Глава 17 Влечение сердца

Смеющаяся гордость рек и озер

Глава 17 Влечение сердца


автор: Цзинь Юн

переводчик: Алексей Юрьевич Кузьмин



Холм Пяти гегемонов находился на границе провинций Шаньдун и Хэнань, на востоке граничил с уездом Динтао округа Дицзэ, на западе примыкал к уезду Дунмин провинции Хэнань. Эта местность довольно плоская, со множеством болот, просматриваемая на большом протяжении. Холм Пяти гегемонов тоже не очень высокий, просто небольшая горка. Компания не проскакала на восток и нескольких верст, как навстречу явились конные, спешились у повозки, и с огромным почтением принялись громко приветствовать Лин-ху Чуна.
Вблизи холма Вубаган приветствующих стало еще больше. Люди называли свои имена, но Лин-ху Чун не мог запомнить такое множество. Большая повозка остановилась у подножия, показался темный сосновый лес и петляющая по нему горная дорога.


Хуан Бо-лю помог Лин-ху Чуну выбраться из повозки. У дороги уже поджидали двое дюжих молодцов с носилками. Лин-ху Чун подумал, что он сам поедет в паланкине, а шифу, шинян и шимэй пойдут пешком, почувствовал себя неловко, сказал: «Шинян, садись-ка в паланкин, ученик может сам идти». Госпожа Юэ рассмеялась: «Они пригласили княжича Лин-ху, а не твою матушку-наставницу».
Она использовала гунфу легкости, и побежала вверх. Юэ Бу-цюнь и Юэ Лин-шань не стали от нее отставать, и тоже бегом помчались на вершину холма. Лин-ху Чуну только и осталось, что сесть в паланкин. Носильщики понесли паланкин через лес, но и тут все пространство было заполнено кучками людей, люди толпились, все были невероятно воодушевлены, и было видно, что здесь собрались бродяги с трех великих гор, и пяти твердынь. Толпа гудела, словно пчелиный рой. Некоторые спрашивали: «Это и в самом деле княжич Лин-ху?» Другие предлагали: «Это эликсир, передающийся из поколения в поколение в семье ничтожного, поднимает из мертвых, возвращает жизнь». Иные говорили: «Это выкопанный двадцать лет назад в горах Чанбайшань старый корень жэньшеня, он уже созрел, прошу княжича Лин-ху принять». Еще кто-то кричал: «Эти семеро – лучшие врачи из шести дворцов Шаньдуна, ничтожный пригласил их прийти, пусть они проверят пульс княжича Лин-ху». Эти семеро знаменитых врачей были связаны грубыми веревками за руки, и все соединены в единую связку, лица скорбные, вид осунувшийся – разве был их облик хоть немного похож на знаменитых лекарей?


Совершенно очевидно было, что все эти люди были захвачены силой, а иероглиф «пригласил» был только приукрашением. Другой тащил на себе две огромные бамбуковые корзины: «Драгоценные лекарственные средства из столицы провинции Шаньдун, ничтожный взял средства всех видов. Какое снадобье понадобится княжичу Лин-ху, ничтожный их все приготовил, чтобы врасплох не попасть.
Лин-ху Чун видел, что все эти люди по большей части были одеты весьма странно, обликом свирепы, но к нему относились явно со всей искренностью, совершенно без подозрения, так что он невольно расчувствовался. В последнее время несчастья валились на него одно за другим, он был на грани жизни и смерти, так, что и описать невозможно, он был тронут, в груди появился жар, слезы внезапно полились из глаз, он обнял кулак: «Друзья, Лин-ху Чун только безвестный юнец, уважаемые собравшиеся проявили такую… такую заботу, в самом деле… в самом деле не… не могу отблагодарить…» Он задохнулся от слез, не смог закончить речь, только отвесил поклон. Толпа героев зашумела: «Это невозможно!» «Быстрее вставай!» «Ничтожные смерти достойны!»


И все повалились на колени в ответной церемонии. И в один миг все люди на холме Вубаган как один, оказались на коленях, исключая только Юэ Бу-цюня с учениками, и шестерых святых из персиковой долины. Юэ Бу-цюнь и его ученики не посмели стоять среди собравшихся, и скрылись в сторону, дабы не оскорбить их церемонию. А шестеро святых из персиковой долины тыкали в толпу героев пальцами, хохотали, и говорили всякие глупости. Лин-ху Чун и толпа героев обменивались взаимными поклонами, когда пришло время вставать, горячие слезы лились по всему его лицу, он думал: «Не считаясь с тем, какими мыслями руководствовались все эти друзья, с этого дня и впредь, Лин-ху Чун за них костьми ляжет, умрет без сожалений». Глава клана Небесной Реки Хуан Бо-лю пригласил Лин-ху Чуна пройти вперед: «Княжич Лин-ху, впереди крытый соломой навес, прошу отдохнуть», – и провел его с супругами Юэ под крышу хижины. Навес был новым, но под ним было в достатке и столов, и стульев. На столах стояли чайники с чаем и чашки. Хуан Бо-лю махнул рукой, и помощники налили вина, люди принесли сушеную говядину, копченые окорока, и прочие закуски. Лин-ху Чун принял бокал, вышел из-под навеса, громко сказал: «Друзья, сегодня я впервые встретился с вами, и должен выпить с каждым из вас. После этого мы станем друзьями, будем делить и радость, и горе. Этот бокал вина, будем считать, я пью с каждым из вас!». С этим словами он махнул правой рукой, вино выплеснулось высоко в воздух, и рассеялось во все стороны мельчайшими брызгами. Все присутствующие громко вскричали: «Неплохо сказано, теперь мы друзья – будет радость – разделим веселье, будут горести – разделим и горе».


Юэ Бу-цюнь нахмурился, подумав: «Чун-эр груб и неотесан, все делает наобум, не учитывает прошлое, не думает о будущем, увидел, что все эти люди к нему хорошо относятся, тут же решил делить с ними и счастье, и горе. Да боюсь только, что все эти люди без правил и принципов, Тянь Бо-гуану под стать. Начнут они насиловать и грабить, разорять жилища, ты тоже с ними будешь счастье разделять? Мои бойцы истинных школ пойдут на них карательным походом, ты с ними будешь трудности делить?» Лин-ху Чун снова повел речь: «Уважаемые друзья проявляют к Лин-ху Чуну такую заботу, ничтожный совершенно не понимает причин этого. Тем не менее, понимаю – хорошо, не понимаю – и ладно, если у уважаемых есть какое-то дело, прошу его высказать. Истинный муж прозрачен и чист, ему нечего утаивать от людей. Если Лин-ху Чун вам нужен, ничтожный бросится на гору сабель и лес мечей, без всяких отговорок». Он полагал, что эти люди, с которыми он раньше не был знаком, но которые так о нем заботятся, ждут от него помощи в каком-то важном деле, и он заранее решил пообещать им свое согласие, решив, что если не справится, то только по причине смерти. Хуан Бо-лю ответил: «К чему княжич Лин-ху говорит эти слова? Все друзья собрались здесь только для того, чтобы поприветствовать княжича Лин-ху, и воздать ему уважение, все хотели посмотреть на этот редкий талант, вот и собрались тут, не сговариваясь, а вместе. К тому же услышали, что княжич Лин-ху не совсем здоров, вот и пригласили знаменитых лекарей, принесли всяких лекарственных средств, какие только могут понадобиться.
Мы здесь вовсе не одна компания, в основном друг о друге только слышали, а некоторые не особо и ладили друг с другом. Но княжич только что сказал, что с этого времени мы будем вместе делить и радость и печаль, так что, пусть мы все и не были друзьями, то теперь должны ими стать». Толпа героев откликнулась: «Точно! Глава клана Хуан верно сказал». Вперед вышел захвативший семерых врачей: «Прошу княжича пройти под навес, пусть эти семеро исследуют пульс, хорошо?» Лин-ху Чун подумал: «Даже великий врач Пин И-чжи признал, что никакое лекарство не в силах вылечить мою болезнь, что могут эти семеро?» Но, видя его заботу, отказываться не стал, только прошел в центр навеса. Тот затащил под навес своих пленников, нанизанных, как лягушки на вертеле. Лин-ху Чун улыбнулся: Уважаемый брат, освободи ты их, ясно же, что они никуда не сбегут. Тот ответил: «Княжич сказал, тут же освобождаю!» Раздалось шестикратное щелканье – он разорвал связывавшие врачей веревки, вскричав: «Как разрываю эти веревки, так и вам шеи оторву, если не вылечите княжича!» Один из врачей забормотал: «Нич… ничтожный приложит все силы, но тем не менее, под небесами…. под небесами гарантировать успех лечения нельзя». Другой ответил: «У княжича очевидно достаточно энергии, лекарство дойдет, болезнь отступит». Врачи бросились вперед проверять пульс Лин-ху Чуна.


Вдруг от входа в навес раздался голос: «Катитесь все от меня, шарлатаны, какая от ваших задниц польза?» Лин-ху Чун обернулся, и увидел «Знаменитого врача, убивающего людей» – Пин И-чжи, очень обрадовался: «Господин Пин, ты тоже прибыл, я так и знал, что все эти целители бесполезны». Пин И-чжи прошел под навес, махнул левой ногой, раздался хлопок, и один из целителей вылетел из-под навеса. Он топнул другой ногой, пнул, – и вылетел еще один врач. Тот молодец, приведший врачей, испугался Пин И-чжи, и заорал: «Явился величайший из лекарей – Пин И-чжи, вы, скоты, как смеете тут околачиваться!» Раздались два удара, и он выкинул из под навеса еще двух лекарей. Оставшиеся трое, спотыкаясь и путаясь в обрывках веревок, бросились вон из-под навеса. Молодец поклонился Пин И-чжи: «Княжич Лин-ху, Великий Лекарь Пин, ничтожный проявил дерзость, вы, с высоты мудрости…» Пин И-чжи махнул левой ногой, раздался удар, и молодец тоже вылетел из-под навеса». В этот раз Лин-ху Чун невольно изумился. Пин И-чжи не проронил ни слова, сел, взял Лин-ху Чуна за правую руку и стал исследовать пульс. Прошло довольно много времени, он непрерывно менял руки, потом нахмурился, закрыл глаза, и задумался в горестной тишине. Лин-ху Чун произнес: «Господин Пин, жизнь и смерть зависят от Неба, у Лин-ху Чуна раны тяжелы, болезнь неизлечима, вы дважды проявляли милосердие, ничтожный премного благодарен. Господину не стоит из-за этого переживать». Снаружи навеса разгоралось буйное веселье, играли на пальцах в застольные игры, было ясно, что клан Небесной реки уже прислал достаточно выпивки и закусок, чтобы вдоволь напоить героев. Лин-ху Чун всей душой стремился из-под навеса в толпу, где царило шумное веселье, но Пин И-чжи казалось, никогда не закончит исследование пульса, и Лин-ху Чун втайне подумал: «Этот доктор Пин И-чжи взял себе имя И-чжи – один палец, сам говорил, что для того, чтобы убить человека, достаточно одного пальца, и чтобы вылечить его, обследовать его пульс, тоже достаточно одного пальца. Да разве он меня одним пальцем обследует? У него же все десять в ход пошли». Раздался грохот, и в помещение вытянулась голова Тао Ганя: «Лин-ху Чун, ты почему не пьешь вина?» Лин-ху Чун ответил: «Да уже иду, подожди меня, не спеши напиваться». Тао Гань ответил: «Хорошо! Целитель Пин, ты поторапливайся немного». Сказал, и втянул голову обратно. Пин И-чжи медленно убрал руки, смежил глаза, и долго пребывал в молчании. Наконец он открыл глаза: «Княжич Лин-ху, у тебя в теле бьются семь потоков враждующей энергии. Мы не можем их укротить, но не должны и сдаваться. Поскольку это нарушение не связано с отравлением или травмой, а тем более с влажной сыростью от простуды, то использовать методы лекарственного лечения, а также чжэнь-цзю – иглоукалывание-прижигание – мы не можем». Лин-ху Чун ответил: «Да». Пин И-чжи продолжил: «После того, как я диагностировал пульс княжича в городке Чжусянь, у меня сложился рискованный план лечения. Я решил привлечь семь мастеров нэйгун высокого уровня, чтобы они одновременно перехватили и рассеяли эти семь потоков внутренней энергии. Троих я вызвал из дальних краев, двоих обнаружил среди собравшихся гостей, осталось попросить присутствующего здесь господина Юэ, и мы могли бы приступить. Но сейчас, исследовав пульс, я обнаружил, что ситуация вновь изменилась, и стала еще более сложной и загадочной». Лин-ху Чун произнес «Эн», и Пин И-чжи продолжил: «За прошедшие дни произошло четыре крупных изменения. Во-первых, княжич принял очень сильную смесь лекарств восполняющего характера, среди которых были женьшень, лекарственные грибы, лекарственные корни и иные редкие лекарственные средства. Эти лекарственные средства обладают укрепляющим действием, но рецепт был предназначен для девушки с чистой сущностью инь». Лин-ху Чун хмыкнул, и подтвердил: «Все было именно так, преждерожденный дал волшебные указания, с древности и до наших дней это редчайший дар». Пин И-чжи снова продолжил: «Каким же образом княжич принял эти лекарства? Скорее всего, по ошибке принял их от какого-то шарлатана, вот возмутительно». Лин-ху Чун подумал: «Цзу Цянь-цю украл эти «восемь пилюль, спасающих жизнь» у Лао Тоу-цзи, руководствуясь добрыми намерениями, откуда ему было знать, что лекарства могут обладать такими различиями, предписаны они мужской или женской природе? Если выдать правду, Пин И-чжи обвинит его, так что будет лучше его не выдавать. Вслух сказал: «Это все ошибка позднерожденного, никого постороннего винить не надо». Пин И-чжи произнес: «Твое тело вовсе не страдает от недостатка энергии, совсем наоборот, у тебя энергии в избытке, и вдруг ты принимаешь так много восполняющих лекарств, как это может помочь? Если воды Длинной Реки разливаются в бедственном наводнении, а смотритель, ведающий дамбами, не только на станет сливать избыток воды, а наоборот – накачает в реку воды озер Дунтин и Поян, разве это не вызовет еще большего бедствия? Когда изначальной энергии не хватало, слабой и бессильной девушке назначили укрепляющие лекарства, это имело смысл. Но обманом эти лекарства дали принять княжичу, о, какой вред, великое бедствие!» Лин-ху Чун подумал: «Надеюсь, что после того, как дочь Лао Тоу-цзи барышня Лао Бу-сы приняла мою кровь, она сможет поправиться от болезни». Пин И-чжи продолжил: «Второе великое изменение заключается в том, что княжич неожиданно потерял много крови. Если ты тяжело болен, как можно враждовать и биться с другими людьми? В таких случаях герой ненавидит вражду, разве это соответствует пути сбережения здоровья и продления жизни? Ах, люди так тобой дорожат, а ты, однако, самого себя совсем не ценишь. Для мести благородного мужа десять лет – не срок, к чему стремиться добиться всего сразу?» Он говорил, и огорченно покачивал головой. Когда он это говорил, его лицо выражало предельное неодобрение, если бы его пациентом не был Лин-ху Чун, то он бы, пожалуй, врезал бы оплеуху, и злобным голосом обругал того страшной бранью. Лин-ху Чун ответил: «Поучения преждерожденного абсолютно верны».
Пин И-чжи сказал: «Простая кровопотеря, это еще куда ни шло, это не трудно вылечить, но вот как назло, ты пошел к главе Юньнаньского учения Пяти Бессмертных, свел знакомство, выпил их лекарственное вино великого восполнения Пяти Бессмертных». Лин-ху Чун удивился: «Это было лекарственное вино великого восполнения Пяти Бессмертных?» Пин И-чжи ответил: «Это укрепляющее вино изготавливается по тайному рецепту клана Пяти Ядов, передающемуся из поколения в поколение, в нем используются уникальные представители пяти ядовитых существ, говорят, что каждую из ядовитых тварей десятилетиями вскармливают особым образом, только тогда они становятся пригодными, мало того, что в этом вине используются удивительные цветы и редчайшие травы, так они еще и так подобраны, что соответствуют логике взаимного порождения и угнетения. Принявший это вино человек будет невосприимчив к ста болезням, и никакой яд на него не будет воздействовать, более десяти лет его мастерство и сила будут резко возрастать, это в самом деле волшебное укрепляющее средство. Старик[Здесь Пин И-чжи говорит о себе в третьем лице, называя себя Лао Фу «Старый муж»] давно уже слышал об этом лекарстве, всем сердцем жаждал изучить, но даже взглянуть хоть раз не удалось. Слыхал я, что Лань Фэн-хуан – Синий Феникс бережет свою девичью чистоту, как драгоценную яшму, никаким мужчинам никогда не выказывала и тени расположения, а вот взяла и дала тебе принять драгоценный секретный эликсир, передаваемый старейшинами их учения, эх, пригожий парнишка, всем нравится, а только от этого сам и страдает». Лин-ху Чун горестно улыбнулся: «Глава учения Лань только однажды встретилась с позднерожденным в лодке на Желтой реке, тайно дала лекарственное вино под видом подарка, кроме этого, никаких связей у нас с ней не было».
Пин И-чжи пристально смотрел на него некоторое время, покачал головой, и сказал: «Лань Фэн-хуан дала тебе лекарственное вино великого восполнения Пяти Бессмертных, все ради другого лица. Но это восполнение увеличило наполненность, к имевшемуся вреду добавило дополнительный вред. Хоть оно и восполнило силы, а также нанесло дополнительные повреждения. Эх, мать твою, вот чертовщина! В этом секретном эликсире скрыт древний фармакологический рецепт, а эта девчонка Лань Фэн-хуан, какие, к собачьей заднице, имеет познания в медицине, в лекарственных, мать их, средствах? Да она вообще запутала все к чертовой матери!»
Лин-ху Чун слушал, как он ругается, и ему показалось, что это злой и сварливый человек. Но, увидев его мрачное лицо, и частое дыхание, он почувствовал, что врач чистосердечно переживает за него. Он сказал: «Преждерожденный Пин, глава учения Лань руководствовалась лучшими побуждениями…» Пин И-чжи разгневался: «Добрые побуждения, добрые побуждения! Эх, в Поднебесной так много шарлатанов, найдется ли среди них кто-нибудь, кто не руководствуется добрыми побуждениями? А знаешь ли ты, что шарлатаны каждый день отправляют на тот свет побольше людей, чем гибнут на реках и озерах от мечей и сабель?» Лин-ху Чун ответил: «Весьма вероятно». Пин И-чжи вскричал: «Что значит, весьма вероятно? Да так оно в самом деле и есть! Человек прошел через руки Пин И-чжи, эта Лань Фэн-хуан зачем туда же руки сует?
Теперь твоя кровь полна сильных ядов, если начать с ними бороться, то непременно обострится ситуация с семью потоками энергии, и боюсь, ты умрешь в течение трех часов». Лин-ху Чун подумал: «Эти яды, попавшие в мою кровь, наверняка не из лекарственного вина Пяти Бессмертных, Лань Фэн-хуан и четверо девушек лечили мою кровопотерю, дали мне свою кровь. Они все постоянно при ядах, у них яды и в питье и в пище, да только у них организмы выработали к этим ядам невосприимчивость. Однако, об этом тоже нельзя говорить преждерожденному Пину, иначе он рассердится». Вслух сказал: «Путь медицины и логика лекарств утонченны и глубоки, обычному человеку это невозможно понять».
Пин И-чжи заорал: «Если бы ты только принял по ошибке укрепляющее лекарство, потерял много крови, выпил по незнанию лекарственное вино, этому еще можно было бы помочь! Но четвертое большое изменение, оно связывает мне руки и делает абсолютно беспомощным. Эх, ты каждый раз сам себе вредил!» Лин-ху Чун сказал: «Да, я каждый раз сам себе вредил». Пин И-чжи произнес: «Все эти дни, ты зачем постоянно тосковал, и пребывал в отчаянии, не хотел снова жить? Что, в конце концов, тебя так согнуло? Когда я исследовал твой пульс в городке Чжусянь, хоть твои раны и были тяжелыми, а заболевание очень странное, но твой пульс был полон стремления к жизни. Я дал тебе сто дней, рассчитывая, что за это время смогу найти способ справиться с твоей болезнью. Но теперь мне даже опереться не на что, в твоем пульсе воли к жизни не осталось совсем, ты можешь мне объяснить, что случилось?» Услышав его вопрос, Лин-ху Чун невольно опечалился, подумав: «Прежде шифу подозревал меня в том, что я тайно присвоил трактат мальца Линя о мече, отвергающем зло, это еще куда ни шло, если великий муж в сердце своем не чувствует позора, это дело рано или поздно открылось бы, однако… однако, даже сяошимей тоже стала подозревать меня, ради мальца Линя решила, что я гроша ломаного не стою, после этого какая радость может быть для меня на этом свете?»


Пин И-чжи не стал дожидаться его ответа, и продолжил: «Судя по твоему пульсу, ты запутался в любовных страстях. На самом деле, речи женщин глупы, а их облик безобразен, лучше всего бежать от них как можно дальше, а если не удается убежать, то остается только терпеть и притворяться. Отчего ты не отбросил думы о них, а наоборот, дни и ночи переживаешь? Это великий вред. Хотя, хотя та… ах, даже и не знаю, как сказать?»
Говоря это, постоянно качал головой. Лин-ху Чун подумал: «Уж твоя-то женушка точно страшна и речами, и обликом, да только другие женщины Поднебесной вовсе не таковы. Ты по своей супруге судишь о всех женщинах мира, но это же смешно, если уж сяошимей глупа речами и страшна обликом…»
Тао Хуа влез под навес с двумя большими винными чашами в руках: «Эй, лекарь Пин, что это ты до сих пор не вылечил?» Пин И-чжи помрачнел: «Эта болезнь неизлечима!» Тао Хуа пришел в ужас: «Болезнь неизлечима, что же тогда делать?» Обернулся к Лин-ху Чуну и предложил: «Тогда уж лучше выпить». Лин-ху Чун ответил: «Точно!» Пин И-чжи в гневе вскричал: «Не смей уходить!» Тао Хуа перепугался, повернулся, убегая, и весь облился вином. Пин И-чжи сказал: «Княжич Лин-ху, твою болезнь полностью вылечить нельзя, боюсь даже золотой небожитель смог бы только оттянуть смерть на несколько месяцев, но не спас бы тебя окончательно. Но, тем не менее, послушай мои слова: во-первых, запрещаю тебе вино; во-вторых, тебе необходимо отбросить душевные терзания, укротить «обезьяну желаний и коня мысли», не то что путаться с женщинами нельзя, но и думать о них тебе запрещаю; в-третьих, не смей, используя оружие, соперничать с другими людьми. Если сможешь осуществить эти три запрета: запрет на вино, запрет на чувства, и запрет на соперничество, тогда проживешь еще год или два с лишним».


Лин-ху Чун расхохотался. Пин И-чжи рассердился: «Что тут смешного?» Лин-ху Чун ответил: «Человек рождается на свет обладающий желаниями, если даже вина нельзя пить, если о женщинах даже думать нельзя, если нельзя дать отпор обидчику, то разве это жизнь? Уж лучше сразу умереть, все веселее будет». Пин И-чжи сказал зловещим голосом: «Ты обязан придерживаться запретов, иначе  твоя болезнь не будет излечена, разве это не разрушит мою репутацию?» Лин-ху Чун положил свою руку на запястье доктора: «Преждерожденный Пин, ты руководствуешься добрыми побуждениями, позднерожденный бесконечно признателен. Но жизнь и смерть зависят от судьбы, хоть врачебное мастерство преждерожденного и невыразимо тонко, но трудно спасти человека, которому суждено умереть. То, что моя болезнь неизлечима, нисколько не скажется на репутации преждерожденного». Снова раздался треск, и под навес вломился еще один человек, на этот раз это был Тао Гэнь, он громко закричал: «Лин-ху Чун, излечился уже?» Лин-ху Чун ответил: «Лекарь Пин обладает волшебным мастерством, уже излечил меня». Тао Гэнь обрадовался: «Замечательно, замечательно!» Схватил его за отворот, и потащил: «Пошли уже выпьем вина!» Лин-ху Чун обратился к доктору Пин И-чжи, выполнил глубочайший поклон со сложением рук: «Благодарю преждерожденного за заботу». Пин И-чжи на ритуал не ответил, только бормотал что-то сам с собой.
Тао Гэнь сказал: «Я заранее говорил, что он тебя вылечит. Он «знаменитый врач, убивающий людей», он, если вылечит одного, то одного убьет, а если не вылечит – то как же ему поступать? Разве это не станет неразрешимым вопросом?» Лин-ху Чун засмеялся: «Глупости все это!» Они вдвоем рука об руку вышли из-под навеса, а там уже бушевала пьянка. Лин-ху Чун едва вышел, а кто-то уже налил ему вина, и он охотно выпил до дна. Толпа героев увидала его радостный вид, как он удало пьет вино, разговаривает и смеется, и тут все не удержались от радости, все твердили: «Княжич Лин-ху своим гордым духом воодушевляет людей». Лин-ху Чун тут же выпил более десяти чаш вина, внезапно вспомнил про Пин И-чжи, налил огромную чашу с вином, запел песню «Одним днем я живу, сегодня есть вино, и сегодня я пьян…» Пошел под навес, и произнес: «Преждерожденный Пин, этот тост – за тебя».
В мерцающем пламени свечей стало заметно, что облик Пин И-чжи вдруг преобразился. Лин-ху Чун вздрогнул, и протрезвел на треть. Внимательно вглядевшись, он обнаружил, что черные волосы целителя стали снежно-белыми, лицо прорезали глубокие морщины, за несколько часов он постарел лет на десять – двадцать. Он продолжал бормотать: «Вылечил одного человека – надо убить одного человека, не вылечил человека – что тогда надо делать?» У Лин-ху Чуна забурлила горячая кровь, он закричал: «Жизнь Лин-ху Чуна – разве она стоит хоть чего-нибудь? К чему преждерожденному об этом беспокоиться?»


Пин И-чжи произнес: «Не вылечил человека – значить надо убить себя самого, иначе – какой же это «знаменитый врач, убивающий людей»?» Внезапно он встал, извергнул изо рта поток свежей крови, и рухнул на пол. Лин-ху Чун был потрясен, бросился к нему, было уже поздно – дыхание доктора остановилось, он был мертв. Лин-ху Чун схватил его в охапку, не зная, что делать. За стенами навеса звуки попойки постепенно замолкали, и его сердце наполнилось скорбью. Он стоял так в тишине довольно долго, и из его глаз невольно потекли слезы. Мертвое тело в его руках становилось все тяжелее, у него уже не было сил держать, и он осторожно положил его на пол. Вдруг в помещение кто-то вошел тихой поступью, и прошептал: «Княжич Лин-ху!» Лин-ху Чун заметил, что это был Цзу Цянь-цю, скорбно прошептал: «Преждерожденный Цзу, лекарь Пин умер». Цзу Цянь-цю, вопреки ожиданиям, на это не обратил особого внимания, и прошептал: «Княжич Лин-ху, прошу тебя об одном деле. Если кто-то будет обо мне спрашивать, прошу тебя, скажи, что никогда раньше со мной не встречался». Лин-ху Чун был ошеломлен, спросил: «Но почему?» Цзу Цянь-цю ответил: «Да ничего, просто… просто, ах, прощай, прощай».
Он вышел прочь, и следом в помещение вошел другой человек – это был Сы-ма Да: «Княжич Лин-ху, есть у меня к тебе одна незначительная просьба, сущая безделица… если кто-то будет расспрашивать, кто собирался на встречу на холме Пяти Гегемонов, прошу княжича, не упоминать моего имени, буду бесконечно за это признателен». Лин-ху Чун ответил: «Да. Но зачем?» Сы-ма Да сконфузился, как нашкодивший ребенок, которого поймали на проступке, он замямлил: «Это… это…»
Лин-ху Чун ответил: «Раз Лин-ху Чун оказался не парой Вашему Превосходительству, то впредь не будет так высоко карабкаться». Сы-ма Да изменился в лице, неожиданно рухнул на колени и начал кланяться: «Уж лучше бы меня закопали живьем в землю, чем слышать такие слова княжича. Прошу тебя не упоминать о событиях на холме Вубаган, чтобы мне избежать гнева других людей, если княжич мне не верит, то пусть считает мои слова глупостью, а меня собачьим дерьмом».


Лин-ху Чун тут же вытянул руки, поддерживая его: «К чему такие ритуалы, владыка островов Сы-ма? Прошу владыку островов сказать, ты встретился со мной на холме Вубаган, как это может разозлить посторонних людей? Если кто-то настолько горячо ненавидит Лин-ху Чуна, то пусть уже я один к нему отправлюсь…» Сы-ма Да замахал руками, с улыбкой сказал: «Княжич все дальше уходит от истины. Этот человек настолько горячо любит тебя, откуда там взяться горячей ненависти? Ай, ничтожный неотесан, не могу говорить, прощай, прощай. В общем, Сы-ма Да стал твоим другом, если потом что-то потребуется, только дай весть, пойду за тобой в огонь и в воду, перед тобой восемнадцать поколений моих предков – просто глупые дураки». Сказав, ударил себя в грудь, и большими шагами ушел из-под навеса. Лин-ху Чун был изумлен: «Этот человек так искренен со мной, ему невозможно не верить. Но почему он пришел на холм Пяти Гегемонов встретить меня, и как это может вызвать чей-то гнев? И тот, кто гневается, очевидно не питает ко мне ненависти, на самом деле очень хорошо ко мне относится, есть ли в Поднебенсной столь чудные дела? Если он ко мне действительно хорошо относится, то знакомство с таким количеством друзей должно его радовать». И вдруг он вспомнил: «А, точно, этот человек наверняка старейшина кланов истинного пути, любит меня и заботится, его не обрадует мое знакомство с представителями «боковых врат и левого пути». Неужели это дядюшка - великий наставник Фэн? На самом деле, такие, как владыка островов Сы-ма, честные и прямодушные люди, чем они плохи?» Тут снаружи послышалось чье-то осторожное покашливание, и еще один человек тихо сказал: «Княжич Лин-ху». Лин-ху Чун узнал голос Хуан Бо-лю, откликнулся: «Глава клана Хуан, прошу входить». Хуан Бо-лю вошел под навес, произнес: «Княжич Лин-ху, тут несколько друзей попросили меня передать слова прощания, у них возникли срочные дела, им срочно нужно возвращаться, не смеют лично откланяться перед княжичем, просили меня передать их извинения». Лин-ху Чун сказал: «Не нужно церемоний». В самом деле, за стенами хижины слышался нестройный шум, очевидно, там действительно собралось немало людей. Хуан Бо-лю забормотал: «Это дело, ах, все-то мы делаем неотесанно, ребята хотели, как лучше, старались принять с любезностью, вот уж не думали … сперва-то, … у людей чувства тонкие, ой, не стоит об этом рассказывать, а мы грубы и неотесанны, ничего не понимаем. Даже глава учения Лань, на что уж, девушка из народности Мяо, и то…» Лин-ху Чун слушал его слова, в которых не улавливалось никакой ясной мысли, и спросил: «Глава клана Хуан, может быть, ты хочешь, чтобы я никому не рассказывал о делах на холме Вубаган?» Хуан Бо-лю издал удовлетворенный звук, а его лицо приобрело смущенное выражение, он произнес: «Другие люди могут отпираться, Хуан Бо-лю отпираться не будет. Клан Небесной Реки принимал княжича Лин-ху на холме Пяти Гегемонов, уж лучше в этом признаваться». Лин-ху Чун удивился: «Ты попросил меня выпить бокал вина, не понимаю, какой в этом может быть великий проступок. Настоящий китайский парень, великий муж, что тут должен признавать или не признавать?»
Хуан Бо-лю поспешно засмеялся: «Княжич, да не бери ты это в голову. Эх, старина Хуан груб и сварлив, ему бы об этом деле прежде с дочкой посоветоваться, или хотя бы с внучкой, уж не провинился бы перед людьми, ни в чем-то я не разбираюсь. Ах, я мужлан, женился в семнадцать лет, да жаль, жизнь моей женушки оказалась очень короткой, слишком рано она умерла, так что я совсем не разбираюсь, что у женщин на уме». Лин-ху Чун подумал: «Неудивительно, что шифу говорил о левом пути, боковых вратах, что у них все шиворот навыворот, «три повалилось – четыре упало». Он пригласил меня выпить вина, а оказывается, должен был с дочкой посоветоваться, с внучкой, да еще и винит себя, что жена рано умерла». Хуан Бо-лю продолжил: «Ну, получилось, как получилось. Княжич, ты можешь сказать, что раньше уже был знаком со стариной Хуаном, несколько десятков лет был его старым другом? Ай, не годится, получается, что даже если мы с тобой были знакомы лет восемь – девять, то ты уже в пятнадцать – шестнадцать лет вместе со стариной Хуаном вино пил и на деньги играл». Лин-ху Чун рассмеялся: «Да ничтожный с шести лет вместе с тобой в кости играл, пил крепкое вино, ты разве забыл? Теперь у нас с тобой разве не ровно двадцать полных лет крепкой дружбы?» Хуан Бо-лю вздрогнул, понял, что Лин-ху Чун обыграл его же слова, и с горькой усмешкой ответил: «То, что княжич сейчас сказал, разумеется, было бы наилучшим. Да только вот… да только вот некий Хуан двадцать лет назад жег дома и грабил поселения, не очень красивые вещи делал, как мог княжич свести со мной дружбу? Охо-хо… вот уж…» Лин-ху Чун сказал: «Глава клана Хуан прямо и открыто во всем признался, этого достаточно, чтобы понять, что он честный человек, ничтожный двадцать лет назад не мог не стать его хорошим другом». Хуан Бо-лю очень обрадовался, громко произнес: «Хорошо, отлично, мы с тобой уже двадцать лет хорошие друзья». Он оглянулся, понизил голос: «Береги себя, княжич, сердце у тебя доброе, сейчас ты болен, а в конце может, и выздоровеешь, к тому же божественная… божественная …  … божественно ты ловок и смышлен… ай-йо!» Он вскрикнул, и тут же ушел.


Лин-ху Чун подумал: «Что за божественная… божественная… божественно ловок и смышлен? Это точно бред какой-то». Тут послышался удаляющийся стук копыт, людской гомон постепенно стал тише, и смолк окончательно. Он некоторое время неподвижно смотрел на мертвое тело Пин И-чжи, потом вышел, и вдруг остолбенел: на холме было пусто, ни души не видать. Он думал, что многие из толпы героев просто прекратили шумные пьяные разговоры, многие уже уехали с холма Вубаган, но он и не предполагал, что исчезли абсолютно все. Он срывающимся голосом крикнул: «Шифу, шинян!», – но ему никто не отозвался. Он закричал снова: «Второй старший брат, третий старший брат, сяошимей!», – но вокруг по-прежнему стояла тишина.
Изогнутая бровь луны ярко светила, даже мельчайший ветерок не смел шелестеть, казалось, что на всем холме Пяти Гегемонов остался только один человек – он сам. Он заметил, что на земле повсюду валялись чайники с вином, посуда, головные уборы, плащи и куртки, и прочие разбросанные во все стороны предметы, толпа героев разбегалась в спешке, даже вещей не успев подхватить. Он изумился еще больше: «Они ушли так поспешно, словно спасались от катастрофы, «бурных вод и диких зверей», будто у них не было иного выхода, кроме бегства. Но все эти молодцы имели весьма бравый вид, Неба и Земли не страшились, и вдруг так странно превратились в трусов, в самом деле, трудно найти этому объяснение. Но шифу, шинян, сяошимей – они-то куда ушли? Если в тот миг им реально грозила опасность, почему меня не позвали?» В этот миг в его сердце как холодом ударило, он почувствовал, что хоть Небо и Земля велики, а нет ни одного человека, который бы позаботился о его безопасности, не так давно такое множество людей искали его дружбы, а сейчас даже отец-наставник, матушка-наставница, маленькая младшая сестра-наставница бросили его.
Сердце заныло, потоки чуждой энергии внутри тела забурлили, он закачался, и рухнул наземь. Изо всех сил он попробовал подняться, застонал, но сил так и не нашлось. Он закрыл глаза, занялся собиранием духа, отдохнул немного, и предпринял вторую попытку подняться, но внезапно в этот раз использовал слишком много силы, в ушах зашумело, зрение померкло, и он свалился в беспамятстве. Он не знал, сколько прошло времени, но в полузабытье услыхал мягкие звуки циня, его дух и сознание мало-помалу начали восстанавливаться. Звуки циня были изящными, медленными и нежными, они сразу успокоили его чувства, это была та самая мелодия «Доброта чистого сердца», которую играла бабушка в Лояне. Лин-ху Чуну казалось, что он плывет в огромном бескрайнем море, и вдруг перед ним возник маленький островок, его чувства и дух воспряли, он тут же встал на ноги, услыхал, что звук циня доносится из соломенной хижины, и тут же шаг за шагом пошел туда, но обнаружил, что дверь в хижину уже закрыта. Не дойдя до двери шесть – семь шагов, он остановился, размышляя: «Судя по звуку циня, сюда прибыла бабушка из бамбуковой хижины, что в городе Лоян. Тогда в Лояне, она не хотела, чтобы я видел ее лицо, сейчас разве можно входить без ее разрешения?»
Тут же совершил поклон: «Лин-ху Чун явился к преждерожденной».


Струны циня прозвенели еще несколько раз, и музыка внезапно остановилась. Лин-ху Чуну показалось, что музыка была наполнена состраданием, слушая ее, он ощущал невыразимое словами наслаждение, он понял, что в этом мире, в конце концов, остался хоть один человек, которому он дорог, и чувство признательности мгновенно хлынуло в его грудь. Вдруг в стороне кто-то сказал: «Тут кто-то играет на цине! Эти злодеи все еще не убрались». Чей-то громовой голос ответил: «Эти злобные демоны, распутные черти, смеют у нас в Хэнани безобразничать, да еще нам на глаза показываться?» Договорив до этого места, он возвысил голос и заорал: «Эй, бесстыжие негодяи, расшумелись тут на холме Вубаган, выходи по порядку, называйте имена!» У него был огромный запас дыхания, сила голоса выдавала огромную мощь. Лин-ху Чун подумал: «Нечего удивляться, что Сы-ма Да, Хуан Бо-лю, Цзу Цянь-цю, испугались и кинулись в бегство, наверняка кто-то из школ истинного учения уже раньше бросал им вызов». Он смутно почувствовал, что Сы-ма Да, Хуан Бо-лю и другие столь поспешным бегством не соответствовали образу хороших китайских парней, но явившийся вполне мог запугать толпу героев, он явно был представитель высшего уровня мастеров боевого искусства. Он подумал: «Они зовут меня выйти, трудно им отвечать, не лучше ли спрятаться». Зашел за камышовую хижину, снова подумал: «В хижине только уважаемая бабушка, вряд ли они будут ей вредить». В это время цинь в хижине замолчал, а звук шагов усилился – трое поднялись на холм, и разом удивленно протянули: «И-ии», – было ясно, что их крайне удивило отсутствие людей на холме. Человек с могучим голосом произнес: «Куда эти ублюдки подевались?» Человек с тихим спокойным голосом ответил ему: «Они услыхали, что сюда направлены два высоких мастера Шаолиня, чтобы истребить всю нечисть, вот и умчались, поджав хвосты». Другой засмеялся: «Хорошо сказано! Наверняка их также напугал своей славой и брат Тань из фракции горы Куньлунь», – и трое расхохотались вместе. Лин-ху Чун понял: «Оказывается, двое из них принадлежат к фракции Шаолинь, а один – к фракции Куньлунь. Со времен династии Тан, Шаолинь является лидером в мире боевых искусств, даже только одна фракция Шаолинь по своему влиянию и могуществу стоит выше всего нашего союза школ меча пяти твердынь, да и по силам, думаю, превосходит. В боевом сообществе все восхищаются главой фракции Шаолинь, великим наставником – «даши» Жэнь Фан-чжэном. Шифу часто говорил, что методы меча школы Куньлунь совмещают в себе достоинства мужественности и легкости. Два клана вошли в союз, это могучая сила, эти трое, наверняка, только авангард, за ними наверняка идет подмога. Но почему скрылись шифу и шинян?» Подумал еще, и понял: «Шифу является руководителем светлой школы истинной фракции, вместе с такими, как Хуан Бо-лю, ему не пристало связываться, при встрече с высокими мастерами фракций Шаолинь и Куньлунь ему будет стыдно». Тут он услыхал как тот Тань из фракции Куньлунь сказал: «А куда спрятался тот человек, который играл здесь на цине? Брат Синь, Брат И, мне кажется, тут что-то не чисто». Тот человек с громким голосом ответил: «Точно, обыщем тут все тщательно, вытащим его». Другой сказал: «Старший брат-наставник Синь, пойду посмотрю в тростниковой хижине». Услыхав эти слова, Лин-ху Чун понял, что его фамилия И, фамилия громкоголосого Синь, он его старший брат-наставник. тут послышалось, как тот с фамилией И пошел к тростниковой хижине.
В хижине раздался чистый женский голос: «Здесь только один человек, сейчас глубокая ночь, женщине нельзя встречаться с мужчиной». Тот, по фамилии Синь сказал: «Это женщина». Тот, что с фамилией И, произнес: «Это ты только что играла на цине?» Бабушка ответила: «Точно так». И попросил: «Сыграй еще, мы послушаем». Бабушка ответила: «Нам даже разговаривать не положено, что говорить о игре на цине?» Синь сказал: «Да что тут такого? Слишком много отговорок, в хижине наверняка есть что-то странное, пойдем посмотрим». И сказал: «Ты говоришь, что являешься одинокой женщиной, сейчас глубокая ночь, но что за дела у тебя сейчас на холме Вубаган? Скорее всего, ты заодно с теми злобными демонами из боковых врат. Мы войдем с обыском». Говоря, двинулся к двери хижины.
Лин-ху Чун вышел из укрытия, преградил путь к дверям, крикнул: «Стой!» Трое не ожидали, что кто-то может тут появиться, и были слегка ошеломлены, но увидев, что это одинокий юноша, не стали с ним считаться. Синь громко закричал: «Ты кто, парень? Чертовой украдкой прячешься здесь в темноте, ты чего тут делаешь?»


Лин-ху Чун ответил: «Перед вами Лин-ху Чун из фракции Хуашань, приветствую преждерожденных из фракций Шаолинь и Куньлунь». Говоря, совершил глубочайший поклон со сложением рук, обращенный ко всем троим.
Тот И фыркнул: «Из фракции Хуашань? А сюда зачем пришел?» Лин-ху Чун увидел, что тот, по фамилии Синь вовсе не такой уж и богатырь, просто имел необычайно вздутую, как барабан, грудную клетку, при таком сложении было неудивительно, что он обладал громовым голосом. Второй удалец средних лет был одет в такой же коричневый халат, значит, это был его собрат по клану по фамилии И. Тань из клана Куньлунь был одет в богатый халат с длинными рукавами, за спиной у него висел меч, облик его выдавал привычку к роскоши и изяществу. И, не получив ответа на свой вопрос, повторил: «Раз ты ученик клана истинного учения, то что делаешь здесь на холме Вубаган?» Лин-ху Чун уже прежде слышал их ругань, уже был сердит, а сейчас, услышав, как бесцеремонно с ним разговаривают, ответил: «Трое уважаемых преждерожденных тоже принадлежат к истинным кланам, разве они тоже не находятся на вершине холма Вубаган?» Тань рассмеялся: «Сказано хорошо, если ты знаешь, что за женщина играла на цине, кто она такая?» Лин-ху Чун ответил: «Это высокая годами и одаренная добродетелями, не имеющая равных в мире бабушка». И перебил его: «Что за чушь! Судя по ее голосу, она не стара, какая еще бабушка не бабушка?» Лин-ху Чун посмеялся: «У этой бабушки мелодичный голос, что удивительного?  Ее племянник старше тебя лет на двадцать – тридцать, что говорить о самой бабушке?»


И сказал: «Отойди, мы войдем и посмотрим».


Лин-ху Чун растопырил руки: «Бабушка сказала, глубокая ночь, женщина не может встречаться с мужчиной. Она с вами не знакома, с чего ей на вас смотреть?» Тот, по фамилии И щелкнул рукавом халата, послал совсем немного силы, но Лин-ху Чун совершенно лишился внутренней энергии, никак не мог сопротивляться, тут же рухнул наземь. И не предполагал, что его соперник совершенно не имеет воинских навыков, даже слегка испугался, заявил с холодной усмешкой: «Ты ученик клана Хуашань? Боюсь, ты «корову надуваешь» – впустую бахвалишься!» Говоря, двинулся к хижине.  Лин-ху Чун поднялся, по лицу его струилась кровь от удара о валявшийся на земле камень, он сказал: «Бабушка не желает с вами встречаться, почему вы столь невежливы? В городе Лоян я много дней разговаривал с бабушкой, но ни разу не видел ее лица». И сказал: «Малявка, что за ерунду ты несешь, отойди, а то так двину, еще раз закувыркаешься, понял?» Лин-ху Чун ответил: «Клан Шаолинь обладает самой большой славой в воинском сообществе, двое уважаемых наверняка являются не принявшими монашеские обеты высокими мастерами мирянами клана Шаолинь. Этот уважаемый наверняка знаменитый представитель клана Куньлунь, на дворе темная ночь, а вы явились угрожать пожилой бабушке, разве это не будет поводом для насмешек в воинском сообществе?»
И заорал: «Да плевал я на твой вздор!» Тыльной сторон левой ладони с треском залепил Лин-ху Чуну тяжелую пощечину.
Лин-ху Чун, хоть сил и не имел, но увидел его движение, понял, как пойдет удар, быстро начал уклон, но поясница и ноги его не слушались, и он не смог уклониться, его дважды развернуло, в глазах потемнело, и он осел на землю. Синь произнес: «Младший брат-наставник И, этот человек не владеет боевым искусством, не стоит его принимать во внимание, злобные демоны все скрылись отсюда начисто, пойдем уже отсюда!» И возразил: «Вся нечисть провинций Шаньдун и Хэнань вдруг собралась на холме Вубаган, и мгновенно начисто разбежалась. То, что собрались – конечно, странно, то, что разбежались – тоже удивительно. Возможно, в этой хижине мы найдем ключ к пониманию этих странных событий». Говоря, протянул руку к двери хижины.
Лин-ху Чун тут же поднялся, в его руке оказался меч: «Преждерожденный И, ничтожный получил добро от находящейся в хижине почтенной бабушки, пока у меня в груди есть хоть глоток дыхания, я не позволю тебе оскорбить ее». И расхохотался: «На что ты надеешься? На вот этот меч у тебя в руках?» Лин-ху Чун ответил: Позднерожденный обладает мизерным боевым искусством, разве может быть соперником мастеру Шаолиня? Но среди тысяч вещей только одна имеет значение: если ты хочешь войти, то сначала должен убить меня». Синь воскликнул: Младший брат-наставник И, да этот малец имеет твердую волю, да он нормальный китайский парень, оставим его». И рассмеялся: «Говорят, что методы меча клана Хуашань особые и таинственные, к тому ж еесть разделение на направление меча и направление энергии, ты относишься к направлению меча, или к направлению голой задницы? Ха-ха, ха-ха!» И к его смеху присоединились Тань с И. Лин-ху Чун громко сказал: «Используя силу, творить злодейство, разве это можно назвать знаменитой школой истинного направления? Ты ученик фракции Шаолинь? Боюсь, это надувательство!» И рассвирепел, приготовил правую ладонь, собрался ударить Лин-ху Чуна в грудь. Было видно, что от этого удара Лин-ху Чун рухнет замертво, и его собрат Синь закричал: «Остановись! Лин-ху Чун, если ты ученик знаменитой школы истинного клана, разве тебе не запрещено искать ссор с людьми?» Лин-ху Чун ответил: «Если человек из истинного клана вступает в бой, то у него должны быть на это веские причины». Шаолинец И медленно-медленно поднял ладонь: «Я сосчитаю до трех, если на счет три ты не отойдешь, я сломаю тебе три ребра. Раз!» Лин-ху Чун слегка улыбнулся: «Три ребра сломает, вот безделица, стоит ли об этом говорить!» И закричал: «Два!» Синь вскричал: «Дружочек, это уже взаправду, быстрее отходи». Лин-ху Чун улыбнулся: «Я уже и предыдущую оплеуху засчитал, как настоящую. Если Лин-ху Чун еще не умер, как он может позволить вам быть невежливыми с бабушкой?» В ожидании удара он тайно слегка двинул энергию, прибавил силы в правую руку, но тут же почувствовал резкую боль в голове, перед глазами заплясали тысячи золотых звездочек. И закричал: «Три!», – шагнул левой ногой, увидел, что Лин-ху Чун оперся спиной о дверь, с ледяной улыбкой на устах, и не помышляя о том, чтобы отойти в сторону, и нанес ему удар правой ладонью. Лин-ху Чун в этот момент только чувствовал, что у него дыхание остановилось, а ладонь его соперника уже пришла в движение, он смог только направить свой меч, целясь острием в середину его ладони. Меч попал в нужное место в критический момент, И уже бил ладонью, и не успевал отвести удар. Раздался легкий треск, потом громкое «А!», – и кончик меча пронзил ладонь насквозь. Он поспешно дернул руку обратно, снова раздался треск, и он выдернул ладонь с клинка. Эта рана была весьма тяжелой, он отпрыгнул назад на несколько чжанов, левой рукой рванул с пояса меч. Испуг и ярость смешались в нем, он закричал: «Преступная малявка дураком прикидывался, а на самом деле боевые навыки отличные. Я … я с тобой насмерть схвачусь». Синь, И, Тань – все трое имели отличные навыки фехтования, видели, что Лин-ху Чун, едва поднял меч, вовсе не выполнял никаких приемов, только полагался на правильную форму и своевременность, и тем принудил соперника самому наколоться на острие его меча, эти методы меча в самом деле уже находились в сфере высшего совершенства. Этот И, хоть и был взбешен, но не смел уже недооценивать противника, держа меч в левой руке провел три слитные атаки, хотя все они изначально были только ложными финтами, но каждый выпад он доводил только до половины, и тут же оттягивал руку назад. В тот вечер, когда Лин-ху Чун дрался с пятнадцатью сильными противниками, и ослепил их, он тоже был лишен внутренней силы, но сейчас, вдобавок к этому на него последовательно свалились несколько дополнительных серьезных напастей, он почти не имел сил просто поднять меч в руке. Видя, как его противник проводит три ложных атаки, что кончик его меча даже не дрожит, он убедился, что это истинное искусство шаолиньского меча, он вовсе не хотел с ним вражды, и произнес: «Ничтожный вовсе не хотел провиниться перед тремя уважаемыми преждерожденными, только прошу вас троих покинуть это место, ничтожный… ничтожный в самом деле чистосердечно раскаивается». Но И хмыкнул: «Вот теперь уже позно просить милости». Его меч рванулся в бешеном выпаде, метя Лин-ху Чуну в горло.


Лин-ху Чун не мог свободно двигаться, понимал, что уклониться от этого выпада не сможет, так что уколол мечом вперед, начал позже, да раньше пришел – раздался прыскающий звук, и он проткнул своему противнику левое запястье. Пальцы И разжались, и меч упал наземь. В этот момент рассвет осветил небо на востоке, он увидел, как его левая рука промокает кровью, которая капает на зеленую траву, некоторое время стоял, не в силах поверить, что такое возможно, потом испустил длинный стон, свесил голову, и пошел прочь. Его сподвижник Синь изначально не хотел впутываться во вражду с кланом Хуашань, к тому же видел изысканную технику меча Лин-ху Чуна, понимал, что не сможет с ним справиться, тем более, что его брат-наставник уже получил раны, крикнул: «Младший брат-наставник И!», – и пошел за ним. Тот Тань искоса некоторое время пристально вглядывался в Лин-ху Чуна, и спросил: «Ваше Превосходительство действительно являетесь учеником клана Хуашань?» Лин-ху Чун качался, едва стоял на ногах, но ответил твердо: «Так и есть!» Этот Тань увидел, что тот тяжело ранен, хотя техника меча и утонченная, но стоит только немного подождать, и атаковать не потребуется, он сам вот-вот рухнет, удача сама идет в руки, он подумал: «Только что два мастера Шаолиня были посрамлены этим юнцом – один был ранен, другой ушел, если я его свалю, лично доставлю в храм Шаолинь, брошу к ногам настоятеля Фан Чжана, не только в Шаолине получу одобрение, но и во фракции Куньлунь свое имя прославлю». Он сделал шаг вперед, и улыбаясь, сказал: «Юноша, твой меч не плох, а вот врукопашную со мной силами померяться – как ты на это смотришь?»


Лин-ху Чун бросил на него взгляд вскользь, и сразу понял по его выражению лица, что этот человек коварный, гораздо более подлый, чем шаолиньский мастер И, поднял меч, и нанес колющий удар ему в плечо. Мог ли он предположить, что на половине пути его рука совсем лишиться сил – пальцы разжались, и меч упал на землю. Этот Тань чрезвычайно обрадовался, и с хрустом загнал ладонь в грудь Лин-ху Чуну. Лин-ху Чун рыгнул, и изверг изо рта целый фонтан крови. Они стояли очень близко друг к другу, и свежая кровь забрызгала Таня целиком, попала ему в лицо, а несколько мелких капелек залетели даже ему в рот. Тань почувствовал в своем рту отвратительный вкус свежей крови, но не озаботился этим, он очень боялся, что Лин-ху Чун подберет меч, и ударит в ответ, поэтому тут же отвел руку для нового удара ладонью, но в этот миг его голова закружилась, и он рухнул в обмороке.
   

Лин-ху Чун увидел, что тот рухнул в самый критический момент, неимоверно удивился, обнаружил на его лице действие «черной энергии» – оно потемнело, мышцы лица свело, они дрожали и дергались, вид был ужасный. Он сказал: «Ты несправедливо использовал силу, теперь вини самого себя!» Он обвел взглядом окрестности – на холме Вубаган не было ни души, только сотни птах запели свои песни в кронах деревьев, на земле были разбросаны вино, закуски, оружие всех видов, ситуация была более, чем странная. Он вытер рукавом кровь вокруг рта, и произнес: «Бабушка, здоровья и благоденствия». Бабушка произнесла: «Княжичу сейчас нельзя утомляться, прошу присесть и отдохнуть». Лин-ху Чун в самом деле был совершенно обессилен, послушно присел. Тут из хижины послушались легкие звуки циня, будто чистый источник омыл его тело своими водами, медленно пропитывая его четыре конечности и сотню костей, Лин-ху Чун почувствовал себя парящим среди облаков, плывущим без всякого усилия, он словно возлежал на подобных пушистой вате белых облаках. Прошло довольно много времени, звуки циня становились все тише, и в конце концов совершенно затихли. Лин-ху Чун почувствовал прилив сил, встал на ноги, совершил глубокий поклон со сложением рук: «Благодарю бабушку за чудесное исполнение, восстановившее силы позднерожденного». Бабушка ответила: «Ты все свои силы отдал на борьбу с сильным противником, спас меня от позора, это я должна тебя благодарить». Лин-ху Чун ответил: «Стоит ли об этом упоминать? Позднерожденный сделал, как должно». Бабушка не стала отвечать, легко коснувшись циня, тихонько извлекла несколько аккордов, похожих на музыку небожителей, казалось, она перебирает струны, погружаясь в глубокое раздумье, не решаясь принять сложное решение. Прошло некоторое время, и она спросила: «Ты… ты куда собираешься направиться?»
У Лин-ху Чуна тут же горячая кровь забурлила в груди, он осознал, что, хоть Небо и Земля безмерно велики, но нигде нет ему пристанища, невольно закашлялся, с трудом остановил кашель и произнес: Мне… мне некуда идти». Бабушка сказала: «Ты не пойдешь разыскивать шифу, шинян? Не будешь искать своих братьев-наставников, сестер… сестер-наставниц?» Лин-ху Чун ответил: «Они… они ушли неизвестно куда, я тяжело ранен, не смогу их разыскать. Даже если найду, ай!» , – он тяжело вздохнул, и подумал: «Даже если найду их, что из того? Я им не нужен». Бабушка сказала: «Твои раны не легкие, почему бы тебе не пройтись по знаменитым местам, посетить красивые горы и реки, рассеять тоску? Это все же лучше, чем терзаться понапрасну». Лин-ху Чун засмеялся: «Бабушка говорит о том, что Лин-ху Чун даже находясь между жизнью и смертью, никак не успокоится. В таком случае позднерожденный прощается прямо сейчас, спускается с горы, начинает веселиться!» Он еще раз поклонился хижине, развернулся, и пошел прочь. Он сделал три шага, и услыхал голос бабушки: «Ты… ты уже уходишь?» Лин-ху Чун остановился: «Да». Бабушка произнесла: «Твои раны не легкие, пойдешь бродить в одиночестве, во время путешествия за тобой некому будет приглядывать, это не очень хорошо». Лин-ху Чун услыхал в ее словах заботу и беспокойство, в его сердце вспыхнул жар, он произнес: «Благодарю бабушку за заботу. Моя болезнь неизлечима, раньше умру или позже, в каком месте – все это совершенно не важно». Бабушка ответила: «Эн, вот значит как. Но только… но только…» Помолчала, и наконец, сказала: «После того, как ты уйдешь, эти двое злобных последователей Шаолиня, боюсь, снова будут приставать ко мне, не знаю, что и делать. К тому же, этот Тань из клана Куньлунь через некоторое время очнется, и боюсь, будет мне досаждать». Лин-ху Чун ответил: «Бабушка, куда ты собралась отправиться? Я пойду тебя охранять, пойдет?» Бабушка ответила: «Вообще-то хорошо, да только тут много трудностей, боюсь тебя утомить». Лин-ху Чун ответил: «Лин-ху Чун жив только милостью бабушки, как можно говорить утомить – не утомить?» Бабушка вздохнула: «У меня есть могучий враг, он нашел меня в Лояне , где я жила в бамбуковой хижине, я убежала сюда, но рано или поздно он снова бросится за мной в погоню. Твои раны еще не зажили, ты с ним не справишься. Я только хочу спрятаться где-нибудь в глуши, найти союзников, и тогда уже с ним поквитаться. Ты хочешь меня сопровождать, но ты ранен, во-вторых, ты молодой дракон, не будет тебе скучно с дряхлой старухой?» Лин-ху Чун рассмеялся: «Я думал, что там у бабушки за великие трудности в принятии решения, а тут такая безделица. Куда ты пойдешь, туда я тебя и буду сопровождать, хоть на край света, мне бы только раньше не умереть, пойду впереди тебя охранять». Бабушка ответила: «Тогда беру тебя с собой. Ты правда будешь сопровождать меня даже на «одинокий песчаный мыс на краю света?» В тоне ее голоса слышалась радость. Лин-ху Чун ответил: «Так и есть, хоть на заброшенный мыс на берегу моря у края Неба, Лин-ху Чун пойдет впереди бабушки, сопровождая ее». Бабушка ответила: «Но есть еще одна трудность». Лин-ху Чун спросил: «Какая еще?» Бабушка сказала: «Мой облик очень уродлив, кто не посмотрит, до смерти напугается, поэтому я не показываю его людям. В противном случае, что бы мне помешало позволить тем троим войти в хижину, и посмотреть на меня? Ты должен пообещать мне, что в любой ситуации, никогда не посмеешь взглянуть мне в глаза, не посмотришь на мое лицо, на тело и ноги, не будешь смотреть на мою одежду и обувь». Лин-ху Чун ответил: «Позднерожденный глубоко уважает бабушку, благодарен ей за заботу, а какой у нее вид, какое ему до этого дело?» Бабушка сказала: «Пока ты мне не пообещаешь, я с тобой не пойду» Лин-ху Чун согласился: «Хорошо, хорошо! Я обещаю, что бы не случилось, не буду глядеть на бабушку». Она добавила: «Даже на мой силуэт со спины не разрешаю глядеть». Лин-ху Чун подумал: «Неужели даже твой силуэт такой ужасный? Самое некрасивое что может быть – карлики или горбуны – но в этом нет ничего ужасного. Нам с тобой идти вместе такой длинный путь, и даже на силуэт не разрешается смотреть. Боюсь, что это будет нелегко».
Бабушка заметила, что он тянет с ответом, и спросила: «Ты не можешь этого сделать?» Лин-ху Чун ответил: «Могу, могу. Если я хоть раз взгляну на бабушку, сам выколю свои глаза». Бабушка ответила: «Ты запомнил, и этого достаточно. Иди вперед, я пойду за тобой». Лин-ху Чун откликнулся: «Слушаюсь!», – и широким шагом пошел вниз с холма, услышал сзади скрип камешков – это бабушка пошла следом.
Прошли несколько чжанов, бабушка заметила ветку дерева: «Сделай себе из нее костыль, и пойдем». Лин-ху Чун откликнулся: «Слушаюсь!», – взял ветку, и медленно пошел вниз с холма. Прошел немного, и вдруг вспомнил одно дело: «Бабушка, Этот Тань из клана Куньлунь, ты знаешь его имя?» Бабушка ответила: «Эн, этот Тань Ди-жэнь является хорошим мастером второго поколения учеников горы Куньлунь, он на шестьдесят – семьдесят процентов выучил гунфу меча своего учителя, но до своего старшего и второго братьев-наставников ему еще далеко. Тот здоровяк из Шаолиня, Синь Гуо-лян, тоже превосходит его в мастерстве меча. Лин-ху Чун сказал: «Оказывается, этого громкоголосого зовут Синь Гуо-лян, он производит впечатление более разумного». Бабушка продолжила: «Его младшего собрата зовут И Гуо-цзи, он как раз очень нахальный. Ты одним ударом меча пронзил его правую ладонь, одним уколом ранил его в левое запястье, эти два удара мечом были очень впечатляющими». Лин-ху Чун сказал: «Это все было от безысходности, эх, в этот раз ввязался я во вражду с фракцией Шаолинь, теперь последствия будут неисчислимы». Бабушка возразила: «Да что такого в этом Шаолине? Нам однако, вовсе не нужно с ними воевать. Однако, не думала я, что этот Тань Ди-жэнь сможет ударить тебя ладонью, и тем более не предполагала, что ты умеешь использовать плевки кровью». Лин-ху Чун спросил: «Бабушка, ты все видела? Вот только не пойму, отчего этот Тань Ди-жэнь вдруг свалился?» Бабушка ответила: «Ты не знаешь? Лань Фэн-хуан и ее подручные – четыре девушки из народа мяо дали тебе свою кровь, они же днями и ночами возятся с ядами, у них в крови полно ядов, стоит ли об этом говорить? Да и их вино пяти небожителей тоже необычайно токсичное. Твоя кровь попала этому Тань Ди-жэню в рот, разумеется, он не смог устоять».


Лин-ху Чуна вдруг осенило: «О! А я смог устоять, вот странно. У меня с той Лань Фэн-хуан ни вражды, не мести, не могу понять, зачем она меня отравила?» Бабушка ответила: «Кто сказал, что она тебя отравила? Она была к тебе очень добра, эх, она сумасбродно пыталась вылечить твои раны. Сделать так, чтобы яд в крови человека не причинял тому вреда – это коронный номер ее учения Пяти ядов». Лин-ху Чун сказал: «Точно, я с самого начал думал, что Лань Фэн-хуан вовсе не собирается мне вредить. Доктор Пин И-чжи говорил, что ее лекарственное вино является сильным восполняющим средством». Бабушка сказала: «Разумеется, она не могла тебе повредить, разве она не желала тебе только самого лучшего?» Лин-ху Чун улыбнулся и снова спросил: «Не знаю только, а вдруг этот Тань Ди-жэнь умрет?» Бабушка сказала: «Ну, это зависит от его сил и мастерства. Не знаю, сколько отравленной крови попало ему в рот».


Лин-ху Чун вспомнил, как выглядело лицо Тань Ди-жэня после отравления, и его невольно пробил озноб, он прошел еше несколько десятков шагов, и вспомнил еще одну вещь: «Ай-йо, бабушка, прошу тебя подождать меня здесь, я должен вернуться на холм». Бабушка спросила: «Зачем?» Лин-ху Чун ответил: «Останки лекаря Пин И-чжи там на холме все еще не похоронены». Бабушка ответила: «Возвращаться не нужно, я его тело растворила, он погребен». Лин-ху Чун сказал: «А, оказывается, бабушка уже устроила Пин И-чжи похороны». Бабушка ответила: «Никакие не похороны. Я использовала снадобье, чтобы растворить его мертвое тело. Ты думаешь, я бы смогла всю ночь находиться рядом с его трупом? Пин И-чжи и при жизни не был сильно пригожим, а стал мертвецом, тот еще видок, сам подумай». Лин-ху Чун издал только междометие «Эн», – почувствовал, что бабушка дела делает в самом деле весьма странным образом, он был обязан Пин И-чжи за его заботу, после его смерти должен был обеспечить ему достойное погребение, но бабушка взяла и растворила его тело, чем дальше, тем все тревожней, но он не стал высказывать мнение, что растворять мертвое тело снадобьем не совсем правильно.
Прошли несколько ли, вышли на равнину Пинъян. Бабушка сказала: «Раскрой ладонь!» Лин-ху Чун ответил: «Да!»
Он удивился, ожидая новой неожиданности, но протянул руку и раскрыл ладонь перед собой. Раздался звук наподобие открывания пробки, и какой-то предмет перелетел через его спину, приземлившись в ладонь. Оказалось, что это желтая пилюля размером приблизительно с мизинец. Бабушка сказала: «Проглоти это, подойди к тому дереву, сядь и отдохни». Лин-ху Чун ответил: «Да». Положил пилюлю в рот, проглотил. Бабушка сказала: «Я хочу избежать опасности, используя твое волшебное искусство владения мечом, и только поэтому даю тебе это лекарство, это продлит твою жизнь, чтобы ты не умер, в тот момент, когда мне потребуется защитник. Но это не потому что я к тебе… к тебе как-то хорошо отношусь, и тем более не собираюсь спасать твою жизнь, запомни это».


Лин-ху Чун выразил согласие, пошел к дереву, и сел, прислонившись к его стволу, и почувствовал, как внизу живота, в «киноварном поле», заклокотала горячая энергия, просачиваясь во все отделы его тела и во все каналы и сосуды. Он подумал: «Эта пилюля совершенно очевидно очень для меня полезна, но бабушка отрицает, что хорошо ко мне относится, только говорит, что хочет просто использовать меня. В этом мире обычно все отрицают, что хотят использовать человека, и говорят, что хорошо к нему относятся, почему же бабушка все делает наоборот?» Снова подумал: «Сейчас она бросила лекарство мне в ладонь, пилюля упала и не отскочила от ладони, она явно использовала внутреннюю силу высочайшего уровня. Ее боевое искусство намного выше моего, зачем она хочет, чтобы я ее защищал? Эх, если ей нравится так говорить, то я буду ее слушаться». Он сидел так некоторое время, встал и произнес: «Пойдем. Бабушка, ты устала?» Она ответила: «Я из сил выбилась, еще отдохну немного». Лин-ху Чун согласился: «Да», – а сам подумал: «У пожилых людей, даже если они высокие мастера боевого искусства, силы и энергия не сравнятся с молодыми. Я только о себе забочусь, слишком мало проявляю заботы о бабушке», – и тут же сел. Прошло еще довольно много времени, и только тогда она сказала: «Пойдем!» Лин-ху Чун пошел впереди, бабушка шла позади него.


После того, как Лин-ху Чун принял пилюлю, его шаги стали легче и быстрее, он шел по заброшенной тропинке, повинуясь указаниям бабушки. Прошли почти десять верст, дорожка постепенно вывела их в обрывистые горы, идти стало тяжело. Бабушка сказала: «Я устала, нужно отдохнуть еще немного».
Лин-ху Чун сел и подумал: «Судя по ее спокойному дыханию, она вовсе не устала, она точно хочет, чтобы я отдохнул, но говорит, что устала сама». Посидели, затратив времени столько, сколько пьют чашку чая, и пошли дальше. Завернули в горную долину, и вдруг услыхали, как кто-то кричит: «Давайте, ребята, едим поживее, и как можно быстрее уходим отсюда подальше», – несколько десятков голосов откликнулись в согласии. Лин-ху Чун остановился, увидев на берегу горной речушки небольшой лужок, на котором кружком сидели и обедали несколько десятков крепких парней. В этот момент несколько молодцов заметили Лин-ху Чуна и хором вскрикнули: «Да это же княжич Лин-ху!» Лин-ху Чун смутно узнал в них вчерашних молодцов, прибывших на холм Вубаган, и уже собирался поприветствовать, как вдруг несколько десятков человек замерли в гробовой тишине, глядя ему за спину. Выражение лиц у них было крайне удивительным: в глазах некоторых застыл неописуемый ужас, другие выглядели так, будто совершили непоправимую оплошность, казалось, что произошло нечто, с чем они никак не могли справиться. Лин-ху Чун увидел эту картину, и едва сам не повернул голову назад, чтобы посмотреть, что же, в конце концов, происходит у него за спиной, что заставило несколько десятков людей в один миг превратиться в истуканов, но тут же почувствовал: все эти люди застыли, как глиняные и деревянные статуи, потому что увидели бабушку, а он сам обещал ей ни в коем случае не смотреть на нее. Он неосознанно едва не повернул голову, но потеря сил была так велика, что даже шеей шевелить было больно, он задумался: «Почему они так потрясены, увидев бабушку? Неужели она настолько безобразна, что такого на свете больше не встретишь?» 
Вдруг один молодец поднял кинжал для разделки мяса, и дважды ударил себя по глазам, хлынула свежая кровь. Лин-ху Чун был ошеломлен, закричал: «Ты что творишь?» Тот молодец громко провозгласил: Ничтожный человек ослеп три дня назад, давно уже ничего не видит». Еще двое молодцов выхватили короткие клинки, и выкололи себе глаза, вскричав: «Ничтожные люди ослепли уже давно, ничего не видим». Лин-ху Чун пришел в ужас, увидев, что молодцы один за другим берут кинжалы и стилеты, чтобы выколоть себе глаза, поспешно закричал: «Постойте, дайте слово сказать, не надо глаза выкалывать, это… зачем это делать, в конце концов?»


Один молодец горестно сказал: «Ничтожный человек хотел бы принести клятву, что накрепко запечатает свой рот, да боюсь, что этой клятве никто не поверит». Лин-ху Чун закричал: «Бабушка, прошу, прошу тебя, скажи этим людям не выкалывать себе глаза». Бабушка произнесла: «Хорошо, я вам верю. В Юго-восточном море есть остров Извивающегося дракона, может быть, кто-то о нем слыхал?» Один старик ответил: «От города Цюаньчжоу в провинции Фуцзянь нужно проплыть по морю более пятисот верст на юго-восток, там находится остров Извивающегося дракона, говорят, он людьми не посещается, совершенно пустынный». Бабушка сказала: «Да, это именно этот островок, отправляйтесь туда, и всю свою жизнь не смейте возвращаться на Центральную равнину». Молодцы тут же согласились, на их лицах появилась радость: «Мы отправляемся прямо сейчас». Некоторые добавили: «На всем пути никому постороннему и полслова не скажем». Бабушка холодно ответила: «Скажите вы, или не скажете, мне какое до этого дело?» Те люди ответили: «Да, Да! Ничтожные глупость сказали», – и начали бить себя по лицам. Бабушка сказала: «Отправляйтесь!» Молодцы тут же помчались со всех ног. Троих слепых подхватили с боков, и в один миг скрылись все до единого. Лин-ху Чун пребывал в панике: «Эта бабушка сказала только слово, и послала их всех в ссылку на заброшенный островок, на всю жизнь без возврата. А эти люди, наоборот, обрадовались, будто их амнистировали, вот глупые». Он молча шел впереди, понимая, что более странного человека, чем эта бабушка, он не встречал за всю свою жизнь, и размышлял: «Надеюсь только, что за весь наш путь больше не встретимся с друзьями с холма Вубаган. Они так хорошо отнеслись ко мне, хотели меня вылечить, если они столкнуться с нами и посмотрят на бабушку, то либо глаза выколют, либо в ссылку отправятся – разве это справедливо? С этой точки зрения глава клана Хуан, владыка островов Сыма, Цзу Цянь-цю просили меня сказать, что со мной не встречались, и поэтому толпа героев с холма Вубаган разбежалась в один миг, и все это из-за того, что они панически боятся бабушку, она… она в конце концов, какая-то ужасная ведьма?» Подумав об этом, невольно ощутил озноб. Снова прошли семь или восемь ли, вдруг кто-то сзади громко закричал: «Тот, что впереди – и есть Лин-ху Чун». По голосу было ясно, что это ученик клана Шаолинь Синь Гуо-лян. Бабушка произнесла:
 «Я не хочу с ним встречаться, поболтай с ним немного». Лин-ху Чун ответил: «Слушаюсь». Сзади послышалось шуршание, кусты зашатались, и бабушка скрылась в чаще. Тут снова послышался голос Синь Гуо-ляна: «Дядюшка-наставник, этот Лин-ху Чун тяжело ранен, быстро идти не может». Говоривший пока еще находился очень далеко, но голос был такой громкий, что Лин-ху Чун отчетливо слышал каждое слово. Он подумал: «Выходит, он с собой и дядюшку-наставника привел». Он решил, что идти не имеет смысла, сел около дороги, и стал ждать.
Прошло немного времени, с дороги послышался шум шагов, быстро приближались несколько человек. Среди них были Синь Гуо-лян, И Гуо-цзы, кроме того, двое монахов и один молодец средних лет. Из монахов один был пожилым, с морщинистым лицом, другой был лет тридцати, в руках он нес шаолиньскую боевую лопату с тяжелым лезвием с одной стороны, и лунообразным поперечным лезвием с другой. Лин-ху Чун поднялся, совершил глубокий поклон со сложением рук: «Позднерожденный из клана горы Хуашань Лин-ху Чун приветствует преждерожденного из клана Шаолинь, просит преждерожденного поведать свое имя». И Гуо-цзы заорал: «Малявка…», – но старый монах перебил его: «Монашеское имя старого адепта – Фан Шэн». Едва старик заговорил, И Гуо-цзы тут же замолчал, но его лицо было полно ненависти, было очевидно, что он взбешен недавно случившейся неудачей. Лин-ху Чун согнулся в поклоне: «Приветствую великого наставника».


Фан Шэн покивал головой, с радостным выражением лица произнес: «Шаося – «молодой рыцарь», не нужно много церемоний. Надеюсь, уважаемый наставник Юэ пребывает в добром здравии?»
Лин-ху Чун поначалу слышал, что они идут, как грозные преследователи, был напуган, но увидел, что монах Фан Шэн по облику и речи является высоким бонзой, к тому же он знал, что в современном Шаолине монашеское имя Фан соответствует первому поколению последователей, догадался, что он не такой сумасброд, как И Гуо-цзы, почувствовал в сердце облегчение, и с огромным уважением ответил: «Премного благодарен великому наставнику за заботу, захудалого клана наставник в полном благополучии».
Фан Шэн произнес: «Эти четверо – мои племянники-наставники. Монашеское имя этого буддиста – Цзюе Юэ, это племянник-наставник Хуан Гуо-бай, а также племянники-наставники Синь Гуо-лян и И Гуо-цзы. С Синем и И ты уже встречался раньше». Лин-ху Чун ответил: «Да. Лин-ху Чун приветствует четверых уважаемых преждерожденных.


Позднерожденный тяжело ранен, двигается с трудом, не выполняет всего ритуала, прошу уважаемых извинить». И Гуо-цзы вскричал: «Ага, ты ранен!» Фан Шэн произнес: «Ты в самом деле ранен? Гуо-цзы, это ты причинил ему повреждения?»
Лин-ху Чун ответил: «Это было недоразумение, можно не брать в расчет. Преждерожденный И дуновением рукава меня в кувырок отправил, дал затрещину, так как позднерожденный все еще жив, прошу великого наставника не винить преждерожденного И». Он сказал, что прежде получил тяжелые раны, и также снял с И Гуо-цзы всю ответственность, рассчитывая на то, что справедливый священник не позволит этим четверым снова вредить ему, и добавил: «В этом деле преждерожденный Синь был свидетелем. Находясь перед благочестивым буддистом, великим наставником, позднерожденный заявляет, что не будет говорить об этом своему наставнику захудалого клана. Прошу преждерожденного не беспокоиться, хоть позднерожденный и получил тяжелые раны, но он неизлечимо болен, и это происшествие не вызовет конфликта между фракциями Шаолинь и союзом меча пяти твердынь». Когда он так сказал, то его поняли, что он умрет теперь именно по вине И Гуо-цзы, и тот в гневе заорал: «Ты… ты… что ты за чушь несешь, ты уже раньше был тяжело ранен, я тут при чем?»
Лин-ху Чун вздохнул, и печально произнес: «Об этом деле, преждерожденный И, тебе лучше не упоминать. Если пойдут слухи, то репутация фракции Шаолинь будет опорочена». Синь, Хуан, и Цзюе Юэ согласно качнули головами. Каждый из них понял, что уважаемый наставник Фан стоит выше по положению, чем руководители фракций меча пяти твердынь, но подчеркивает свое уважительное к ним отношение. А Синь Гуо-лян и И Гуо-цзы стоят выше Лин-ху Чуна, однако вступили с ним в бой. Если после боя с И Гуо-цзы Лин-ху Чун умрет, то этим будет нанесен великий ущерб боевой славе их фракции, по строгим правилам Шаолиня, за это его придется изгнать из школы. Когда И Гуо-цзы это осознал, то невольно побледнел. Фан Шэн произнес: «Молодой рыцарь, подойди, я посмотрю на твои раны». Лин-ху Чун подошел к нему. Фан Шэн протянул правую руку, дотронулся до пульса на запястье Лин-ху Чуна, нащупал точки «Да юань» и «Цзин цю», тут же почувствовал затаившуюся внутри странную чужеродную энергию, и внезапно получил щелчок, отбросивший его пальцы. Фан Шэн был поражен, он был великолепным мастером первого поколения священников Шаолиня, но его пальцы получили удар от внутренней силы этого юноши, это было невероятно. Откуда ему было знать, что внутри Лин-ху Чуна бьется энергия Шестерых святых из персиковой долины, и хэшана Бу Цзе. Хоть он и был силен, но не приготовился встретиться с внутренней силой семерых мастеров. Он удивленно воскликнул «О», – и внимательно вгляделся в глаза Лин-ху Чуна, затем произнес медленно-медленно: «Молодой рыцарь, ты не из клана Хуашань». Лин-ху Чун ответил: «Позднерожденный в самом деле ученик ничтожного клана Хуашань, является первым учеником господина Юэ». Фан Шэн спросил: «Значит, после этого ты обучался воинскому искусству в боковых вратах, левом пути колдовского учения?»


И Гуо-цзы влез в разговор: «Дядюшка-наставник, этот малец наверняка из злобного колдовского учения, тут ошибки быть не может, ему невозможно отпираться. Только что мы видели за его спиной женщину, отчего она скрылась в кустах? Тут наверняка нечисто, дьявольщина какая-то». Лин-ху Чун услыхал, как он оскорбляет бабушку, разозлился: «Ты же ученик знаменитой школы, отчего у тебя речь такая неучтивая? Уважаемая пожилая женщина не захотела с тобой встречаться, чтобы не было ссоры». И Гуо-цзы ответил: «Позови ее, пусть она выйдет, принадлежит она к истине или злу – мой дядюшка-наставник очень проницателен, ему и одного взгляда будет достаточно». Лин-ху Чун сказал: «Мы с тобой подрались из-за того, что ты был неучтив с бабушкой, и ты снова начинаешь молоть чепуху». Цзюе Юэ сказал: «Молодой рыцарь Лин-ху, только что с вершины холма я видел женщину за твоей спиной. Судя по ее легкой поступи, ее никак нельзя назвать пожилым человеком». Лин-ху Чун ответил: «Бабушка принадлежит к мастерам боевого искусства, конечно у нее легкая поступь, что в этом странного?» Фан Шэн покачал головой: «Цзюе Юэ, мы с тобой отрекшиеся от семьи люди, как можно нам силой заставлять женщину встречаться с нами? Молодой рыцарь Лин-ху, это дело очень спорное, старый монах тоже не может в нем полностью разобраться. Оказывается, ты ранен, но эти внутренние раны очень странные, явно нанесены не моим племянником-наставником И. То, что мы сегодня здесь встретились – это судьба, желаю тебе скорейшего выздоровления. Будет случай – еще свидимся. Твои раны не легкие, у меня есть с собой две лечебные пилюли, возьми их и прими, да только опасаюсь, что они тебя полностью не вылечат…», – и протянул руку за пазуху. Лин-ху Чун восхитился в сердце своем: «Высокий священник Шаолиня, оказывается, действительно незаурядная личность». Согнулся в глубоком поклоне: «Позднерожденному повезло встретиться с великим наставником…»


Не успел он фразу закончить, как вдруг И Гуо-цзы выхватил меч, и с криком: «Здесь», – рванулся в кусты, где скрывалась бабушка. Фан Шэн вскричал: «Племянник-наставник И, не будь невежлив первым!» В кустах раздался треск, и вдруг оттуда вылетело тело И Гуо-цзы, пролетело несколько чжанов, и шлепнулось наземь. Конечности И Гуо-чжи несколько раз дернулись, и он замер, обратившись лицом к небу. Фан Шэн и остальные вздрогнули, увидев на его лбу рану, из которой пузырясь, вытекала кровь. Он по-прежнему сжимал в руке меч, но его дыхание уже пресеклось.
Синь Гуо-лян, Хуан Гуо-бай и Цзюе Юэ втроем закричали в гневе, схватили оружие, и ринулись в чащу. Фан Шэн растопырил руки, рукава его рясы развернулись, и мягко охватили всех троих, остановив их на месте, он обратился к лесу и вскричал: «Здесь кто-то из уважаемых старших братьев-последователей с «утеса Черного дерева» – Хэймуя?» Но среди деревьев не было ни звука, не движения, и ему никто не ответил. Фан Шэн снова спросил: «Убогий клан с давних пор не имеет конфликтов с Хэймуя, отчего старший брат-последователь с утеса Хэйму так внезапно погубил племянника-наставника И Гуо-цзы из убогой фракции?» Но из кустов по-прежнему не было ответа.
Лин-ху Чун взрогнул: «Утес Черного дерева? Хэймуя – главное место демонического культа, неужели… неужели эта бабушка представительница старшего поколения колдовского учения?»
Фан Шэн снова сказал: «Старый монах и глава учения Дунфан в былые годы уже встречались. Раз уж друг по Пути сегодня убил человека, значит, обе стороны допустили ошибки, и сегодня это надо остановить. Друг по Пути отчего не выходит встретиться?» У Лин-ху Чуна сердце вздрогнуло: «Хозяин учения Дунфан? Он говорит о главе колдовского учения? Дунфан Бу-бай считается самым лучшим мастером в мире, значит… значит бабушка, оказывается, принадлежит к колдовскому учению?»


Но бабушка пряталась в чаще, и не отзывалась. Фан Шэн сказал: «Друг по Пути отказывается встретиться, прошу простить старого монаха за неучтивость!» Отвел назад руки, раскатал длинные рукава рясы, махнул ими вперед, посылая мощный поток энергии. Дунул порыв ветра, послышался треск, у ближайших кустов снесло листья и поломало ветки. И в этот миг из кустов ему навстречу рванулась подобная тени человеческая фигура.
Лин-ху Чун, хоть и желал всем сердцем увидеть облик бабушки, но помнил свою клятву – тут же повернулся спиной, только слышал, как Синь Гуо-лян и Цзюэ Юэ дружно вскрикнули, и клинки зазвенели, сшибаясь, как барабанящий в окно шквальный дождь, стало совершенно ясно, что Фан Шэн и другие вступили в бой. Было уже позднее утро, солнечные лучи светили наискось, Лин-ху Чун оставался верен своему слову и не оборачивался, но по мелькающим теням понял, что Фан Шэн и другие взяли ее в круг. Фан Шэн бился голыми руками,
Цзюе Юэ использовал «чаньскую лопату», Хуан Гуо-бай бился саблей, а Синь Гуо-лян – мечом. У бабушки был крайне короткий клинок, нечто вроде кинжала, или эмейских спиц. Этот клинок был и коротким, и тонким – по тени от солнца никак нельзя было определить, к какому роду оружия он относится. Бабушка и Фан Шэн бились молча, остальные трое непрерывно громко кричали, крик был громким и потрясающим. Лин-ху Чун закричал: «Позвольте сказать, позвольте сказать, вы взрослые мужчины, вчетвером окружили и атакуете старую бабушку, на что это похоже?» Хуан Гуо-бай рассмеялся: «Ха-ха, старая бабушка! Да этот малец бредит с открытыми глазами! Она…», – не договорив фразы, он вдруг умолк, а Фан Шэн вскричал: «Хуан… прошу пощадить его!» Хуан Гуо-бай громко закричал, словно получил тяжелейшую рану.
Лин-ху Чун ужаснулся: «У бабушки мощнейшее боевое мастерство! Фан Шэн только что рукавами халата у деревьев ветки обломал, на что уж мощная внутренняя сила, но бабушка одна билась против всех, и даже добилась преимущества». Тут и Цзюе Юэ закричал, чаньская лопата вылетела из его рук, перелетела через голову Лин-ху Чуна, и упала на землю, пролетев еще несколько саженей. Количество теней, мелькающих на земле, уменьшилось на две, теперь против бабушки бились только Фан Шэн и Синь Гуо-лян. Фан Шэн сказал: «Прекрасно! Прекрасно! Ты бьешься так безжалостно, так убьешь и меня, и всех племянников-наставников. Старый монах не может больше быть снисходительным, остается биться в полную силу». Раздался быстрый лязг – стало ясно, что великий наставник Фан Шэн взял в руки оружие, но, было похоже, что его оружием является нечто вроде дубинки или шеста. Лин-ху Чун спиной чувствовал яростные порывы ветра от вращения оружия, схватка все разгоралась, заставляя его постоянно делать шаги вперед. Едва Фан Шэн взял в руки оружие, как оказалось, что это высокий мастер старшего поколения монахов Шаолиня, течение боя сразу же изменилось. Лин-ху Чун с трудом услышал дыхание бабушки – оно было прерывистым, было похоже, что ей не хватало внутренней силы. Великий наставник Фан Шэн произнес:
 «Бросай оружие! Я не причиню тебя вреда, сопровожу в монастырь Шаолинь, там великий наставник Фан Чжан вынесет тебе приговор». Бабушка не отвечала, несколькими приемами атаковала Синь Гуо-ляна. Синь Гуо-лян не выдержал натиска, и выскочил из круга сражения, оставив Фан Чжана биться в одиночестве. Синь Гуо-лян собрался с духом, меч сверкнул в танце, и он вновь бросился в атаку. Бились еще немного, постепенно удары стали раздаваться все реже, но звук их становился все громче. Великий наставник Фан Шэн произнес: «Твоя внутренняя сила не противник моей, я тебе советую поскорее бросать оружие, идти со мной в монастырь Шаолинь, будешь упорствовать – не избежать тебе тяжелых внутренних ран». [Имеется в виду повреждение организма от перенапряжения и истощения энергии, в эстетике романов уся это выражается в том, что боец хватается за грудь, замирает, а потом у него изо рта вылетает кровь. Если он после этого продолжит бой, то может погибнуть, даже и без внешних травмирующих факторов.]   
Бабушка фыркнула, вдруг раздался вскрик: «А!», – и Лин-ху Чун почувствовал у себя на шее брызги, он провел рукой по затылку и шее, посмотрел на ладонь – она была в крови. Великий наставник Фан Шэн воскликнул: «Прекрасно, прекрасно! Ты уже ранена, теперь не продержишься. Прежде я все время щадил тебя, да будет тебе известно». Синь Гуо-лян в гневе воскликнул: «Эта баба – дьяволица, дядюшка-наставник, скорее изгони эту нечисть, отомсти за трех младших братьев-наставников. Разделайся с этой бесовкой, разве можно щадить этого злого демона?»
Стало слышно, что бабушка задыхается от напряжения, шаги ее утратили упорядоченность, она может упасть в любой момент, Лин-ху Чун подумал: «Бабушка просила меня о сопровождении, надеялась, что я буду ее охранять, сейчас она на грани гибели, разве я могу быть в стороне? Хотя великий наставник Фан Шэн и является праведным монахом, и этот Синь тоже честный рыцарь, и отличный китайский парень, разве можно дать бабушке погибнуть от их рук?» Прошелестел меч, извлекаемый из ножен, и он громко сказал: «Великий наставник Фан Шэн, преждерожденный Синь, прошу вас остановить бой, в противном случае позднерожденный провинится перед вами». Синь Гуо-лян заорал: «Да он с нечистью заодно, прикончим обоих». Меч свистнул, и он нанес колющий удар в спину Лин-ху Чуна. Лин-ху Чун боялся глядеть на бабушку, не посмел разворачиваться корпусом, только повернулся боком. Бабушка закричала: «Берегись!» Лин-ху Чун уклонился наискось, но меч Синь Гуо-ляна устремился вслед за ним. Вдруг Синь Гуо-лян издал крик, и полетел в воздух, перелетел через левое плечо Лин-ху Чуна, рухнул на землю, несколько раз дернулся в конвульсиях, и тут же расстался с жизнью. Неизвестно как это произошло, но было ясно, что это бабушка применила какой-то коварный прием. Тут раздался треск – великий наставник Фан Шэн ударил бабушку своей ладонью, и она кувырком улетела в заросли. Лин-ху Чун испугался, крикнул: «Бабушка, бабушка, что с тобой?» Бабушка только тихо простонала в зарослях кустарника. Лин-ху Чун понял, что она не умерла, немного успокоился, развернулся, и вытянул меч в направлении Фан Шэна, нанося колющий удар. Этот удар был направлен так умело, что вынудил Фан Шэна прыжком отскочить назад. Лин-ху Чун нанес следующий укол, который Фан Шэн отбил своим оружием, и теперь Лин-ху Чун понял, что тот защищается старым деревянным жезлом чуть более трех локтей в длину. Он удивился: «Вот уж не думал, что его оружие – всего лишь короткая палка. У этого шаолиньского наставника могучая внутренняя сила, если я не одолею его при помощи техники меча, то бабушку будет уже не спасти». Он тут же нанес укол вверх, потом вниз, а потом два раза подряд – на верхнем уровне, это были приемы, полученные им от Фэн Цин-яна. Фан Шэн изменился в лице: «Ты… ты…» Лин-ху Чун не посмел задерживаться ни на миг, у него совсем не было внутренней силы, если он даст Фан Шэну хоть мельчайшую возможность для контратаки, то его гибель будет неизбежна, а бабушку поведут в Шаолинь на казнь. Его сознание озарилось и очистилось, он начал импровизировать, проводя разнообразные вариации «Девяти мечей Ду Гу». Эти методы «Девяти мечей Одинокого» были и хитры, и несравненно тонки, хотя Лин-ху Чун вовсе не имел внутренней силы, но он полностью осознавал тончайшие изменения техники меча, и благодаря этому вынуждал великого наставника Фан Шэна непрерывно отступать. Но вдруг Лин-ху Чун почувствовал, что горячая кровь забурлила в его груди, рука потеряла силу, и проводимые им приемы стали ослабевать.


Фан Шэн взревел: «Бросай меч!», и левой ладонью толкнул его в грудь. Лин-ху Чун в этот миг был уже абсолютно истощен, и меч выпал из его руки посреди колющего удара. Фан Шэн не смягчил своего удара ладонью, успел спросить: «Твоя техника «Девяти мечей Ду Гу»…», – но меч, пусть и на излете, падая, все же коснулся его груди. Лин-ху Чун с уважением относился к великому наставнику Фан Шэну, увидев, что его меч пробивает тому кожу и мышцы, напрягая последние силы, схватил его, и вернул назад. Это было для него огромным усилием, он завалился назад, осел на землю, и из его рта изверглась свежая кровь.


Великий наставник Фан Шэн прижал рукой рану на груди, улыбнулся: «Хорошая техника меча! Если бы молодой рыцарь милосердно не вернул меч назад, старый монах был бы уже мертв». Однако, он не упомянул о том, что своим-то ударом он Лин-ху Чуна не щадил, и сказав фразу, в конце невольно закашлялся. Лин-ху Чун, хоть и вернул меч, но тот уже успел проколоть ему грудную клетку, рана была не легкая. Лин-ху Чун произнес: «Про… провинился… перед преждерожденным». Фан Шэн сказал: «Не ожидал я, что методы меча преждерожденного Фэн Цин-яна из клана Хуашань в настоящее время обрели преемника, в давние времена старый монах получил добро от своего благодетеля Фэн Цин-яна, сегодня старый монах… старый монах не может судить тебя». Сказав, медленно засунул руку за отворот рясы, нащупал там бумажный пакет, раскрыл его – внутри оказались две пилюли размером с лунган – плод «глаз дракона»: «Это чудодейственное лекарство монастыря Шаолинь для лечения ран, прими одну пилюлю». Помолчал немного, и добавил: «Вторая – для той женщины». Лин-ху Чун ответил: «Раны позднерожденного неизлечимы, к чему ему лекарства! Вторую возьмите для себя, великий наставник». Великий наставник Фан Шэн отрицательно покачал головой: «Нет в том нужды». Положил пилюли перед Лин-ху Чуном, обвел взглядом мертвые тела Цзюе Юэ, Синь Гуо-ляна и остальных, поднял ладонь, тихим голосом прочитал слова сутры, мало-помалу выражение его лица смягчилось, потом его лицо вдруг осветилось божественным сиянием, в самом деле, только и можно было вспомнить четыре иероглифа: Великая добродетель, великая скорбь. Лин-ху Чун чувствовал что голова у него кружится, в глазах рябило, он в самом деле едва держался, так что протянул руки, взял пилюли, и проглотил одну.
Великий наставник Фан Шэн закончил чтение сутры, обратился к Лин-ху Чуну: «Молодой рыцарь, преемник «девяти мечей Ду Гу» преждерожденного Фэн Цин-яна, никаким образом не может быть последователем демонического учения, ты исполнен рыцарской справедливости и не должен погибать раньше времени. Да только твои внутренние раны крайне странные, их не вылечить лекарствами, только практика глубокого и высокого управления энергией – нэйгун, может спасти жизнь. На взгляд старого монаха, тебе стоит отправиться вместе со мной в монастырь Шаолинь, умолять настоятеля и братьев передать тебе секрет непревзойденного метода нэйгун синьфа – управления энергией и регулирования сердца, это может тебя излечить». Он откашлялся, и произнес: «Находясь здесь, старый монах не может передать тебе этот метод управления энергией. Наставник монастыря Шаолинь и старшие братья обладают достаточной глубиной души, передать молодому рыцарю сокровенные методы регулирования сердца суждено им». Лин-ху Чун ответил: «Премного благодарен великому наставнику за доброту, но позднерожденный должен сопровождать бабушку в безопасное место, если повезет остаться в живых, в дальнейшем обязательно придет поклониться в монастырь Шаолинь великому наставнику и настоятелю Фан Чжану. Фан Шэн изумился: «Ты… ты называешь ее бабушкой? Молодой рыцарь, ты принадлежишь к знаменитой школе истинного учения, как ты можешь водить компанию с нечистой силой? Старый монах добром тебе советует, молодой рыцарь, обдумай три раза». Лин-ху Чун ответил: «Добрый китайский парень раз сказал, так и будет делать, чтобы не терять доверия людей». Фан Шэн вздохнул: «Хорошо. Старый монах будет ждать в храме Шаолинь, до тех пор, пока молодой рыцарь не вернется». Посмотрел на валяющиеся на земле четыре трупа, и произнес: «Четыре смрадных кожаных мешка, похоронят их – ладно, не похоронят – тоже ладно, они покинули бренный мир, один конец всему, раз и навсегда». Повернулся, и пошел прочь. Лин-ху Чун сидел на земле, пытаясь отдышаться, все тело ныло от боли, он не мог и пошевелиться, только спросил: «Бабушка, ты… ты в порядке?»
За его спиной раздался шелест – это бабушка выбиралась из зарослей: «Не сдохла еще! Ступай-ка ты за старым монахом.
Он говорит, что может тебя вылечить, шаолиньский метод регулирования сердца уникален в этом мире, почему ты не пошел?»
Лин-ху Чун сказал: «Я обещал сопровождать и защищать бабушку, разумеется, доведу до конца». Бабушка возразила: «Да ты ранен, как ты сможешь меня защитить?» Лин-ху Чун засмеялся: «Да и ты тоже ранена, пошли, там видно будет!» Бабушка сказала: «Я отношусь к колдовскому учению, ты ученик истиной школы, следуя со мной, разрушишь свое доброе имя». Лин-ху Чун ответил: «
 «У меня уже нет доброго имени, что мне до пересудов посторонних? Бабушка, ты так хорошо относилась ко мне, Лин-ху Чун не из тех, кто не отличает хорошего от плохого. Ты сейчас тяжело ранена, если я брошу тебя в таком положении, могу ли считаться человеком?» Бабушка спросила:


А если бы я не была ранена, ты бы меня бросил и ушел?» Лин-ху Чун вздрогнул, засмеялся: «Если бы бабушка не погнушалась иметь позднерожденного компаньоном, я бы тебя уболтал. Да только боюсь, что характер мой грубый, поведение безрассудное, и ты отказалась бы меня слушать». Бабушка произнесла «Эн», давая понять, что выслушала. Лин-ху Чун протянул руку назад, передавая ей пилюлю, полученную от великого наставника Фан Шэна:
 «Этот шаолиньский бонза действительно непревзойденный человек. Бабушка, ты убила четверых его учеников, а он дал тебе лекарство для лечения ран, сам отказавшись принимать. Он только что дрался с тобой, да боюсь, не в полную силу». Бабушка ответила:
 «А! Не бился он в полную силу, зачем тогда ранил меня? Все эти люди только называются знаменитыми школами истинных фракций, прикидываются хорошими людьми, что я, своими глазами этого не видела?» Лин-ху Чун сказал: «Бабушка, прими эту пилюлю. Я, как принял, мне сразу стало немного лучше». Бабушка хмыкнула, но брать не стала. Лин-ху Чун попросил: «Бабушка…» Но она его перебила: «Мы тут с тобой совсем одни. Что ты меня без отдыху «бабушкой» величаешь? Как насчет прозвища помоложе?» Лин-ху Чун ответил: «Слушаюсь. Прозвище помоложе, ты почему пилюлю не берешь?» Бабушка ответила: «Раз ты сказал, что это волшебные пилюли клана Шаолинь, а я тебя не вылечила, так может, тебе съесть обе пилюли старого хэшана?» Лин-ху Чун возразил: «Ай-я, я же твердил тебе, что это твои раны не вылечены, зачем ты меня обижаешь? К тому же, это шаолиньское лекарство следует принять тебе, ты раньше сможешь в путь отправиться». Бабушка сказала: «Так тебе со мной тоскливо, так или нет? Так ступай один, я тебя не задерживаю».


Лин-ху Чун подумал: «Что это бабушка так на меня разозлилась, ведь раньше она так не сердилась? А, вот в чем дело: она ранена, ей тяжело, разумеется, она гневается, значит нельзя ее за это винить». Засмеялся: «Да я сейчас один тоже не смогу идти, даже если бы и захотел, все равно бы не смог, тем более… тем более… ха-ха…» Бабушка разозлилась: «Что тем более? И что это за ха-ха?» Лин-ху Чун рассмеялся:
 «Ха-ха и значит ха-ха, тем более, даже если бы я был в состоянии идти, то не захотел бы, за исключением, что ты бы пошла со мной вместе». Он всегда говорил с бабушкой крайне вежливо и уважительно, но сейчас она стала гневаться без всякого повода, и он тоже начал ёрничать. Разве он знал, что бабушка на самом деле совсем не сердится, она вдруг замолчала, словно обдумывала тайные мысли. Лин-ху Чун произнес: «Бабушка…» Бабушка перебила: «Опять бабушка! Ты за всю жизнь никого бабушкой не называл, так? Теперь не насытишься?» Лин-ху Чун засмеялся: «С этого времени перестану тебя звать бабушкой, но как же мне тебя называть?» Бабушка задумалась надолго, потом сказала: «Мы тут с тобой совершенно одни. Можешь никак меня не называть. Если ты ко мне обратишься, то ясно будет, что говоришь со мной, разве есть тут кто-то еще?» Лин-ху Чун засмеялся: «Я иногда люблю сам с собой разговаривать, как бы не вышло ошибки». Бабушка хмыкнула: «Ну ты и сумасброд, неудивительно, что сяошимей тебя отвергла».
Эти слова больно кольнули Лин-ху Чуна в самое сердце, в груди у него занемело, он невольно подумал: «Сяошимей предпочла мне младшего брата-наставника Линя, неужели и в самом деле из-за моих сумасбродных речей и поступков, не захотела связываться со мной на всю жизнь?» Точно, младший брат-наставник Линь точно придерживается общепринятых правил, он настоящий цзюньцзы – благородный человек, даже больше, чем шифу. Что говорить о сяошимей, даже я, если бы был девушкой, предпочел бы его, а не непутевого и взбаламошного Лин-ху Чуна. Эх, Лин-ху Чун, Лин-ху Чун, ты пьешь вино и буянишь, не соблюдаешь правила школы, ты и в самом деле неизлечим.


Я с развратником и вором Тянь Бо-гуаном знакомство свел, в городе Хэйяне в борделе ночевал, сяошимей это очень не понравилось».
Бабушка услышала, что он не отвечает, спросила: «В чем дело? Я тебя ранила своими словами? Ты рассердился?» Лин-ху Чун ответил: «Не рассердился, ты верно сказала, у меня речи сумасбродные, поступки тоже и на каплю не приличные, чему удивляться, что я не нравлюсь сяошимей, шифу, да и матушке-наставнице я тоже не нравлюсь». Бабушка сказала: «Не переживай, твои шифу, шинян, сяошимей не любят тебя, неужели… неужели на всем свете нет других людей, которым ты нравишься?» Ее слова были преисполнены нежностью, теплом и утешением.
Лин-ху Чун был тронут, почувствовал жар в груди, горло перехватило, он произнес: «Бабушка, ты так хорошо ко мне относишься, так что можно считать, что кроме тебя на всем свете нет никого, кому я нравлюсь». Бабушка сказала: «Ты умеешь сладкие слова говорить, твои слова могут людей радовать.
Не удивительно, что даже такого человека, как главу учения Пяти ядов Лань Фэн-хуан, ты тоже осыпал похвалами. Хорошо, Ты не можешь двигаться, и я идти не могу, нам сегодня только и остается, что ночевать на этом горном склоне, не зная, сегодня умрем, или завтра». Лин-ху Чун улыбнулся: «Сегодня не умрем, не знаем, не умрем ли завтра, завтра не умрем – не знаем, не умрем ли послезавтра». Бабушка сказала: «Не отчаивайся. Карабкайся потихонечку. Я за тобой пойду». 


Лин-ху Чун сказал: «Если ты не примешь пилюлю хэшана, боюсь, и шага не сможешь сделать». Бабушка сказала: «Опять глупости начал говорить, я не приняла пилюлю, а почему ты ползти не можешь?» Лин-ху Чун сказал: «Вовсе это не глупости. Ты не примешь пилюлю, при твоих ранах не сможешь даже на цине для меня играть, мое сердце будет страдать, как я смогу ползти? Что там ползти, даже лежать на спине не смогу». Бабушка издала кашляющий смешок, сказала: «Даже на спине лежать не сможешь?» Лин-ху Чун ответил: «Разумеется. Это крутой склон, если не прилагать усилий, тут же покачусь, рухну в поток, если не разобьюсь насмерть, то значит, утону».
Бабушка вздохнула: «Ты тяжело ранен, состояние твое на грани смерти, а ты и сейчас все шуточки шутишь. Такие как ты пустомели редки в этом мире». Лин-ху Чун легонечко подбросил пилюлю назад: «Прими быстрее». Бабушка ответила: «Эх, среди всех этих последователей знаменитых школ и праведных кланов, нет ни одного хорошего человека. Не буду я свой рот осквернять этой шаолиньской пилюлей». Лин-ху Чун издал крик: «Ай-я!», – сдвинулся по склону, и покатился вниз, к потоку на дне долины. Бабушка испугалась, крикнула: «Берегись!» Лин-ху Чун непрерывно катился, хоть этот косогор и не был столь уж крутым, но довольно длинным, он катился до самого берега ручья, там сумел растопырить руки и ноги и остановиться. Бабушка закричала: «Эй, эй, ты как?» Лин-ху Чун об острые камушки в кровь разбил лицо и руки, но боль терпел и молчал. Бабушка закричала: «Ну хорошо, я съем вонючее лекарство старого хэшана, ты… ты… карабкайся сюда». Лин-ху Чун ответил: «Я тебе говорил, а ты не верила». Они сейчас были уже далеко друг от друга, и у Лин-ху Чуна не хватало сил до нее докричаться. Бабушка понимала, что он что-то говорит, но ничего не расслышала, крикнула: «Что ты говоришь?» Лин-ху Чун откликнулся: «Я… я…» но больше сил не хватило. Бабушка закричала: «Быстрее вверх! Я согласна съесть лекарство!» Лин-ху Чун с огромным трудом поднялся, нетвердой походкой сделал пару шагов, пройти этот косогор для него было так же сложно, как взобраться на Небо, его ноги ослабли, подкосились, и он в самом деле рухнул в горный поток.


Бабушка с высоты увидела, что он рухнул в реку, ужаснулась, и тоже покатилась по косогору, докатилась до Лин-ху Чуна, и левой рукой схватила его за левую лодыжку. Она слегка отдышалась, схватила его правой рукой за спину, и приподняла над водой. Лин-ху Чун порядком наглотался воды из потока, в глазах все плыло, но он собрался с силами, и заметил, что в прозрачной воде ручья отражаются двое. Одно отражение принадлежало юной девушке, которая придерживала его сзади. Он на мгновение замер, ошеломленный, но вдруг за его спиной раздался звук рвоты, девушка забрызгала его шею и затылок потоком горячей крови, и без чувств распласталась на его спине. Лин-ху Чун ощутил всей спиной мягкое и гибкое девичье тело, ее длинные волосы легли ему на лицо, и он потерял себя, время и пространство. Снова взглянул в воду, увидел отражение половины девичьего лица с плотно закрытыми глазами, длинными ресницами, и хотя отражение было смутным и нечетким, но было совершенно очевидно, что девушка необычайно красива, и ей не больше семнадцати – восемнадцати лет.


Он изумился: «Что это за девушка? Почему она внезапно бросилась меня спасать?» Отражение в воде, то, что он чувствовал спиной – все говорило о том, что девушка лишилась чувств. Он хотел развернуться, поднять ее, но его тело ослабло, и у него не было сил пошевелить даже пальцем. Он будто попал в сон, видел очаровательный образ, будто явившийся из мира бессмертных, и подумал: «Я уже умер? И уже поднялся на небеса?» Прошло достаточно долгое время, и со спины послышался нежный голосок: «Ты до смерти меня напугал, неужели… неужели ты действительно не хочешь больше жить?»
Услыхав этот голос, Лин-ху Чун вздрогнул от неожиданности – ее голос был точь-в-точь, как у бабушки, он испугался, и задрожал всем телом: «Ты… ты… ты…» Бабушка сказала: «Ты – и что? Я обманула, не проглотило вонючую пилюлю старого хэшана, а ты, по-моему, решил руки на себя наложить». Лин-ху
«Откуда ты узнал? Ты… ты не держащий слова малявка, украдкой посмотрел на меня?» Опустила голову вниз, и увидела в речной воде свое четкое и ясное отражение, поняла, что лежит, тесно прижавшись к спине Лин-ху Чуна, не в силах справиться со стыдом, изо всех сил попыталась встать. Поднявшись, она вытащила Лин-ху Чуна на берег, но, не сделала больше и шага, как колени ее подогнулись. Она рухнула ему на грудь, попыталась оттолкнуться, но голова вновь закружилась, и она замерла без движения. Лин-ху Чун был изумлен, произнес: «Зачем ты обманывала меня, притворяясь бабушкой? Представившись представителем старшего поколения, погубила меня… погубила меня…» Девушка сказала: «Чем это я тебя погубила?» Ее щечки находились не более чем на локоть от глаз Лин-ху Чуна, и он заметил, что их очаровательная белизна начинает сменяться пунцовым румянцем: «Я всю дорогу тебя бабушкой называл, вдоль и поперек. Эх, вот я бесстыжий, мне тебя младшей сестренкой называть, и то немного стыдно, а я тебя в бабушки произвел! Если хочешь стать бабушкой, то подождать надо еще лет восемьдесят!»
Девушка прыснула со смеху: «А когда это я тебе велела себя бабушкой называть? Это ты сам меня так назвал. Ты рот не закрывал с этой «бабушкой», я только что сердилась, не велела тебе так меня звать, а ты назло звал, так или нет?»
В глубине сердца Лин-ху Чун понимал, что ее слова имеют резон, но она обманывала его так долго, что он сам себя выставил полным дураком, не мог не возмутиться: «Ты не позволяла мне посмотреть на твое лицо, значит, специально обманывала. Если бы мы друг на друга посмотрели, разве стал бы я тебя бабушкой называть? Ты меня обманула в Лояне, даже старик Зеленый Бамбук, и тот тебя тетушкой называл. Он такой старый, а раз ты его тетушка, разве мог я тебя «бабушкой» не назвать?» Девушка улыбнулась: «Отец-наставник старика Люй Чжу-вэня моего отца дядюшкой-наставником величал, как старик Зеленый Бамбук мог ко мне обращаться?»  Лин-ху Чун был поражен, спросил с сомнением: «Неужели ты и в самом деле приходишься ему тетушкой?» Девушка сказала: «Этот малец Люй Чжу-вэнь, что в нем такого особенного, разве я хотела, чтобы он меня тетушкой назвал? Что в этом хорошего?»
Лин-ху Чун вздохнул: «Эх, я такой глупый, на самом деле давно уже должен был бы догадаться». Девушка улыбнулась: «Догадаться о чем?» Лин-ху Чун ответил: «У тебя такой красивый голосок, где в мире найти такую восьмидесятилетнюю бабушку, у которой такой очаровательный голос?» Девушка засмеялась: «Мой голос грубый и сиплый, как у вороны, неудивительно, что ты меня принимал за старушку». Лин-ху Чун ответил: «Значит, мир и времена изменились – теперь вороны поют, как иволги». Девушка услышала, что он ее хвалит, она покраснела и обрадовалась, улыбнулась: «Ну хорошо, дедушка Линху. Ты так долго меня бабушкой называл, я тебя тоже несколько раз дедушкой назову. Это тебя не оскорбит, не рассердит?»
Лин-ху Чун улыбнулся: «Ты бабушка, я дедушка, мы дед и бабка, разве не…» Он за словом в карман обычно не лез, чуть было не ляпнул: «Разве мы не отличная пара», – но заметил, что девушка нахмурилась и сердится, тут же примолк. Девушка сердито произнесла: «Что за чепуху ты тут городишь?» Лин-ху Чун нашелся: «Я хотел сказать, что мы с тобой стали дедушкой и бабушкой, разве … разве не становимся среди рек и озер высокими мастерами старшего поколения?» Девушка видела, что он умышленно изменил свои слова, но уличать его не стала, опасаясь, что услышит чего и похлеще.
Она лежала на груди Лин-ху Чуна, от него разило запахом мужчины, она заволновалась, изо всех сил попыталась встать, но даже пошевелиться не смогла. Покраснев, она попросила: «Эй, толкни-ка меня!» Лин-ху Чун удивился: «Зачем тебя толкать?» Девушка сказала: «Мы в таком виде… в таком виде… что у нас за вид?» Лин-ху Чун улыбнулся: «Дедушка и бабушка как раз так и должны выглядеть».
Девушка фыркнула, и решительно сказала: «Еще раз глупость скажешь, смотри, как бы я тебя не убила!» Лин-ху Чун вздрогнул, вспомнил, как из-за нее несколько молодцов выкололи себе в глаза, с радостью отправились в ссылку на остров Извивающегося Дракона, не посмел смеяться, вспомнив: «Она очень молода, но своими руками разделалась с четверкой бойцов Шаолиня, у нее великая сила боевого мастерства, она безжалостна в делах, заставляя людей забывать, что перед ними находится очаровательная девушка».
Она не услышала его ответа, спросила: «Ты снова рассердился, да? Разве может великий муж сердиться по таким пустякам». Лин-ху Чун ответил: « Я не сержусь, я испуган, боюсь – убьешь ты меня». Девушка рассмеялась: «Так ты слова теперь будешь подбирать строго по правилам, кто тебя убьет?» Лин-ху Чун вздохнул: «Да я всю жизнь не могу этим правилам следовать, с этим уже ничего не поделать, похоже, что моя судьба – быть убитым тобой». Девушка улыбнулась: «Ты меня всегда называл бабушкой, постоянно был таким учтивым, таким паинькой, пусть так и дальше будет». Лин-ху Чун покачал головой: «Не выйдет! Раз я узнал, что ты молоденькая девушка, больше не смогу к тебе относиться, как к бабушке». Девушка задохнулась: «Ты… ты…», – сказала так два раза, и вся густо покраснела, не зная, что и думать в сердце своем, но сказать ничего не решилась.
Лин-ху Чун наклонил голову, увидел, что она от стыда зарумянилась, стала такой очаровательной, что и сказать нельзя, его как в сердце ударило, и он поцеловал ее в щеку. Девушку вдруг затрясло, она отвела руку, и влепила Лин-ху Чуну тяжелую пощечину, прыжком вскочила на ноги, но ее силы иссякли еще в воздухе, и она приземлилась обратно на грудь Лин-ху Чуна, обмякла, и замерла без движения. Она боялась, что Лин-ху Чун снова станет к ней приставать, и произнесла: «Ты еще раз так… будешь непочтительным…, я тебя тут же… тут же зарежу тебя». Лин-ху Чун засмеялся: «Зарежешь меня – хорошо, не зарежешь – тоже хорошо, все равно мне не долго осталось. Так что я нарочно еще раз буду непочтительным». Девушка заволновалась: «Я… я… я…»


Но так и не нашла, что сказать. Лин-ху Чун собрался с силами, легонько приподнял ее за плечи, и откатился в сторону. Он улыбнулся: «Ну, как ты?» Сказал это, и вдруг зашелся в кашле, отхаркав полный рот крови. Он поцеловал ее в наваждении, потом сразу раскаялся, да еще и она залепила ему оплеуху, он дополнительно убедился, что вел себя не должным образом и, хотя на язык по-прежнему оставался весьма остр, но уже не смел быть с ней вплотную.


Девушка увидела, что он взял и сам откатился от нее, что было неожиданно, увидела, что он зашелся в кашле с кровью, в глубине сердца ощутила жалость, изменилась в лице, и с трудом произнесла мягким тоном: «Ты… ты… грудь болит, да?» Лин-ху Чун ответил: «Да вот грудь как раз не болит, а в другом месте – страшная боль». Девушка спросила: «Где болит?», – и ее речь была исполнена заботы. Лин-ху Чун показал на щеку, по которой она ему ударила: «Вот здесь». Девушка улыбнулась тонкой улыбкой: «Если бы ты не провинился, я бы тоже не провинилась перед тобой». Лин-ху Чун ответил: «Бабушка, тут целиком моя вина, в чем тебя винить!» Она услышала, как он снова назвал ее бабушкой, и невольно заулыбалась. Лин-ху Чун спросил: «Так что насчет пилюли старого хэшана? Ты ее приняла, в конце концов?» Девушка ответила: «Не успела. Там осталась», – и она показала на верх склона, – «Послушаюсь тебя. Подожди, когда смогу подняться, тогда и съем, какой бы вонючей она не была».
Они вдвоем взглянули на склон, на который в обычное время могли взлететь в один миг, но теперь он возвышался над ними, как неприступная вершина. Они скользнули взглядом вверх по косогору, потом посмотрели друг на друга, и одновременно вздохнули.
Девушка сказала: «Я немного помедитирую, не отвлекай меня». Лин-ху Чун ответил: «Слушаюсь», – заметил, что девушка привалилась к берегу ручья, закрыла глаза, сложила в мудру большой, указательный и средний пальцы на правой руке, замерла в полной неподвижности, и подумал: «Ее методы спокойного сидения не похожи на общепринятые, она даже ноги не скрещивает».


Тоже решил отдохнуть, успокоить сердце, но энергия и мысли бурлили, он вовсе не смог успокоиться, как вдруг раздалось кваканье, и с речного берега к нему прискакала жирная лягушка. Лин-ху Чун обрадовался, он уже полдня мучился, давно уже был голодным, а тут прекрасная пища сама скакала к нему в рот, что могло быть лучше, он протянул руку, чтобы поймать лягушку, но рука занемела, и он поймал только пустоту. Лягушка квакнула, отпрыгнула от него, и залилась трелью, словно была довольна, и будто смеялась над неуклюжестью Лин-ху Чуна. Как назло, из ручья повылезало множество лягушек, Лин-ху Чун был не в силах их поймать, как вдруг его бока коснулась нежная ручка, и поймала лягушку, которая прыгнула на него. Девушка уже вышла из медитации и обрела способность двигаться, без всяких усилий сразу наловила с десяток лягушек. Лин-ху Чун обрадовался: «Прекрасно! У нас сегодня будет лягушатина». Девушка улыбнулась, и быстро наловила более двадцати лягушек. Лин-ху Чун сказал: «Достаточно! Сходи пожалуйста за ветками для костра, а я их пока выпотрошу». Девушка послушно пошла за хворостом, а Лин-ху Чун начал рубить головы и потрошить кишки своим мечом.
Девушка вспомнила Конфуция: «В древности люди резали курицу мечом для быка, а сегодня великий рыцарь Лин-ху использует «Девять мечей Ду Гу», чтобы убивать лягушек». Лин-ху Чун посмеялся: «Великий рыцарь Ду Гу, его душа находится у Девяти Источников, если бы он узнал, что его последователь столь непочтителен, у него бы точно и энергия ци…» Тут он умолк, подумав, что искавший поражения великий рыцарь Ду Гу покинул этот мир очень давно, и есть ли теперь смысл говорить, что его энергия ци умрет? Девушка сказала: «Лин-ху да ся – великий рыцарь Лин-ху…» Лин-ху Чун в одной руке держал меч, в другой – еще дергающуюся мертвую лягушку, запротестовал: «Эти иероглифы Да ся – великий рыцарь, совершенно неприемлемы. Где это в Поднебесной бывали Убивающие лягушек великие рыцари?» Девушка улыбнулась: «В древности был герой Ту Гоу, резавший собак, почему теперь не появиться великому рыцарю, убивающему лягушек? У тебя волшебная техника девяти мечей Ду Гу, даже старый шаолиньский монах не смог превзойти тебя в бою.
Он сказал, что твой уважаемый наставник, передавший тебе эту технику меча, является его благодетелем, что это за история, в конце концов?» Лин-ху Чун ответил: «Передавший мне это меч учитель – старейшина нашего клана горы Хуашань». Девушка сказала: «Техника меча этого преждерожденного просто волшебная, отчего же среди рек и озер неизвестно его имя?» Лин-ху Чун ответил: «Это… это… я обещал ему со всей серьезностью, не раскрывать его убежища». Девушка хмыкнула: «Да что тут удивительного? Можешь не говорить, я и слушать не буду. Ты хоть знаешь, а я кто такая? Откуда появилась?» Лин-ху Чун покачал головой: «Не знаю. Я даже не знаю, как тебя зовут». Девушка произнесла: «Если ты мне о своих делах не будешь рассказывать, то и я тебе о своих не расскажу». Лин-ху Чун ответил: «Я, хотя и не знаю, но процентов на восемьдесят – девяносто догадываюсь». Девушка немножко изменилась в лице:


 «Ты догадываешься? О чем?» Лин-ху Чун сказал: «Сейчас еще не знаю, но дождемся вечера, и у меня будет полная ясность». Девушка была заинтригована, спросила: «Как же ты вечером все узнаешь?» Лин-ху Чун сказал: «Я дождусь вечера, и посмотрю на небо. Сосчитаю, какой звезды там недостает, и по этому определю твое происхождение. Ты подобна небожительнице, а их именно так определяют». Девушка покраснела, хмыкнула, но в сердце была очень обрадована, тихо сказала: «Опять глупости говоришь». К этому времени она уже развела костер, ободранных лягушек нанизала на прутики, начала жарить на углях, лягушачий жир закапал в костер с треском и шипением, от костра пошел ароматный дым. Она смотрела на горящие ветки, терпя ароматный дым, и вдруг произнесла тихим голосом: «Меня зовут Ин-ин, уж и не знаю, запомнишь ты, или нет». Лин-ху Чун ответил: «Ин-ин, какое красивое имя, надо было мне его раньше узнать, чтобы не называл тебя бабушкой» Ин-ин спросила: «Зачем?» Лин-ху Чун ответил: «Ин-ин, два иероглифа, очевидно принадлежат молоденькой девушке, разумеется, они не подходят старушке». Ин-ин улыбнулась: «Я в будущем и взаправду стану старушкой, а имя не буду менять, по-прежнему останусь Ин-ин». Лин-ху Чун ответил: «Ты не можешь превратиться в старушку, ты настолько прекрасна, что даже в восемьдесят лет по-прежнему будешь прекрасной молодой девушкой».
Ин-ин улыбнулась: «Значит, я в чудовище не превращусь?» Помолчала, и добавила с необычайной серьезностью: «Я открыла тебе свое имя, не для того, чтобы ты его трепал направо и налево». Лин-ху Чун спросил: «А в чем дело?» Ин-ин ответила: «Не разрешаю, и все. Мне не нравится».
Лин-ху Чун повертел языком от изумления: «Это нельзя, то нельзя, да кто тебя возьмет…», – сказав до этого момента, посмотрел на нее, и тут же замолчал. Ин-ин хмыкнула, и он продолжил: «Ты почему сердишься? Я хотел сказать, что кто же возьмет тебя в ученицы – ведь с тобой намучаешься». Он вообще-то хотел сказать «замуж», но, увидев выражение ее лица, изменил слова.
Ин-ин, разумеется, поняла его хитрость: «Ты и несерьезный, и нечестный, среди трех фраз две – сплошная бестолковщина. Я… я людей не принуждаю, нравится им меня слушать – хорошо, не нравится слушать мои слова – их дело». Лин-ху Чун улыбнулся: «Мне очень нравится слушать твои слова», – в этой фразе ясно чувствовалось лукавство. Ин-ин нахмурилась, хотела рассердиться, но вдруг покраснела, и отвернулась. Двое некоторое время сидели молча, вдруг потянуло паленым, и Ин-ин вскрикнула: «Ай-я», – шашлычок из лягушек, который она держала в руке, подгорел, – «Это все твоя вина». Лин-ху Чун посмеялся: «Ты должна сказать, что лягушки так замечательно подгорели из-за того, что ты на меня рассердилась». Он снял подгоревшую лягушку, оторвал лапки, и начал жевать, нахваливая: «Прекрасно, прекрасно! Только при такой прожарке в сладком появляется горькое, а вслед за горечью в конце приходит сладость, во всем мире нет вкуса прекраснее». Ин-ин хихикнула на его шутку, и тоже принялась есть. Лин-ху Чун выбирал для себя самые подгоревшие кусочки, оставляя ей лучшие.


Они доели шашлычки, согрелись под лучами солнца, почувствовали огромную усталость, и, сами того не замечая, погрузились в сон.
Они не спали всю ночь, были ранены, и их сон был очень глубоким. Лин-ху Чун увидел сон, в котором он и Юэ Лин-шань тренировались с мечом возле водопада, вдруг появился Линь Пин-чжи, и он начал с ним драться на мечах. Но в руках совсем не было силы, он изо всех сил пытался использовать девять мечей Ду Гу, но ни один прием не выходил, Линь Пин-чжи раз за разом пронзал его в сердце, живот, голову, плечи, а Юэ Лин-шань заливалась смехом. Он и поразился, и разозлился, закричал: «Сяошимей, сяошимей!» Вскричал несколько раз, и проснулся, услышал нежный голосок: «Тебе приснилась твоя младшая сестра-наставница? Как она?» У Лин-ху Чуна на сердце по-прежнему было горько: «Меня убивали, а сяошимей не обращала внимания, да еще… да еще смеялась!» Ин-ин вздохнула, тихонечко произнесла: «У тебя весь лоб в поту».
Лин-ху Чун оттер пот рукавом, и тут внезапно налетел порыв свежего ветра, его охватила дрожь, он заметил, что все небо усыпано звездами – была уже глубокая ночь.
Сознание Лин-ху Чуна прояснилось, он хотел уже чистосердечно рассказать ей обо всем, но вдруг Ин-ин закрыла ему рот своей ладонью, и тихо прошептала: «Кто-то идет». Лин-ху Чун напряг слух, и услышал как вдалеке идут трое.
Прошло немного времени, и один из них произнес: «Тут еще два трупа». Лин-ху Чун узнал Цзу Цянь-цю. Другой откликнулся: «Ого, это монах из клана Шаолинь», – и тут луна осветила Лао Тоу-цзи.


Ин-ин медленно убрала руку, и тут послышался голос Цзи Ву-ши: «Эти трое тоже из Шаолиня, кто же их убил? Ух ты, это же Синь Гуо-лян, хороший мастер клана Шаолинь». Цзу Цянь-цю произнес: «Кто же это настолько крут, убил четверых мастеров клана Шаолинь за один раз?» Лао Тоу-цзи пробормотал: «Неужели… неужели это кто-то с утеса Черного Дерева? Уж не сам ли глава учения Дун-фан?» Цзи Ву-ши сказал: «Очень даже похоже. Давайте похороним эти четыре тела, чтобы скрыть следы от фракции Шаолинь». Цзу Цянь-цю произнес: «Если это и в самом деле кто-то с утеса Хэйму, то он не испугается огласки. Возможно, он специально оставил трупы, чтобы показать Шаолиню свое могущество». Цзи Ву-ши возразил: «Если бы хотел показать могущество, не оставил бы трупы в этом безлюдном месте. Если бы мы тут не прошли, их бы растащили звери и птицы, и это не было бы обнаружено. Если бы в магическом учении Утреннего Солнца хотели бы проучить Шаолинь, они бы оставили трупы в большом городе, чтобы унизить его». Цзу Цянь-цю согласился: «Точно, должно быть, человек с Хэймуя убил этих четверых, а потом стал преследовать оставшегося врага, и не мог похоронить трупы». Послышался звук копания земли – трое рыли могилы, используя свое оружие. Лин-ху Чун подумал:
 «Эти трое и владыка учения Дун-фан с утеса Хэйму имеют связь, иначе бы не стали тратить усилия». Внезапно Цзу Цянь-цю издал вскрик удивления: «Ух ты, что это – тут пилюля». Цзи Ву-ши понюхал: «Это волшебное лекарство Шаолиня для лечения ран, оно буквально к жизни возвращает. Наверняка выпало из одежды этих учеников Шаолиня». Цзу Цянь-цю спросил: «Как ты узнал?» Тот ответил: «Очень много лет назад я видел такое у старого шаолиньского хэшана». Цзу Цянь-цю произнес: «Раз это такое чудодейственное лекарство, старина, возьми для своей дочери Лао Бу-сы, пусть полечится». Лао Тоу-цзы ответил: «Жизнь и смерть моей дочери в расчет не принимается, мы должны поскорее найти княжича Лин-ху и передать ему это лекарство».
Лин-ху Чун был очень тронут, подумал: «Это Ин-ин уронила. Может, сходить к Лао Тоу-цзи, и вернуть пилюлю для нее?»
Повернул голову, в бледном свете луны увидел легкую улыбку на лице Ин-ин – она скорчила гримаску. Глядя на ее непосредственное, невыразимо трогательное улыбающееся личико, он никак не мог поверить, что незадолго до этого она убила четверых могучих мастеров Шаолиня. Послышались звуки наваливаемых камней – погребение заканчивалось. Лао Тоу-цзи произнес: «У нас возникла проблема, Ночной Филин, прошу твоего совета». Цзи Ву-ши спросил: «Что за вопрос?»


Лао Тоу-цзи ответил: «Сейчас наверняка княжич Лин-ху… вместе с Божественной Девой. Если я понесу ему лекарство, не могу не столкнуться с Шэн Гу. Божественная Дева сердита на меня до смерти, это еще ничего, но если я с ней столкнусь, и она рассердится – не миновать беды». Лин-ху Чун бросил взгляд на Ин-ин, подумав: «Оказывается, тебя зовут Шэн Гу, и все тебя боятся. Что же ты так запросто людей убиваешь?» Цзи Ву-ши сказал: «Сегодня на дороге мы видели троих слепых. Они могут нам пригодиться.
Мы с утра их догоним – пусть они передадут лекарство княжичу Лин-ху. Они недавно ослепли – значит, наверняка видели Божественную Деву вместе с княжичем Лин-ху, а вот остались в живых». Цзу Цянь-цю сказал: «И я так подозревал, мне тоже показалось, что эти трое выкололи себе глаза, потому что видели вместе Лин-ху Чуна и Шэн Гу». Лао Тоу-цзи хлопнул себя по бедру:
 «Неплохо! Если не из-за этого, зачем троим людям ни с того ни с сего лишаться зрения? Эти четверо учеников Шаолиня тоже рассердили ее, невольно столкнулись, когда она была с княжичем Лин-ху». Трое ненадолго замолчали, в сердце Лин-ху Чуна множились подозрения, вдруг послышался вздох Цзу Цянь-цю: «Эх, надеюсь только, что раны княжича Лин-ху заживут, и они с Шэн Гу заключат счастливый брак, подобный союзу небожителей. Если они не поженятся в ближайшее время, то на реках и озерах будет крайне трудно найти спокойствие». Лин-ху Чун поразился, украдкой взглянул на Ин-ин, даже в неверном ночном свете было видно, что она покраснела, но взгляд ее полыхал гневом. Лин-ху Чун испугался, что она сейчас прыгнет и погубит всех троих вместе с Лао Тоу-цзи, протянул правую руку, и легонько прижал ее левое запястье, тут он почувствовал, что ее колотит дрожь, но не знал, от гнева это, или от стыда. Цзу Цянь-цю сказал: «Мы собрались на холме Вубаган, но Шэн Гу неожиданно впала в великий гнев. На самом деле влюбленные без ума друг от друга, это естественно. Такому элегантному герою рыцарю, как княжич Лин-ху, как раз под стать такая неописуемая красавица, как Божественная Дева. Но почему Шэн Гу, при всех ее необычайных талантах, жеманится, словно вульгарная девка?
Она совершенно очевидно без ума от княжича Лин-ху, но не позволяет посторонним об этом говорить, и тем более смотреть, разве это не… разве это не попытка скрыть от людей свои чувства?»
Лин-ху Чун подумал: «Вот как, оказывается. Но вдруг эти слова – обман?» Вдруг маленькая ладошка Ин-ин дернулась в его руке, сбрасывая его руку, он поспешно добавил силы, чтобы ее удержать, боясь, что в гневе она убьет Цзу Цянь-цю и остальных. Тут разговор продолжил Цзи Ву-ши:
 «Хотя Шэн Гу является непревзойденным талантом утеса Хэйму, даже владыка учения Дун-фан ни в чем ей не отказывает, но она, в конце концов – только молоденькая девушка. В нашем мире, когда молоденькая девушка впервые влюбляется в юношу, даже если она до смерти влюблена, обычно этого не показывает. Мы всячески перед ней пресмыкались, во всем угождали, хоть действовали и из лучших побуждений, а все равно разгневали – все от того, что мы грубые мужланы, не понимающие девичьего сердца. Пусть и было среди нас чуть более десятка сестричек, жен старших братьев, однако, по своему характеру, они от парней не слишком отличаются.
Собрание на холме Вубаган рассердило Небесную Деву. Если слухи об этом разойдутся, то эти щенки из истинных школ будут над нами потешаться». Лао Тоу-цзи громко сказал: «Мы все получали милости от Шэн Гу, парни хотели воздать добром за добро, надеялись вылечить раны её возлюбленного. Великие мужи различают добро и зло, за добро воздают добром, за зло – мстят, что тут неправильного? Кто из щенков осмелится смеяться над нами, мудрец тому все ребра вытащит, шкуру спустит». Лин-ху Чун только сейчас, наконец, понял: то, что все эти молодцы всю дорогу лебезили и заискивали перед ним, оказывается, все это было ради этой девушки Ин-ин, и то, что они разбежались с холма Вубаган, было тоже из-за нее. Девушка не хотела, чтобы ее чувства стали известны множеству посторонних, чтобы разговорчики об этом гуляли среди рек и озер, и поэтому рассердилась.
Он подумал об этом с другой стороны: Шэн Гу – молодая девушка, но легко заставила столько героев и молодцов заискивать перед собой, у нее громадное влияние в колдовском учении, судя по словам Цзи Ву-ши, даже «Первый мастер боевого искусства в Поднебесной» Дун-фан Бу-бай, и то во всем ей потокает. Я, Лин-ху Чун, лишь жалкая пешка, познакомился с ней в маленьком переулке в Лояне, когда она из-за ширмы обучала меня искусству игры на цине, между нами не было никаких романтических чувств, может быть это старик Люй Чжу-вэн неправильно понял ее мысли, и теперь она злится из-за этого? Тут послышался голос Цзу Цянь-цю: «Лао Тоу-цзи верно сказал, мы Божественной Деве обязаны великими милостями, должны обеспечить ее замужество, чтобы она всю свою жизнь была счастлива, да мы за это должны костьми лечь, если понадобится – умрем без сожалений. На холме Вубаган мы опростоволосились, носом ткнулись в золу, ну и что с того? Да только … да только княжич Лин-ху является первым учеником клана горы Хуашань, а у них с Хэймуя вражда не на жизнь, а на смерть, боюсь, что для достижения счастливого брака это будет сулить многочисленные препятствия».
Цзи Ву-ши сказал: «А вот у меня как раз есть план. Почему бы нам не захватить главу клана Хуашань Юэ Бу-цюня, и под страхом смерти заставить его признать этот брак?» Цзу Цян-цю и Лао Тоу-цзи в один голос воскликнули: «Ночной Филин, твой план замечательный! Не будем мешкать, надо действовать, пойдем захватим Юэ Бу-цюня». Цзи Ву-ши сказал: «Да только господин Юэ, как глава фракции, имеет удивительные и высокие навыки боя на мечах. Первая трудность – добиться победы, а вторая – он может предпочесть смерть, а не покорится, что тогда?» Лао Тоу-цзи сказал: «Тогда нам придется прибрать его старушку и дочь, через них принуждать». Цзу Цянь-цю произнес: «Не плохо! Только придется все это делать в тайне, чтобы клан горы Хуашань не потерял свое лицо перед посторонними. Если княжич Лин-ху узнает, что мы провинились перед его отцом-наставником, он не будет этому рад», – и все трое стали разрабатывать план, как схватить госпожу Юэ и Юэ Лин-шань.

Ин-ин вдруг возвысила голос: «Эй вы, трое негодяев! А ну, быстро катитесь отсюда как можно дальше, не заставляйте Шэн Гу сердиться!» Лин-ху Чун услыхал ее слова, перепугался, и сильнее сжал ее руку. Ци Ву-ши и остальные перепугались еще больше. Лао Тоу-цзи откликнулся: «Слушаюсь, слушаюсь! Ничтожный… ничтожный… ничтожный…» Три раза произнес «ничтожный», но в панике больше ничего добавить не смог. Цзи Ву-ши произнес: «Слушаюсь! Слушаюсь! Мы тут глупости болтали, Божественная Дева, не принимайте это всерьез. Мы прямо сейчас отправимся через западную границу, и никогда не вернемся на Центральную равнину». Лин-ху Чун подумал: «Вот и еще трое отправляются в ссылку». Ин-ин встала: «Кто вам велел уезжать за западную границу? У меня есть одно дело, вы трое его для меня сделаете». Цзи Ву-ши и его приятели обрадовались, воскликнули втроем: «Пусть Шэн Гу отдаст приказ, ничтожные приложат все силы». Ин-ин сказала: «Я хочу убить одного человека, но все никак не могу его найти. Идите и расскажите всем на реках и озерах: кто убьет для меня этого человека, того я богато одарю». Цзи Ву-ши ответил: «Богатые дары не дерзнем принять, если Шэн Гу нужно взять жизнь этого человека, мы втроем найдем его и на одиноком морском мысу у края небес. Да только не знаем, кто это, боимся прогневить Шэн Гу». Ин-ин сказала: «Возможности вас троих ограничены, необходимо оповестить об этом всех!» Трое разом ответили: «Слушаемся!» Ин-ин сказала: «Ступайте!» Цзи Ву-ши произнес: «Слушаемся! Просим Божественную Деву, она хочет покарать, кто этот дерзкий преступник?»
Ин-ин помолчала, потом произнесла: «У этого человека двойная фамилия Лин-ху, одиночное имя – Чун, он ученик клана горы Хуашань». Едва она произнесла эти слова, Лин-ху Чун, Цзи Ву-ши, Цзу Цянь-цю и Лао Тоу-цзи – все четверо пришли в ужас. Никто и звука не смог произнести. Прошло некоторое время, Лао Тоу-цзи изрек: «Это… это…» Ин-ин строго произнесла: «Это что? Вы испугались фракции меча пяти твердынь, боитесь бороться с учеником клана горы Хуашань?» Цзи Ву-ши сказал: «Для Шэн Гу, мы не только кланы меча пяти твердынь, мы даже Нефритового императора, и владыку подземного мира обидеть не испугаемся. Мы найдем способ чтобы Лин-ху … Лин-ху Чуна изловить и представить Божественной Деве для вынесения приговора. Лао Тоу-цзи, Цзу Цянь-цю, пошли». Лао Тоу-цзи подумал: «Наверняка Лин-ху гунцзы своими речами провинился перед Шэн Гу, милые, чем ближе становятся, тем чаще ссорятся, когда-то давно я с матерью моей Бу-сы «в мед масло подмешивал», а все равно ссорились почти каждый день? Ах, Бу-сы заболела еще в материнской утробе, это все не из-за того ли, что когда ее мама была беременной, я в ненависти ударил ее по животу кулаком, повредил ей?» Да что там говорить, нам остается только найти княжича Лин-ху, уговорить его отправиться с нами, а там уж пусть Шэн Гу сама с ним разбирается». Его мысли хаотически метались, но тут Шэн Гу внезапно грозно сказала: «Кто велел вам его ловить? Пока Лин-ху Чун живет на этом свете, мое чистое белое имя будет запятнано. Чем быстрее вы его убьете, тем быстрее мое сердце освободится от ненависти».
 «Цзу Цянь-цю, задыхаясь, сказал: «Шэн Гу…» Ин-ин сказала: «Хорошо, вы с Лин-ху Чуном в друзьях, не хотите для меня делать это дело, так это не беда, я других на это пошлю». Трое поклонились: «Принимаем высокий приказ». Лао Тоу-цзи однако подумал: «Княжич Лин-ху исполнен гуманности и справедливости, принимая приказ, я соучаствую в его гибели, после его смерти я покончу с собой». Сунул руку за пазуху, вытащил ту чудодейственную пилюлю, и швырнул ее на землю.


Трое повернулись, и пошли, скрывшись вдали.


Лин-ху Чун посмотрел на Ин-ин, увидел, что она повесила голову, погрузившись в мысли, и подумал: «Чтобы защитить свою репутацию, она хочет погубить меня, что тут такого сложного?» Сказал ей: «Ты хочешь меня убить, так сделай это сама, к чему столько людей утруждать?». Медленно вытащил свой меч, протянул ей рукояткой, вручил в руки. Ин-ин взяла меч, наклонила голову, пристально вгляделась в него. Лин-ху Чун рассмеялся, и выпрямил грудь. Ин-ин спросила: «Ты на пороге смерти, и еще смеешься?» Лин-ху Чун ответил: «Именно потому, что я на пороге смерти, поэтому и смеюсь».
Ин-ин подняла меч, сжала рукоятку, приняла форму для пронзания, и вдруг развернулась, и с силой зашвырнула меч прочь.
Меч тускло сверкнул в ночной темноте, раздался свист, и он вонзился в землю где-то вдали.
Ин-ин топнула ногой: «Это все из-за тебя, теперь множество людей на реках и озерах будут смеяться надо мной. Но я всю жизнь… всю жизнь не захочу никого другого, во что бы то ни стало, я хочу быть только с тобой. Ты… да что в тебе особенного? Связалась я с тобой, не могу теперь людям в глаза смотреть».


Лин-ху Чун посмеялся. Ин-ин разъярилась: «И ты еще смеешь смеяться надо мной?», – и вдруг заревела в полный голос. Она заплакала так, что Лин-ху Чуну стало очень стыдно, он смягчился, его вдруг осенило: «Ее положение на реках и озерах очень почитаемое, множество героев и славных молодцов преклоняются перед ней, разумеется, она очень гордая, к тому же она девушка, от природы застенчивая, и вдруг все тут и там говорят, что она влюбилась в меня, это делает ее несчастной. Она отдала Лао Тоу-цзи такой приказ не потому, что в самом деле хочет убить меня, а чтобы опровергнуть слухи, чтобы никто и подумать не мог, что мы с ней вместе». Он сказал мягким голосом: «Выходит, это моя вина, позорю чистое имя девушки. Честь имею откланяться». Ин-ин утерла рукавом слезы: «Ты куда пойдешь?» Лин-ху Чун сказал: «Пусть ноги сами ведут, куда приду, то и хорошо». Ин-ин сказала: «Ты же обещал меня защищать, почему же уходишь?» Лин-ху Чун ответил с улыбкой: «Ничтожный не знал, что Небо высоко, а Земля обширна, говоря эти слова, мог ли он знать, что барышня смеется над ним. У барышни боевое искусство выше и мощнее, разве ей нужен защитник? Даже если бы было сто Лин-ху Чунов, они бы не превзошли барышню». Сказав, развернулся, и пошел прочь. Ин-ин сказала: «Ты не можешь идти».
Лин-ху Чун спросил: «Почему?» Ин-ин ответила: «Цзу Цянь-цю и другие уже разнесли мой приказ, за несколько дней об этом узнают все среди рек и озер, тогда каждый захочет убить тебя, на каждом шагу будут покушаться, что говорить о том, что ты тяжело ранен, даже если бы ты был совершенно здоров, и тогда не смог бы избегнуть гибели».


Лин-ху Чун безразлично усмехнулся: «Лин-ху Чун умрет согласно словам барышни, это тоже неплохо». Проходя мимо меча, вынул его из земли и вставил в ножны, не имея сил подниматься по косогору, пошел вдоль реки.
Ин-ин видела, что он уходит все дальше, бросилась за ним, крича: «Эй, не уходи!» Лин-ху Чун ответил: «Лин-ху Чун только позорит барышню, идя с ней вместе, ему лучше идти одному». Ин-ин произнесла: «Ты… ты…» Она закусила губу, сердце ее лихорадочно колотилось, видя, что он не намерен останавливаться, снова приблизилась к нему: «Лин-ху Чун, ты хочешь, чтобы я сама тебе это сказала, так или нет?» Лин-ху Чун удивился: «Ты о чем? Я не понимаю». Ин-ин снова несколько раз укусила губы, и произнесла: «Я отдала им такой приказ только лишь для того… чтобы ты навсегда остался рядом со мной, и не мог отойти ни на шаг». Сказав это, она задрожала, и остановилась в молчании. Лин-ху Чун изумился: «Ты хочешь, чтобы я следовал за тобой?» Ин-ин ответила: «Именно так! После того, как Цзу Цянь-цю и другие разнесут приказ, для тебя останется только одно безопасное место – рядом со мной. Я и не думала, что ты такой не ценящий жизнь и не боящийся смерти малявка, ничего не страшишься, разве… разве только не навредила тебе?»
Лин-ху Чун расчувствовался: «Оказывается, ты настолько ко мне хорошо относишься, но перед этими молодцами ни за что не признаешься».
Повернулся к ней, взял ее руки в свои, ладошки были ледяные, казалось, что внутри ее ладоней были льдинки, прошептал: «Зачем тебе так горевать?» Ин-ин ответила: «Мне страшно». Лин-ху Чун сказал:
 «Чего ты боишься?» Ин-ин ответила: «Боюсь, что ты дурень, меня не послушаешься, пойдешь рисковать своей жизнью, и пропадешь за грош незнамо где от руки какого-нибудь мерзавца». Лин-ху Чун сказал: «Все эти люди – настоящие китайские парни, они тебя боготворят, почему ты смотришь на них с таким презрением?» Ин-ин ответила: «Они за моей спиной смеются надо мной, к тому же хотят тебя убить, разве они не вонючие мерзавцы, достойные смерти?» Лин-ху Чун не сдержал смеха: «Так это ты велела им меня убивать, в чем их вина? К тому же, они за твоей спиной над тобой не смеялись. Ты же слышала, как они втроем почтительно о тебе отзывались? Хоть на шелковую ниточку посмеялись?» Ин-ин ответила: «На устах смеха не было, а внутри хохотали».


Лин-ху Чун почувствовал, что девушка ни с какими доводами не считается, ее не переспоришь, только и сказал: «Хорошо, ты не позволяешь мне уйти, останусь с тобой. Ай, быть разрезанным на восемнадцать кусков – тоже не очень приятно». Ин-ин услыхала, что он обещает не уходить, тут же отбросила гнев, расцвела в радости: «Что значит, не очень приятно? Да это прямо-таки нестерпимо».
Говоря эти слова, она отвернула лицо в сторону. Под светом луны и звезд ее снежно-белое лицо, казалось, светилось нежным сиянием, Лин-ху Чун подумал: «Эта девушка намного красивее сяошимей, относится ко мне так хорошо, но все-таки… все-таки почему мое сердце никак не может забыть младшую сестру-наставницу?»


Однако, Ин-ин не знала, что он думает о Юэ Лин-шань, предложила: «А где цинь, что я тебе подарила? Потерял, да?» Лин-ху Чун ответил: «Так и есть, денег не было, заложил его в музыкальном магазинчике». Говоря это, снял со спины узел, развязал, и вынул оттуда короткий цинь.
Ин-ин взглянула на плотный, тщательно замотанный сверток, сразу увидела, как бережно он хранит ее подарок, обрадовалась: «Ты, наверное, если за день ни разу глупостей не скажешь, плохо себя чувствуешь?» Приняла цинь, легко коснулась струн, начала исполнять мелодию «Доброта чистого сердца», спросила: «Ты все выучил?» Лин-ху Чун ответил: «Пока еще далеко до совершенства». Он в тишине начал с удовольствием слушать изысканную музыку. Послушал немного, и обнаружил, что это исполнение совершенно не похоже на то, какое он слушал в бамбуковой хижине в Лояне. Было похоже, будто стая веселых птиц радостно чирикает на вершине дерева, или чистый родник вырывается вверх со звонкими брызгами, подумал: «Хоть ноты и одинаковы, а исполнение разное, оказывается, «Доброта чистого сердца» имеет множество вариаций».
Внезапно раздался резкий звук – у циня оборвалась самая короткая струна. Ин-ин сморщила бровь, продолжила игру, но очень скоро порвалась еще одна струна. Лин-ху Чун вдруг услыхал в звучании циня раздражительнось, это совершенно противоречило основной идее мелодии «Доброта чистого сердца», он изумился, и в этот момент у циня оборвалась еще одна струна.


Ин-ин вздрогнула, оттолкнула цинь, сердито произнесла: «Ты тут рядом сидишь, баламутишь только, как я могу на цине играть?»
Лин-ху Чун подумал: «Да я сидел тише воды, как это я тебя баломутил?» И тут же догадался: «Да ты сама в смятении, а меня обвиняешь». Не стал с ней спорить, только лег на сухую траву, закрыл глаза и стал вскармливать дух, от ран и усталости сам не заметил, как заснул.
Проснулся он, когда солнце давно уже встало, увидел, что Ин-ин умывается у речки, умылась, и стала гребешком расчесывать волосы. Ее руки были белые, как нефрит, а блестящие волосы свешивались до земли, и он невольно замер в созерцании. Ин-ин повернула голову, увидела, что он оцепенело смотрит на нее, покраснела, и засмеялась: «Сонливый чертенок, только что проснулся». Лин-ху Чун почувствовал себя неловко, смущенно сказал:
 «Пойду наловлю лягушек, посмотрю, появились ли силы». Ин-ин ответила: «Ты пока лежа отдохни, я наловлю». Лин-ху Чун изо всех сил попытался встать, но руки и ноги не держали, он слегка двинул силу, но в груди заклокотала энергия и кровь, он впал в раздражение: «Смерть – этот смерть, жизнь – это жизнь, а вот это – ни жив ни мертв, никчемный инвалид. Что говорить о том, что людей обременяю, самому себе уже надоел». Ин-ин увидела на его лице выражение несчастья, произнесла в утешение: «Твои раны тяжелы для лечения, но мы сейчас в пустынном месте, вокруг никого нет, можно потихоньку залечивать раны, набираться сил, к чему нетерпение?»


Этот ручей действительно тек в укромном месте, с тех пор, как Цзи Ву-ши и другие ушли, здесь больше никто не появлялся. Они вдвоем жили в этом месте больше десяти дней, внутренние раны Ин-ин уже прошли, они питались дикими ягодами и лягушками, однако Лин-ху Чун худел день ото дня. Она силой заставила его принять пилюлю, оставленную великим наставником Фан Шэном, играла ему на цине для успокоения, но его состояние нисколько не улучшалось. Лин-ху Чун понимал, что его конец уже близок, но к счастью, он обладал широким характером, не печалился, и ежедневно смешил Ин-ин своими рассказами. Ин-ин изначально обладала характером своевольным и заносчивым, но она понимала, что он может умереть в любой миг, и она относилась к нему еще более нежно и заботливо, и если, ухаживая за ним, позволяла себе иногда мелкую раздражительность, то тут же раскаивалась, и извинялась.


Однажды Лин-ху Чун съел два персика, почувствовал себя утомленным, и потихоньку заснул. Во сне он услышал плачь, медленно открыл глаза, увидел, что Ин-ин склонилась над ним, и рыдает, всхлипывая и глотая слезы. Лин-ху Чун вздрогнул, хотел спросить, что ее расстроило, и тут внезапно понял: «Она знает, что я скоро умру, это непереносимо». Он поднял левую руку, легко погладил ее блестящие волосы, через силу усмехнулся: «Не плачь, не плачь! Я проживу еще восемьдесят лет отличной жизни, разве могу так быстро уйти на Западное Небо».
Ин-ин плакала: «Ты худеешь с каждым днем, я… я… я тоже не хочу жить…» Лин-ху Чун услыхал, что она говорит совершенно искренне, тоже расстроился, невольно дал волю чувствам, в груди возник жар, он ощутил, что небо падает, а земля кружится, в горле заклокотала горячая кровь, и он потерял сознание.