- Вот, видишь, Григорыч, сто тридцать… А ты мне фотку под нос суешь. Или Колчак твоим дедом был?
- Скажешь тоже, дедом. Сашка Колчак, хорошим мне товарищем был.
* * *
- И в полярную экспедицию с Толлем мы вместе собирались, только тогда слег я. Лихорадка меня какая-то взяла. А он за нее, как за "выдающийся и сопряженный с трудом и опасностью географический подвиг" был представлен географическим обществом к большой Константиновской золотой медали. А что ты хочешь? Именем кого попало в морях острова не называют. И океанографией и гидрологией мы тогда вместе занимались. Только тогда он больше к армии тяготел, а я так в науке и остался.
Совсем старик спятил. В науку подался! Да какую науку!! Это же сто лет назад было!
- Ты, Григорыч, того, мне на ночь байки не рассказывай. Ночью и так страшно.
- Зябко?
- Не зябко, а мурашки. Давай вот лучше выпьем.
- А что, давай и выпьем.
Он положил фото поверх портсигара. Теперь я видел, что тот вещь массивная и не факт, что целиком серебряная. Вставочки желтого металла и камни какие-то. Ну, что за металл понятно, а вот камни. Неужели бриллианты?
- Нет, камни наши, уральские, - словно слыша мой вопрос, отвечал Григорыч, - Хотя портсигар заморский, но в свое время сломался. Наши умельцы уральские его доделали, музыку другую справили и камушков немного добавили. На мой счет зря, но супруга моя, Наталья, уж очень хотела мне сюрприз сделать.
- Супруга-то Ваша, - я почему-то на вы перешел, - Аннаванна будет.
- Это, брат, сейчас Аннаванна, а тогда Наталья Алексеевна. Фамилия тебе не к чему, еже ли ты Суворова на флот определил, но кровь в ней была знатная. Похоронил я ее во Франции на русском кладбище.
- Что-то я не знаю во Франции такого кладбища.
- А тебе и не надо. Раз в Париж съездил, думаешь всю страну узнал. А я там, брат, в то время три года прожил. Времена смутные в России были. Впрочем, как и всегда. Все за границу подались, и Наташенька вместе со всеми поехала. Меня, как собачку какую тогда взяла. Любил я ее страшно, поперек сказать ничего не мог. А потом схоронил, по Европе еще немного помыкался, а спустя немного Сашку в Англии встретил, только он из Японии приехал. Давно мы с ним не виделись, с двенадцатого года почитай, когда он Балтикой командовал. Встретились мы с ним, а он меня в Россию и завернул. Большие на него тогда Антанта надежды возводила. А в Омске мы с ним расстались. Он дальше пошел, а во мне веры уже не было.
- Так это что, правда?
- Что правда?
- Ну, про Колчака?
- А почему нет?
- Так сто лет назад же было. Так тебе… вам… сто… сто тридцать должно было бы быть.
- А, к примеру, и сто тридцать, что с того?
- Так не бывает!
- Не бывает… А я на что? Смотри! Вот голова, вот ноги.
Я сидел, веря и не веря. С другой стороны Григорыч мужик обстоятельный, трезвый, какие в тайге и живут. Басен от него отродясь не слыхал, да и убедительностью какой-то веяло от его слов.
Так верю или не верю?
- Это тогда ты какого года, Григорыч?
- Ну, про года мои ты не спрашивай. Я тебе и про Суворова рассказать могу…
- А дети? – перебил я старика.
- А что дети? Приемные. Знаешь, я их сколько воспитал? Своих упустил однажды, вот с чужими век и коротаю.
- Вот уж действительно век!
- Ну, даже и не век, а уже и несколько поболее будет раз так… - он попытался показать мне не то два, не то три, а может и четыре пальца, но я в темноте не разобрал.
- И что же ты не стареешь?
- Почему не старею? Старею. Как-то странно, неровно как-то. – он пощупал что-то под левой подмышкой, словно проверил. Девятнадцатый век молодцом отходил, а как революция началась, так лет десять потерял. Потом еще в Омске слег. Совсем постарел. Лихорадка со мной порой случается.
- Болезнь?
- Болезнь не болезнь, а бессилие и чувствую, как старею. Может с женщинами это связано, может с явлениями на солнце, может внутри часы какие тикают.
Он замолчал. Над костром воцарилась пауза.
- Да, женщины много сил отнимают, - сказал я задумчиво, - Это подожди-ка, ты выходит и царя помнишь?
- Царя? – старик заржал. Я бы мог написать здесь «засмеялся» или «захохотал», но это было бы неправдой. Заржал и есть, откинув голову назад и показывая зубы звездному небу. Я ни разу не слышал, как он смеялся. – Царя? А что тебе царь?
- Ну, видная фигура, политический деятель.
- Деятель, - хмыкнул он, - Нет, царя не видел.
Он еще долго ухмылялся в бороду, все повторяя «царя…», а я сидел молча и думал, и почему-то верил. Верил, что слег он в Омске со своей странной лихорадкой, что Колчак пошел вперед, что Григорыч по тайге мыкался…
- И как ты, Григорыч, не устал по тайге мыкаться?
- А я и не мыкался. Это я последние лет двадцать осел, как Анну встретил, а до этого я при Стране Советов и во Владивостоке работал, и в Новосибирске. Одно время океанологией всерьез занимался, потом, как Новосибирск заложили, туда подался.
- А там что, изучали твой феномен? Ты ведь для науки клад? Ты же залог бессмертия?
До меня вдруг только сейчас дошло, какую ценность Григорыч представляет для современной медицины.
- Клад? Нет. Никому мое бессмертие ни даром не нужно, ни за деньги. Как услышат, чего это стоит, бегут от меня как от ошпаренного.
- А и правда, Григорыч, ничего в жизни просто так не дается. Скажи, надо тебе делать что-то регулярно, чтобы молодость поиметь.
- Ну, не я молодость поимел, а она меня, - сказал он совсем по-современному, - как и любого другого. Была и не стало. Одно только прошлое. Огромный воз прошлого. А что ничего в жизни даром не дается, так это ты прав. Не просто это.
- Так, значит, есть такой секрет?
- Есть, - ответил Григорыч, и я превратился в слух, - и очень простой.
Опять над костром повисла пауза.
«Ну же, - я думал, - ну! Говори свой секрет, старик, говори!»
- Надо всего лишь раз в десять лет съедать трепещущее человеческое сердце, - сказал он и обнажил мне свои пожелтевшие от времени зубы.
* * *
Я вздрогнул и проснулся. Стояла глубокая ночь, горел костер. Передо мной лежали остатки нехитрого рыбацкого ужина, а рядом на брошенном на землю старом тулупе лежал Григорыч.
- Почему именно трепещущего? – спросил я вслух.
Григорыч покосился на меня:
- Прикорнул?
- Прикорнул.
- Привиделось что?
- Да так, - сказал я, - ересь всякая в сон лезет, и поежился, разгоняя мурашки.
- Зябко? Давай-ка тогда по маленькой.
Я уставился на костер, силясь вспомнить и разобраться, что мне приснилось, а о чем мы вели непринужденные разговоры. Григорыч вложил мне в руку стакан, и мы тяпнули. Вновь по телу побежало тепло, словно огонек по дюролайту. Как по лучикам от желудка. Я представил, что у меня в желудке солнце, и его лучи шлют в самые затаенные участки моего организма тепло. От этих мыслей стало еще теплее, и я заулыбался.
- Эвось, как тебя разморило. На вот, подбрось.
Он протянул мне пару заломленных коряг, и я бросил их в костер. Огонь охватил дерево, и она моментально запылало.
- Видишь, как схватывает. А в тайге положи, да так, чтоб просохло, да пусть полежит, да поближе пододвинь, да сверху пристрой, да так, чтобы и дождь не залил и огонь не потух. Жируете!
Я усмехнулся мыслям старика. Вот живет в тайге, и что его интересует? Дрова да навоз.
- Поезжай в город, Григорыч. К внукам. Повернешь дома тумблер на двадцать градусов и тепло. И дров никаких не надо, и ни золы тебе, ни помоев.
Григорыч промолчал, а я устроился поудобнее и пододвинул ноги к огню.
- С огнем хорошо, - вдруг сказал он.
- Хорошо, - согласился я, - тепло, - потом подумал и добавил, - и светло.
- Живой он, - сказал старик. Сказал и задумался, глядя на языки пламени. – Хорошо пока он в узде. Вот видишь, мы дров ему подбросили, а он и рад, сожрал, что животное твое ненасытное. Разросся весь. Трясется весь от радости. А прыгнет искра в сторону, мы ее в грязь каблуком, чтоб пожара не было.
- Где ты грязь видел, Григорыч? Песок один. Мы же не в тайге.
Григорыч, не слушая, между тем продолжал:
- Радуешься ему, руки протягиваешь. Кажется, любишь его. А вот ты, браток, не знаешь, как он сам… сам к нам относится?
Старик повернул свое волосатое лицо ко мне и улыбнулся:
- Ладно, у меня вот просьба одна к тебе назрела. Можно сказать из-за этого к тебе с бабкой и приехали. Что молчишь? Ответь, что ли? Али не живой?
- Живой. Пригрелся.
- Пригрелся, это хорошо. Ты вот почитать можешь, а потом сказать, как оно тебе?
- Чего оно?
Григорыч почесал бороду и продолжил, как и положено человеку в его годах, не торопясь и не с кондыбайла, как сперва начал.
- Я вот вижу, тут постепенно нужно, а не с кондыбайла, как я сперва начал. Телевизор мы купили с Анной, лет уж десять как будет. Вышка у нас недалеко, и прием отменный. Особенно первый канал. Не знаю как у вас тут, и какие каналы вы смотрите, а у нас только он, и насколько я понимаю, он самый главный. Летом смотреть не смотрим, а зимой, извини-подвинься, деваться некуда. Вечер длинный, сядешь и носом уткнешься. Руки чего-то делают, а глаза фильм смотрит.
- Григорыч, ну что я твоего телевизора не видел. Ты к делу давай.
- А что дело? Дело простое. Кино я одно посмотрел. Не наше. Американское, хоть и написано, что мировое. И так задело оно меня, что я сел в тот же вечер вроде как письмо тебе писать, а получилась целая повесть. Я вот тебе, - он полез за пазуху и достал ворох мятой тетрадной бумаги, - привез. Ты уж ублажи старика, почитай. Я ведь не один вечер творил-то. Вроде все отпишу, а потом опять как наляжет, что хоть посреди ночи вставай и за перо берись. Мне вот даже Гофурова жена чернила сварила.
Я взял у него из руки текст. Он и вправду был написан какими-то синими необычными чернилами на пожухлой бумаге в косую линейку. Уж боюсь и спрашивать, сколько времени тетрадке-то этой. Небось, еще со школы лежала.
Я аккуратно сложил рукопись пополам и стал прятать ее в наружний карман куртки.
- Э, ты посто-ка, постой! – всполошился старик, - Ты это… сейчас прочитай.
- Да ты что, Григорыч. Не видно же нечего! Завтра я почитаю.
- Завтра-завтра… Завтра может настрой быть не тот. А не любо, давай я тебе сам вслух прочту.
Он выхватил у меня бумагу и расправив на перевернутом старом тулупе, служившим ему подстилкой, стал не торопясь читать.
Я было хотел воспротивиться, но речь его ложилась ровно, чинно, не торопясь летела ко мне по воздуху, чуть вздрагивающем в жаре костра, и дивила меня своим неуклюжим содержанием. Я и сам не заметил, как превратился в слух, следя за каждым словом его повествования.
«…и от этого многолет сильно качнуло. Иа перегнулся через борт и с опаской огляделся, при этом аппарат закружило на месте, так что центром вращения стала его голова, всматривающаяся в движущуюся внизу цепочку огней.
- Что там у тебя? – услышал он по интеркому.
- Опять на приборах ничего, а шарахнули так, что я чуть из многолета не выпорхнул!
- Это шибаки веселятся.
- Сам знаю, что шибаки. От этого не легче.
Иа проверил элементы крепления и сделал крутой вираж над потоком.
- Эх, шибануть бы сейчас со всей мощи!
Будто в ответ в интеркоме раздался голос центрального:
- ОСиСД вызывает третьего. ОСиСД вызывает третьего.
Иа щелкнул тумблером и отозвался:
- Третий слушает.
- Иа, доложи обстановку.
- Опять шибаки плюются. Собьют однажды, к чертовой матери!
Многолет снова сильно качнуло, и Иа сильно кляцнул зубами.
- Это ты там кляцаешь?
- А кто же? Говорю, обстановочка горячая. За полчаса третий раз. Б…!
- Ты там поосторожней со словами! В эфире все-таки. Ты обстановку-то контролируешь?
- Какая, на …, обстановка! – проскрежетал Иа, пытаясь увернуться от очередной порции, выпущенной снизу - …..ли в ….!
- Ладно. Сейчас пришлем тотальный поглотитель.
Иа, уворачиваясь от следующего огня, резко нырнул вниз и как бы невзначай в колонне прихлопнул бортом несколько наиболее активных экземпляров.
- Эй-эй, третий! Без самодеятельности!!
- А вы что, хотите, чтоб меня тут распылили? Где ваш …ый ТП?
- На подлете. Иа, дай пространство.
Пилот оглянулся, и, правда, громадным серым облаком над колонной повис ТП – тотальный поглотитель. Посыпавшиеся снизу удары утопали в его тиши, а он висел огромный и незыблемый, демонстрируя всю мощь современного флота.
Иа невольно помахал рукой пилотам ТП. Во, парни работу делают! На таком утюге ничего не страшно. Пространство вокруг стало наливаться электричеством, и сразу же Иа увидел цепочку полных транспортов потянувшихся от ТП на базу. В свое время и он возил такой вот свежесобранный незрелый урожай, управляя шатким грузовичком, состоящим только из жердочки да платформы.
- Доволен? – прозвучало в эфире.
- Доволен, - прогундосил Иа, глядя на бортовую надпись поглотителя.
- Ну, тогда за работу. Через минут пять твой сектор очистят полностью. Не беспокойся.
Иа сделал почетный круг возле поглотителя и полетел рейдом вдоль тянувшейся внизу колонны. Не все огоньки бежали резво, не все одинаково мерцали, но направление держали, и удостоверившись, что на его участке все нормально он снова поднял машину в зенит.
- Третий докладывает – участок в норме.
- ОСиСД принял. Вас понял – третий в норме.
Иа отключил интерком и откинулся на спинку кресла. Синхронно с этим, получив команду, зажужжал автопилот и дал знать, что есть пара минут на отдых.
В принципе место у него было неплохое. Конечно, не такое благодатное, как на терминальном участке Большого Кольца, неравномерно разделенного на двенадцать секторов, но жить можно. Тут автопилот пискнул, и Иа увидел внизу убегающий в сторону от основной колонны огонек. Поймав его в прицел, он привычным движением подправил пространство, и вот строптивая искра уже снова в стаде. Рутина! О таком и докладывать не надо. Сиди и штопай. Пульк, пульк. Даже восклицательный знак ставить не нужно.
Иа вновь сделал облет, по пути подправив еще чрезмерно активную парочку, и вернулся на прежнюю позицию.
Он с тоской посмотрел на приборы. Самая середина дежурства, когда кажется что всю жизнь так болтался и так и будешь болтаться между над кольцом. Рядом тяжело проплыл ТП, и Иа вновь помахал ему рукой. На этот раз ему показалось, что сквозь серую пелену ему кто-то ответил. Он не совсем понимал, почему поглотитель зовут ТП, ведь на борту явно написано СД, хотя на каждом инструктаже говорят, что СД=О, поскольку является его частью. Его мысли вновь прервал центральный:
- Третий, третий, доложите обстановку.
- Все спокойно!
- Иа, мать твою! Доложи по форме!
- Третий докладывает – участок в норме.
- Так то. Иди брату на четвертом участке подсоби, сдыхает он опять. Здесь пока без тебя присмотрят.
Чертыхнувшись, Иа застегнул шлем и сделал длинную петлю. Он нырнул среди антенн крайних поглотителей и вынырнул над участком Совершенолетия. Капризный, уродливый участок пользовался дурной славой. Здесь чувствовалась явная недоработка создателя этой махины, пытавшегося достичь дешевыми средствами максимального эффекта. Короче, хотели как лучше, получилось как всегда. Из-за просчета одного долбанного инженера страдала вся система. Стадо здесь буквально расползалось и напоминало более муравейник, чем организованную колонну. Вот и сейчас целые толпы огней на самом краю шествия норовили отщепиться от общего направления.
- Что у тебя тут? – спросил Иа в эфир, механически делая свою работу. – Опять прорвало?
- Ну, с «прорвало» я бы и сам справился. Ерти субстрат воруют.
Иа дернулся в сторону и вверх, пытаясь одним махом оценить обстановку.
- С какой стороны?
- С подветренной, конечно.
- А ты где? Ио, ты где?
- Да тут я, братишка, тут! Смотри ближе к грунту.
Иа сразу же увидел четвертого, носящегося по самой кромке колонны и низвергая молнии. Ситуация шваховой не была, но если б только она. Другой край эшелона тоже расползался как кисейный шарфик на корове, но хуже, что подобно тле черные точки ерти уносили отбившиеся огоньки.
- У, волки позорные, - взревел Иа, и дал полную скорость многолету. Он вьюгой пронесся над разрозненными толпами, одним видом отгоняя оппонентов. – У, ехидново отродье!!!
Иа с разворота лупанул из обоих искривителей и тут только отметил, что обстановка гораздо серьезней, чем он предполагал. Среди общего хаоса он увидел вольняка, отбившегося от общей плоскостью и мотыльком пробивающегося к терминальным поглотителем. Еще немного и он минут агрегаты, а потом ищи, как его звали.
Иа мухой метнулся вдогонку, неистово вереща в ларингофоны.
- ОСиСД! ОСиСД! Я третий! Я третий! Обнаружен вольняк! Участок оставляю!
- Да к черту участок! Вольняк чей? Наш?
Иа покосился на летящие к вольняку черные точки.
- Пока наш!
- Оппоненты?
- Трое!
- Помощь нужна?
- Выпускайте семидесятников. На участке тотальный прорыв. Пока я за этим гоняться буду, ….ц колонне.
- Понятно. Уже ушли. Отобъется?
- Вольняк-то?
- Он.
Иа посмотрел, как лихо отбивается огонек от подоспевших черных точек. Битва там разгорелась нехилая, но между тем вся веселая компания сама собой «отъезжала» за ближайший поглотитель.
- Да, отобьется. Больно он шустрый! Только уходит, зараза!
- Накрывай, давай! Только с ерти поосторожнее. Не забудь, у нас пакт о ненападении.
- Какой на … пакт!? - Иа вдавил гашетку и дал полный залп, однако промахнувшись. – Что это за пакт такой, они у нас воруют, а мы их и пальцем тронуть не можем?
- Не ума твоего дела. Что там?
Аи едва не снес белоснежные панели терминальных поглотителей. Черные тени мухами разлетелись в разные стороны.
- Ну?
- Да сбежал, кажись.
- Кажись или сбежал?
- Сбежал. Преследовать надо? – спросил Иа с явной тоской в голосе.
В интеркоме наступило молчание. Иа подвесил многолет на границе терминальных поглотителей. За ними только серая тьмутаракань заграничья. Гоняться там за вольняком в двенадцати измерениях никому не подарок.
Наконец, интерком ожил:
- Идентифицировать удалось?
Иа глянул на идентификатор, который еще в прошлой декаде обещали починить, и выдавил из себя:
- Не а…
- Ну и в … его. Нечего по заграничью без лицензии носиться. Бутылку поставишь - замажем, комар носа не подточит. Спишем на оппонентов.
- Базара нет. Бутылка с меня! Договорились?
- Понятное дело. Возвращайся к Ио на участок.
Иа бросил многолет вниз и увидел работу семидесятников. На своих юрких маломерцающих машинках они уже формировали основное стадо. Наиболее сильные огоньки проскальзывали мимо них, но это уже была работа Ио. Он лупил по ним из искривителей и те плюхались обратно.
- Да здесь теперь и без меня разберутся.
- Не юродствуй. Ио говорит, что там в начале сектора какое-то выпячивание.
Иа опустил аппарат к самому эшелону и понесся на максимальной скорости против движения. Вскоре ему пришлось рывком увезти машину почти в зенит.
- О….! Да что же это такое!
Прямо перед ним возникла огненная гора, еще толком не сформировавшаяся, но и ежу было понятно, что дело пахнет новым эшелоном.
- Здесь рой!
- Большой?
- Достаточный.
- Что посоветуешь?
Иа замолчал. Он сделал облет вокруг роя, наблюдая, как тот теряет ножку, формируя самостоятельное направление.
- Не мое дело советовать, - буркнул он, давая сигнал семидесятникам.
Те бросились на него огромной толпой, однако рой полностью проигнорировал их усилия, уверенно набирая высоту.
- Сами не справимся. Может в соседний цех сбагрить? Бартером.
Интерком на мгновение замешкался, потом сквозь покашливание до Иа долетели слова:
- Короче, третий. Сбагривай рой в другой цех, а я тут на обмен что-нибудь присмотрю.
Иа отвел многолет в сторону и дал общую команду:
- Внимание, семидесятникам освободить район роения! В четвертом секторе начинаю процесс открываю тоннеля в соседний…
Но тут что-то сильно ударило в борт и…»
Я ухватился за что-то скользкое, ноги предательски дернулись, и я едва не улетел вниз.
* * *
Открыл глаза. Передо мной в ночи тлел костер, а в руке у меня был болониевый воротник куртки Григорыча.
- Э, да тебе работу, брат, менять надо. Кричишь во сне, руками размахиваешь.
Он разжал мои пальцы и вернул руку на место.
- Вот за шкворник меня схватил… Я уж подумал из своей куртки меня вытряхнуть хочешь. Руки совсем холодные. Закоченел?
- Есть немного.
- Ну, раз есть немного, так давай нальем. А потом встань, пройдись, ножки разомни, заодно в костер кой-чего подбрось, а то потух совсем.
Я разлил оставшуюся водку по кружкам, и мы отхлебнули. Водка была стылой, холодной и не в радость, но я заставил себя проглотить ее вместе с расколовшимися в ней зубами. Она полетела вниз по пищеводу, формируя в организме какой-то кислый застоявшийся вкус.
- Хороша, - сказал Григорыч, утеревшись обшлагом тулупа, на котором чинно возлежал, - Хороша родимая!
Я с сомнением посмотрел на него и поискал на столе, чем бы можно закусить. Вот дурацкая привычка, сначала пить, а потом искать закуску. Стол был "по осеннему пуст", и водка моя, так и не добежав до желудка, попросилась наружу. Наверно ее сильно царапали раскрошившиеся в прах зубы.
Я успел отвернуться в темноту и, припав на руку, изрыгнул из себя содержимое.
- Не пошла?
- Что-то не пошла…
Я закашлялся, пытаясь утереть рот какой-то подвернувшейся тряпкой, и одновременно продолжая блевать.
- А должна была.
- Кто это тебе сказал, что должна? – спросил Григорыч, протягивая мне воду в поливинилхлоридовой полуторалитровой бутылке. – Ты ее спрашивал?
Но я никого не спрашивал. Я глотал мерзкую холодную воду, пытаясь смыть с языка желудочный сок.
- Это, брат, ты решил, что она должна или не должна. Она, конечно, мудрее станет, это несомненно, ежели ты ее через свой организм пропустишь, но путешествие, прямо скажем, не из приятных. Один конец путешествия чего стоит.
- С каких это ты пор, Григорыч, физиологией стал заниматься? – прохрипел я, понемногу приходя в себя. – У нас кроме этой воды больше ничего нет? Например, чая?
- Чая нет. А вот встал бы и сварганил. Не мне же старику вокруг костра топтаться.
Я встал, расправляя затекшие ноги. Костер совсем затух и прежде всего надо было наломать немного дров.
- Вот так пойдешь, и дерево будет сухое. – Григорыч махнул куда-то в темноту, - Под ним еще пяток веток должно лежать.
Я отправился в ночь и, сделав несколько шагов, действительно уткнулся в ворох сломанных веток. Выбрав две потолще, я приволок их к костру, и несколькими ударами топора трансформировал их в банальные дрова.
Григорыч, понятно, не лежал, а уж достал из багажника прокопченый чайник и выливал в него содержимое, наполненных водопроводной водой, полторашек.
Я бросил сушняк на угли и подул, но возгорания не произошло.
- Степной костер, степной костер, - проворчал я. – Не горит.
- Вот бересты бы… - потянул Григорыч.
- Откуда я тебе здесь в пойме бересту найду. Тополя да осина, не горит без керосина. Постой, - я схватился за бока, - я же из гаража целый ящик литературы привез. Сосед выкидывал, а я говорю: дай мне, ты на рыбалки не ездишь, тебе не надо, а мне как раз на розжиг пойдет. Надо же, забыл!
Я извлек из багажника картонный ящик из-под сливочного масла. Даже в темноте было видно, что он до отказа был забит материалами съездов и партийными постановлениями.
- Ну, хоть какой-то прок, - сказал я и выдрал значительный пук страниц из первой попавшейся книжицы в красном переплете.
Я вновь подул на угли, и вспыхнувшее пламя лихо лизнуло материалы партийных съездов. Огонь побежал по нашим лицам. Почти сразу занялись дрова, и я протянул руки к теплу.
- Надо бы их все сейчас и порешить, - сказал я.
- А ну дай-ка.
- Да вон, Григорыч, у тебя целый ящик под боком.
- Да нет, ты мне свою дай.
Я протянул ему переплет, отощавший на добрую треть после моей экзекуции.
- Двадцать пятый съезд, - прочитал он. – Это же какой год был? – Он повертел книжицу: - Ага, одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год. Помнишь?
- Я тогда под стол пешком ходил?
- Пешком… Вот видишь, а это история.
Он протянул мне книгу, я открыл ее наугад и пробежался вслух по некоторым строчкам: «Наша страна вместе с другими участниками Варшавского Договора будет укреплять этот военно-политический союз…» .
Дальше текст обрывался, видимо по моей вине. Я вновь открыл книгу в новом месте и зачитал: «Стимулирование с помощью цен эффективного использования производственных ресурсов: повышения производительности и…»
И здесь меня ждала неудача. Страница обрывалась и зияла пустотой. Вторая половина ее догорала в костре. Я полистал переплет, пока не нашел более менее цельный фрагмент и, прокашлявшись, стал читать «с интонацией», как меня сразу же попросил Григорыч.
- Не язви только, - перебил он меня, - Хорошо читай.
Я перестал язвить и стал читать хорошо.
«Однако, не смотря на эти широко развернувшиеся в советском обществе процессы от нашего внимания не должны ускользать факты нарушения трудовой дисциплины, проявления социалистической несознательности…»
- Какой несознательности?
- Социалистической.
- Ну-ну… давай дальше.
«…В связи с этим членам первичных партийных ячеек на производстве, в ВУЗах и других предприятиях, в том числе животноводства и образования, необходимо уделять больше внимания формирования осознания каждым гражданином советского общества значимость цели и задач, поставленных Коммунистической партией Советского Союза, для решения которых необходима общая мобилизация всех имеющихся ресурсом с вовлечением все больших слоев молодежи, как наиболее активных строителей коммунизма и светлого будущего, - и в подтверждении своих слов Игорь рубанул воздух ребром ладони.
Рабочие в первых рядах сидели молча, внимательно прислушиваясь к каждому слову, но сзади начали переговариваться, и председателю пришлось постучать кончиком карандаша по опорожненному наполовину графину.
Игорь обернулся на него и подивился той значимости, с которой Степан Ильич сотворил этот жест. Надо бы дома потренироваться перед зеркалом.
Однако шум в задних рядах не прекратился, и председатель, гулко покашляв в свободную от карандаша ладонь, сказал:
- Вы, молодежь, слушайте-слушайте! К вам товарищ из райкома пришел. Дело всей страны… идеи Ленина… творцы коммунизма…
Слова эхом прокатились по красному уголку от плинтуса к плинтусу. Игорю даже показалось, как слова, в виде сухой серой дроби ударив в коричневую, затертую грязными сапогами деревянную рейку, запрыгали в разные стороны, пробивая насквозь спрятанные в нагрудных карманах спецовок красные книжечки партбилетов. Игорь поймал рукой такую дробинку, которая на излете ткнулась в твид его серого пиджака. Он положил ее перед собой и, расправив ладонью, чтобы лучше было видно текст, продолжил:
- Строительство коммунизма, достойного будущего для каждого сознательного гражданина нашей великой Родины, Союза Советских Социалистических Республик, является единой целью достижения…
- А для несознательного?
Игорь вздрогнул и запнулся. Словно воспользовавшись паузой и в общей нависшей тишине вновь прозвучал нетвердый заплетающийся голос:
- А для несознательного? Ежели только сознательные к коммунизму пойдут, где останутся несознательные? Здесь?
Понятие "здесь" почему-то у него сразу и сочно сассоциировалось с грязным плинтусом завода и опорожненным наполовину графином. Игорь хоть и инструктор райкома партии, но молодой, неопытный, и его выходы в народ можно пересчитать по пальцам одной руки рабочего-распильщика на циркулярке. Он недоуменно оглянулся на Степана Ильича, совершенно не представляя, что в таких ситуациях надо делать. Обычно его слушали молча, затаив дыхание, изредка, но дружно аплодируя ластами, как стая морских котиков.
Председатель, он же директор завода, в ответ на возникшее недоразумение, а иным это быть и немогло, медленно и скалоподобно встал из за стола, возвышаясь теперь над общей малосознательной массой пролетариата:
- Это кто там вякает?
Рядом с ним тот час возник завцех, зайчиком вглядываясь в задние ряды, однако, пока не решаясь так же ярно вступить на защиту коммунистической идеологии, дабы не осквернить передовые окопы строителей коммунизма своим присутствием.
- Шальнев, ты?
С задних рядов поднялся щуплый сорокалетний рабочий. Без специального увеличительного прибора можно было оценить степень его нетрезвости и нестойкости принципиальных позиций строителя светлого будущего.
- Партбилет на стол положишь! – и, повернувшись к Игорю, Степан Ильич, как бы извиняясь, добавил: - Совсем молодежь распоясалась…
- Да я что, - вновь выступил Шальнев, по киношному теребя серую кепку в широких непропорционально тщедушному телу ладонях, - Я за светлое будущее…
- Ага, по нему видно, что он уже почти там, - сказал кто-то.
По рядам покатился смех. Рабочие оживились.
- Сядь, Шальнев! – кто-то попробовал посадить ослушника, но тот вырвал полу спецовки из чужих рук и сказал:
- Спокойно! Я только хотел сказать, что если сознательные пойдут в светлое будущее, и оно наступит, нам-то куда деваться? Оно же все равно для всех наступит. Вот и мы сами собой там окажемся. И получается, сознательный ты или несознательный, а партия тебя все равно до кондиции доведет.
Выдав тираду и обессилев, он плюхнулся назад.
- Билет!!! – прорычал Илья Степаныч или Степан Ильич.
Игорь от волнения даже забыл, как зовут директора производства.
- А я не партийный, - выкрикнул с места все тем же писклявым голоском товарищ Шальнев.
- Как не партийный?! – пророкотал председатель, разбрасывая молнии, и повернулся к завцеху: - Как?
Игорь даже увидел, как одна из молний довольно сильно долбанула того меж густыми косматыми бровями.
- Вы же говорили девяносто восемь процентов?
- Так, два процента… - пролепетал завцех, отступая к подоконнику, одновременно показывая распростертой ладонью в сторону несознательного элемента в виде пресловутых двух процентов.
- Вот из-за этого все и происходит! – метнул очередную молнию председатель. – А был бы он членом партии, так учитывая высокую сознательность первичной ячейки…
Потом он сбился, осел назад, некоей такой громадой, завалившимся на корму цеппелином. Стал шарить по карманам валидол.
- Вот таких, - сказал председатель, натужливо дыша и посасывая огромную таблетку, - раньше к стенке запросто ставили. Бабах(!) и все.
Он довольно старательно попытался придать как можно больше громоподобности этому "бабах", но организм строителя коммунизма подвел своего хозяина и вместо выстрела получился некий звук, больше похожий на заблудившийся пук и лишенный какого-либо значимого акцента.
- А ты не очень-то и пугай! Раньше может и ставили, только не те времена. И нечленом прожить можно.
- Слышь, Шальнев, помолчи, - тихо сказал кто-то.
- Кто его сюда пустил? - зашушукались в рядах.
- Собрание-то открытое…
- Ага, открытое. Построили и повели всех без разбору.
- Не надо было наливать с утра. Повестка же второй день на стене болтается.
- Ему не нальешь, поменяет он тебе предохранители?
Услышав этот шорох и увидев, что председатель-то в общем-то выдохся, Игорь понял, что спасать ситуацию как инструктору райкома нужно все-таки ему. Собравшись, он вцепился побелевшими пальцами в бортики трибуны и как можно зычнее закричал:
- Товарищи! Товарищи!!»
* * *
- Товарищи! Товарищи!! Можно у вашего огонька погреться.
Я не любил подобные визиты по ночам, и сон поэтому с меня как ветром сдуло. В другой раз я бы сходу дал от ворот поворот, но сейчас, учитывая присутствие Григорыча, швырнув красный корешок в разгоревшийся костер, я лишь пробубнил:
- Что ж, присаживайся, раз пришел.
Для Григорыча гостеприимство в тайге первое дело. Благодаря этому мы и встретились-познакомились. Однако, там на сто квадратных километров один охотник, а здесь этих ночных попрошаек пруд пруди. Шастают, водку просят.
«Ага, - подумал я, - а водка-то у нас кончилась!» – и довольный этой мыслью повалился на подставленную под голову руку. Теперь посмотрим на этого клоуна, что он из нас выжмет.
- Привет, шестипалый, - сказал незнакомый, присаживаясь с другой стороны костра.
И вместо того, чтобы хорошо осветиться разыгравшимися языками пламени, стал для меня практически невиден за стеной кострового огня. Так и не разглядев незнакомца, я бросил беглый взгляд на Григорыча, тот спокойно протирал краем импровизированной скатерти свою кружку от чаинок и остатков сахара. Что у Григорыча шесть пальцев на ноге, я сам видел не раз. И в бане, и на охоте, когда, присев на пень, али на поваленный ствол, Григорыч не торопясь перематывал обмотки, я видел это чудо, а может шутку природы. Смотришь бывало и не поймешь, какой из шести лишний. Все вроде на своих местах. А Григорыч еще и пошутит, мол, не лишний, это на другой одного не хватает.
Но откуда мог про это знать этот тип? Я вновь попытался разглядеть его за языками огня, но мой дед как раз передавал ему свою кружку и тот потянувшись наклонился, и как бы нечаянно уклонившись от моего взгляда.
"Да кто он такой, черт побери?"
- Налей гостю-то, - в своей привычной манере проговорил Горигорыч.
Хотел я было ответить, что уж испили все, ведь всю ночь, чай, сидим вон и рассвет скоро, но вдруг увидел в руках Григорыча стекло непонятно откуда взявшейся бутылки столетовки.
- Бабка моя настояла. На кедровых скорлупках. Держи вот.
Он протянул мне бутылку, и я взял прохладненькую тяжеленькую и пузатенькую бутылку причудливой формы. Сколол зубами не то сургуч, не то пересохшую какую древесную смолу и стал разливать чуть рыжеватую, но прозрачную жидкость. В воздухе здорово запахло хвоей и тайгой.
- Побольше наливай. Видишь гость сухой вообще.
Я наклонился к тому за костер, но и на этот раз не удалось разглядеть его основательнее. Все мое внимание было приковано к наполняющейся почти до краев кружке.
- Ну, за встречу! – сказал гость, и мы выпили.
Приятная штука настойка. И даже наверно полезная. Вошла в организм как по маслу.
- Дюже полезная штука, - крякнул Григорыч, - Даже закусывать не стоит. Дух такой!.. – и он показал ладонью этот дух, плавно покачивая ее перед своим лицом.
- Да, знатно, - сказал со своей стороны гость, однако лишь понюхав напиток.
Я остался без реплики, закрыв глаза и блаженно чувствуя как все налаживается в моем вывернутом наизнанку организме.
- И откуда ты?
- Это, брат, ты откуда?
- Ну, уж я известно откуда?
- Скрывался…
- Да, прятался от чужих глаз.
- Так-таки и от чужих?
- А-то от каких же?..
- Ну, прятался, так прятался. Теперь вот нашелся.
- Нашелся, - как эхо повторил Григорыч.
Я налил по второй, а верно, что и по четырнадцатой.
- Ну, за то что нашелся!
Гость поднял кружку, и я увидел его руку среди языков пламени. Григорыч что-то пробубнил в ответ и мы тяпнули. В костре что-то стрельнуло, и вверх полетел целый сноп искр, радуя черно-белое ночное небо веселым оранжевым разнообразием. Незнакомец поперхнулся, видать не пошла дедова холявная настойка, и ударил в воздух правым крылом, чтобы сохранить равновесие. Удар получился сильным, и целая туча песка и мелкой выбеленной солнцем ракушки поднялась в воздух. Огонь вновь оживился, осветив на этот раз незваного гостя, и я увидел знакомый носатый профиль.
- Колчак что ли? – вырвалось у меня.
- Ага, Колчак и есть! – засмеялся Григорыч, но засмеялся как-то странно, как будто через силу. – Александр Васильевич.
- Колчак!! – завторил ему незнакомец, но более весело и даже задористо, и очень похоже, как до этого все причмакивал Григорыч "царь" да "царь", стал смаковать вполголоса "Колчак" да "Колчак".
Я обиделся и заткнулся.
- А что ж ты вынырнул-то? – спросил "Колчак".
- Да вот… - потянул Григорыч.
- Ну-ну… Сидел бы в своих аномальных местах, прятался…
- Так вот…
- Ага. Ученика что ли нашел? – сказал незнакомец и прострелил меня взглядом сквозь костер. От этого взгляда стало нехорошо и зябко. Я подтянул к себе поближе бутылку и слил все остатки в свою чашку. Выпил, не думая.
Что-то зыбкое и тревожное потянулось от Григорыча вкруг костра к незнакомцу. Тонкой пестрой лентой. Только пестрота была не яркой, а цвета ночи. Григорыч при этом весь осунулся и замолчал.
- Ну что ж, и на этом спасибо, - сказал незнакомец, вставая. Он расправил два крыла, пробуя ими воздух. – Откуда ветер-то?
Григорыч что-то пробубнил, а я и вовсе промолчал.
- Неприветливые вы, ребята, какие-то… Товарищи.
"Колчак" хмыкнул и оглянулся, будто прикидывая расстояние.
- Отойду я, а то обгоришь здесь у вас.
Он неуклюже пошел в сторону, приподнимая крылья над редкими кустами. Я посмотрел на Григорыча, тот затих.
- Не умер ли?
Я дотронулся до его плеча, и почувствовал под пальцами холод непромокаемой куртки.
- Да жив я, жив. – прокряхтел Григорыч. – Ты вон сам не сгори.
* * *
- Не сгори, говорю! – прокричал Григорыч.
Я проснулся и отпрянул от костра. В лесу захлопала крыльями сова. Я осмотрелся. Ночь сворачивалась над лесом и уплывала на ту сторону водоема за гору. Еще не было светло, но рассвет чувствовался в каждом движении природы. Костер дожирал последние ветки, и в этом старом освещении Григорыч показался мне совсем дряхлым и несчастным.
- Может у нас что осталось? – прогундосил я, шаря вокруг себя пятерней.
- Хватит уже, - сказал Григорыч. – Итак засиделись. Пошли вздремнем немного.
- А клев?
- Какой клев? Ты на себя посмотри. Глаза слипаются, пьяный в пень копченый, а тебе еще машину домой везти.
Я не стал особо сопротивляться и сказал:
- В палатку?
- А что, можно и в палатку, - прокряхтел Григорыч, тяжело поднимаясь с согнутых колен.
Собрав нехитрые пожитки и остатки вечерней трапезы, мы полезли один за другим в палатку, где мое место было справа под разноцветным пологом, а Григорыча слева. Между нами лежал рюкзак, по случаю отсутствия дождя сухой, и к нему было так замечательно прижиматься во время сна спинами. Над нами качался фонарь, теперь уже ненужный.
Григорыч долго и кряхтя устраивался спать, а я смотрел на светлеющий тент сухими от бессонницы глазами и думал. Думал бы, что хорошо к осени закончить работу, защититься и почувствовать себя свободным человеком, кандидатом наук.
Кандидатом быть хорошо. И зарплата больше, и почести. И должность сразу будет соответствовать, а там через пару-тройку лет глядишь и докторскую зачать можно. Доктором-то еще лучше.
- Не спится?
- Да что-то не идет сон, Григорыч.
- И мне тоже. Может, расскажешь что-нибудь старику?
- Да что мне рассказывать, Григорыч! Как мышек в виварии щелкаю?
- Да, пожалуй, про мышек не надо.
- Лучше ты расскажи.
- А мне что рассказывать? Все уж рассказал.
- Ну, про пчел, например.
- Про каких пчел?
- Ты же пчел держишь?
- Ну?
- Ну, держишь?
- Ну, кто не держит…
- Ну, вот и расскажи…
- Нет, про пчел не буду. Хочешь, я тебе про кроликов расскажу?
- Ты, Григорыч, еще и кроликов держишь?!
И старик, проигнорировав мою реплику, рассказал мне про кроликов.
* * *
Мягкими пушистыми лапами ласкал меня сон. Теплое утро вставало над земной природой. Я в по-летнему легких и светлых одеждах обходил осмотром свои чудесные клетки с кроликами. Вот они, миленькие маленькие создания. Я смотрел на них сквозь тоненькие стальные прутики и радовался их усатеньким мордочкам. Я любил их беззаветно и гордился каждым. Поправлял пучки душистых трав, подсыпал крупы и баловал сухариками, которые специально сушил днем под жарким и большим солнцем.
Случалось, конечно, я забывал про них, и они оставались без воды, но потом я корил себя, и воздавал им должное кормом и питьем, пряча заботливо в тень, расправляя над ними свои огромные белоснежные крылья. Иногда в ветеринарном киоске я покупал специальное витаминизированное и жутко дорогое средство "Многолет". Они сгрызали его в считанные мгновения, и как на дрожжах наливались здоровой мышечной массой.
Я очень любил, выловив одного из клетки, прижать к щеке трепыхающее сердце и слушать, как мелко дышит пушистое создание, как мчит, как торопит его сердечко по короткой кроличьей дороге. Я смотрел в раскосые красноватые глазки и дивился и радовался одновременно их непониманию всех аспектов современного животноводства.
* * *
- А если сбежит кто, тут уж любви мало. Сколько я их перестрелял, беглых-то. Навыков-то в живой природе у них никаких. Понятно, что теперь их в клетке ласка не передушит, но и зиму ему ни за что не пережить. Правда, одного я весной видел. Под сеновалом жил. Сначала я и не признал его. А потом точно… Беглый. Лапа у него одна какая-то особенная была. Кривая, что ли. Вылез и лупится на меня. А я и не пойму, откуда он. Своих-то мы за зиму почти всех переели, а это, значит, с осени в бегах. А у меня как назло ни ружья, ни… - старик замешкался, - …ни ружья. Только я за поленом потянулся, а тот как дал стрекача. Только хвост среди деревьев… Сбежал, в общем.
Вот такая, брат, история.