ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ
Как я стал ирландцем,
или
Абанамат Чемберлену
рассказ
(из серии “Воспоминания Старого Адвоката”)
Весна в тот год выдалась, как нередко в нашем южном городе, тёплой и солнечной. И так же тепло и солнечно было у меня на душе, когда я спешил, 17 марта, в нашу контору – спешил не потому, что у меня было в тот день какое-нибудь конкретное дело, а просто потому, что хотелось повидать коллег, пообщаться в кругу приятных людей, послушать, чего уж греха таить, в том числе и пустопорожние разговоры о том и о сём.
Так уж сложилось, что на девятый день после Международного женского дня 8 Марта Ирландия, а также Соединённые Штаты, а вслед за ними – и значительная часть всего остального мира, при этом – необязательно католическая, англиканская и лютеранская, празднуют День святого Патрика – небесного покровителя Ирландии.
8 Марта, несмотря на то, что это – именно Женский день, советскими, а теперь – уже и постсоветскими, мужчинами традиционно считается праздником мужским: именно мужчины, главным образом – большевики, 23 февраля 1917 года (по Юлианскому, так называемому – Старому, стилю, а по Григорианскому, то есть Новому, – 8 марта) стали застрельщиками Февральской буржуазно-демократической революции в России, хотя есть и другое мнение, что в феврале 1917 года застрельщиц революции было куда как больше, чем застрельщиков и что именно за их, застрельщиц, участие в событиях той Русской революции и был установлен Международный Женский день именно 8 марта по григорианскому стилю. Нужно ли кому объяснять, что отметить этот Праздник, в том числе и приёмом большого количества горячительного, считается долгом и доблестью для мужского населения на просторах бывшего СССР. И так же не нужно объяснять, что на следующее утро эти наотмечавшиеся мужчины понимают, отчего это День святого Патрика, а это – день его смерти, приходится именно на девятый, от 8 марта, день. Хотя, казалось бы, какая здесь связь…
Как бы то ни было, но наш южный город, не в пример Чикаго, где даже местная река становится зелёной, не в пример Москве, где праздник принял почти православные оттенки, не в пример Буэнос-Айресу и другим городам, где День святого Патрика празднуется широко, весело и алкогольно – наш южный город если и зеленеет 17 марта, то только по естественным причинам. Впрочем, Краснодар, несмотря на красное название города и главной его перспективы[1], никогда не перестаёт быть зелёным, даже и зимой, вполне оправдывая пушкинское мнение, что ваше северное лето – карикатура наших зим[2]. Так что наш южный город зелен и зимой, а зелёный цвет, как хорошо всем известно, цвет ирландский.
Придя в контору, я застал нескольких своих коллег, как всегда шумно обсуждавших всякую всячину: законы, судебные процессы, последние новости, удачи и неудачи (случается, как ни печально, иногда и такое) в деле отстаивания прав и законных интересов клиентов… Не потеряла актуальности и тема того, как и где был отмечен прошедший Международный женский день; мужская часть адвокатского коллектива особенно живо обсуждала, кто и каким пивом привык поправляться на следующий, после праздника, день. От пива, как-то просто и естественно, разговор перекинулся на знаменитую Книгу Рекордов, которую как раз и спонсирует всемирно известная пивоваренная компания, являющаяся ирландской. А как раз сегодня, как все уже знали, отмечается день святого Патрика – покровителя Ирландии: с её пивом, Книгой Рекордов, лепреконами и прочим таким же сугубо ирландским… Словом, разговор принял ирландский акцент.
И в этот момент подал голос дотоле молчавший Алексей Александрович:
– А хотите знать, как я, однажды, стал ирландцем?
Бог ты мой, хотели ли мы? Ещё бы не хотеть. Рассказы Старого Адвоката всегда были нам и интересны, и поучительны, а история про то, как Алексей Александрович стал, вдруг, ни кем иным, ирландцем, обещала быть ещё и неожиданной. Действительно, отчего бы это русскому адвокату вдруг да и стать ирландцем? Как? И зачем? Ни с того, ни с сего! А, с другой стороны, почему бы и нет. Но как?
Конечно, мы хотели это знать. И Старый Адвокат начал свою неожиданную, а оттого и более интересную, даже – интригующую, нас историю:
– Всё началось, – приступил к своей повести Алексей Александрович, – так давно, что многих из вас в то время ещё и на свете не было. Мне было около года, когда бабуля – мамина мама – построила, как тогда говорили, кооператив: стала владельцем пая на однокомнатную квартиру в первом в нашем южном городе жилищно-строительном кооперативе, что на улице Механической, дом № 33. В построенной квартире мы и жили вчетвером: папа, мама и я, – в комнате, а бабуля – на кухне собственной квартиры, уступая, как она привыкла делать всю свою нелёгкую жизнь, всё лучшее близким и не думая о себе. Вдова погибшего на войне кадрового офицера, она привыкла переносить стойко все лишения и тяготы жизни. Я же вообще не считал нашу жизнь тяжёлой: мы с мамой ходили гулять в рощу, где для мальчика было множество завлекательных развлечений, а иногда – заходили в магазин игрушек, расположенный рядом с рощей, и мама, несмотря на нашу тогдашнюю бедность, всё же ухитрялась купить мне, хоть и нечасто, какую-нибудь игрушку.
Но года через три магазин игрушек переехал на новое место – в район улицы Фестивальной. Тем не менее, это не стало для меня поводом для расстройства: бабуля не привыкла отступать перед трудностями и, вслед за магазином игрушек, и мы переехали в трёхкомнатную кооперативную квартиру, – и как раз по соседству с вожделенным магазином. Однако, магазин оказался большим непоседой и на новом месте надолго не задержался. Так как первый переезд магазина совпал с нашим переездом, то и на этот раз я стал ждать переезда на новую квартиру.
Но примета на этот раз не сработала, и мы остались на старом месте. Меня же этот факт совершенно не расстроил, так как вскоре я пошёл в школу и мне стало не до игрушек и магазинов по их продаже. А так как свято место пусто не бывает, то в бывшем магазине детских игрушек открылась женская консультация. И располагалась эта консультация в доме, расположенном так, что из окон школы дети, приобщавшиеся к премудростям школьных наук, могли, сидючи на уроках и скучая, видеть, как женщины, молоденькие и уже не очень молодые, имеющие явные признаки беременности и ещё не очень явные, входят в женскую консультацию и выходят из неё. И каждый раз, как в поле зрения юных наблюдателей появлялась будущая мама, по фигуре которой даже младшеклассники могли понять, что женщина беременна, кто-нибудь обязательно, свистяще-задавленным шёпотом, сообщал сотоварищам:
“Досвистелась”.
Или, даже, так:
“Дос-с-с-свис-с-с-стелас-с-с-сь”.
И дружный смешок был ответом и наградой наблюдателю, первому заметившему беременную и поведавшемуоб этом классу и миру. Казалось бы: что смешного в беременности и глаголе “досвистелась”, описывавшем этот период в жизни женщины, – но среди нас, не только мальчиков – отъявленных шалунов, но и среди отличавшихся примерным поведением девочек, это было поводом для фривольных и многозначительных смешков.
Время шло, беременные входили и выходили из помещения консультации, дружный, хотя и тихий смешок, время от времени, свидетельствовал о том, что очередная женщина “досвистелась” и это не укрылось от цепких взглядов школяров. Так мы и добрались до пятого класса, когда ученики обычных советских средних школ приступали к изучению иностранных языков.
В нашей школе изучались два иностранных языка: английский и испанский. Нашему классу повезло: его, как и положено, разбили на две группы и обе были определены как английские. Все хотели изучать только английский язык. Те, кому выпал на долю испанский, говорили так: “Да, конечно, спору нет, испанский язык – очень красивый язык. Он гораздо красивее английского, его можно было бы выучить, будь ты хоть негр преклонных годов, хоть молодой и необязательно представитель меланийской антропологической группы, только за то, что испанским раговаривал (и творил) божественный Лопе, а ещё и Сервантес Сааведра и много ещё кто достойный, но… Английский – есть английский”. Не все встретили известие о том, что им выпал на долю испанский, со стоическим спокойствием, а один мальчик – Юрек, его так и дразнили – пан Юрек, даже самовольно перешёл в наш класс из параллельного, которому посчастливилось стать испанским, а когда его попытались отправить назад, закатил такую истерику, со слезами и прочими жидкими выделениями, что учителя, не только никогда не слыхавшие слово толерантность, но и активно не принимавшие понятие, им описываемое, не смогли ничего другого, как смириться и позволить Юреку остаться в нашем классе.
Мы же взирали на усилия Юрека с каким-то барским равнодушием, ведь нам, без всяких усилий повезло вытянуть счастливый билет – изучение английского языка. Но, как оказалось, не бывает халвы без жмыха, или, если говорить по-нашему, без макухи. Халва досталась первой группе, а макуха, она же жмых, второй, в которую и попал я. И поняли мы это, как только настало время первого урока английского языка, как только распахнулась дверь, мы подхватились и встали, чтобы приветствовать учительницу английского языка – англичанку, а в класс, вместо англичанки не то вошёл, не то вплыл живот, потом – снова живот, потом – ещё живот, а уж затем – и сама обладательница огромного живота и кто-то из нас, знакомым, задавленно-свистящим, шёпотом возвестил:
“Досвистелась…”
И прозвучало это, в полной тишине, как
“Дос-с-с-вис-с-с-телас-с-сь…”
И все, даже и девочки, прыснули от смеха, а пара-тройка отпетых оболдуев – так и вовсе заржала. Но так как смешки и ржание потонули в грохоте откидываемых крышек парт, то англичанка не заметила, а может и просто сделала вид, что не заметила произведённый её животом эффект.
Второй раз улыбнуться англичанка дала повод, когда представилась и оказалось, что зовут её Алисой Владимировной. Отчество, как нетрудно догадаться, к веселью не располагало, а вот имя… Никому, правда, не пришла на ум Элис Лиделл[3], так как вспомнилась детская считалка. Где были слова про “… а жена его Алиса – замечательная крыса…”
Правда, в некоторых редакциях считалки в качестве жены фигурировала не Алиса, а Лариса, да Лариса и по рифме подходила больше, но и Алиса была известна в качестве замечательной жены-крысы.
Англичанка же Алиса оказалась крысой только лицом, а тельцем – даже с учётом живота, раздутого беременностью, она была похожа на раскормленную свинью – не на привычную товарную хрюшку, а на вошедших в моду позднее декоративных свиней: маленьких, но всё равно толстеньких и… Да что говорить, свинья и есть свинья.
Но мы готовы были простить свиноподобной крысе Алисе всё, лишь бы она приобщила нас к тому чуду, которое мы алкали выучить – к языку Шекспира, Шелли и Байрона. А ещё Китса, про которого в то время мало кто из нас имел хоть какое-то понятие, даже и те из нас, кто видел “Римские каникулы”. И Алиса приступила к приобщению, но…
Природу не обманешь, природа требует своё. И через пару недель, после начала учебного года, Алиса исчезла. Даром, что ли, она досвистелась? И вот оказалась Алиса в отпуске по беременности и родам, в родильном доме… На весь год исчезла англичанка Алиса.
А вместо неё нам дали другую англичанку. И вот странные особенности памяти: Алису до сих пор помню до мельчайших подробностей, а от другой англичанки в памяти осталось только её немного необычная фамилия – ГудвинА. Помнится ещё, что была она уже немолода, хотя и термин “старуха” ей ещё не подходил. Была она худощава. А ещё её каштановые, то ли от природы волнистые, то ли завитые, волосы рассыпались по плечам. Она не была красавицей, но и неприятной её не назвал бы я. Не серая мышь, но и не женщина-вамп, далеко не вамп.
Гудвина стремительно врывалась в класс и громко требовала: “Стэнд ап[4]!”
Мы вставали. Гудвина не унималась: “Стэнд стрэйт[5]!”
Мы делали вид, что выполняем приказ и стоим прямо, не горбимся, не качаемся… Тогда Гудвина делала вид, что смягчается и продолжала говорить менее командным голосом: “Сит даун плиз”[6].
Мы, с большим или меньшим грохотом, усаживались за парты.
Потом Гудвина нам представлялась – в сотый раз: “Май нэйм из Гудвина, нот Петрова, нот Иванова”[7].
Мы, в сотый уже раз, принимали это к сведению, а Гудвина привычно осведомлялась: “Ху из он дьюти тудей[8]?”
Очередной жертве приходилось вставать и докладывать: “Ай эм он дьюти тудей”[9].
Гудвина, конечно же, знала отвечающего, но – ритуал – есть ритуал, а потому она спрашивала: “Вот из юр нэйм[10]?”
Дежурный отвечал: “Май нэйм из Петров, нот Гудвина, нот Иванов”. Или: “Май нэйм из Петрова, нот Гудвина, нот Иванова”.
После этого жертва подвергалась новому допросу: “Ху из эбсэнт тудэй[11]?”
У дежурного есть два варианта ответа, но иногда Гудвина требует и приходится озвучивать оба: “Олл презент тудэй[12]” и “Иванов из эбсэнт тудэй”.
И Гудвина отпускала дежурного с миром, приговаривая: “Сит даун плиз”.
Дежурный садился, но уже слышался новый приказ, на этот раз уже другому ученику: “Стэнд ап! Стэнд стрэйт! Вот из юр нэйм?”
Вставал другой мальчик, или вставала девочка и в ответ слышалось: “Май нэйм из…” И так продолжалось, пока все мальчики и девочки не успевали встать и представиться по нескольку раз. Но урок всё не кончался и не кончался. Гудвиной надоедало знакомиться с хорошо ей знакомыми мальчиками и девочками и тогда урок английского языка превращался в урок пения, но не просто пения, а пения на английском языке. Пелась, правда, одна единственная песенка – “Я знаю алфавит”:
Эй, Би, Си, Ди, И, Эф, Джи,
Эйч, Ай, Джей, Кей, Элэмэноу, Пи,
Кью, А, Эс, Ти, Ю, Ви,
Даблъю, Экс, Уай, энд Зи[13].
Нау Ай Ноу (Май) Эй-Би-Си[14].
И только много лет спустя я выяснил, что песенка имеет несколько, незначительно друг от друга отличающихся, редакций. Например, есть в ней и такая строчка:
Туэнти-сикс леттерз фром Эй ту Зи[15].
Петь песни хорошо, но только – если душа поёт. Спели песенку про алфавит раз, спели два, три, четыре раза… Надоело. Стали снова вставать и представляться: “Май нэйм из…”
А урок всё не кончается и не кончается. Снова приходится петь про то, что “Я знаю ЭйБиСи”. Хорошо, конечно, знать алфавит. Хорошо знать песенку про него. Хорошо уметь её петь. Но нужно же знать и что-то ещё. А как это узнаешь, если англичанка Алиса – в декрете, а у Гудвиной голова забита неизвестно чем.
Впрочем, я скоро узнал, вернее – не узнал, а догадался, чем забита голова англичанки Гудвиной. Как-то я заглянул под лестницу на первом этаже, а там Гудвина ругалась с тремя-четырьмя девяти- или десятиклассниками. А может – и восьмиклассниками. Я, как порядочный, хорошо воспитанный мальчик и джентльмен, увидев, что люди выясняют отношения, поспешил ретироваться, поэтому суть их распри мне осталась неизвестной, но…
Вы видели, как выясняют отношения муж и жена? Или – любовники? Гудвина и эти трое-четверо, а может и четверо-пятеро, старшеклассников и Гудвина, супругами быть, разумеется, не могли. А вот любовниками…
Могли – не могли… Мне то так и осталось неизвестным, но ругались они так, как ругаются близкие люди, причём Гудвина унизительно вымаливала у мальчишек за что-то прощение, а они явно ломались, прежде чем помириться с женщиной, на которую имели какие-то определённые права. Они явно требовали что-то, что Гудвина не особо хотела, но, под грузом неизвестных мне своих перед юными мужчинами провинностей, обещалась сделать.
До одиннадцатилетних ли мальчишек было Гудвиной дело, когда у неё были сложные, весьма запутанные, судя по спору на повышенных тонах под лестницей, отношения с более старшими, уже половозрелыми, самцами?
Сейчас принято считать, что в советской, пуританской, школе с половым просвещением было очень плохо. Формально – это так, а по факту – очень по-разному. Вполне возможно, что те старшеклассники, что выясняли отношения с Гудвиной, школьные годы чудесные вообще, а годы с Гудвиной – в частности, вспоминают с теплом и благодарностью к англичанке. Пусть не за хорошее знание английского, что вряд ли пригодилось бы в реальной жизни большинству из них, так за хороший урок жизни взрослой. А как иначе объяснить необъяснимый феномен: знания английского языка в нашей стране того времени были катастрофически неудовлетворительными, а число англоманов – непропорционально громадным. Не в гудвиных ли всё дело? Но что гадать о том?
А вот нам пришлось несладко: алфавит мы выучили. А толку-то что? Поехать в Англию и под его исполнение христарадничать? Только и осталось.
Так весь пятый год учёбы в школе и прошёл: Алиса в декрете, Гудвина – в выяснениях отношений со своими молодыми мужчинами, а мы – в объятиях неласковой к нам судьбы, к которой брошены на произвол… Ни знаний английского, ни ласк равнодушной к нам немолодой и незамужней опытной женщины.
В шестом классе Алиса к нам вернулась. Но лучше бы это не случилось, может быть нам бы дали другую постоянную англичанку. Алиса же оказалась хворой. И ребёнок её оказался таким же. Поэтому, то Алиса болела, то её дочка, с которой приходилось сидеть дома. Как назло, муж Алисы, даром, что он был физруком, оказался не намного здоровее своих женщин. И немудрено что-нибудь подцепить, когда, то дочка заболеет, то жена захворает, то обе рассопливятся.
Просто заколдованный круг какой-то: если Алиса сама не болеет, то сидит дома из-за болезни ребёнка, или из-за болезни мужа, от которого подхватывает заразу ребёнок, ухаживая за которым, заражается и сама Алиса. Словом, к девятому классу багаж знаний по английскому языку не очень-то был богаче, чем в тот миг, когда в тишине класса прозвучало, предвестником беды, разухабистое:
“Дос-с-с-вис-с-с-телас-с-сь…”
Досвистелась Алиса, а расхлёбывать пришлось нам. Конечно, можно вспомнить, как бездушные люди в таких случаях любят укорять, что в своих неудачах повинен ты сам. Да, это верно, но лишь отчасти. Кстати, преступники всегда в том, что они совершили преступление, винят потерпевших. Это я вам как адвокат говорю.
В девятом классе у нас, наконец-то, появилась более стойкая к инфекциям англичанка. Она, как-то сразу, зауважала нас. И уроки английского превратились в бесконечные задушевные разговоры про то, про сё… Словом, про жизнь. И длились эти разговоры больше года, пока, уже в десятом классе, Анжела, или Анджела, как звали эту, довольно симпатичную (на любителя), особу, не вздумала, в конце концов, проверить наши знания в языке. Знания оказались столь мизерными, что даже мы, махнувшие на себя рукой, устыдились. Но и стыд не помог наверстать упущенное время.
Анжела, или, всё-таки, Анджела, сразу нас уважать перестала, но мучить английским языком не стала, уйдя от нас, как и положено англичанке, не простившись. Какое-то время у нас уроков английского не было, вместо этого мы то столы перетаскивали из класса в класс, то маты – спортзале. Потом появилась, сильно постаревшая, Гудвина, освежила в нашей памяти песенку про алфавит, ругаться, ни по какому поводу, не стала, а после двух-трёх уроков уступила место молоденькой выпускнице факультета романо-германской филологии нашего университета.
Свету, как звали эту молоденькую англичаночку – маленькую, светленькую, худенькую, мы иногда и в глаза звали Светой, она, конечно же, обижалась, но вместо того, чтобы строго потребовать от нас хоть малую толику уважения и обращаться к ней по имени-отчеству, сразу же начинала плакать, отчего сердца наши сжимались от жалости, но поделать с собой мы уже ничего не могли.
“Как же вы будете сдавать экзамены?” – всхлипывая вопрошала Света, а мы только пожимали плечами. Как-нибудь, думали мы, к тому же есть же ещё и знаменитый авось.
Кому как, а мне экзамен удалось сдать блестяще. Помогло мне то, что в комиссии только Света знала английский язык. Этим я и решил бессовестно воспользоваться, повторив приём, удавшийся мне как-то на уроке. Тогда Света принесла газету на английском языке и это была не советская Moscow News, а английская – Morning Star. Московские новости не вызывали особого труда в прочтении и переводе для некоторых наших соучениц, которые, как подозреваю, пользовались помощью репетиторов, а вот Утренняя звезда – дело другое. Приходилось мучиться даже и успевающим. Тем же, кто так и не освоил английский надлежащим образом, английская газета и вовсе оказалась не по зубам. Интерес у нас она не вызвала. Я тоже сидел со скучающим видом и почему-то именно ко мне и пристала Света с чтением и переводом статьи из газеты. И ещё и выразила уверенность, что это мне совершенно не под силу. Обидно это выразила. Вот и была Света серенькой мышкой, и никто из нас не увидел в ней женщину, никому она не показалась интересной, а затронула меня и мне это показалось обидным.
Я взял, с обречённым видом, газету и как ни плохо владел английским, скорее подошло бы выражение про не владел языком, но и я не смог не заметить, что статья посвящена Пакистану (англ. Pakistan) и в ней упоминается его президент (president) генерал Зия-уль-Хак (Muhammad Zia-ul-Haq). Больше я ни слова не понял. Но догадался, что, уж коли Morning Star – это газета британских коммунистов, то в ней должно говорится о президенте Пакистана примерно то же, что и в сообщениях программ “Время” и “Международная панорама”, которые я всегда смотрел с большим интересом.
И вот я, глядя в статью в английской газете, стал пересказывать сообщения советских политических комментаторов о событиях в Пакистане и их выводы о том, что это за события и как их нужно понимать и в каком свете трактовать. У Светы глаза на лоб полезли. И немудрено, она сама приложила некоторые усилия, чтобы понять, что в статье говорится, а я, что называется – с листа, легко и непринуждённо, а, главное, верно, перевёл статью, которую даже не дал себе труда прочесть. И Света решила, что я, на самом деле, английский знаю хорошо, но только валяю дурака, чтобы не очень выделяться на фоне остальных бездарей.
Примерно такой же трюк я проделал и на экзамене – мне нужно было прочесть и перевести на русский статью о родном городе – Краснодаре. Я стал пересказывать то, что знал о городе и это почти идеально совпало с тем, что в английской экзаменационной статье о Краснодаре говорилось. Другое задание билета было гораздо сложнее: нужно было поведать об очередном, XXV-ом, съезде родной Коммунистической партии Советского Союза. И поведать на английском языке. Передо мной стала проблема: или сочинить текст по-русски и попытаться перевести его на английский, потерпев при этом полное фиаско, или найти другой выход. Я взялся найти выход, решив, что, уж если я не могу войти в дверь, то нужно использовать для этого окно. И я его использовал. В качестве своеобразного окна выступил рассказ о родном городе.
И я стал читать этот текст, заменяя в нём слово Krasnodar на Твенти Файф Конгресс ов зэ Комъюнист Пати ов зэ Совьет Юнион[16].
Получилось нечто странное: XXV-ый Съезд Коммунистической партии Советского Союза – город, расположенный на правом берегу реки Кубани. XXV-ый Съезд Коммунистической партии Советского Союза является административным центром Краснодарского края.
Услышав это, Света вздёрнула брови и попыталась меня перебить, но я повысил голос и стал говорить увереннее, чтобы не дать Свете подать голос. Она, правда, попыталась это сделать, но на неё цыкнули другие члены экзаменационной комиссии, и Свете пришлось, умолкнув, слушать что-то совершенно невозможное. Я же продолжал вещать, что XXV-ый Съезд Коммунистической партии Советского Союза – город красивый, по южному солнечный, что в XXV-ом Съезде Коммунистической партии Советского Союза много красивых улиц и площадей с новыми и старинными зданиями. Мир узнал, чтоXXV-ый Съезд Коммунистической партии Советского Союза наполнен парками, садами и скверами.
Вместе с тем экзаменаторы узнали, что в XXV-ом Съезде Коммунистической партии Советского Союза много промышленных предприятий, а также и учебных заведений. В XXV-ом Съезде Коммунистической партии Советского Союза живут трудолюбивые, добрые и отзывчивые люди, которые, вместе со всеми братскими народами Советского Союза строят светлое коммунистическое будущее.
К концу моего пламенного спича Света сидела, мученически закатив глаза, а члены комиссии, знавшие английский ещё хуже, чем я, смотрели на меня восхищёнными глазами. А невесть зачем зашедшая к нам Швабра, так мы звали учительницу биологии (ту самую, что на веки вечные прославилась ею на самом деле никогда не произносившейся фразой: “Сексы – кусочками!”), причёска которой, действительно, напоминала хотя и не швабру, но щётку – тоже предмет, применяющийся в деле очистки, даже поздравила Свету с педагогическим чудом – из группы учеников, про которых вся школа знала, что, кроме пения алфавита, от них ничего путного по-английски не услышишь, за очень короткий срок сумела подготовить столь прекрасно говорящих на иностранном языке учеников.
Следует признаться, что Света, попытку которой вывести меня на чистую воду резко пресекли, больше не пыталась меня выдать, но, тем не менее, попыталась умерить восторги, вызванные моей находчивостью, но отнюдь не хорошим знанием языка. Свету слушать не стали. Посчитали, что её возражения против восторженных отзывов в мой адрес – лишь реакция дельной, но очень скромной учительницы, которой немного неловко от того, что так неумеренно хвалят её ученика, а, тем самым, хвалят и её – серую мышку Свету.
Вот так – с восторженной оценкой моих познаний в английском и более, чем скромным, багажом знаний английского языка я вышел во взрослую жизнь. По причинам, о которых мне не хотелось бы говорить, я не стал поступать в тот год в высшее учебное заведение, хотя высшее образование было одной из главных моих, даже не столько моих, сколько маминых, целей в жизни. Из газет ли, из репортажа местного телевидения ли, но только я узнал, что наш техникум сахарной промышленности проводит эксперимент – набор учащихся, на базе средней школы, без экзаменов, но по конкурсу аттестатов.
Я отнёс документы в приёмную комиссию, написал заявление и моих баллов в аттестате хватило для поступления в техникум. Преподавательница английского в техникуме оказалась вполне хорошей, но и ей не хватило сил научить меня языку, коль скоро я сам махнул на себя рукой. Экзамен по языку в техникуме мы не сдавали, а для зачёта хватило и моего, более, чем скромного, багажа знаний. По окончании техникума я был призван в ряды Вооружённых Сил СССР, где мне было не до английского языка. Два года службы, казавшиеся нескончаемыми, тем не менее пролетели.
И вот я – военнослужащий, уволенный в запас. Впереди – целое лето для подготовки ко вступительным экзаменам на юридический факультет государственного университета, куда я твёрдо решил поступать. Шести лет в школе и двух лет в техникуме мне не хватило, чтобы овладеть языком, а двух месяцев подготовки к экзаменам – хватит или нет? Ведь было понятно, что обладай я хоть голосом Шаляпинской силы и выразительности, Магомаевской красоты, выразительности Отса, сексуальности Ободзинского, вкупе с Рафаэлем, вздумай покорить сердца университетской экзаменационной комиссии пением алфавита, мне бы это вряд ли помогло. Как-то и сомнений по этому поводу не было. А у меня ещё и голос, как на грех… Слух есть, но голос… До Шаляпина, скажем прямо, далековато будет. Да и до Магомаева с Отсом и Ободзинским. И с голосом мне нечего было бы делать на экзамене по иностранному языку, а без голоса… Тьфу, ты, прицепился этот голос. Не в голосе дело, а в том, что, хоть с голосом, хоть – без, но мне никак было не успеть подготовиться к экзамену, как следует. Так что, если бы нужно было сдавать экзамен по английскому языку, то не видать бы мне заветного студенческого билета, как пить дать – не видать. Или видать?
На этот вопрос ответ так и не будет получен, так как пришла кому-то в голову удачная мысль, что ничто не вечно под Луной, а потому не вечен и список вступительных экзаменов. Кому могла прийти такая мысль? Не иначе, как Ему Самому. И Он надоумил, кого надо, в соответствующей инстанции, а там уж и решили, в качестве эксперимента, отменить в тот год вступительные экзамены по иностранным языкам в высшие учебные заведения. И необходимость учить английский язык, чтобы сдать вступительные экзамены в университет, сама собой отпала. В таких случаях принято говорить, что радости не было предела. И так оно и было на самом деле, моей радости не было предела, так как второй раз проскочить на Twenty-Fifth Congress of The Communist Party of the Soviet Union, что то мне подсказывает, не удалось бы. На любом Congress of The Communist Party of the Soviet Union не удалось бы. Даже и на XX-ом, так как под самой The Communist Party of the Soviet Union зашаталась земля. Но это – тема другой истории.
Итак, я сдал экзамены. Я блестяще сдал экзамены, среди которых, на моё счастье, не было экзамена по иностранному языку. Я – студент. Представляете ли себе – я студент юридического факультета государственного университета. Юридического! Сбылась мечта, к которой я шёл много лет – с того самого дня, когда впервые прочитал удивительное произведение, называющееся “Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим” с блестящим рассказом Стирфорда о корпорации прокторов. Потом к рассказу о прокторах добавились описания работы солиситоров, барристеров и королевских юрисконсультов в другом произведении того же автора – “Посмертных записках Пиквикского клуба”, – всех категорий английских адвокатов и участь моя была решена: я стану юристом и обязательно – адвокатом.
Но путь мой в профессию был неблизким. И тем не менее – случилось! Ещё вчера я нёс службу на затерянной в бескрайней степи площадке, а сегодня я – студент первого курса юридического факультета государственного университета. Не нужно смеяться над вчерашним солдатом, ощутившим своё студенчество как полноту жизни, как счастье, которое ничем не может быть омрачено. Даже необходимостью четыре года – восемь семестров! – учить-мучить английский язык. И себя мучить.
Но у англичанке, доставшейся нам, было совсем другое мнение. Галина… Галина… Ну, вот, забыл её отчество. Впрочем, мою фамилию она тоже не вспомнит. Так вот, Галина не стала скрывать свою антипатию к нам, студентам-юристам, как к классу. И классу – антагонистическому. Гасю, как мы прозвали Галину, можно понять, ведь репетиторство англичанкам приносило немалые барыши. Расходы, которые они смогут позволить себе как результат репетиторских доходов они начинали планировать ещё с сентября, сразу после того, как начинались занятия в университете, и каждый новый день, таким образом, приближал новый сезон, предшествующий вступительным экзаменам, и сезон этот – сезон охоты на деньги тех, кто из-за нерадения, или других причин, не смог овладеть чужим, хоть и не очень сложным, языком.
– Если бы, по причинам, сколь неизвестным, столь и возмутительным, не отменили экзамен по английскому языку, то большая половина из вас здесь бы не училась, – не скрывая злости к нам и к тем неизвестным, кто отменил экзамен, шипела Гася, глядя на нас совершенно ненавидящими глазами.
Справедливости ради нужно отметить, что отменили вступительные экзамены не только по английскому языку, но судьба немок, испанок и француженок, тоже пострадавших от этого нововведения, её волновали мало. К тому же преподавательницам других языков, кроме английского, на репетиторстве зарабатывать удавалось не в пример меньше. И дело не в том, что другие иностранные языки русскоязычным изучающим даются легче, или к ним они проявляют больше радения, а потому лучше овладевают языками и меньше нуждаются в услугах платных репетиторов. Дело здесь совсем в другом.
Во-первых, изучающих неанглийский язык много меньше, чем тех, кто изучает английский.
Во-вторых, если проявлять к ним придирчивость, даже и неизлишнюю, то в стенах высших учебных заведений студентов вообще может не оказаться студентов-неангличан. Вот на нашем курсе было, кроме англичан и куда как менее многочисленных немцев, трое-четверо испанцев и всего один француз. Для него даже группу создавать не стали, пришлось ему заниматься своим, ставшим непопулярным, иностранным языком вместе с девушками факультета романо-германской филологии. Очень он на это сетовал. Неловко ему было одному, среди девушек, без знаний французского языка. Да, Поп очень от этого страдал. А потом на одной из студенток женился…
Чтобы в университете не сложилась ситуация, когда совсем не останется французов и других, на вступительных экзаменах по немецкому языку, и, особенно, по испанскому и французскому языкам, экзаменаторы не особенно лютовали. Не то, что на экзаменах по английскому языку. Это не было особым секретом. А потому те, кто изучал в школе не английский, а другой иностранный, язык не особенно и напрягались. Другое дело – язык английский. Я хоть алфавит, правда, музыкально фальшивя, мог спеть. А были и такие, кто и это не мог сделать.
И вот я, а также и те, кто знал английский ещё хуже меня, поступили в университет, ни копейки не потратив на репетиторов. Как, после всего этого, могла к нам относиться Гася? Так она к нам и относилась – очень плохо. И не скрывала это. Особенно ей не понравился я. И антипатия наша оказалась обоюдной. И ведь и поделать ничего нельзя: ни языком овладеть, ни… Гася, как ни крути, женщина. Что ей сделаешь?
А Гася, казалось, объявила мне войну. Не только мне, нужно это честно признать: Си Ли-зянь попадал под раздачу слонов даже чаще. Но он и английским владел много хуже меня. Нет, что же это я напраслину на Си Ли-зяня возвожу, говоря, что английским он хуже меня владел? Си Ли-зянь английским вообще не владел. Си Ли-зянь, по большому счёту, из всего английского знал одну полуанглийскую шутку. На вопрос: “Do you speak English?” – Си Ли-зянь мог ответить либо: “ Дую (Do you), но очень слабо”. Либо иначе: “Конечно же do you. А как бы вы думали?”
И если спрашивающий вздумал бы уточнить, а как хорошо Си Ли-зянь говорит на этом языке, или, даже, не стал бы уточнять: “Do you speak English well[17]?” – то Си Ли-зянь всё равно бы пояснил: “Я do you вот так”. И изобразил бы, используя губы, как именно, с какой силой он дует: “Фф-ю-ю-y-y-y”. Не Бог весть какая шуточка, но Си Ли-зяню она очень нравилась и он частенько её повторял – пока не узнал новую, про человека, которого можно назвать мир-дверь-мяч по-английски[18]. Си Ли-зяню, отчего-то, нравилось, что и он сам, по большому счёту, является этим самым мир-дверь-мячом.
Да, я Гасе очень не понравился с первого взгляда, и антипатия наша была, как я уже отметил, взаимной. И глубокой. И чем дальше шло дело, тем наши чувства становились всё сильнее. Впрочем, Гася умудрилась вызвать неприязнь у всей группы, особенно после того, как вдруг, ни с того, как говорится, ни с сего, решила поговорить с нами по душам и в порыве откровенности заявила, что русский язык и в подмётки не годится английскому, а мы, неучи окаянные, как нетрудно догадаться, в этот момент она смотрела на меня и Си Ли-зяня, как будто бы мы не догадывались, о ком идёт речь, когда она говорит о неучах, словом, мы, неучи, даже и помыслить не можем, каких богатств лишены, коль скоро не можем прочесть Сомерсета Моэма[19]. Особенно Гася восторгалась его романом “Луна и грош”[20].
Это утверждение больше всего возмутило Джексона, то есть, как нетрудно догадаться – Женьку, фамилия которого, как помнится, Мыльников. Он и заявил, что в любой момент может пойти в библиотеку и взять означенный роман Сомерсета, как его бишь, Моэма. Но Гася ответила, что без знания английского языка роман Моэма прочесть невозможно. Тогда Джексон резонно заметил, что роман прочесть всё равно можно – в переводе на русский язык. Вот тут Гася и выпалила, что на русском языке роман читать бессмысленно, так как русский язык не передаёт всех прелестей английского языка. Вообще не передаёт никаких прелестей. Потому, что и передать ничего не может – по причине своего убожества.
Допустим, что это так и есть, но ведь и английский перевод, например, романа Льва Николаевича Толстого “Война и мир”, тоже не передаёт все прелести русского языка. И вот тут-то Гася и заявила, что это – отнюдь не потеря, потому что и переводить-то на английский язык с русского нечего, нет, дескать, в языке Толстого и во всём русском языке ничего такого, что стоило бы переводить на язык Моэма. Что не только “Война и мир”, но и всё творчество Толстого, да что там Толстого, вся русская литература, включая Достоевского и прочих таких же писателей, не стоит и страницы романа Моэма, что одно предложение из романа “Луна и грош” стоит больше, чем вся эта ваша нуднятина под названием русская классическая литература.
Воцарилась жуткая пауза после этих слов, и только Джексон сказал: “Мда”. И сказал он это таким тоном, каким говорят в присутствии психически нездоровых людей, которых волновать нельзя.
Отношение с Гасей после этого случая испортились окончательно. Но никого это совершенно не волновало, кроме самой Гаси, на которую не просто перестали смотреть, а смотрели как бы через неё. По этой ли причине, или по какой другой, но вскоре Гася перестала появляться на юридическом факультете, причём информация о том, что Гася уходит, распространилась задолго до того, как Гася ушла. Придиралась она всё это время как-то по привычке, механически.
И вот в одно из последних наших занятий с Гасей и произошёл случай, когда я стал ирландцем. Мы вдвоём стали ирландцами: я и Си Ли-зянь. И произошло это так.
Примерно за полчаса до окончания пары Гася дала задание подготовить диалоги, особо предупредив, хотя это и так все хорошо знали, что ни на какой вопрос нельзя отвечать так, как это и бывает в жизни: “Yes”. Или: “No”. Ответ должен быть развёрнутым. Чтобы другой участник диалога мог за ответ зацепиться и задать другой вопрос.
Мне предстояло вести диалог с Си Ли-зянем. Си Ли-зянь сразу сказал, что никакой разговор ему не под силу, и я понял, что пойду ко дну, если не предприму меры к спасению. Таким спасением мне представилась Ирочка Бедовая – та самая, у которой фамилия полностью соответствовала характеру – бедовому, отчаянно бедовому.
Вот я и подговорил Си Ли-зяня, который, правда, безответно, в Бедовую был отчаянно влюблён, попросить у неё помощи, чтобы составить диалог, но такой, из которого бы явствовало, что никакой диалог между мной, мистером Брауном, и мистером Смитом, то есть Си Ли-зянем, невозможен. Дать, так сказать, ответ-отповедь Гасе. Словом, это был наш ответ Чемберлену.
Си Ли-зянь, услыхав, что именно мне пришло в голову, пришёл в полный восторг, план мой одобрил и поддержал – как будто он мог поступить иначе, и придав глазам и голосу масляный оттенок, страстно взмолился к Ирочке за помощью.
Сначала Ирочка отказалась, отговорившись тем, что сама не успеет подготовить диалог со Светкой Боратиновой (по кличке Буратино), но когда Си Ли-зянь стал настойчиво упрашивать, а я объяснил, что именно нам нужно, то Бедовая решила поступить с Си Ли-зянем по известной женской логике: иногда проще отдаться, чем объяснять нежелание делать это. Бедовой же и делать ничего такого эдакого не пришлось, как всего-то подсказать пару-тройку фраз, которую мы должны были крепко-накрепко заучить наизусть.
Пример Ирочки показывал, что нельзя свои неудачи сваливать на кого-то другого, кроме как на себя самого: она же смогла, хоть и худо-бедно, овладеть азами, самыми начатками английского языка. Мы это признавали, а за это бедовая, правда, без особой охоты и крайне редко, помогала “сдавать тысячи”[21].
О, эти “тысячи”! Бывало, сделает многозначительную, для большинства студентов – зловещую, паузу Гася и спросит шипящим от злости голосом:
– Ну, все готовы сдавать “тысячи”?
– А то! – обычно отзывался Жека Мыльников. – И тысячи, и миллионы, и миллиарды.
Мыльников относился к своим успехам в английском языке совершенно равнодушно, так как успехов никаких у него не было. Обычно его легкомысленный ответ возмущал Гасю и она именно его и начинала опрашивать, давая, тем самым, остальным “надышаться перед смертью” – хотя бы попытаться что-нибудь подготовить для ответа. Но хитрость Мыльникова срабатывала не всегда: его ответ Гасю раздраконивал, а ответная реакция в виде особенно злобных придирок обрушивалась на кого-нибудь другого.
Как только распространился слух, что Гася уходит, к занятиям английским языком стали равнодушными почти все из нас. И действительно, чего ради стараться-напрягаться, коли скоро явится новая метла, а уж как она станет мести – то одному Богу известно. У Гаси, например, кроме успевающих по предмету девочек, в любимцах ходили Яша Мишин, который и по-русски изъяснялся не без ошибок, и Ахмад, который признавался, что когда ему не хватает английских слов, а как их хватит хоть на что-нибудь, когда их в активном запасе кот наплакал, так вот, в случае нехватки английских слов, он очень хотел ответить по-черкески (по-адыгски). Ахмад отличался неболтливым характером, почему Гася и считала его философом, почерпнувшим мудрость у кавказских гор, а рыжий Яша ей, видимо, просто нравился. После того, как Гася, наконец-то, перестала у нас преподавать, Яша Мишин признался, что Гася вызывала у него неприятные чувства, но он всячески скрывал свою неприязнь, чтобы не лишится тех выгод, какие ему давала незаслуженная им Гасина симпатия к нему.
Итак, Гася уходит – вот лейтмотив настроений тех недель занятий с Гасей. Стараться ради неё – нет никакого смысла, стараться ради себя самого – нет никакой возможности и, главное, желания. А Гася, напоследок, мучит нас дурацкими диалогами. А на всякое действие, как известно, найдётся соответствующее противодействие.
Какая-то чертовщинка вселилась в меня, и я попросил Ирочку помочь составить диалог так, чтобы этот диалог сам собой не состоялся. Си Ли-зянь признал мой план гениальным и охотно его подхватил. Ирочка очень быстро от нас отвязалась, но, спасибо ей и на этом, всё же помогла составить фразы для диалога, вернее – недиалога. Мы с Си Ли-зянем лениво свои фразы заучили.
Гася, делавшая до поры до времени вид, что не интересуется тем, кто и как готовится к ответу, заметила наши скучающие взгляды. Гася сделала стойку. Но решила отложить расправу над нами на сладкое.
Началась проверка того, что каждый из студентов подготовил. Но, слушая диалоги других, Гася не спускала косых взглядов с нас, иногда жадно облизывая тонкие бледные губы и, время от времени, причмокивая. “Слюну сглатывает, так у неё аппетит на нас разгорелся”, – подумал тогда я. Выслушивая других, Гася нервно поглядывала на часы, чтобы оставить достаточно времени на расправу с нами, чтобы сполна насладиться игрой в кошки-мышки. И вот терпение её лопнуло. Змеиный взгляд холодно-ненавидящих глаз вперился в меня и Си Ли-зяня. Гася в очередной раз сглотнула слюну и заявила, что готова выслушать и наш шедевр. Понятно, что слово шедевр она старалась произнести как можно более ироничнее и у неё это вполне получилось.
Мы с непринуждённым видом, а Си Ли-зянь – так ещё и с дьявольской полуухмылычкой, стали вести диалог.
– Ох! – сказал Си Ли-зянь, как бы внезапно увидев меня.
О, это “Ох!” – ещё одно доказательство нашего невежества. Все фразы в диалогах в учебнике начинались английским словом “Oh!”. Ни Си Ли-зянь, ни я, да и никто из нас, не знали, что английское “Oh!” можно передать, примерно, как русское “Оу!” Англичан в жизни никто из нас никогда не видел, понятия не имел, как они разговаривают, а потому, когда приходилось сталкиваться с диалогами в текстах, все мы “охали”. И недоумевали, почему нужно охать, чтобы говорить по-английски? Почему англичане такие нытики? И ладно бы, был бы повод – охают. Нет, охают постоянно. Что бы ни говорили, все “Ох!” да “Ох!”. И Гася никогда, из вредности ли, по какой другой причине, не поправляла нас, не пояснила, что не надо охать, нужно просто сказать: “O”. И если бы кому взбрело в голову зайти к нам во время устных ответов, он бы, в основном, оханье и услышал бы. И подумал бы, что нелегко нам даётся этот язык. А так – получалось, что неправ был товарищ Нагульнов, когда утверждал, что английский язык – нетрудный и похож, в основном, на наш, только англичане шипят в конце хороших слов: революция и тому подобное. Злобствуют на эти слова, не иначе.
Кроме англичан, злобствовала и Гася, здесь ещё и мы с Си Ли-зянем, как подсказывало Гасе её чутьё, явно давали повод для такого отношения: злобно-шипящего.
Итак, Си Ли-зянь, как бы удивившись, что повстречался со мной, сказал:
– Ох! How do you do Mr. brown?
Что делает джентльмен, когда с ним здоровается некто? Бог его знает, но мистер Браун, то есть я, ответил, что ему приятно познакомиться:
– Pleased to meet you Mr. smith.
Вот, казалось бы, дело и пошло, возможность диалога наметилась, потому мистер Смит, то есть Си Ли-зянь, стал ковать железо, пока оно горячо. Или что там делают джентльмены, если они железо не куют? Не куют, так сказать, не мелют? Си Ли-зянь, чтобы завязать диалог, спросил, который час:
– Excuse me Mr. brown.What time is it sir? И вот, вот он – дьявольский наш план. Господин Браун, как оказалось, очень занятой джентльмен, ему некогда лясы точить, всякие якие тары-бары растабарывать. Нет у господина Брауна свободного времени на всякую ерунду. Но мистер Браун – ещё и джентльмен, то есть – очень вежливый человек, а потому он, ну, то есть, я, дал, извинившись, такой ответ:
– I am very sorry Mr. smith but I have not free time sir.
Но и мистер Смит не уступал в воспитанности мистеру Брауну, а потому он, охнув для английского депрессивного порядка, извинился:
– Oh, I am so sorry Mr. brown.
И стало понятно, что диалог на этом закончился. А потому мистер Си Ли-зянь Смит добавил:
– Goodbye sir.
Мистер Браун тоже должен был попрощаться, и сказать английское “до свидания”. И я сказал:
– GoodbyeMr. smith.
Но я не просто попрощался, я ещё и подарил надежду на возобновление диалога в будущем, добавив:
– See you tomorrow sir.
За это моё “встретимся завтра” – подготовленный мной экспромт, значение которого Си Ли-зяню объяснила потом Ирочка Бедовая, Си Ли-зянь очень на меня обиделся и, подозреваю, так никогда и не простил. Получилось, что у меня и слов больше, и мой персонаж оказался находчивее, чем персонаж Си Ли-зяня. И интереснее. Си Ли-зянь, что совсем не подобает истинному джентльмену, побагровел лицом, скроил плаксивую мину и, чтобы хоть немного компенсировать мой экспромт, ввернул:
– Сею то море.
А получилось так:
– Сею ту морю.
Диалог наш развивался столь стремительно, что Гася не успела среагировать, как он и закончился. Повисла тягостная, хотя и театральная, пауза.
– Ну, дальше, – сказала Гася змеиным посвистом, глядя на нас с выражением, в котором читалось беспредельное разочарование от того, что взглядом нельзя испепелять людей, да каких там людей – всего-навсего студентов, причём студентов-юристов, поступающих в университеты без сдачи экзаменов по английскому языку, а, следовательно, без знаний языка.
Возможно, что Гася привыкла как бы не замечать, что окружающие смотрят на неё так, как если бы она была реинкарнацией Медузы Горгоны, возможно, Гасе было это и неприятно, но она, в тот миг, очень пожалела, что не является действительной Медузой Горгоной и не может обратить нас взглядом в камни, а то и ещё во что-нибудь похуже.
Ответ Си Ли-зяня подтвердил, что Гасино предположение о нашем диалоге основано не на предположениях, а на твёрдом знании. Си Ли-зянь в ответ на понукание развел руками, вздохнул и закатил глаза под потолок, как бы говоря этим:
– Всё! Финита ля комедия.
Финита ля комедия? Как бы не так! У Гаси было другое мнение, а так как она – преподаватель, то её мнение – самое важное. Императивное! И она его высказала, цедя звуки сквозь полусомкнутые тонкие губы:
– Это всё? Нет, это не всё. Продолжайте.
Ирочка Бедовая и Света Буратинка уже знали о нашей затее и проявлять к нам особое внимание посчитали излишним. Они интерес и не проявили. Яша Мишин и Джексон Мыльников, даже если бы и проявили интерес, то всё равно не поняли бы ни слова из всего, сказанного нами. Ахмад и Арсен, которым знание родного адыгского языка нимало не помогало в овладении английским, думали о чём-то о своём, так как непонятная английская речь нисколько не мешала им. Другие наши сотоварищи почти так же мало владели иностранным языком, как и Яша Мишин и Джексон. Только Галина Габургенова, которая поступила на юридический факультет, потому, что в последний момент передумала поступать на факультет романо-германской филологии, могла бы понять то, что говорили мы, но она в этот момент составляла диалог для Ахмада и Арсена, а потому с головой ушла в составление текста простого, чтобы не подставить друзей слишком сложными конструкциями, но и достаточного для того, чтобы удовлетворить взыскательную Гасю. Словом, никто к нашей английской болтовне не прислушался.
Но Гася зашипела так, что привлекла внимание сначала некоторых, потом и всех студентов. Первым к нам стал прислушиваться Саманта Фокс. Ни внешним видом, ни половой принадлежностью Андрюха Фокеев не был похож на британскую… Как же её назвать? Ну, не певицей же. То, что она делала на сцене пением как-то язык не повернётся назвать. Демонстрировала она, не то себя, не то нечто, очень похожее на нижнее бельё, натянутое на довольно аппетитные формы классической свинарки из-за бугра… Словом, Фокеев не был похож на островную модельку. И ничего Фокеев не демонстрировал, формы имел отнюдь не женские, петь – даже и не пытался. Просто фамилию Фокеев закономерно переделали в как бы отфамильное прозвище Фокс. А в это время по телевизору показывают заморское чудо – легкомысленно одетое сексуальное существо по имени Саманта Фокс. Вот и стал Андрюха Фокеев Самантой Фокс. Не Фокке-Вульфом же его, право, называть.
Саманта Фокс занимался иностранным языком в другой подгруппе, но в тот день их преподаватель не пришла из-за болезни и пришлось студентам из подгруппы Саманты Фокс, вернее, тем из них, кто, прознав про болезнь их законной англичанки, не успел убежать, присоединиться к нам… Саманта Фокс не успел убежать, да и не очень-то старался, так как познания в английском у него были достаточными для того, чтобы не боятся занятий, пусть бы даже и с Гасей, о характере которой плохо думали не только мы, но и почти все, кто знал её, хотя бы и понаслышке.
Поначалу Саманта Фокс тоже не проявлял интерес к тому, что происходит. Но Гася привлекла внимание к нам, и Саманта Фокс первым заинтересовался происходящим, стал нехотя прислушиваться, а потом в нём пробудился интерес, поначалу осторожный, а потом всё более нарастающий, так как Саманта Фокс был одним из немногих, кто без подготовки и на слух мог понять, что говорится.
– Продолжайте разговаривать, – потребовала Гася.
– А мы уже распрощались, – парировал мистер Смит.
– Вы рано распрощались, так и не поговорив толком, – настаивала Гася.
“Так мы к этому и стремились”, – хотел сказать мистер Смит, но предпочёл быть последовательно немногословным и промолчал.
Но Гася не желала отпускать нас, не помучив, а потому она продолжала настаивать:
– И потом, что это за диалог такой странный? Что вы говорили? Я ничего не поняла.
Какой-то чёртик вдруг вселился в меня и я ответил:
– Ничего удивительного.
– Почему это, ничего удивительного? – вскинула брови Гася.
– Потому, что мы говорили по-английски, – мистер Браун был неумолим в своём желании подёргать тигра за усы.
Лицо Гаси пошло пятнами и она возмущённо переспросила:
– По-английски? Вы говорили по-английски? Да вы хоть понимали, что вы говорили? Вы… Да вы…
Гася задохнулась от накатывавшего на неё гнева и грозно потребовала:
– Повторите. Повторите ваш диалог. Повторите его слово в слово.
Гася могла бы и не требовать повторить наш диалог именно слово в слово. А всё потому, что повторить его иначе мы и не смогли бы. Имей мы такую возможность: легко варьировать предложения в диалоге, – то мы и не стали бы огород городить с нашим диалогом-недиалогом. И мы повторили диалог, как и хотела Гася, слово в слово:
– How do you do Mr. brown?
– Pleased to meet you Mr. smith.
– Excuse meMr. brown.What time is it sir?
– I am very sorry Mr. smith but I have not free time sir.
– Oh, I am so sorry Mr. brown. Goodbyesir.
– Goodbye Mr. smith. See you tomorrow sir.
Даже “сею ту морю”, или “сею ты в море”, Mr. Си Ли-зянь smith не преминул присовокупить.
Уже на моём ответе Саманта Фокс прыснул от смеха. А упоминание про встречу завтра и Си Ли-зянево “сею ты в морю” едва удержало его от явного смеха. Улыбнулись и Ирочка с Буратинкой, когда услышали свой, по авторству, диалог в нашем исполнении на бис. Даже Ахмад с Арсеном заулыбались, увидев реакцию Галки Гамбургеновой, которая им перевела тихим шёпотом результат нашего творчества.
И только у Гаси лицо оставалось каменным и на нём застыло выражение недоумённого раздражения.
– Вы сами-то поняли, что сказали? – спросила Гася.
Мы кивнули в ответ в знак согласия а мистер Браун ещё и присовокупил:
– Yes Madam.
Но Гася не унималась:
– Точно поняли? Вы поняли, что он Вам сказал?
Последнее относилось к мистеру Брауну. Я хотел было сказать, что говорить о мистере Смите в его присутствии в третьем лице неприлично, но сдержанный мистер Браун, сохраняя чисто английскую выдержку, только подтвердил сказанное им ранее:
– Yes Madam.
– А Вы? Вы поняли, что мистер Браун вам ответил? – Спросила Гася мистера Смита и Си Ли-зянь тоже сказал:
– Yes mA’am.
Саманта Фокс, чтобы не рассмеяться тихонько подхрюкивал, а Джексон Мыльников всё более громко похохатывал. Гася, казалось, не слышит ничего. Бешеным взглядом она смотрела на двух джентльменов и хотела только одно: дознаться, что бы это всё значило. И она продолжила:
– Хорошшшо. В таком случае, прошшшу повторить вашшш диалог по фффразам.
Джентльмены невозмутимо слегка пожали плечами. Они всем видом давали понять, что желание дамы для джентльмена – закон, даже если дама – всего лишь Гася. Она скомандовала:
– Начинайте.
Cи Ли-зянь, как бы вновь завидев меня, воскликнул:
– How do you do Mr. brown?
– Stop! – взвизгнула Гася.
Мистер Смит недоумённо замолк. А Гася, смотря на меня немигающими гадючьими глазами, прошипела:
– Mr. brown? Что он Вам сказал sir? Вы поняли, что он Вам сказал?
Я ответил:
– Yes Madam. Mr. smith сказал мне: How do you do Mr. brown? Поинтересовался, как у меня дела. Это – если дословно. Но так как у англичан нет привычки здороваться, то это им и заменяет приветствие. Если коротко, то Mr. smith со мной поздоровался, Madam.
– Правильно, – невольно вырвалось у Гаси и она спросила меня:
– А что Вы ответили?
– Pleased to meet you Mr. smith.
И снова Гая должна была подтвердить, что всё, пока что, правильно, а потому она вперила взор в Си Ли-зяня и прошипела:
– Ну, Mr. smith, что Вам ответил Mr. brown?
Mr. smith знал, что ему ответил Mr. brown, так как диалог с предложениями на английском с русским переводом был меленьким почерком написан на тетрадном листке, лежащем у Си Ли-зяня под локтём. И он сказал:
– Mr. brown сказал мне, что он рад меня видеть, или что-то в этом роде, mA’am.
– Mr. brown сказал, что ему приятно познакомиться, Mr. smith, – автоматически поправила Гася английского джентльмена, нетвёрдо знающего свой родной язык.
Даже без скидки на неточность перевод Си Ли-зяня даже придирала Гася не могла не признать, в целом, верным. Гася кивнула головой в знак того, что всё, пока что, правильно, хоть и странно, что правильно, а потому можно и продолжать. Она и потребовала:
– Продолжайте.
Си Ли-зянь сморщился, как от зубной боли, и продолжил:
– Excuse meMr. brown.What time is it sir?
– Вы помните, что Вы на это ответили? – Гася смотрела на меня злобным прищуром.
– YesMadam.
– А Вы вопрос поняли?
– Yes Madam.
– Тогда я ничего не понимаю, – развела руками Гася.
– А это он по-английски спросил, – встрял в разговор Мыльников. У Гаси был ошарашенный вид. На Мыльникова она не обратила внимание. Она смотрела на меня.
– Mr. brown. Вы вопрос поняли? Sir!
– Yes Madam.
– Что Вы поняли?
– Что Mr. smith – растяпа, каких поискать. Или бездельник, а потому – нищеброд.
– Но почему? – Чем-то в этот момент Гася напоминала доктора Ватсона в исполнении Виталия Соломина, когда он не мог взять в толк, как это Шерлоку Холмсу удаётся… Ну, всё, что, что по воле Конан Дойля, тому удавалось.
– А потому, что если бы он не забыл дома, а захватил часы, если они у него, конечно, есть, то он бы знал, который час и не приставал бы с глупыми вопросами к занятому джентльмену.
Глаза Гаси выразили надежду на то, что она может разобраться в нашем диалоге. Она переспросила:
– А, так Вы, получается, поняли, что он спросил?
– Yes Madam. Mr. smith сказал: Excuse meMr. brown. Попросил извинить его. А потом спросил:What time is it sir ? То есть, если дословно, то он спросил: Что время есть это? По-русски будет: Который час?
– Так. А что Вы ответили?
– I am very sorry Mr. smith but I have not free time sir.
Какое-то время Гася молча смотрела на меня при усиливающихся смешках. Те, кто понимал английскую речь шёпотом переводили смысл сказанного менее грамотным товарищам и веселье усиливалось. И только Гася недоумевала всё больше и больше. Недоумение её только усиливалось от того, что все, но не она, понимали смысл происходящего, а ей всё это казалось нелепостью.
Гася быстро перекинула внимание на Си Ли-зяня и резко бросила:
– Что сказал Mr. brown? Вы поняли, что сказалMr. brown?
– Ну, разумеется,mA’am, я всё понял, так как Mr. brown, сначала очень сильно извинился исказал, что у него нет свободного времени.
Гася окончательно решила, что кто-то из нас спятил. Но мы не стали говорить, что догадываемся, кто именно. Гася переспросила меня:
– Но Вы же поняли о чём спросил Вас Mr. smith?
– YesMadam. Mr. smith спросил меня, который час.
– А Вы что ответили на это?
– А я ответил, что I have not free time, что я не имею свободное время.
– Так почему же Вы, если поняли, о чём Вас спрашивают, ответили не который час, а то, что у вас нет свободного времени?
В своей настойчивости Гася выглядела столь нелепо, что даже те, кто совершенно не знал английский язык, уже поняли и наш замысел, и то, как, надо признать, элегантно мы его выполнили. Действительно, один джентльмен пытается завести беседу с помощью ничего не значащего вопроса, а другой джентльмен, вместо того, чтобы послать первого по всем хорошо известному адресу, тактично сообщает, что занят, что нет у него свободного времени на пустопорожнюю болтовню. И первый джентльмен, хоть и приставучий, хоть и слабо владеющий родным языком, да ещё и растяпа, забывающий дома часы, если они у него, конечно же, есть, но, взамен этого, надо отдать ему должное, достаточно понятливый и, вдобавок, деликатный, поступил именно так, как и должно джентльмену: сразу от мистера Брауна отстал и попрощался с ним. А мистер Браун, тем не менее, не просто отказался от диалога, сославшись на действительную или мнимую занятость, а оставил надежду на возобновление диалога в будущем. Получалось, что мы не просто не стали выполнять полученное задание, а деликатно отложили его на будущее время.
Но Гася уже закусила удила. Правильно говориться, что если у человека нет чувства юмора, то… Его у него нет. У Гаси, как оказалось, чувства юмора нет. И чувства, что нет этого чувства тоже не оказалось.
Что бы сделал другой преподаватель? Тот, что без чувства юмора. Он бы оценил наш экспромт, и, надо думать, оценил бы его невысокой отметкой по предмету. Человек с чувством юмора, надеемся, оценил бы наше совместное творение достаточно высоко, может быть, даже и посмеялся бы с нами. Улыбнулся бы в крайнем случае. А по предмету, чего так мудрить, поставил бы оценку очень невысокую. Но Гася…
Гасе было не до смеха. Бывает, что зацепит человека нечто и понесёт, и понесёт. Гасю и понесло. Она никак не могла совладать с тем, что вот один джентльмен, да какой там джентльмен, не джентльмен, а всего-то студент-первокурсник, да ещё и проникший в стены университета без вступительных испытаний по английскому языку, спросил другого джентльмена-первокурсника, который час, а тот, вместо того, чтобы прямо ответить, который сейчас час, стал отвечать…
– Повторите, что Вы ответили, когда услышали: Whattimeisit? – гремела Гася.– Я не так спросил? – встревал Си Ли-зянь.– А как? – недоумевала Гася.
– Я – английский джентльмен! Я спросил: What time is it sir? Вот именно так я и спросил, mA’am, – уточнял английский джентльмен Си Ли-зянь.
– Велика важность! – упорствовала Гася. – Тоже мне – уточнение. Ну, ладно, пусть будет так. Что Вы,Mr. brown,ответили, когда Вас спросили: What time is it sir? Отвечайте, сэр!
И мистер Браун, демонстрируя английскую невозмутимость, спокойно отвечал:
– Я ответил: I am very sorry Mr. smith but I have not free time sir. Вы же слышали, что я ответил, Madam.
– Я слышала. Именно это я и слышала. Но я никак не могу понять, почему Вы, Mr. brown, ответили, что у Вас, sir, нет свободного времени, почему Вы, sir, почему на вопрос о времени,в смысле – который час, Вы, sir, ответили: I have not free time…
– Сэ-эр! – не преминул ввернуть словечко Си Ли-зянь.
Гася отмахнулась от Си Ли-зянева “sir”, как от назойливой мухи и продолжала, под всё усиливающееся веселье, допрос:
– Почему? Ну, почему? Ведь Вы же, с-с-э-э-эр, поняли, о чём Вас спросили. Почему же Вы ответили так, sir? Почему так, а не иначе, почему нет свободного времени, а не который час? Почему?! Sir?!
Веселье всё усиливалось, и это особенно злило Гасю. Она понимала, что в в нашем диалоге есть нечто комическое, есть некая юмористическая изюминка, но Гасе она не давалась. Раздражение её проявлялось столь открыто, что это служило дополнительным поводом для веселья, в котором особенно выделялся Саманта Фокс, а поддерживал, стараясь не отстать, гигант Джексон Мыльников.
– Почему Вы смеётесь? – Гася вдруг переключила внимание с нас на остальных студентов. – Неужели вы что-то поняли? Я – не поняла. А вы – поняли?
Потемневшее от нахлынувшей ярости лицо англичанки, вкупе с её апелляцией к нашим одногруппникам и примкнувшим к нам Самантой Фокс, только подлило масло в огонь разгоравшегося веселья. Гася уже не спрашивала, а визгливо кричала:
– Отвечайте! Вы – поняли? Что вы поняли? Если поняли.
– Ну, как, ха-ха, не понять. Всё понятно, – отвечал, стараясь не ржать, Саманта Фокс.
– Вот Вы – как Ваша фамилия?
– Фокс! – вместо Саманты Фокс отвечал раскрасневшийся от веселья, устроенного нам англичанкой, Джексон. – А имя – Саманта.
– Фокеев, – уточнял Фокс.
– Скажите мне, Фокеев-Фокс, – увеличивая всеобщее веселье тем, что приняла часть прозвища Фокеева за часть фамилии, приставала к Саманте Фокс Гася, – лично Вы поняли смысл диалога?
– Лично я, – давясь от смеха, отвечал Саманта Фокс, – понял всё.
– Что Вы поняли, Фокеев-Фокс? – не понимая весёлости Саманты Фокс и тем поднимая градус веселья продолжала приставать Гася.
– Всё! Я понял всё!
– Тогда проверим. Посмотрим, что Вы поняли и поняли ли?
Гасю начало трясти от нервного перевозбуждения и это только больше раззадоривало студентов.
– Повторите ещё раз ваш диалог! – приказала нам англичанка.
Мы бисировали ещё раз, но теперь триумф наш был даже ещё большим, так как Саманта Фокс, который первым понял то, что мы говорили и стал с интересом прислушиваться, когда на нас, кроме англичанки, никто не обращал внимание, прекрасно понял всё; не только понял сказанное, но и наш замысел уйти от развёрнутой беседы на языке, познания в котором у нас были мизерными.
Итак, мы повторили наш спич. И англичанка поняла, что или все мы – сумасшедшие, коль все понимают то, что она не в силах осмыслить по причине полной бессмыслицы, или она сошла с ума, если то, что ей кажется откровенной глупостью, другие понимают и принимают за чистую монету. Да ещё и находят нашу бессмыслицу ужасно смешной. Но это же – безумие! В своё безумие Гасе трудно было поверить, но и допустить массовое сумасшествие большой группы студентов тоже казалось делом немыслимым. Особенно англичанку выводила из себя наша холодная сдержанность, серьёзность с которой мы повторяли, по её приказаниям, наш легкомысленный диалог снова и снова.
Но чем больше мы его повторяли, тем более бессмысленным он ей казался. Недоумение на её лице давно сменилось полным непониманием всего происходящего, а выражение рассерженности – выражением ненависти к тем, кто представил на её суд диалог, смысл которого был, по каким-то для неё неведомым причинам, понятен всем, кроме неё самой. И чем больше злилась англичанка, тем более нелепой и смешной представала она перед нами и скоро уже все студенты, совершенно не стесняясь, хохотали, доводя её до предела ярости.
Наконец, когда лицо англичанки почернело, а глаза побелели от ненависти к нам, она не выдержала и, брызгая слюной, заорала:
– В чём, скажите мне, в чём смысл вашего диалога? И почему все смеются? Что, что во всём этом смешного? Что? Что?
Вопросы англичанки только больше развеселили всех, и хохот ещё усилился, так что она могла бы и не услышать мой ответ. Но она услышала. Я сказал:
– Просто это – юмористический диалог.
Казалось бы, вот всё и разъяснилось: диалог– юмористический, студенты юмор – оценили, смех – юмором и объясняется. Но англичанка уже не могла это понять, она оказалась глуха к доводам разума и мой ответ только усилил её злость. Она закричала, срываясь на визг:
– Но в чём здесь юмор? Что это за юмор такой? Где же здесь юмор? Это – юмор? Юмор?
– Да, это – юмор.
– Если это юмор, то почему он – не смешной? А он – совершенно не смешной.
Это заявление англичанки было встречено новым взрывом хохота.
– Отвечайте, – упорствовала англичанка, – почему ваш юмор несмешной?
Я ответил англичанке:
– Потому, что это тонкий юмор. Очень тонкий. Специфический. Это – английский юмор.
– Что-о-о-о?!!! – англичанка заорала так, что веселящиеся студенты мгновенно затихли и воцарилась жуткая тишина.
Я спокойно смотрел ей в глаза и улыбался. А она вновь взревела, задыхаясь ненавистью:
– Что-о-о-о?!!! Это – юмор?!!! Это Вы называете юмором?!!! Английским юмором?!!! АНГЛИЙСКИМ?!!! ЮМОРОМ?!!! АНГЛИЙСКИМ?!!!
– Да. Юмором. Английским. Английским юмором. Самым английским в мире.
– Нет! – англичанка задыхалась, давилась ненавистью. – Нет! Это – не юмор. Это – не английский юмор. Это какой угодно, но только не английский юмор. Это… Это…
Англичанка, казалось, старалась не перейти грань, подбирая слова, подбирая определение тому, что она от нас услышала, и что я назвал юмором и не просто юмором, а юмором английским.
– Это… Это какой-то… Какой-то…
Было видно, что англичанка дошла до последней черты, что последним усилием воли она пытается не перейти её, удержаться, но что удержаться – выше её сил и… И она не удержалась, она махнула рукой, как человек, решившийся на нечто запредельно отчаянное, страшная гримаса перекосила её почерневшее, покрывшееся, похожими на трупные, пятнами лицо и она, уже не владея собой, бросила в нас, более всего – в меня, самое отчаянное, самое страшное, запредельно страшное, более страшное, по её мнению, чем русский мат, обвинение-оскорбление:
Это – не английский юмор. Это: какой-то – ирландский юмор! ИРЛАНДСКИЙ! ИРЛАНДСКИЙ!! ИРЛАНДСКИЙ!!! И сами вы – ирландцы! Ирландцы!
И произошёл катарсис у англичанки. Её облило потом. Кровь отхлынула у неё от сердца и от головы, лицо побледнело и приняло восковой вид, глаза бессмысленно остекленели. Она выдохнула, постояла несколько мгновений без движений, потом, пошатываясь, бессильно опустилась на стул и выражение безмятежного счастья разлилось по её лицу: она смогла, она решилась и бросила нам это самое ужасное для неё слово – “ирландский”. Наш юмор – ирландский. Это был её абанамат[22].
Что может быть большим оскорбление в устах англичанки, как не обвинение в том, что Вы – ирландец. И всё у Вас – ирландское. И юмор Ваш – ирландский. Даже если бы я прочёл Довлатова к тому времени, то всё равно воспитание не позволило бы мне ответить англичанке в её стиле: “К-А-А-КЭМ!”[23]
За нас, за меня и Си Ли-зяня, ответил англичанке дружный гогот наших товарищей…
Алексей Александрович сделал эффектную паузу. Потом добавил:
– Вот так мы: я и Си Ли-зянь, – стали ирландцами. И преимущественно – я. А англичанка на факультете больше не появлялась, и если бы мы не знали, что Гася уже ранее собиралась перейти работать на другом факультете, то могло бы показаться, что именно наш диалог, так сказать – наш ответ (наш АБАНАМАТ) Чемберлену, послужил причиной её решения покинуть нас – к нашей радости, потому что пришедшая ей на смену Валентина Михайловна отличалась, не в пример Гасе, интеллигентностью. На наших успехах в английском языке это, впрочем, сказалось мало, но мы, по крайней мере, не испытывали больше стрессов из-за занятий этим языком, у нас даже интерес появился.
Но главным итогом явилось то, что я, совершенно неожиданно, стал, по прихоти нашей англичанки, ирландцем и теперь, и не только 17 марта, чувствую некоторую связь с этой удивительной страной – Ирландией. Мне даже стало казаться, что Ирландия как-то необъяснимо стала немного ближе к нам…
Я невольно взглянул в окно и смог увидеть, что кругом, действительно, стало немного больше Ирландии.
Краснодар
01.10.2016 г. – 05.11.2016 г.
[1]Краснодарская улица Красная названа в XVIIIв., при основании города в 1793 году, Красной не в смысле алого цвета, а в древнерусском смысле понятия «красное» –то есть «красивое». [2]См.: Пушкин А. С. Евгений Онегин: “Но наше северное лето,/Карикатура южных зим,/Мелькнёт и нет: известно это,/Хоть мы признаться не хотим”. [3]Alice Liddell – девочка, ставшая прообразом Алисы, попавшей в Страну Чудес и Зазеркалье. [4] Stand up! – англ. “Встать!” [5] Stand straight! – англ. “Стоять прямо!”, “Не горбиться!” [6]Sit down. – англ. “Сядьте”, а дословно – “Сядьте вниз”; please – англ. “пожалуйста”. [7]My name is Гудвина, not Петрова, not Иванова. – “Меня зовут Гудвина, а не Петрова и не Иванова” (дословно: “Мой имя есть Гудвина, не Петрова, не Иванова”). [8]Who is on duty today? – “Кто сегодня дежурный” (дословно: “Кто есть на дежурство сегодня?”) – фраза для современного английского уха звучащая несколько старомодно, теперь англичане, хоть и не по фене ботают, но говорят иначе: Who;s on duty today (Хуз он дьюти тудэй)? [9]I аm on duty today. – “Я сегодня дежурный” (дословно: “Я есть на дежурство сегодня”.) – фраза для современного английского уха тоже звучащая несколько старомодно, так как англичане теперь говорят: I;monduty (Ам он дьюти). [10]What is your name? –что означает“Как тебя зовут?” или “Как твоё имя?” (дословно – “Что есть твоё имя?”); современный англичанин скажет это иначе: What;s your name? [11]Who is absent today? – “Кто сегодня отсутствует?” (дословно: “Кто есть отсутствие сегодня?”); современный же англичанин скажет, разумеется, иначе: Who;s absent today? [12]Аll present today. – “Все сегодня присутствуют” (дословно: “Все присутствие сегодня”). [13]Aa, Bb, Cc, Dd, Ee, Ff, Gg, Hh, Ii, Jj, Kk, Ll, Mm, Nn, Oo, Pp, Qq, Rr, Ss, Tt, Uu, Vv, Ww, Xx, Yy, Zz – буквы, считающиеся, ошибочно, буквами английского алфавита; на самом деле английского алфавита в природе не существует, и англичанам, за неимением своего, приходится пользоваться, более-менее неудачно, алфавитом латинским. А за англичанами следуют и все англоязычные. [14]Now I know (my) ABCs. – “Сечас я знаю (мой) ЭйБиСи”; вариант: Now I know the ABC. [15] Twenty-six letters from A to Z. – “Двадцать шесть букв от А до Z”. [16] Twenty-Fifth Congress of The Communist Party of the Soviet Union – XXV съезд Коммунистической партии Советского Союза (КПСС). [17]Вы говорите по-английски хорошо? [18]Непристойная шутка, состоящая на обыгрывании русского звучании английских слов: peace-door-ball. [19]Уильям Сомерсет Моэм (англ. William Somerset Maugham) – английский прозаик (родился 25 января 1874 года в Париже, умер 15 декабря 1965 года на 92-м году жизни во французском городке Сен-Жан-Кап-Ферра, близ Ниццы, от пневмонии). [20]The Moon and Six pence, дословно “Луна и шестипенсовик”. [21]“Сдавать тысячи” – жаргонное выражение, применяемое преподавателями иностранных языков, означающее, что студент обязан прочесть тексты на иностранном языке, перевести их и пересказать “своими словами”, а объём этих текстов не может быть менее определённого количества тысяч знаков. [22]О слове “абанамат” см.: Довлатов С. Наши // Довлатов С. Собрание сочинений в трёх томах. СПб., 1995. Т. 2. [23]См.: Там же.
© 19.11.2016 Владислав Кондратьев