развели Николаевых легко. Ему казалось, что должны быть какие-то сложности, и вся эта затея жены с изменой и разводом окажется шуткой. В тот же день Лена начала собирать вещи, и Николаев понял, что сценарий был готов давно. и только он, дурак, не знал своей роли до выхода на сцену.
Лена открывала дверцы шкафов. сверяясь со списками из ученической тетрадки, и складывала вещи кучками - свое, и дочки-Катино. Николаевское оставалось висеть на плечиках гардероба, или собиралось невысокой стопочкой постельного - блёклое, стиранное, невеселое. Себе Лена откладывала все жизнерадостно-цветочное, подарочное, купленное "впрок" - чтобы войти в новую свою жизнь без старого хлама.
В коробки укладывались сервизы, заботливо переложенные газетами, из кухни ушли все чешские кастрюли, подобранные под цвет обоев, даже повседневные чашки и ложки - все укутывалось и упаковывалось.
Исчезало все со стен, без истерик изымались фотографии, а пустые рамочки заботливо укладывались в коробочки.
Николаев курил на балконе, сплевывая на цветочные горшки соседки внизу, смотрел на раскаленное марево Города и думал о том, куда ушла та веселая студентка Леночка, застенчивая, тонкая, нежная умница, которая милым жестом убирала прядь за ушко, и, краснея, глядя в пол, просила пересдачи зачета...
Когда грузчики вынесли все, и квартира осталась со старым николаевским диваном и книгами, лишенными полок, Леночка, улыбнувшись, сказала на прощание -
- Николаев, не злись. Ты же был счастлив? А за счастье надо платить...
и так саданула дверью,что стопка книг качнулась и рассыпалась, как Вавилонская башня.
Первая стопка книг завалилась на вторую, и так они рассыпались все, наполнив коридор пыльным светом. Николаев сидел на полу, обняв колени руками, и смотрел. На полу лежала его любимая книжка Виталия Бианки, которую он читал Катюхе. Она не засыпала без «Приключений муравья». Лена же любила книжки яркие, невкусно пахнущие краской, и непременно «чистые», без чужих рук. Такие книги напоминали продажных девок, а не тихих библиотекарш. Николаев устроился поудобнее под вешалкой, зачем-то потеребил полу своего пальто, потом взялся переставлять ботинки. Зазвонил телефон. Городской, потом сотовый. Николаев продолжал сидеть и даже стал задремывать. Сквозняком захлопнуло окно, разбилась оставленная на подоконнике банка, и Николаев встал. Нужно было жить дальше, но как – он не знал. Женат он был однажды – на Леночке. Как странно, подумал он, я теперь – кто? Разведенка? Или это женщина? Тогда как – разведенец? Это не развеселило его, а сделало еще более равнодушным. Найдя на кухне ковш, он вскипятил воду, и выпил ее, горячую, и заплакал от бессилия и потерянности. Дойдя до ванной, где в шкафчике осталось всё сугубо мужское, он нашел свою синюю зубную щетку – Леночка любила все розовое, но пасты не было. Николаев сел на край ванны и стал смотреть на пол. Из-под бельевой корзины видно было что-то непривычно яркое, Николаев протянул руку и нашел крошечный Катькин носочек, в красно-бело-зеленую полоску с дыркой на пятке. Николаев вспомнил, как он натягивал эти носочки на дочкины ножки, а она болтала ими в воздухе и брыкалась. Николаев положил носочек на ладонь, не расправляя его складочек, прошел в комнату, открыл свою любимую «Морфологию беспозвоночных» и аккуратно вложил в нее носок – будто отпечаток дочкиной ноги.
Больше всего Николаев боялся теперь появиться на работе. Ему казалось, что все знали о Леночкином романе и втайне потешались над ним, близоруким и доверчивым дураком. Его мама всегда так и говорила – Игорь! Ты слишком прост! Вот, теперь и мамы нет.
И хорошо, что нет, - подумал Николаев, - она все равно бы не пережила его развод.
Николаев шел на кафедру. Шедшие навстречу улыбались, дружески хлопали его по плечу, приглашали на кофе – все знали и демонстрировали сочувствие. Николаев взял больничный и неделю лежал дома, не переодеваясь, на диване. Раз он попробовал напиться в одиночестве, но это кончилось ужасно – он стал звонить Леночке и умоляьть ее разрешить повидаться с дочерью. Лена монотонно бубнила, что «у дочери теперь другой отец, а Николаев никак не мог понять, почему другой, если его, николаевская кровь и плоть вызвала к жизни Катьку. Утром ему было настолько плохо, что он действительно заболел и провалялся еще 2 недели в разгар семестра. Узнав о разводе, из Новосибирска к нему прилетел Борька Церельсон, его сокурсник по биофаку, и стал возрождать Николаева к жизни. Борька был «всегда женат», имел в анамнезе пятерых детей и трагедий в разводе не видел. «Старик, - твердил он, - сделаешь ремонт, будешь баб водить, хорошую музыку слушать, тачку в кредит возьмешь, и все – возродишься к новой жизни, я тебя уверяю, как спец!». За три дня он организовал Николаеву кое-какую меблировку, сводил его, упирающегося, на джазовый концерт, и под конец привел большущую деваху с золотым зубом, маляршу из Белой Церкви. Та согласилась работать за жилье, а Николаеву вообще все было равно.
Руся имело свойство занимать собой все пространство. Когда она начала ремонт в николаевской квартире, ему казалось, что она находится одновременно и на кухне, и идет коридором и поет на балконе. У Николаева раскалывалась голова, он уходил в московский дворик с жидкой зеленью и курил на детской площадке. Руся не замечала николаевских мук, мужики для нее представляли интерес сугубо практический. Через три дня Николаев понял, что с интересом следит за побелкой потолка. Руся, крупная, белокожая, с мягкими ловкими руками, все делала удивительно изящно. Пела она тягучие и красивые малоросские песни, что-то о шляхе, ковылях, месяце над хаткой – и все это так шло к ней, и сама она виделась ему гоголевской…
Руся, стесняясь, варила жирные борщи в принесенной кастрюлище и кормила Николаева жалеючи и застенчиво. Совместное житье под одной крышей, чем бы оно вызвано не было –хоть делом, хоть долгом, почти неминуемо оканчивается так, как и окончилось у Николаева. Весь предыдущий день Руся «намывала хату», и Николаев смотрел, как весело она моет пол, трет старыми газетами окна, и ему казалось, что так и было всегда. Ужин на кухоньке, бутылка водки – ой, да шо Вы? Я вина не пю, токо водку…утром ему стало легче и он даже подумал спросонья, что это вернулась Леночка.
Леночка давала о себе знать только одним – требованием денег. Звонки были такие – «Николаев, между прочим, твоей дочери нужно …» и перечислялось, что именно. Игорь безропотно переводил деньги, но на все просьбы увидеть Катю получал отказ.
С Русей они разделили крышу и быт, не мешая друг другу.. Руся пела песни в других квартирах, весело возила валиком по чужим потолкам, получала много, охотно тратила на себя и обживала Москву. По вечерам, закрывшись на кухне, она звонила кому-то, так же певуче, чаще горестно, будто оправдываясь, или жалуясь. Николаеву была безразлична ее жизнь, он жил также, как если бы принес домой кошку – не любя, и не ожидая от нее ответной любви. Впрочем, через полгода он привык, стал чувствовать беспокойство, если Руся задерживалась, и однажды вышел встречать ее к метро. Попытки сводить ее в музей или в театр Руся отвергла раз и навсегда. Радости Руси от визитов в торговые центры Николаев не разделял, и она часами бродила с тележкой по гипермаркетам, и приносила домой огромные фирменные сумки. В эти дни ее телефонные разговоры были бесконечны, но уже поднимались до мажорного лада.
Декабрьским вечером Николаев, придя с работы, застал ее рыдающей на кухне. На все расспросы она упрямо трясла головой и сжимала губы. Удалось вытянуть лишь, что ей придется ехать домой, в Белую Церковь, потому что заболела мама и не с кем оставить Оксану. Оксана оказалась пятилетней дочкой, «прижитой» от какого-то Василя, сгинувшего невесть где.
Николаев вышел курить на лестничную клетку, послушал гул лифта, вой московской метели, и понял, что если Руся уедет, одиночество придавит его плитой. Он загасил окурок о крышку консервной банки и объявил Русе, что та может привести дочку сюда, пусть хоть и до лета.
Еще через неделю он встречал на Киевском вокзале поезд. Руся застенчиво улыбаясь, выгружала из вагона клетчатые баулы. Последней по лесенке спустилась худенькая девочка, какая-то иззябшая и бледненькая. Оксана, - сказала за нее Руся. Девочка молча прижалась к материи и угрюмо посмотрела на Николаева.
Николаев отнесся к девочке равнодушно, Руся же, напротив, стосковавшись, просто топила дочь в материнской любви. Все, чем можно баловать ребенка в Москве, было пущено в ход. Николаев, выходя ночью курить, спотыкался о велосипед и разбросанные игрушки. Появился пластилин на полу, следы от мелка на обоях, монотонное жужжание анимашек с кукольными голосами. В те дни, когда Николаев работал дома, девочка сидела тихо, глядя в окно на стену противоположного дома и крутила на пальчике резинку для волос. Николаев, движимый скорее интересом, чем сочувствием, пытался даже читать ей, но Оксана не слушала его. Рисовать она не любила, но что-то чирикала карандашами в альбоме. Николаев не решался попросить отдать девочку в садик, хотя бы для того, чтобы Оксана начала общаться с детьми. На площадке возле дома с ней никто не дружил, от этого она замыкалась и становилась все более угрюмой. Улыбалась Оксана только тогда, когда кормила соседскую кошку.
Когда пришло лето, Николаев, помявшись, спросил, нельзя отправить Оксану к бабушке, но мысль о разлуке с дочерью привела Русю в такой ужас, что Игорь сам замахал руками.
Решено было ехать в деревню, где у отца Николаева был дом. Леночка ни разу не была там, а вывозила Николаева и Катю в Турцию, где Николаев страдал, а Катя с Леночкой резвились и были счастливы. Впрочем, сейчас Николаев полетел бы куда угодно, только бы видеть свою дочь.
В деревне было нудно, пол в избе местами провалился, текла крыша, пахло мышами и плесенью. Печь не топилась а из колодца ушла вода. Руся, отдыхая, спала целыми днями под старой поветкой, Николаев неумело стучал молотком и пытался колоть дрова. Только Оксана вдруг ожила, порозовела, похорошела, и оказалась не угрюмой, а самой обыкновенной девчонкой, с ободранными коленками, занозами и расчесами от комариных укусов. Она пропадала целыми днями, собирая вокруг себя младшую ребятню, и они галдящей стайкой носились по деревне.
Дома появилась прикормленная соседская кошка Дуська, которая вот-вот должна была окотиться.
Николаев отнесся к девочке равнодушно, Руся же, стосковавшись, просто утопила дочь в материнской любви. Девочка ничего не просила, но получала всё. От цирка до розового домика Барби. Все это кричаще яркое, гудящее, жужжащее пластиковое великолепие заполнило и комнату, и ванну, и коридор. Николаев морщился и терпел. Оксана оставалась равнодушной, ее угрюмость даже стала привычной. Игорь вспоминал свою Катьку, солнечную, улыбчивую хохотушку, выдумщицу и врушку, капризулю и воображулю, и сердце сжималось и он опять и опять выходил курить, чтобы не видеть и не ощущать присутствие дома чужого ребенка, зачем-то занявшего место его родной дочери.
Он попытался уговорить Русю отдать девочку в садик, но нужны были документы, как-то вдруг всплыл вопрос о регистрации, каких-то справках, штампах, прививках. Николаев вдруг испугался западни брака, пошел на попятную, и Оксана так и осталась сидеть дома, поджидая мать, поедая глазами мелькавших на телеэкране мультяшных принцесс с квадратными глазами и непропорционально длинными телами. Принцессы-русалки верещали заводными кукольными голосами, отчего у Николаева раскалывалась голова.
Летом денег хватило только на отпуск в николаевской родовой вотчине, где Руся удивлялась скудости садов и огородов, и большей частью счастливо спала под старой наветкой во дворе. Николаев попытался было починить крыльцо, рассек себе палец, после чего стал ходить на рыбалку на мелкую тихую речку и успокоился совершенно. Оксана же, оказавшись в деревне, вдруг ожила, порозовела, загорела и оказалась обычной девчонкой с содранными коленками и расчесанными в кровь комариными укусами. Она притащила откуда-то огромную неповоротливую серую кошку, и гладила ее, держа на коленях. Кошка была ленива и намеревалась принести котят.
Вечерами сидели во дворе, жарили купленную в сельпо колбасу на прутках на костре, Руся пела, и Оксана тонким голоском подтягивала за ней. Вдруг стало хорошо и спокойно. Над деревней висел месяц и квакали лягушки в ближнем болоте.
В Москву вернулись семьей. Николаев нес сумки и рюкзак с яблоками, Руся волокла тележку с банками, Оксана несла в коробке котенка. Дом встретил обжитым теплом, наивным уютом, который Руся творила сердцем – ибо разум не мог совместить всю эту красочную пестрядь и обилие золота на всем – от обоев пластиковой скатерти. Пока Руся суетилась на кухне, Николаев вышел на балкон, здороваясь с остывающим от дневной духоты городом, закурил, пуская дым вверх и радуясь звонким голосам на кухне, стуку тарелок, шуму воды.
На следующий день они подали заявку в ЗАГС, а в ноябре, в самую слякоть и непогоду, расписались. Дома Руся накрыла «богатый» стол, только звать было некого. Пришла старая николаевская родня да Русина разведенная подружка. «Горько» кричать не стали, но выпили Шампанского под заказанный в дорогом ресторане торт с белыми башенками и фигурками жениха и невесты. Застолье вышло скучным, вяло говорили о ценах, о погоде и гриппе. Николаеву нестерпимо хотелось уйти в свою комнату, лечь на тахту и читать детектив, но он терпел, улыбался и даже поцеловал Русю в висок. Оксана смотрела на это исподлобья, в Москве она опять переменилась, замкнулась и все больше сидела на диване, подобрав ноги и вертела перед носом котенка игрушечной мышкой на резинке.
Гости разошлись рано, а до этого Николаев курил на балконе со своим дядькой. Тот одобрил его выбор, все хлопал по плечу, подмигивая – «ох ,и знойная же деваха-то, а? Нет, сам бы женился. Игоряш, чесс слово! С такой зимой не замерзнешь…Но ты того, гляди, насчет прописки!! Ни-ни!! Облапошат!» Николаев слушал его в пол-уха, думая больше о том, объявлять ли на работе о свадьбе, пить ли чай на кафедре, или затевать что-то посерьезнее.
Жизнь вошла в колею, как-то отпустила Николаева привычная боль и тоска по дочери, и уже стало казаться, что так было всегда, и будет всегда – обыденно.Что счастье – привычка, не более.. Так хозяйка годами не меняет рецепт коронного блюда, и оно удается ей все лучше и лучше.
Оксана пошла в школу, Руся втайне мечтала еще об одном ребенке, общем, но боялась просить об этом Николаева. Николаев научился отказывать Леночке, и алименты на Катю стала переводить Руся. Строго седьмого числа каждого месяца.
В школу Оксану отводила Руся, а забирал Николаев. Выходила путаница с фамилией, но ни он, ни она никак не могли решиться записать Оксану Николаевой. Из школы Оксана вылетала с подружками, а сзади шел Николаев, хлопая себя по ноге тяжелым ранцем. Оксана звала его «дядей», а он её – Ксюшей. Руся переживала, что между ними нет лада, но свыклась, мудро решив оставить все, как есть.
Николаев буквально приклеивался к Русе с каждым днем, так обои, высыхая, твердо схватываются со стеной и принимают ее форму.
Горе пришло весной. Руся подрядилась на ремонт в сталинской высотке, когда белила потолки, лестница разъехалась и она упала на спину. Ошеломленному Николаеву долго не могли объяснить, почему ничего нельзя сделать, совали под нос какие-то серые снимки, он мотал головой, отгоняя от себя саму мысль о том, что он завтра проснется – а Руси нет.
Пожалев, его пустили в реанимацию, где он держал ее за руку, чувствуя, как уходит из нее жизнь, тихо отлетает печным дымком – туда, к золотому месяцу.
На похороны приехала Русина сестра с мужем и двумя сыновьями, хваткая, спокойная баба, организовавшая все, как она выразилась, «на уровне». Кладбище выбрали дальнее, подешевле, поминки справили дома. Николаев в который раз удивлялся внутри себя разнице обычаев в таком горестном деле, в приметах – того нельзя, это нужно…Все это было глупо, потому что Руси не было. Что могла сказать ее фотокарточка, перед которой стояла накрытая ломтем хлеба стопка с водкой? После девятого дня, Николаев, ослабевший и тихий, сидел в большой комнате, глядя, как сестра укладывает Русины вещи – в две стопочки, одну – раздать, другую – себе. Полуобернувшись, сестра покусала губу, но решительно сказала – «Игорь, Вы уж там чего не подумайте худого-то…Но ведь Руся у Вас прописана была, значит, комната-та ее…мы с Вами как сговоримся – либо деньгами Вы нам, или комнату? А Ксюту мы к свекрови моей отправим, а потом заберем, ну, как устроимся тут»…Она продолжала говорить, распаляясь от неловкости и жадности, загибала пальцы, будто все прибавляла себе – и то, и то, и это…
Николаев встал, подошел к дивану, в углу которого сидела Оксана, держа на коленях кота, взял ее за ручку и сказал – «ну что, дочь, пойдем?» Она глянула на него Русиными глазами, сморгнула и встала. Все еще держа ее за руку, Николаев бросил на круглый стол связку ключей и сказал – «подавись, сука» и закрыл за ними дверь.