Она стояла на эскалаторе метро на три ступеньки выше меня, эта женщина. Она была нерусской - с разрезом глаз, в золоте.
Её лицо было строгим – губы сжаты, напряжённый хмурый взгляд. Руки свои она прижимала к телу.
На локте у неё висела сумка бочкообразной формы. Сумка была дешёвой – из кожзаменителя низкого качества.
На маленьком боку её, обращённому ко мне, красовался значительный разрез, зашитый теперь суровыми нитками – длинный шов.
Женщина заметила, что я увидел его – и попыталась сменить позицию, чтобы я уже не мог видеть этого шва. Да и её лица – тоже.
Но отвернуться от меня и встать против хода эскалатора она не решилась – так уже стоял я.
Я смотрел на эту порезанную и зашитую сумку, и думал про её историю. Мой телефон сел, и я не смог ничего сфотографировать. Смог только запомнить.
Это большой город, что-то такое происходит в нём каждый день, и ничего необычного в этом нет. Особенно если ты часто ездишь на метро.
Я вспомнил Хэмингуэя, его – «Продаются детские ботиночки, неношеные».
В истории этой сумки скрывалось нечто подобное.
Лицо женщины было печальным и грустным.
Мы спустились, я вышел на станцию.