Третья Дуинская элегии
Одно, любовь прославлять. Но другое, увы,
воспевать тайного бога, живого в текущей крови.
Ею узнанный юноша, милый, что знает он сам
О владыке страстей, который среди одинокого сердца,
До утоления чувства, как будто и не было девы,
Из тесного сумрака крови взойдя, голову бога
Подъемлет, к тревоге огромную ночь призывая.
О Нептун кровотока, о его страшный трезубец,
О тёмный ветер груди его, шумящий в ракушке…
Внимай, как, подобно потоку, мелеет ночь. Вы, звёзды,
не вы ли влечёте влюблённого к нежному лику
возлюбленной? Не ваши созвездия ли
видит он в темноте вместо черт её нежных?
Нет, это не ты, не ты и не мать его даже
Ожиданием брови ему, словно лук, изогнула.
Нет, дева, не к тебе в плодотворной улыбке
он губы свои обратил.
Разве ты думаешь, будто ты так потрясала
Его легким шагом своим, ты, переменчивей вешнего ветра?
Да, ты сердце его взволновала, но страх более древний
Овладел им, когда ты коснулась его.
Окликни его… не вызвать его твоим голосом из темноты.
Да, он хочет, он расцветает, сродняется он облегчённо
С тайным сердцем твоим и берёт, начинаясь.
Но начинался ли он?
Мать, ты ему жизнь подарила, он в тебе был так мал;
он был нов для тебя; ты младенческий взор заполняла
светлым миром, закрыв путь в чужой,
непокорный, враждебный.
Где же те дни? Где то время, когда ты своим стройным телом
заслоняла от взглядов его страшный хаос? Ночами
мрак уснувшего дома умела ты благостным сделать;
ты сердцем
согревала пространство безлюдных, пустынных ночей.
Нет, не в сумраке ночи, нет, в глазах своих верных и чистых
зажигала свечу ты, и свет для него значил дружбу.
Ты могла объяснить в темноте каждый скрип, каждый шорох,
словно знала, где могут скрипеть в темноте половицы…
И он слушал тебя. И в душе его было спокойно. Добивалась
ты покоя усилием светлым; и, в плащ завернувшись,
уходило за шкаф полуночный грядущее время.
И в портьерах дрожал ужас ночи, и тьма, и судьба.
И, спокойный, он спал, в полумраке смежая ресницы,
и предчувствовал, как будет сладок и долог тот сон…
В окруженье заботы твоей защищённый снаружи,
как внутри беззащитен он был…
Бытие наплывало,
и, пугливый, как был он тяжёлым пленен сновиденьем,
лихорадкою, бредом, куда он в ночи погружался,–
хаотическим миром, в сплетеньях трепещущих нитей,
тёмных образов, что как удавы, обвили его, поглощавшего мерно
под огнем свою душу. Как он им отдавался в порыве.
В том порыве, что душу ослабшую дико влечет
в мир подспудный, жестокий, лесов сокровенные дебри,
где в немом буреломе, во тьме, среди зелени дикой
его сердце таилось.
Любил он…
Отринь все, отправься
по корням узловатым туда, к тем жестоким истокам,
где уже был рождён ты! Любя,
погрузился он в тёмную кровь, в этот омут,
где был Ужас сокрыт, поглотивший давно его предков.
Каждый страх его знал и с улыбкой встречал в той дороге.
Да, и смерть улыбалась ему…
Как же редко
и как нежно, о мать, улыбалась ему ты в то время!
Как он мог не проникнуться этим мучительным чувством,
если ты улыбалась. Эта грозная страсть затаилась
до рожденья его, до тебя, ведь ещё в твоём чреве
затаилась она в колыханиях тёмной той влаги,
где твой плод созревал.
Не цветы мы, не травы. Мы не любим безоблачно; только
сок струится по нашим запястьям из недр первобытных.
Дева, знай, то, что любим мы — это не ты, не случайная особь,
не Грядущее то, а броженье бессильной души; не младенец,
а тьмы пращуров, павших на дно нам, как скалы;
пересохшие русла немых прародительниц наших; и горы,
равнины, поля под беременным тучами небом,
содержащим судьбу в тёмном чреве. Ты, любя его,
пробудила в нём мрак, допотопный, далекий. Не знаешь,
что за страсти извергнуты были из сердца живого.
Что за жёны
тебя ненавидели, кроясь в судьбе его тёмной. И какие мужи
с мрачным взором проснулись вдруг в жилах подростка?
Вот младенцы
нерожденные тянутся снова к тебе… Тише, тише,
будь светла с ним, будь доброй, приветливой, ровной,
улыбнись, уведи его в сад, дай забыть эти
ночи…
Его укрепи…