Жанна

ЖАННА
Повесть

В отличие от Тасиной бабушки, которая без потерь пронесла веру сквозь годы советской власти, родители Жанны ничего не знали о Боге. В церковь они, как и многие в то время, пришли в самом начале девяностых, приобщив к храму и свою дочь, Жанну. Там, в Воскресенском соборе Новосибирска, они и познакомились весной 1991 года. Точнее сказать, они-то сперва лишь смущённо стояли в полушаге от своих взрослых – Тася от бабушки, Жанна от родителей, вежливо склонив голову и потупив глаза, пока взрослые разговаривали о чём-то своём, серьёзном. Потом их с гордостью представили друг другу – и тогда Жанна впервые подняла на Тасю свои удивлённые, доверчивые глаза, совершенно чёрные в прохладном полумраке собора, впитавшие разом все жёлтые звёзды запоздалых полуденных свеч. И улыбнулась. И в этой улыбке было столько радости, столько неприкрытого детского счастья, что Тася тут же заулыбалась в ответ от уха до уха, словно они с Жанной были знакомы уже тысячу лет, и тысячу лет был лучшими подругами. И даже бабушка потом, когда они неторопливо шли домой через Нарымский сквер, сказала:
- Я думала, у тебя пузыри за щёчками надуются, и ты квакнешь.
Точнее сказать едва ли было возможно. А по мере того, как Жанна взрослела, посмотреть на неё и не квакнуть становилось всё сложнее. Квакали все: бабы от чёрной зависти, мужики от багрового вожделения. Высокая, с великолепной осанкой, со стройными ногами и длинными тёмными волосами, Жанна умела и любила выглядеть так, словно спорхнула в эту жизнь с голубовато мерцающих небес телеэкрана. Никакие импортные Марианны, никакие заморские просто Марии не могли не то что соперничать с нею – их смешно было бы просто ставить в один ряд с Жанной. Не обладая классическими чертами лица – они были у неё крупными, весьма своеобразными – она уже в юности научилась так умело наносить макияж, чтобы полностью сгладить неудачные линии и подчеркнуть выигрышные. И приветливое лицо её, свежее, яркое, издалека притягивало взгляд. В девяностые, когда даже молодые девчонки носили в основном, что придётся – тюки одежды от эмигрировавших тётушек, вещи с «копошилок», секонд-хендов под открытым небом, чучелами хоть один день в жизни выглядели все – кроме Жанны. На неё можно было нацепить любую, самую крикливую и безвкусную тряпку – и та моментально начинала казаться если не заграничной обновкой, то пошитой на заказ в ателье или хотя бы купленной в далёкой и почти такой же мифической, как заграница, Москве. Любая бижутерия начинала переливаться на Жанне искрами дорогих огней, любые стоптанные босоножки смотрелись парадной парой. Жанна преображала всё вокруг – стоило ей просто появиться где-то, как начинало казаться, будто пространства стало намного больше, и всё оно наполнилось свежим воздухом и тёплым светом – столько его было в глазах Жанны, в её улыбке, во всём её облике. Даже Тася, изящная, с гармоничными чертами и нежным овалом лица, рядом с Жанной казалась обыкновенной простушкой. Но Тася легко прощала подруге эту особенность – быть королевой. Они познакомились и подружились в ту пору, когда внешность не имеет ещё никакого значения и никакой власти – когда, получая от Господа в дар друга, с бережным благоговением рассматривают красоту его души и любят именно её. Не простить Жанну за то, что снаружи она была столь же красива, было невозможно.
Имя её никоим образом не восходило к той известной стюардессе, о которой истерическим фальцетом пелось в те годы на весь Союз. Да и не могло бы: Жанна родилась гораздо раньше, в семьдесят восьмом, в один год с Тасей. И назвали её в честь бабки – а ей, рождённой на рубеже двадцатых и тридцатых годов, по семейной легенде, пришлось бы расти Сталиной или Октябриной, если бы мать не взмолилась: пусть будет хотя бы Жанной, в честь Жанны Д’Арк – и гордо, и революционно, и не по святцам… Вот и Тасину подругу, родившуюся на излёте застоя, назвали гордо и революционно, а спустя двенадцать лет привели в храм – окрестить. Удивились и порадовались, узнав, что имя-то в святцах есть, просто звучит по-славянски иначе: Иоанна. Мама с удовольствием отметила: торжественно и возвышенно. Как надо.
В детстве Жанна не выговаривала букву «ж», и взрослым застенчиво представлялась как «Ванна».
- Аня? – вежливо переспрашивали взрослые.
- Ванна, - с ласковым укором поправляла та.
С Тасей история была практически точь-в-точь такая же. На вопрос «и как тебя зовут?» она улыбалась – так, словно знала про вопрошавшего какой-то очень весёлый секрет – и отвечала:
- Атася!..
И назвали её так тоже в честь бабушки. Которая сперва тайком носила, а потом открыто водила внучку в храм. Только бабушке, конечно, было проще: она с самого начала знала, что их общее и семейное, как вера, имя – Наталья – в святцах совершенно точно есть. Но дома так и осталось: лепечущее «а» выпало, словно молочный зуб, а звонкое «Тася» - укоренилось и вросло. И в тот воскресный день её тоже представили Жанне как Тасю. А Жанну – наоборот: очевидно, её отец считал, что раз они пребывают в храме, правильно будет произнести «настоящее», церковное имя.
Отец Жанны вообще уделял самое пристальное внимание тому, чтобы всё было правильно. Он очень стремился к этому – и ревностно отслеживал стремление к идеалу в жене и дочке. И то, и в особенности другое казалось ему ничтожно малым по сравнению с тем, каким должно было быть это стремление – накрепко усвоенное из слепо напечатанных в местной православной газете жизнеописаний святых старцев и житий мучеников. Он уверенной и твёрдой рукой вёл свою семейную лодку, направляя её в чрево корабля Церкви Христовой – и всё, что представлялось ему неправильным в устройстве и убранстве этой лодки, обличалось, клеймилось и извергалось вон, в бушующие волны гибнущего в грехах мира. И, надо сказать, в начале общения это производило обычно самое приятное впечатление. Казалось, что уж с таким отцом семья не пропадёт ни за что – настолько твёрд, убедителен и последователен он был и в вере, и вообще во всём, что касалось семьи.
Как в действительности жилось Жанне под пятой этой «правильной» родительской любви, Тася стала догадываться только через двадцать лет, когда у самой уже подрастали дети. А тогда они обе были просто счастливыми, добрыми, немного озорными девчонками, которые с первого взгляда увидели в глазах напротив огонёк искренней любви к ещё пока совершенно незнакомому человеку.
Они сдружились моментально – и, хотя учились в разных школах и жили по разные стороны от соединившего их храма, стали постоянно встречаться. Им нравилось гулять в Нарымском сквере, бегать около Жанниной школы № 88 на улице Сибирской, играть возле Тасиной 137-й на улице 1905 года, ходить друг к другу в гости – к Жанне на просторную улицу Челюскинцев, к Тасе на улицу Железнодорожную. Они созванивались почти каждый вечер и подолгу делились друг с другом событиями, секретами, наблюдениями, обсуждали увиденное по телевизору. Родители Жанны на второй же встрече в храме выяснили у Тасиной бабушки, что отец Таси преподаёт в институте, а мать – в техникуме. Поэтому дружбу дочки поощряли: с девочкой из хорошей семьи дружить было можно.
Семья Жанны была попроще: отец работал начальником смены на заводе, мать – медсестрой в больнице. Но оба они были невероятно эрудированные, интеллигентные люди – и Тасе иной раз не без основания казалось, что Жаннин папа знает гораздо больше, чем её собственный, а главное – способен увлекательно и терпеливо передать свои знания детям. Несколько раз они даже выбирались на природу, за город, двумя семьями – то купаться на озере, то целый день ходить за грибами.
Потом начался период взросления. Их с Жанной ранняя юность пришлась как раз на девяностые – время, когда от разнообразия и силы соблазнов, обрушившихся в загнивающий затхлый угол, теряли голову и взрослые.  Неожиданный, яркий, многогранный мир звал, обещая счастье и райское наслаждение обёртками импортных конфет, грохотом дискотек, пронзительными запретными фильмами, бесстыжими хитами зарубежной эстрады. Мошенники, проповедники, политики, экстрасенсы, бандиты, герои сериалов хлынули волной в иссохший от съездов и однотонных серых новостей вакуум телевещания. Стало можно говорить вслух о таких вещах, о которых прежде порицались даже мысли. Родители Жанны и Таси, как всякие нормальные родители, переживали за взрослеющих дочерей. Одна лишь бабушка Наташа не поддавалась открытой панике:
- Трудное время. Но и раньше бывали не сахарные… Самое главное – научить наших девочек Бога любить всем сердцем. И Ему одному жизнь доверять. И тогда Господь из любого мрака, из любого леса выведет. Если им путеводной звездой станет Христос – ничего с ними плохого не случится.
Родители Таси отмахивались от религиозной проповеди на дому; родители Жанны горячо кивали.
Как ни странно, о Боге Жанна впервые услыхала вовсе не от них. На каком-то совершенно обыкновенном школьном уроке в самом конце восьмидесятых учительница, замещавшая заболевшую математичку, сперва не стала задавать бессмысленных примеров и требовать бездыханной тишины в классе, а потом, отвечая на чей-то полусерьёзный вопрос, вдруг стала рассказывать детям о Боге. Да так, что очень вскоре шуршание и шёпот почти стихли: все заинтересовались. Ничего из того, что негромким садящимся голосом рассказывала пожилая женщина с тёплым платком на плечах, им ещё не говорили.
Именно с того урока Жанна ушла, исполненная осознанием того, что теперь всё стало на свои места. Что теперь она доподлинно знает то, что втайне чувствовала сердцем и раньше: что они не одни в этом мире. Что огромный и непостижимый Бог – есть. И что Он ЛЮБИТ – бесконечно сильно любит – всех-всех-всех людей, всех зверей, всех птичек и всех букашек на огромной Земле. Что Он заботится, как добрый Отец, о каждой травинке, о каждом цветке… И Жанна почти физически ощущала себя тогда частицей Божьего замысла об этом мире, частицей Божией любви. Ей хотелось говорить с Богом, бежать к Нему, как к самому родному, искать поддержки в трудные минуты, делиться радостями… И всегда-всегда впредь, всю свою жизнь, до самого конца, всецело ощущать эту любовь. Потому-то особенно счастлива была она в то время, когда её родители стали постепенно приходить к вере. Она с восторгом делилась с ними своим великим открытием: Бог есть Любовь.
- Конечно, - серьёзно отвечал отец. – Он очень тебя любит. Поэтому ты должна вести себя соответствующим образом. Тех, кто Его не слушает, Бог всегда наказывает. Ты поняла?
Жанна не могла объяснить им, что ощущала совсем иное. И, чтобы не потерять счастье своего знания, она завела особую тетрадку – туда она самым аккуратным почерком, на который была способна, подолгу переписывала самые красивые, самые непонятные и любимые молитвы. Фломастерами рисовала на полях райских птиц, сияющие звёзды и такие необычные цветы, на которые только осмеливалась фантазия. Она считала, что эта тетрадь – как бы ДЛЯ БОГА. Что Бог иногда Сам непостижимо спускается ночью в её крошечную комнатку с желтеющими обоями и застиранными занавесками и перелистывает эту тетрадь. И от этого Ему становится так же тепло и приятно, как стало ей, когда она впервые услышала о том, что Он есть… Поэтому она очень старалась – и, если вдруг по слабости допускала описку, тут же выдирала лист и переписывала всё, что там было, заново – ещё внимательнее и ещё аккуратнее. И вновь рисовала на полях неземных певчих птиц и огромные тёплые звёзды.
Эту тетрадь Жанна показала Тасе сразу же, как только подруга в первый раз пришла к ней в гости в длинный дом, выходящий окнами на просторную улицу.  Тася даже позавидовала немного – и красивому почерку подруги, и тому, что сама она любила Бога куда меньше.  Она просто в какой-то момент твёрдо решила для себя, что в вопросах о том, есть ли Бог и надо ли ходить в храм, бабушка безусловно права, а родители – нет. Мать ей на это сказала:
- Ты уже взрослая, это твой личный выбор. Хочешь ходить в церковь – ходи, это сейчас даже модно. Но сейчас уже большинство современных людей в Бога не верит.
- То есть бабушка – человек несовременный, - попыталась съязвить Тася.
- Я не об этом. Если ты будешь верить в Бога, как бабушка, тебе очень трудно будет вписываться в коллектив. Да и вообще придётся нелегко в жизни. На Бога надейся, а сам не плошай, слышала такую поговорку? За Бога цепляются люди слабые и безвольные – ну, или как бабушка, просто воспитанные в этой традиции. Поэтому лучше учись жить самостоятельно. Тогда никакой Бог тебе не понадобится, вот увидишь.
- Но решать-то мне, - насупилась Тася.
- Конечно, тебе, - и мама вдруг совершенно внезапно улыбнулась. И у Таси сразу же отлегло от сердца: ура, она не сердится! Стало быть, вопрос с Богом улажен…
Вот как-то так Бог и существовал в глубине Тасиной души – как спокойный вопрос, который давно уже улажен. Ничего похожего на чувства подруги Тася к Богу не испытывала. Она очень уважала Его – просто за то, что Он такой, и что Он есть. Но с беспощадной детской искренностью осознавала: это – не любовь. Факт существования Бога не вызывает у неё никаких особенных чувств. И, кинув в тот день ещё один взгляд на аккуратную, в чистой прозрачной обложке, тетрадь, Тася подумала, что Жанне, конечно, обалденно повезло, что у неё верующие родители.
Жанна была настолько вежливой, воспитанной, аккуратной девочкой, что мать постоянно ставила её Тасе в пример. И Тася сердилась – но на маму, не на Жанну. Свою дружбу с нею Тася берегла, как святыню. И Жанна поступала точно так же – не раскрыв никому ни одного её секрета, ни разу не подставив и не предав.
В попытках оградить дочь от развращённого и безобразного мира родители Жанны с каждым годом затягивали гайки всё туже. Ей запрещалось абсолютно всё, что, по мнению отца, не подобало православной христианке. Запрещались книги, фильмы и дискотеки; телепередачи и зарубежная музыка. Косметика, юбки, если они были хоть на сантиметр выше колена, каблуки, украшения – и даже распущенные волосы считались символом греха и соблазна.
- Папа, но я же не в храм! – пыталась протестовать Жанна, уже вошедшая в тот возраст, когда даже самые примерные девочки начинают порой протестовать.
- Я не допущу, чтобы моя дочь выряжалась, как проститутка, - ледяным тоном отчеканивал отец. – Сейчас же иди к себе и сними с себя всё непристойное!
- Но пап…
- Сейчас же!
Правильный родительский мир был полон запретов; они беспрерывной цепью капканов лежали повсюду, куда бы Жанна ни кинула взгляд. Её ругали за любую оплошность, за каждую надуманную провинность, за любую попытку пробить сквозь кору идеальной непогрешимости росток своего собственного «я». Пробуждение женского начала в дочери отец встретил фразой:
- Ого, как в тебе заговорила похоть! А всё потому, что ты небрежно молишься! И не слушаешь, что тебе говорят!
К тому моменту Жанна в самом деле стала молиться редко и рассеянно: мысли разбегались, хотелось просто постоять – у икон ли, у окна – и помечтать, подумать, примерить на себя тот огромный мир, который открывался ей по мере взросления, и куда её старательно не пускали. Да и разговаривать с Богом, как прежде, уже не хотелось. Он всегда молчал в ответ – и эта тишина в ответ на шёпотом произнесённые просьбы и молитвы всё чаще казалась ей обиженной и холодной. Так молчали обычно родители, если считали Жанну виноватой или если она задавала какой-то неудобный, неподобающий вопрос. А случалось это всё чаще… Что такое молчание с радостной, светлой улыбкой на губах, с тёплым взглядом глаза в глаза, что такое молчаливые объятия любви родителей и взрослеющего ребёнка, Жанна не знала. И думала, что любовь Бога, без сомнения,  похожа на любовь родителей, несгибаемую и правильную: когда она выполняет всё, что должна, ни разу не оступившись, Бог сдержанно кивает где-то там, на Небесах, и отрешённо произносит, как папа:
- Молодец, хорошо.
Но стоит ошибиться, споткнуться, сказать, не подумав, ступить в лужу, не посмотрев под ноги – Он гневается. И непременно наказывает. Жанна знала это наверняка с тех самых пор, как однажды увидела в вечернем выпуске новостей душераздирающий репортаж. Там показывали последствия страшной аварии в Москве: врезалась в столб дорогущая иномарка, в которой были девятнадцатилетний сын бизнесмена и семнадцатилетняя девушка, с которой тот познакомился за пару дней до катастрофы. Оба они погибли. Сердце у Жанны колотилось и сжималось от страха и жалости к этим незнакомым людям, чья жизнь оборвалась так нелепо. И, пока они с отцом смотрели репортаж, Жанна даже успела подумать, что раз они так ужасно, трагически погибли – наверное, Господь обязательно пожалеет их и утешит… Но тут отец, обернувшись к ней, произнёс:
- Вот видишь? Бог наказал их за блуд. Поняла?..
- Почему?.. Это был просто несчастный случай…
- Никаких «просто случаев» в жизни не бывает, - пояснил отец. – Всем управляет Бог.
- А человек?
- А человек только портит. Если не слушается Бога и живёт, как ему вздумается, а не по заповедям.
То, что ничего случайного в жизни нет – увы, было правдой. Возразить на это было нечего. И получалось, что папа прав: Бог безжалостно наказал своих детей за непослушание. Ведь дети должны быть хорошими. Пшеницей, а не плевелами – которые, как известно, выбирают и сжигают в огромной геенской печи…
Именно тот репортаж, тот краткий разговор с отцом окончательно привёл Жанну к осознанию, что Бог, как всякий родитель, справедлив, но очень строг. И что он может очень жестоко покарать человека за ошибку. «Как же так? – размышляла Жанна, тщетно пытаясь уснуть в тот вечер. – Получается, Ты очень любил их, а они вместо того, чтобы любить тебя, согрешили. Тогда ты разгневался и страшно их покарал… Да, я понимаю, Ты был прав. И я согласна, блуд – ужасный грех… Но… Почему ты не пожалел их? Разве тебе трудно было их пожалеть? Простить их? Я уверена, потом бы они раскаялись! И ведь… сколько людей постоянно грешат, и тяжело грешат – пьют, воруют, убивают, живут в разврате… А Ты не трогаешь их! Не наказываешь! Почему? Почему ты наказал именно этих молодых ребят?..»
Бог молчал. Жанна смиренно ждала несколько дней – но Он не дал ни объяснения, ни знака. И Жанна догадалась, что Он и не собирался с ней говорить: кто она такая, чтобы огромный, вечный Бог снизошёл до общения с нею?.. Вот если бы она была святой и все ночи проводила бы в молитве – тогда, наверное…
Но простаивать ночи на молитве ради того, чтобы Бог на мгновение прервал своё высокомерное молчание, Жанне не хотелось. Она по-прежнему считала, что Бог есть любовь. Но теперь эта фраза была наполнена лишь холодной книжной истиной, похожей на кислый запах библиотеки.
Мать относилась к Жанне не так строго и даже жалела её: если отца не было дома, разрешала и накраситься, и одеться симпатичнее. Потом, возвращаясь домой, войдя в ледяной, пропахший кошачьей мочой подъезд, Жанна снимала браслеты и серьги; смотрясь в дрожащий осколок зеркала, стирала косметику мерзким молочком, налитым на обрывки туалетной бумаги. От молочка щипало в глазах, дешёвая бумага резала веки, как наждак. Забрав волосы резинкой в уродский хвост, Жанна перешагивала порог своей стерильной и правильной клетки, перед самой дверью расстегнув босоножки на шпильках – чтобы успеть сменить их на тапочки до того, как из кухни выйдет отец – проверить, в каком виде дочь в этот раз явилась с улицы…
Жанна была благодарна матери за эту молчаливую женскую солидарность. Но большая жизнь, в которую она неумело вступала на шатких шпильках маминых туфель, требовала взрослых ответов на взрослые вопросы. Однако мама никогда не говорила с Жанной ни на какие волнующие темы – ни про мальчишек, ни про любовь, ни про Бога. И, если Жанна задавала вопросы – а как? Как жить-то, мам? Как разобраться в этом сумасшедшем мире? – лишь отвечала:
- Ну, ты читай Евангелие. Там всё сказано.
Но чаще отсылала к отцу.
Само собой, реальные вопросы, касающиеся конкретных ситуаций, людей и проблем, Жанна даже не пыталась задавать, предпочитая через слёзы, тревоги, ошибки и боль находить на них ответы самостоятельно.
Капканы «правильных» запретов тоже надо было научиться обходить – просто чтобы выжить в этом стерильном и безупречном родительском мире. Жанна быстро научилась скрывать, недоговаривать и врать. Искренность, безусловно, поощрялась – и неизменно оборачивалась скандалом, нагоняем или очередным ругательным клеймом от отца. Жанна так не могла. Ей мучительно хотелось побыть хорошей дочерью – которую любят и не ругают.
Теперь уже Жанна немного завидовала Тасе – той, как казалось Жанне, позволялось абсолютно всё. Даже надеть в школу короткую юбку, даже накраситься… Даже слушать – не случайно, по радио, а дома, совершенно легально! – зарубежную музыку… Deep Purple, Led Zeppelin, Scorpions – одни названия групп звучали для Жанны как сладостный аккорд волшебной лиры. Тасе позволяли слушать даже Nirvana, солист которой – Жанна знала – умер от передозировки наркотиков. И это означало, что православный христианин ни в коем случае не должен слушать песни, которые исполнял такой заведомо грешный человек… Но Тасе разрешали – ведь её родители не были верующими! И Жанне казалось, что Тася относится к такому дару совершенно наплевательски, не осознавая своего счастья. И более того: запретная музыка Тасе не очень-то и нравилась, она обожала глупую, танцевальную, в которой и так не было ничего криминального – Ace of Base, Кар-Мэн, какое-то примитивное техно… Приходя к Тасе в гости, Жанна иногда смущённо просила поставить ей пронзительные баллады Scorpions или яркие композиции Deep Purple. И Тася охотно ставила – и они молча наслаждались, сидя на ковре перед длинным двухкассетным магнитофоном.
Тася очень старалась угодить лучшей подруге – но чувствовала, что та горячая искренность, что связывала их прежде, постепенно истончается и тает, как апрельская льдинка. Она видела: Жанна не доверяет ей больше своих тайн, не советуется, не хихикает без причины. Тася переживала: должно быть, она плохая подруга, дружить с ней по-настоящему Жанна уже не хочет… Она даже не подозревала, что дружба с нею была тогда для Жанны единственной настоящей отдушиной. Чтобы взрослеющая дочь не болталась без дела, родители записали её на курсы французского языка и в бассейн – почти все вечера теперь были у Жанны заняты. Сперва Жанна обрадовалась – пусть и курсы, и бассейн – но она хоть несколько часов будет свободна от неусыпной, ненавистной родительской опеки! И сможет пройти по вечернему городу, изменив маршрут, посидеть в булочной на углу, заглянуть в соседний дворик… Но свободы Жанне не дали: под предлогом того, что слишком поздно (с апреля по сентябрь – опасно, а с октября по март – темно), всякий раз в вестибюле института и в раздевалке бассейна её терпеливо и строго поджидали либо отец, либо мать…
Редких встреч с Тасей Жанна ждала так, как ждут дня рождения, как ждут подарков на Новый год. Это была единственная настоящая радость в те годы. И Жанна остро, до боли жаждала доверить Тасе все свои мысли, все тайны до единой – но не могла. У Таси были простые, доверительные отношения с родными – и Жанна боялась. Боялась, что если она расскажет Тасе про Борьку из одиннадцатого «а», который на восьмом уроке, когда они дежурили по школе, в опустевшей рекреации посадил её себе на колени, а потом она зашла к нему якобы за учебником (он вынес, она стояла на пороге) и в парадной они поцеловались - Тася непременно проболтается родным. А те, конечно, немедленно сообщат её родителям… А с Борькой они поцеловались совсем по-настоящему! И это было одновременно и весело, и страшно… и он хотел потом проводить её, но Жанна долго умоляла его не провожать: отец или мать могли случайно выглянуть в окно…
Ах, как хотелось поделиться этим с Тасей!.. Но Жанна страшилась – быть может, даже больше, чем скандала и взбучки от родителей – что Тася станет презирать её за это. Ведь отношения с мальчиками – такие, чтоб целоваться – хорошим девочкам запрещены: они опасны и приводят к блуду. Так поступают только крайне распущенные девчонки. Что, если Тася, узнав про Борьку, будет считать Жанну именно такой?.. Она развратна, дружить с ней нельзя!.. Ведь Тася до сих пор почти каждое воскресенье ходила в храм, и даже ни разу ещё не вышла из дома с утра, не помолившись… А однажды даже молилась на бегу – так опаздывала в школу!.. Точно так же поступали и родители Жанны. Правда, они не опаздывали: отец всегда специально заводил будильник на двадцать минут раньше, вставал и читал за стеной утреннее правило. В те недели, когда отец дежурил в первую смену, Жанна всегда просыпалась под этот бубнёж. И от этого она ещё больше была уверена, что Тася начнёт презирать её за этого неуместного, неправильного Борьку… И нить напряжения между подругами становилась всё заметнее, и всё сильнее натягивалась.
Ранней зимой девяносто четвёртого, в разгар их последнего школьного года, Жанна вновь пришла в гости к Тасе. И та включила ей новую кассету, которую купила буквально за неделю до того, «Агату Кристи»:
- Жан, смотри! Мне здесь две песни очень понравились…
Они слушали, по обыкновению сидя на полу – но Жанна от волнения вскоре приподнялась и стала на колени. Первая песня, которую включила Тася, её не зацепила совсем. А вот вторая… Вторая, «Сказочная тайга», попросту перевернула её всю, заставила почувствовать себя летящей куда-то – то вверх, то вниз ногами – сквозь холодный ночной воздух, редкие фонари, влажные снежинки, тающие на губах и щеках… Сердце рванулось, как в детстве – и даже показалось на миг, что ковёр, на котором они сидят с подругой, поднимется сейчас – вместе с ними, со столом, с магнитофоном – и унесёт их в небо…
«Чёрные сказки белой зимы
На ночь поют нам
Глухие деревья,
Чёрные сказки про розовый снег,
Розовый снег даже во сне…
А ночью по лесу
Идёт сатана
И собирает свежие души.
Новую кровь получила зима,
И тебя она получит…
И тебя она получит!
Облака в небо спрятались,
Звёзды пьяные смотрят вниз
И в дебри сказочной тайги
Падают они!»
- Правда, клёво? – спросила Тася, когда песня дозвучала.
- Да… - еле слышно выдохнула Жанна. – А можно… ещё раз?..
- Конечно!..
Тася перемотала. Они прослушали песню снова, до самого конца.
- А ещё… - робко спросила Жанна, - можно?..
- Можно! – Тася протянула руку к кнопке.
- А он не пожуёт?..
- Нет, эту не должен…
И они прослушали снова, прижавшись друг к другу плечами – места на полу, перед магнитофоном, было совсем немного.
- Ты что-то под неё представляешь? – шёпотом спросила Тася.
- Да… - кивнула Жанна и стала рассказывать – тоже тихо, вполголоса, - ночной лес… Чёрные-чёрные кривые деревья… Ночь, зима… Только весь снег в лесу розовый…
- От крови?
- Нет… Просто. Как сахарная вата… И вот в этом лесу ходят люди. Не то что они там заблудились – они там просто ходят, их много… Сначала всё как будто хорошо, а потом появляется ОН – Жанна тревожно вздохнула, - тоже чёрный и страшный…
- Сатана, в смысле? – уточнила Тася.
- Ну да… Он идёт, и копыта проваливаются в розовый снег. Люди его видят – и пугаются… И тогда с неба начинают падать звёзды. Прямо в тайгу, прямо в руки этим людям. Они такие… Жёлтые, выпуклые и тёпленькие. И светятся. Человек прижимает такую звезду к себе, или просто держит в руках – и всё, уже дьявол его не трогает… Он злится, а сделать ничего не может! Так он и уходит ни с чем. И наступает утро. И все люди радуются. И деревья из чёрных становятся зелёными… Целиком, и ветки, и стволы… И всё расцветает…
- Вот это да… - поразилась Тася.
- Тась… а можно, я в следующий раз кассету принесу, и ты мне перепишешь?
Магнитофон у Жанны был старый, советский, ещё восьмидесятых – кассетная дека с хриплым динамиком. Родители считали, что новый кассетник – вещь  недушеполезная и неоправданно дорогая. Потому Жанна довольствовалась старым. Но он был однокассетным и даже без радио – записать или переписать на него ничего было невозможно. Поэтому Жанна, приходя в гости к Тасе, приносила чистые кассеты, и Тася переписывала песни, которые особенно нравились подруге.
Но те, другие песни можно было переписывать. А эту – нельзя: в ней было слово «сатана». Но песня слишком понравилась Жанне. В конце концов, можно будет попросить Тасю нажать на паузу при переписи и это слово вырезать. Оставался вопрос, когда они с подругой смогут увидеться снова. И тут оказалось, что из-за кружков, бассейнов, курсов и прочих ненужных мероприятий встретиться они сумеют не раньше, чем через две недели. Можно, конечно, будет позвонить – и Тася, рискуя выдрать шнур, протянет телефонную трубку к динамику магнитофона (они так уже делали), но всё это будет, конечно, не то… Как назло, у Таси чистой кассеты в запасе не было.
Увидев, как поникла Жанна, Тася вынула кассету из магнитофона, вложила её в коробку и протянула:
- Бери! В следующий раз принесёшь. И перепишем.
- А как же ты?! – потрясённая и счастливая, выдохнула Жанна.
- Да ничего! У меня вон всего ещё сколько, - и Тася кивнула на полку серванта, где громоздились стопки кассет. – Бери, даже не думай!
Жанна протянула руку – и замерла:
- Только я… Обложку брать не буду, можно?
Альбом назывался «Опиум», и Тася мигом всё поняла.
- А, ну… Конечно! Подожди… Давай я тебе чистую дам, от пиратской кассеты!
- Давай, - согласилась Жанна, проверяя, не написано ли что-нибудь крамольное внутри, на самой кассете. Но там ничего не было, кроме серых слов «SONY», «Dolby system» и сторон: А и В. Это была редкая удача!
- Заодно послушаешь! – вставляя в коробку пустую обложку вместо фирменной, сказала Тася,  - Может, ещё что-нибудь понравится!
- А… - Жанна замялась. – А там… ничего такого… ну… совсем уж такого, знаешь… нет?..
- Ну, есть песни такие… как сказать… мрачные немного, - честно предупредила Тася. – Но ты не бойся, мы даже как-то вместе с бабушкой слушали. Ну, то есть, она здесь была. Она ничего такого не сказала. Ну, то есть, она сказала, что ей такие песни совсем не нравятся. Но больше она ничего не сказала…
Перед самым уходом, уже в коридоре, Жанна спохватилась:
- Тася, я не возьму! Я забыла: у меня же может зажевать…
- Но он… Как, рвёт плёнку?.. Или только мнёт? – встревожилась Тася.
- Нет, нет, - энергично замотала головой Жанна, – не рвёт.
- А, тогда ерунда! Бери!
- Спасибо! Но ты не думай... Я буду очень аккуратно!
И они обнялись в дверях. Тася стояла на лестнице до тех пор, пока внизу не хлопнула входная дверь. А потом побежала к окну: ещё напоследок помахать рукой, если Жанна вдруг сообразит оглянуться. Но она не сообразила.
Счастье Жанны длилось целую вечность, целых три с половиной дня. Она прибегала домой из школы и приникала к покашливающему, плюющему горохом щелчков динамику, не спуская взволнованных глаз с плавного и равномерного движения катушек с плёнкой, запертых в деке. Песни – за исключением двух каких-то глуповатых – захватили её, оживотворили, увлекли. Они были таинственными, полными опасностей и волшебства, немного жуткими, как сказки Гофмана и родными, как стихи Пушкина. Они были так похожи на то, что боялась и стремилась узнать об этом мире Жанна… Они были и жестокими, и ранимыми, они то издевались и хохотали, то плакали – и над собою, и над ней… Слушая их, Жанна испытывала примерно то  же самое, что испытала когда-то давно, когда услышала о Боге: тепло в груди и ощущение, что она не одинока в этом огромном мире, что он, несмотря на всю его холодность, жестокость и несправедливость, на самом деле был создан Любовью. В эти дни ей снова хотелось молиться, благодарить Бога, что Он послал ей эти песни. Хотелось слушать их снова и снова – и хотелось быть теперь такой счастливой всегда…
Но на четвёртый день, вернувшись с мамой из бассейна, Жанна вошла в свою узкую комнатушку – и замерла. Кассета лежала на том же месте, где Жанна её оставила. Но уходя, она специально перемотала её и остановила там, где начиналась «Сказочная тайга» - чтобы, вернувшись, сразу включить её, самую любимую песню. Теперь же плёнка была отмотана на начало стороны «А», и лежала равномерным слоем. Но если бы её просто отмотали, в начале «Сказочной тайги» остался бы характерный «рубец»…
Сердце у Жанны дрогнуло, провалилось куда-то вниз. Нет, кассету не перематывали, а слушали – всю, от начала до конца…
И почти тут же в коридоре раздался голос отца:
- Ты уже переоделась?
- Ну… да… А что?..
- А то, что у нас с мамой есть к тебе очень серьёзный разговор.
Отец, войдя, сел на старую тахту; мать остановилась в дверях, перекрывая выход. Папа двумя пальцами взял лежащую поверх плоского магнитофона кассету; ткнул углом вверх и вперёд, в сторону дочери:
- Откуда у тебя эта кассета?
Жанна смотрела в бледное лицо отца, и его гладко выбритый широкий подбородок почему-то внушал ей страх, граничащий с отвращением. Ей было непереносимо горько, что сказка её закончилась так быстро и нелепо. Хотелось заорать в ответ, расшвырять все вещи, разбить стёкла книжной полки, вырвать кассету из папиных рук – и бежать, бежать, бежать, сколько хватит сил – далеко-далеко, в тайгу… В свою придуманную сказочную тайгу…
- Откуда эта кассета?
Жанна лихорадочно пыталась придумать что-то – но ничего не приходило в голову. Чтобы потянуть время, сказала очевидное:
- Мне дали…
- Кто тебе дал? Кто это был? Во дворе? Или в школе?
Во дворе компания была небольшая, отец всех знал.
- В школе…
- Кто? – допытывался отец.
- А какая разница? – впервые в жизни Жанна вскрикнула, защищаясь от этого правильного, идеально выбритого подбородка, напиравшего снизу, уже мешавшего двигаться и дышать. – Дали – и всё!..
- А разница большая, - отец почти не повысил голоса, и это означало, что нет ни малейшей лазейки, через которую Жанна могла бы выскользнуть и спастись. Она в ловушке, ей придётся сполна впитать весь справедливый гнев… - Ты должна отдавать себе отчёт в том, что рок – сатанинская музыка. Слушать её нельзя! Она разрушает психику. И уж тем более нельзя слушать такие мерзкие песни, как у этого чудовищного ансамбля!
- Они не мерзкие, - сказала Жанна и сжала губы, будто опасалась удара.
- Жанна, - негромко сказала от дверей мама. – Это же ужасные песни. Там совершенно открыто пропагандируются наркотики, разврат, даже суицид!.. Как такое может слушать приличная девочка?
- «Мне симпатичен ад!» - с издевательской интонацией процитировал отец, и зубы у него лязгнули на последнем слове. – Ты понимаешь вообще, что слушаешь?! Как ТЫ, православная христианка, вообще смеешь слушать такие песни?! Я сейчас же вышвырну эту кассету в мусорное ведро! – он вскочил. – Катя, дай ножницы, разрежем плёнку, чтоб не дай Бог никто больше…
- Папа, она чужая! Я должна её вернуть!..
От боли, от обиды, что так глупо попалась, от страха за чужую вещь, которую обещала сберечь, по щекам полились слёзы.
- Кому?! – словно не замечая, допрашивал отец. – Кто тебя развращает?
- Никто!! Я сама её выпросила!!
- Выпросила?.. – отец сел; лицо его стало совершенно белым.
- Да, услышала песню и попросила! Потому что мне понравилось! Да! Мне очень понравилось! Но кассета чужая, я обещала вернуть!
Отец молчал.
- Жанна, - воспользовавшись паузой, упавшим голосом сказала мать. – Ты нас с папой совершенно не бережёшь… Ты говоришь ужасные вещи… Ну как, как нормальному человеку может нравиться такая гадость?.. У кого ты её взяла?..
- Я верну.
- Жанна, нам важно знать, у кого ты её взяла.
- И что, тогда вы отстанете?
- Тогда мы просто вернём кассету владельцу и закроем эту тему раз и навсегда.
И Жанна, доверчивая, измученная допросом, не услышала как должно ни «мы», ни «навсегда».
- У кого ты её взяла?
- Вообще-то – у Наташи.
Она думала – это козырь. Туз в рукаве, пешка, нежданно дошедшая до края поля. И родители будут сражены, растеряны, разгромлены… И возьмут обратно хотя бы часть своих ледяных, бичующих, презрительных слов!..
Она ещё не знала, насколько далеко может простираться родительская любовь и насколько она может быть беспощадной. Она долго ещё помнила потом эти обезображенные криком, вытянутые лица:
- У Наташи?!
Скандал, слёзы – и гневный вопль отца:
- Больше ты с Наташей не общаешься!.. Поняла меня?.. Никогда!..
С Жанной случилась истерика. Она орала, пыталась объяснить, захлёбываясь слезами – про песни, про Тасю, про Тасину бабушку… Отец, белый, с покрытой испариной лбом, крикнул в дверной проём:
- Ты смотри, до чего её эта музыка довела! До психоза! До настоящего беснования, Катя!
Мать в дверях горестно кивала.
Жанну облили святой водой и заперли на ключ. Мать капала на кухне валерьянку в стакан, отец в большой комнате дрожащим пальцем крутил телефонный диск. Жанна, кулаком зажимая рот, слушала, прижавшись ухом к стене, как он раскалённо выкрикивал в трубку – почти целый час:
- Марина Юрьевна! Я не допущу, чтобы моя дочь… Наталья Вадимовна!.. Я не могу позволить Жанне… Андрей Валерьевич, я уважаю вас, как специалиста, но…
И Жанна, вынув клак изо рта, рыдала, повалившись лицом в ветхое покрывало тахты, осознав, что даже трое взрослых, столпившихся сейчас там, под тусклой лампочкой в Тасином коридоре, не смогут ни в чём переубедить её отца. Кара свершилась. И милости не будет…
Тася несколько раз пыталась позвонить ей сама. В первый раз смело попросила позвать Жанну. Но её отец холодно ответил:
- Наташа, после того, что ты сделала, Жанна с тобой дружить больше не будет. К телефону я её не позову. А к тебе большая просьба больше по этому номеру не звонить.
Тася звонила ещё четырежды – в надежде, что трубку рано или поздно все-таки снимет Жанна. Но Жанну к аппарату не подпускали. Отвечали всегда родители. И после безупречно вежливого чужого «алё?..» Тася вешала трубку. Кассету ей вернули – отец Жанны передал её Тасиной маме на следующий же вечер после скандала. Мама пришла взвинченная, отдала кассету и молча прижала к себе рыдающую Тасю. Тася слышала, как мать вполголоса пересказывала отцу и бабушке подробности той встречи. Пересказывала тихо и довольно долго; Тася разобрала только сказанное чуть громче «идиот больной, вообще!» - и бабушка тут же шикнула: «Тише, Мариночка…» Но и этого было вполне достаточно. Тася была согласна.
Одно мучило и жгло, и не у кого было спросить: а что же думает сама Жанна? Может, она поверила отцу, будто Тася намеренно растлевала её, подсовывая какую-то… не такую музыку? Может, она в самом деле не хочет теперь дружить с Тасей? Может, считает её виновной во всём?..
Бабушка, с которой Тася поделилась всеми мучительными переживаниями, погладила её по голове, как в детстве, и сказала:
- А ты перестань размышлять о том, что она думает. Ты только всю себя изведёшь – а толку никакого. Ты просто молись за неё. Больше ты всё равно сейчас ничего сделать не сможешь. Но это, по крайней мере, полезнее, чем впустую переживать и себя накручивать.
Тася кивнула.
- А что просить?.. Чтобы Жанна на меня не обижалась?..
- Нет, это не совсем верно. Надо молиться не за ситуацию, а за человека. Ситуаций в жизни великое множество. Есть мелкие, есть покрупнее, есть и совсем большие… Но они все и всегда кажутся нам о-очень важными. А единственное, что важно – это чтобы человек с Божией помощью сумел бы спастись, войти в Царство Небесное. Потому и молиться надо об этом… Вот – с тобой что-то приключилось, не знаешь, как быть – молись, чтобы ты с Божьей помощью вышла из этой ситуации путём спасения, за Христом, и не потеряла бы эту тропиночку. С другим что-то приключилось, а ты ничем не можешь помочь – молись за него, чтобы Господь ему помог идти по спасительному пути. А уж как, что для этого Господь человеку подберёт, какие средства ко спасению – это уже не нашего ума дело… Поэтому молись за свою подружку, проси, чтобы Господь помог ей, чтобы Он её спас.
- И тогда всё будет хорошо?..
- «Хорошо» - это так, как ты хочешь?
- Не-е, - понимая, к чему клонит бабушка, улыбнулась Тася. – Хорошо – это чтобы Бог Жанну спас… Он ведь спасёт, если я буду молиться, да?..
Бабушка взглянула в окно, за которым видна была лишь чернота зимнего неба с колкими крупинками звёзд да широкие дымные хвосты труб, вздохнула и негромко произнесла:
- Человек баловался, куражился посреди замёрзшего озера – и угодил в полынью. А ты – сидишь на берегу, на скамейке, со сломанной ногой, и помочь ему не можешь… Что ты будешь делать?
- Кричать буду! Звать на помощь!
- Верно… И вот прибегают на твой крик люди. Кидают ему верёвки, палки, кричат: «Хватайся!» А он в ответ: «Да всё в порядке, всё у меня хорошо, я просто купаюсь, плаваю». Ему кричат: «Да где же плаваешь?! Замёрзнешь сейчас насмерть, утонешь! Цепляйся скорее!» А он опять: «Да я сам вылезу, когда захочу». Ему уже всей толпой: «Хватайся! Хватайся! Смотри, лёд обламывается, не вылезти тебе самому!» А он: «Подите прочь все!» - «Ты же погибнешь! Хватайся, пока не поздно!» - «Нет, не погибну!» Что с ним случится?
- Утонет, - грустно произнесла Тася.
- И кто виноват будет?
- Сам…
- А если ты не закричишь, не позовёшь на помощь?
- Я буду виновата? – с робким удивлением спросила Тася, и бабушка улыбнулась.
- Нет, виноват будет он. Он же знал, что лёд тонкий, что прыгать-скакать там нельзя, но ведь полез!.. А ты будешь виновата в том, что не позвала на помощь – если не позовёшь… Понимаешь?
Тася задумалась.
- Получается, если человек сам не хочет спастись, то Бог… НЕ МОЖЕТ ему помочь?..
- Да.
- Как?! Но Он же всемогущ!!
- Конечно. Но если кто-то сильный всё время будет решать за тебя, не спрашивая, хочешь ты этого или нет, разве тебе это понравится? Это не Бог будет тогда, а деспот какой-то… Бог действует только тогда, когда сам человек разрешает Ему действовать.
- Но бывают ведь случаи, когда… Когда очень надо спасти!
- Бывают, - кивнула бабушка. – Сколько угодно. Пока есть надежда на спасение души, Господь человека не оставляет. А она всегда есть, всю жизнь.
Тася вновь задумалась о глупом человеке, угодившем в прорубь. Она представила, как вдруг с небес прямо к этому человеку слетел сияющий ангел, подхватил его и вытащил на берег. И все закричали от радости, с ликованием обступили его, стали благодарить Бога… А человек… А этот идиот так ведь и не понял, что он тонул! Он рассердился на ангела, оттолкнул его – и, не слушая людей, побежал назад, к проруби…
Тася глубоко вздохнула. Как же хорошо, что Жанна не такая! Она верит в Бога, всё понимает и хочет спастись!
- Бабушка, а когда я буду молиться, мне как говорить: «мою подругу Иоанну» или просто – «Иоанну»?..
Бабушка не сразу уловила суть вопроса. Тася пояснила: не будет ли дерзко в молитве заявлять, что она – подруга Жанны? Ведь им запретили дружить, а значит, Тася, наверное, больше не имеет права называть Жанну подругой…
- Почему это? – удивилась бабушка. – Мало ли кто там что сказал! Разве ты сама перестала считать её своей подругой?
- Нет, конечно!.. Но… Я же не знаю, как – она…
- А это неважно. Ты же никогда не переставала с ней дружить – и не собиралась, верно?
- Да…
- Я тебе даже так скажу: если б Жанна даже сама с тобой поссорилась – ну, по глупости, по юности – с кем не бывает?.. – ты всё равно считала бы её своей подругой, правда?
- Ну… Наверное, да… Но какая же это дружба, если мы не общаемся, не встречаемся, и даже позвонить я ей не могу?
- А вот у Бога с человеком точно такая же. Человек – как блудный сын… Помнишь притчу? «А, уйду я от Тебя, Бог! Не нужен ты мне. Сам заживу, как хочу! Новых друзей найду!» А Бог ждёт его… Надеется, что он вернётся. И продолжает любить…
- И на лёд выбежит с палкой… - задумчиво добавила Тася.
- Конечно. Вот и ты поступай, как заповедал Господь. Он ведь заповедал у Себя учиться. Вот с Него и бери пример.
Квартиры у них с Жанной были похожи – только Тасина семья жила в трёхкомнатной. А в крохотной узкой комнате, похожей на комнату Жанны, у них как раз жила бабушка. У изголовья узкого дивана, укрытого зелёным покрывалом с длинной бахромой, стоял старый торшер с кривоватым абажуром, а правый угол у окна почти весь занимали иконы. Внизу, под ними, стояла шаткая тумбочка с подсунутой под ножку сложенной бумажкой; на белой матерчатой салфетке с кружевными краями лежали Евангелие, молитвослов и псалтирь, чуть ближе стоял подсвечник. В тумбочке – Тася знала – хранилась бутылка со святой водой, тканый мешочек с кусочками просфор и синий стаканчик для воды; стояла баночка с лампадным маслом, лежали свечи, коробок спичек и белая тряпочка. Этой тряпочкой бабушка каждую неделю протирала иконы и длинный крюк, на котором висела лампада. Этот крюк совсем не предназначался для лампады – его где-то специально для тёщи раздобыл и очень умело вбил в стену отец – ещё до рождения Таси. Было это ещё в ту пору, когда редких верующих осмеивали и презирали – поэтому при гостях дверь с круглой ручкой и волнистым толстым стеклом, ведущая в бабушкину комнату, была всегда закрыта. Но если в других домах за закрытой дверью хозяева прячут хаос и хлам, здесь скрывался аккуратный, тихий и чистый мир, пахнущий старыми вещами, лавандой и тонкой смесью бабушкиных духов, книг и свечного воска. В тот вечер, когда Тася перед сном опять заглянула в комнату, бабушка сидела на кровати и, вынимая шпильки из причёски, складывала их на столик торшера, чтобы размотать косу, расплести и расчесать. Волосы у неё до сих пор были длинные, густые, до самого пояса, и седина охватила их полностью лишь на висках – а потом словно остановилась в благоговении, и дальше не пошла.
- Бабушка, а ещё один вопрос можно?
- Конечно, зайка. Погоди только, я шпильки выну…
- Так ты вынимай! Говорить же они не мешают… Бабушка, а вот… А почему ты считаешь, что «Агату Кристи» можно слушать, а ОНИ считают, что нельзя?.. Они ведь тоже верующие!.. И вот…
- Да можно её слушать, - бабушка расправила косу, отложила на столик последнюю шпильку, улыбнулась и повернулась к внучке. – И читать её можно.
- А почему тогда… Они сказали, что это гадость и бесовщина?
- Ну… Как тебе сказать… Они по-своему, можно сказать, в чём-то и правы… Они хотели-то, как лучше. Но я иначе на это смотрю… Многие вещи сами по себе нейтральны. Всё зависит от того, как их использует человек. Вот у меня в тумбе спички лежат. А на кухне – нож. Сами по себе они ведь никакие, правда? Ни плохие, ни хорошие… Но с их помощью можно, например, овощи порубить, супчик вкусный приготовить на плите. А можно человека убить и дом ему поджечь… Так что ж теперь, пойдём по всем домам, у всех станем ножи со спичками отбирать?..
- Не-е… Конечно…
- Ага. Но как только в доме появляются детки – ножи и спички сразу же от них прячут. Правда же? И это верно. Надо подождать, пока ребёночек подрастёт. Тогда можно будет научить его пользоваться и тем и другим – так, чтобы была польза, а не вред. Верно?
- Ба, ну, это понятно… Но с музыкой-то как? Что, учить пользоваться музыкой?.. Ей что, вообще можно как-то пользоваться?
- Да. Очень просто. Нравится – слушать. Не нравится – не слушать.
- Но ведь понравиться может что угодно! – испугалась Тася. – А вдруг это будет какая-то… Ну… такая, настоящая гадость?!
Бабушка рассмеялась:
- Нет, не будет. Видишь ли, человеку, самая главная радость которого в жизни – Христос, никогда не понравится ничего, что будет противно духу христианства. Ну, «противно» - это значит «против», как в математике, «обратно». То, что против Христа, на-против; что ведёт не к Нему, а от Него, в другую сторону. И верующему такое безобразие не понравится никогда.
- А что, лукавый разве не будет искушать? Ну, подсовывать там всякие песни, клипы…
- Будет, конечно. Но песни и клипы-то ему зачем? Вон, монахи: рок не слушают, клипов этих, где тётки голыми попами трясут, не смотрят. Легко им спасаться?.. Разве их дьявол не искушает?.. Ещё ка-ак!..
Тася засмеялась. Бабушка улыбнулась, глядя на неё, вздохнула и напомнила:
- Лукавый всегда будет стараться нас в грязь окунуть. А мы и рады там валяться! Природа человеческая такова. А душа всегда стремится к Богу… Вот за кем плоть потянется – за душой ли, к Богу, или за своими страстями, вниз – то с человеком и будет, то он в результате и получит…
Она замолчала ненадолго, потом снова вздохнула и произнесла:
- Ну, иди сюда. Дай я тебя обниму перед сном. Поздно уже, заболтались мы с тобой.
Тася шлёпнулась на диван, чтобы бабушке не пришлось вставать, и крепко обнялась с ней. Бабушка перекрестила её и пожелала спокойной ночи. Она уже успела прочесть вечернее правило, так как всегда ложилась раньше всех – и поэтому Тася молилась перед сном сама. Она долго и искренне просила Господа помиловать и спасти её подругу Иоанну, помочь ей – и чтобы обязательно всё было хорошо… Но не так «хорошо», как представляется ей, Тасе, и не как-то там «справедливо» - потому что это ведь тоже её, Тасина, земная точка зрения – а хорошо по-настоящему. Так, как хотелось бы Самому Богу… И горела в сердце маленькая искра надежды: а вдруг Жанне разрешат ходить в храм и там хотя бы молиться вместе с Тасей?
Но она уже понимала: Жанне запретят ходить в Воскресенский собор. И будут возить на автобусе в собор Александра Невского, чтобы дочь не осталась без церковной службы, ведь это неправильно… Так оно и вышло. И Тася по воскресеньям утешала себя мыслью о том, что в это же самое время в другом храме родного города тоже идёт служба, а значит, все люди – и из того храма, и из этого – одновременно обращаются к Единому Богу. И они с Жанной – тоже, хотя  и не видят друг друга… Она даже думала как-нибудь поехать в собор Александра Невского, или в среду, когда у неё шесть уроков, добежать до Жанниной школы в надежде, что у Жанны в этот день семь, и встретить подругу там… Но Тася понимала: так будет только хуже. Ей-то не будет ничего, а Жанну опять отругают. Или снова будут звонить и целый вечер говорить гадости маме, папе и бабушке… Нет, не надо! В самом деле, она пока может только молиться…
И она молилась. Каждый день, даже если опаздывала в школу и читала лишь несколько молитв, которые помнила наизусть – она всегда поминала Жанну; вечерами, когда порой накатывали мысли и воспоминания, дольше молилась о ней. Так прошло четыре месяца с небольшим; наступил май. Приблизились выпускные экзамены, и Тася стала волноваться о них, постепенно забывая боль от разрыва с Жанной – жизнь не стояла на месте.
В самом начале мая, в один из учебных дней Тася возвращалась домой из школы – и за кустом сирени с лопнувшими почками заметила у своего подъезда долговязого парня. Он околачивался у двери, по-видимому, ожидая, когда кто-нибудь войдёт или выйдет – тех, кто точно обещал выйти, никогда не ждут у самой двери. Тасе он не понравился – какой-то развязный, с неприятным прищуром глаз; руки упрятаны в карманы, на футболке – огромный значок «кислоты»…
- Вы к кому? – на всякий случай спросила Тася.
Он лениво буркнул:
- Почта, - и в доказательство вынул руки из карманов: правая сжимала мятую бумажку.
«Всю ночь писал», - сообразила Тася, и страх тут же прошёл. Этажом ниже в их подъезде жила десятиклассница Алла Аверина. Мальчишки нередко кричали и свистели у неё под окном по вечерам, а иногда пачкали стены подъезда – когда любовными надписями, а когда, наоборот, и оскорблениями в её адрес. Тася открыла дверь, и они с незнакомым парнем оба пропрыгали через ступеньку первый марш к деревянным ящикам с зелёными цифрами, намазанными по трафарету. Тася замешкалась, перебирая связку ключей, парень – ища глазами номер квартиры. И потянулись одновременно к одному и тому же ящику: она к замку, он – к щели. И оба опустили руки.
- Ты – Наташа?..
Она кивнула.
- На.
Он отдал ей мятый, сложенный в несколько раз листок, повернулся и хотел убежать, но Тася вскрикнула:
- Стой!.. Это от Жанны?
- Ага.
- Тогда подожди!.. Пожалуйста!.. Я прочту и сразу ответ с тобой передам!..
Он посмотрел на неё – то ли с сочувствием, то ли с презрением:
- Там не нужно отвечать… - и добавил для большей убедительности, - я читал.
И запрыгал вниз по ступенькам. Тася поднялась вверх, к окну, из которого лился яркий весенний свет, и развернула записку.
«Дорогая Наташа!
Прости, что всё так получилось. К сожалению, дружить я с тобой больше уже никогда не смогу. Прости меня, пожалуйста. Мне очень жаль, что всё так вышло. Я очень надеюсь, что ты не сердишься на меня. Пожалуйста, не сердись. Со мной всё в порядке. Я рада, что мы с тобой дружили. Ты была очень хорошей подругой, и с тобой всегда было очень весело. Я желаю тебе счастья. Но со мной дружить тебе не надо. Если ещё ходишь в церковь, можешь помолиться обо мне. Большое тебе спасибо.
Твоя бывшая подруга Жанна.
P.S. Пожалуйста, не говори НИКОМУ, что я написала тебе это письмо!!!»
Сердце колотилось в ушах и в пальцах, Тася не понимала, что читает. Она перечитала письмо ещё раз и ещё, пытаясь понять между строк: что случилось? Что теперь делать?.. Что на самом деле хотела сказать ей Жанна?.. Почему им больше нельзя дружить?.. Почему она никому не должна рассказывать про это письмо?.. Ведь ничего криминального в нём нет!.. Ведь его собирались кинуть в ящик, и достать его оттуда могли и мама, и папа, и даже бабушка… «Если ты ещё ходишь в церковь»… Почему Жанна думает, будто Тася может не ходить в храм? Может, ей наврали что-то? Может, рассказали невесть каких гадостей, а Жанна поверила?.. Может, её родители специально пытались очернить Тасю в глазах дочки?.. Почему она пишет «со мной дружить не надо»?.. Да и вообще… Сколько времени уже прошло! Тася не звонила ей, не пыталась встретиться, не искала… Почему же Жанна вдруг написала именно сейчас? «Я желаю тебе счастья…» А вдруг это была предсмертная записка? Что, если Жанна решила покончить с собой?.. Тогда наоборот, надо как можно скорее показать это письмо взрослым! Надо сообщить, что его принёс какой-то подозрительный тип… Вряд ли это мог быть друг Жанны – он такой противный! С таким ей водиться не разрешили бы ни за что!.. Если даже с ней не разрешили...
Тася терзалась. И решила сделать единственное, что казалось в этой ситуации однозначно верным: молиться. Она весь вечер – и этот, и следующий – перечитывала и перечитывала письмо, и до холода в желудке боялась, что вот-вот услышит в новостях о самоубийстве старшеклассницы, и по телевизору крупно покажут фотографию Жанны: чёрно-белую, строгую, чужую…
Но постепенно страх прошёл. Тася всё-таки хорошо знала подругу, и понимала, что наложить на себя руки Жанна не смогла бы ни за что. Она вообще панически боялась темы смерти и всего, что было с нею связано, а самоубийцы вызывали у неё почти такой же детский ужас, как маньяки. Наверное, если бы произошло что-то действительно серьёзное, Жанна честно написала бы об этом, позвала бы на помощь…
И Тася сдержала мысленно данное подруге слово: о записке она не сказала никому. И, полагая совершенно искренним и окончательным Жаннино решение больше не общаться, не пыталась ни позвонить ей, ни встретиться.
Бабушкин совет очень пригодился Тасе в те дни. Жанна отвернулась, ушла – но ведь Тася никуда не уходила! И не собиралась уходить!.. Она всегда дружила с Жанной. И будет дружить – пусть только и со своей стороны, одна...
Конечно, первую просьбу Жанны – молиться за неё – Тася выполнила так же аккуратно, как и вторую. Она не забывала о Жанне ни на один день. Постепенно утихли и тревоги, и боль, улеглись даже воспоминания – и уже к концу года осталось лишь имя в помяннике: Иоанна. Которое Тася, тем не менее, всегда произносила с грустью, надеждой и теплом…

* * *

В девяносто шестом, через год после того, как Тася поступила в институт, заболела и слегла бабушка. За ней ухаживали все втроём, на равных. В её маленькой комнате с иконами и лампадой стало совсем тихо и поселился запах лекарств – неистребимый, всеобъемлющий, непоправимый. Тася читала бабушке Евангелие, молитвенные правила, псалтирь, любимые духовные книги. Она же бегала в храм, договаривалась, чтобы пришёл батюшка – исповедать и причастить умирающую. И батюшка был у них – целых три раза; а во второй свой приход после того, как исповедал и причастил бабушку, даже отслужил молебен. Мама присутствовать на молебне отказалась и даже закрыла дверь в их с папой комнату, чтобы не проникал запах ладана. А отец пошёл, и простоял у двери в молчании всё время, пока шла служба. И бабушка, лежавшая лицом к двери, время от времени переводила взгляд то на Тасю, то на него, и улыбалась.
Когда молебен окончился, батюшка по очереди благословил их, и отец вдруг произнёс:
- Простите, пожалуйста, я вот хотел бы… - и виновато замолчал, явно стыдясь задать свой вопрос при дочери и тёще.
Священник понял его неловкость и предложил выйти из комнаты, чтобы дать отдых болящей и не беспокоить её. Отец провёл его на кухню и о чём-то расспросил – говорили они довольно долго. И Тася, неподвижно сидевшая в своей комнате за письменным столом с открытыми конспектами, поняла: папа спрашивает сейчас о том, что надо будет сделать после, когда бабушки не станет… И из глаз впервые потекли горькие, неостановимые слёзы. Нет, она не строила иллюзий и раньше, она всё понимала с самого начала – но именно в тот момент ей стало невыносимо больно от того, что очень скоро они вынуждены будут проститься с бабушкой навсегда. Тася практически не сомневалась в том, что её любимая, добрая, дорогая бабушка, вероятнее всего, уйдёт прямиком в Царствие Небесное. Но всё равно – это означало, что им предстоит неминуемо расстаться здесь, на земле…
Незадолго до своего ухода бабушка лёгким жестом подозвала Тасю к себе. За окном в морозном воздухе разлился глянцевый, пышущий юной силой мартовский закат, чирикали воробьи, машины на дороге постепенно включали фары – словно впитывали огонь, полыхающий в небе. Тася осторожно, чтобы не застревали застёжки, задёрнула шторы и подошла к бабушкиной постели.
- Да, бабулечка, чего?..
- Наталья, хочу тебе кое-что сказать…
Натальей бабушка называла её крайне редко – в самых исключительных, самых волнительных и радостных случаях. Последний раз это случилось перед выпускным вечером, когда бабушка дарила ей подарок. Она точно так же подозвала её тогда – и протянула потёртую бархатную коробочку:
- Ну, Наталья, вот тебе к окончанию школы.
В коробочке был кулон из граната в золотой оправе, на тонкой золотой цепочке. Большой кулон – настоящая фамильная драгоценность! И, хотя она не носила украшений, да и платье у неё на выпускном было бледно-голубым, Тася в тот вечер с благоговением надела бабушкин кулон – и потом всё время прижимала его рукой, пока прыгала на танцполе, чтобы не потерять…
И, когда бабушка вновь обратилась к ней именно так, Тася поняла: теперь она доверит ей что-то куда более ценное, чем золотой кулон. Такое, что доверяют единожды – на всю жизнь…
- Внучечка моя дорогая… Как же я тебя люблю… Не знаю, какая у тебя жизнь будет… Время сейчас тяжёлое. Храмы открыты, но веры в людях нет… И любви нет… Люди Христа потеряли. Трудно тебе будет, Наташа… Но ты не унывай. Ты всегда держись за Христа. Всегда, что бы ни было. Цепляйся за Него, вот так держись! – и бабушка сильно-сильно, как только позволяли болезнь и слабость, сжала бледный восковой кулачок. – Ни на шаг от Него не отступай. Отстанешь – заблудишься, погибнешь… А тебя всё, что только есть вкруг, будет пытаться от Христа оторвать… Бить будет, как сильными волнами… Но ты не сдавайся. И веры своей не предавай. И Христа не предавай. Он – Господь наш, Он один – наше спасение… - она тяжело вздохнула и замолчала. Тася погладила её по голове, по остриженным в болезни седым волосам, по худой руке:
- Бабулечка… Ты не сомневайся… Я обязательно буду верить!
- Трудно это, Тася, - помолчав, очень тихо добавила бабушка. – А вместе с тем – огромное счастье… Как объяснить тебе, я не знаю… Дай Бог, чтобы ты сама почувствовала это, сама поняла. Дай Бог…
Бабушка умерла после Благовещения, восьмого апреля. Несмотря на будний день, на отпевании в храме было множество народу: бабушку, как постоянную прихожанку, на приходе знали почти все. Мать, увидев толпу незнакомых людей, растерялась и занервничала; отец шёпотом сказал:
- А я ничуть не удивлён… Хорошим человеком была твоя мама… Очень хорошим…
- Я не про это… Их теперь что, всех придётся на поминки к нам вести?..
- Да нет, почему?.. Они только сюда пришли, на отпевание. Они потом уйдут.
- А-а… А то я не знаю… Мало ли, какие у них тут порядки…
- Божественные, - негромко сказал отец. И Тася не поняла, шутит он или серьёзно – а оглянуться не решилась.
Гроб был весь завален цветами; плыли облака ладана, поднимался горячий воздух от свеч. И, стоя сбоку от гроба, Тася вдруг отчётливо увидела, что бабушка улыбается…
А через пятнадцать дней была Пасха. И приготовления к ней были необычными: особенно остро ощущалось, что бабушки нет – и вместе с этим невероятно живым и горячим было чувство, что именно теперь она рядом, ещё ближе, чем была раньше – будто бы в самом сердце…
А папа, как оказалось, спрашивал тогда у батюшки вовсе не об отпевании. К тому моменту у него появились свои вопросы, которые он хотел задать священнику – но всё как-то не складывалось, было не вырваться из суеты, не дойти до храма. Что произошло в его душе, какой тонкий, сложный путь выбрал Господь, чтобы вера коснулась его сердца, осталось загадкой. Говорил ли он о вере с бабушкой, или просто наблюдал, как терпеливо и спокойно она ожидает встречи с вечностью, как улыбается, как благодарит за самую малую заботу, за улыбку или простое слово… А может быть, что-то было в душе у отца и прежде. После смерти тёщи он перестал скептически относиться к вере – и в ту пасхальную ночь даже пошёл с Тасей в храм, придумав простое и логичное прикрытие от насмешек жены:
- Марин, ну Тася хочет пойти на службу. Ну что ей потом, ночью одной бежать?
- Нечего вообще идти! – возражала мать. – Мало ли чего она там хочет…
Всё ночное богослужение отец с непривычки, конечно, выстоять не смог, они вышли из храма раньше. Но Тася была абсолютно счастлива – и отчётливо видела, что всеобщая пасхальная радость о Живом, воскресшем Христе точно так же переполняет и отца. И сказала, пока они бежали домой по опустевшим ночным улицам, что бабушка наверняка празднует сейчас Воскресение Христово на Небесах, и они молились сегодня, сейчас, все вместе – и папа, и бабушка, и Тася – просто не видя друг друга. И отец неожиданно согласился…
Он пришёл в храм снова лишь через полтора года – с первой просьбой о помощи, с первым ожиданием утешения. Наступил девяносто восьмой год, грянул кризис, и его сократили. Отец, проработавший в своём институте много лет, не ожидал такого отношения и тяжело переживал этот некрасивый момент. Тася, чтобы поддержать родителей, нашла учеников и занялась репетиторством. А отец стал всё чаще приходить на службы в храм – получив первый личный опыт общения с Богом, не захотел его терять.
Ещё через год совершенно неожиданно он встретил на всенощном родителей Жанны. Они раскланивались и улыбались ему, просили простить за резкость и вспыльчивость, объясняя всё происками лукавого. Мать хмыкнула:
- А пока мама была жива, они извиниться перед ней не могли?..
А Тася спросила:
- Пап, а Жанна?..
Конечно же, отец спросил про неё. Ему ответили, что у Жанны всё хорошо. Она поступила в институт – на заочное, правда, но это правильно: нельзя же давать преподавателям взятки! Это грех – да и нечем… В прошлом году вышла замуж, а этим летом родила ребёнка – девочку, внучку… Так что просят молитв за младенца Александру и за Григория, супруга. Все верующие, все крещёные…
- А… позвонить ей можно?..
- Я спросил, да, - и папино лицо сразу стало печальным. – Сказали, что много раз предлагали Жанне самой тебе позвонить… Ну, мол – поняли, что погорячились… Но она сказала, что уже сама не хочет.
- Ну, и пусть катится тогда подальше! Тоже мне, подруга… Одно говно от этой семейки, - скривилась мама. – Да и как-то вообще это всё… Сколько ей было, когда она замуж выскочила? У вас же почти год разницы! Ты в январе, она в октябре… Девятнадцать лет! Идиоты, зачем так рано?..
- Ну, слушай, Марин, люди разные бывают… И браки разные…
- Ничего из этого хорошего не выйдет, - отрезала мама. – Надо ребёнка жизни учить, а не по церквям его таскать.
- А по-моему, в жизни и то, и другое пригодится, - возразил отец. – Ну вот как лекции и практика. Без усвоенных лекций ты на практике ничего сделать не сможешь. А без практики сколько ты лекций ни законспектируй – всё равно ты ничего не умеешь, руками-то у тебя, дружок, ничего не получится…
- Ну, не знаю, - раздражённо ответила мама. – Я без лекций ваших попов как-то обходилась, и впредь обойдусь.
- За тебя бабушка всю жизнь молилась, - вставила Тася. Помедлила и прибавила, - А теперь я молюсь.
Мать усмехнулась, и глаза её потеплели. Она притянула к себе дочку и обняла:
- Ну, молись, молись. Я же не запрещаю.
Тасе нравилось думать, что у Жанны теперь ВСЁ ХОРОШО. Она любила даже представлять, фантазировать, как… К сожалению, о том, ходит ли Жанна в храм, молится, причащается ли, отец по рассеянности спросить забыл. Но, раз муж у Жанны верующий – то, скорее всего, с этим тоже всё в порядке, всё слава Богу… И Тася, хотя не слишком любила маленьких детей – так, скорее побаивалась – думала, что с маленькой Сашенькой она бы познакомилась с огромным удовольствием… Похожа ли она на Жанну? Такая же у неё удивительная улыбка? Такие же ресницы и глаза?..
Имена мужа и дочки Жанны Тася сразу же вписала в помянник и теперь молилась за всех троих. Ей очень хотелось, чтобы Жанна была счастлива – и от этого верилось, что это действительно так. А Жаннины родители, возможно, переехали куда-то или попросту перестали ходить в Вознесенский собор – во всяком случае, ни Тася, ни её отец их больше не встречали.
Тася закончила ВУЗ, устроилась на постоянную работу; познакомилась с Костей и вышла замуж, родила Валерку. Костя – не в пример предыдущим отвергнутым ухажёрам – был весёлым и работящим, очень простым в общении, и очаровал родителей Таси едва ли не быстрее, чем её саму. Прежде всего – своим серьёзным, уважительным, почти забытым отношением к женщине как к будущей супруге, к человеку, с которым он рука об руку собирается пройти по трудному, непредсказуемому жизненному пути. Именно то, что Костя с самого начала видел в Тасе будущую супругу и мать, а не источник недолговечных земных радостей, заметно выделило его среди других – получив от Таси однозначный отказ «зайти в гости», парни очень быстро прекращали общение с нею. Костя ничего подобного не просил – хотя и видно было, как сильно и искренне он влюбился. Его любовь проявлялась во всём, и, не будучи замешана на тщеславии и эгоизме, с рождением сына лишь возросла.
Жили у Таси: Костя был прописан в угловой комнатушке коммуналки вместе с родителями и сестрой, где все они сидели друг у друга на головах. Бабушкина комната в Тасиной квартире несколько лет пустовала – только Тася иногда приходила молиться именно туда, перед иконами с огоньком лампады – там всё оставалось на своих местах, всё было неизменным. Но после рождения сына Тася предложила сделать там детскую: смешно, если у ребёнка в трёхкомнатной квартире не будет своей комнаты. Но отец внезапно возразил: а им-то с матерью большая комната зачем? Пусть большая будет у молодых, и детская тоже будет большой. А они вдвоём переедут в бабушкину. Всё равно ведь придётся часами просиживать в детской!..
Они выкинули торшер и старый диван, купили новую кровать – компактную, складную, переклеили обои, поменяли тумбочку и облезлый от старости стул. Но красный угол оставили неизменным: когда подсохли новые обои, отец вернул на место все иконы и вновь повесил лампадку на прочно вбитый крюк. В храм он ходил по-прежнему нечасто, но иногда молился по утрам; изредка читал Евангелие.
Муж, Костя, самостоятельно в храм не ходил вообще и не молился – только в исключительных случаях, вместе с Тасей. Но он делал главное: не противился Тасиной вере, а искренне поддерживал её. Да и сам очень многое понимал: когда как-то раз они приехали в гости к свёкрам, свекровь начала заливисто, по-русски, жаловаться, что её никто не ценит и все норовят обидеть – и муж, и дочь, и начальство, и соседи. Что она ужасно устала и жить так больше не может, а никто не собирается ей помогать, и как прекратить это мучение, она не представляет. Костя терпеливо выслушал её привычный речитатив и сказал:
- Мам, иди на исповедь.
Свекровь обиженно замолчала и посмотрела на сына с укором: сколько говорила, а он даже не слушал!
- Мам, ты спрашиваешь, как всё исправить, вот я тебе и отвечаю: иди на исповедь! Никакого другого способа всё исправить я не знаю. А этот – настоящий! Я проверял.
Свекровь с неодобрением скосилась на невестку: растила же нормального ребёнка, а что с ним теперь…
Хотя Костя отлично видел: пока человек считает, что он хорош, а плохи все вокруг, до покаяния ему ой как далеко. Но ведь мать родная – что ж, бессмысленные конфетки ложного сочувствия ей совать, когда нужно настоящее лекарство?..
Так и жили – довольно бедно, правда, но зато дружно, радостно. Хорошего в жизни всегда было больше, а всё необходимое Господь посылал – и часто так щедро, что Тася успевала только удивляться и по-детски радоваться незаслуженным подаркам.
Один из таких подарков Тася вытащила однажды вечером, вернувшись с работы, из почтового ящика. Ящики в их подъезде были давно уже узкие, железные, висели в самом низу, где вовсе не было света – лишь через пыльное стекло над дверью проникали размытые лучи солнца или фонарей. И, откинув металлическую дверку, Тася вынула из глубокой щели длинный плоский конверт. Сперва решила, что это реклама – но адрес был не отпечатан, а написан от руки. Письмо пришло из Москвы, от какой-то Песоцкой – никого с такой фамилией Тася не знала, да и знакомых в Москве у неё не было. Адрес был верным, и предназначался конверт ей, Орловой Наталье. Недоумевая, что это – может, писали бабушке и перепутали фамилию, или маме, и перепутали имя? – Тася поднялась на несколько маршей вверх и, зацепив уголок конверта ключом, распечатала письмо.
«Здравствуй, Наташа!
Это тебе пишет Жанна Назарова. Мы с тобой дружили в начале девяностых – может быть, ты меня помнишь. Я очень долго не решалась тебе написать, потому что тогда сказала, что не хочу дружить с тобой. Но это была неправда. Я не знаю, захочешь ли ты общаться со мной теперь. Но я прошу у тебя прощения за то письмо. Я бы очень хотела возобновить нашу дружбу. Может быть, мы хотя бы изредка будем переписываться. У меня всё хорошо, я теперь живу в Москве с мужем и дочкой. Я часто тебя вспоминаю. Если ты вдруг ещё помнишь меня и хочешь общаться, напиши мне, пожалуйста. Я буду очень рада. Спасибо.
С уважением,
Жанна П.»
Какая это была радость! За окном ошалело мела февральская вьюга, в руках у взрослой Таси был тяжёлый пакет с продуктами – а ей хотелось запрыгать и закричать от счастья прямо здесь, на лестничной клетке. Жанна ей написала! Она хочет общаться! И более того – хотела этого всегда!..
Тася возблагодарила Бога за такое чудо, такой неожиданный, сверкающий подарок – и понеслась домой, в тепло квартиры, чтобы поделиться новой радостью со всеми домашними, даже с двухлетним Валеркой.
Однако дома её пыл охладили – конечно же, мама.
- Десять лет ты ей была не нужна – и тут вдруг она пишет. Что-то ей от тебя надо, значит.
- Ну почему сразу «надо»? – обиделась Тася. – Просто снова хочет общаться…
- Ну, в юности я бы ещё поверила. А взрослые «просто так» уже общаться не хотят.
- И что ей надо, по-твоему?
- Ну, не знаю. Может, ей просто скучно, и она пишет, кому попало. А может, стала богатая и хочет всем похвастаться, как у неё теперь всё круто. Но скорее всего, ей действительно что-то из-под тебя надо.
- Чем ей может помочь репетитор по математике? – возразил отец. – Таблицу умножения в письмо вложить?
- Ну, я не знаю, - отмахнулась мама. – Скорее, деньги будет выпрашивать.
- Ну, почему ты не веришь, что она вправду снова хочет с Тасей общаться? Они же очень дружили раньше.
Мать покачала головой:
- Слишком много времени прошло. Так не бывает.
Вечером Тася подробно рассказала про Жанну Косте – он ничего о ней, конечно же, не знал: к тому моменту, когда они познакомились, Тася уже не вспоминала вслух о своей подруге. Муж поддержал:
- Напиши ей, конечно! Может, она реально дура, и все эти годы тупо боялась писать. А может, ей и помощь нужна, кто знает… Напиши.
И Тася написала. Абсолютно всё – подробно и честно. Про бабушку, про учёбу, про замужество, про Валерку. Про бабушкину комнату, про свою работу, про тот храм, где когда-то давно они познакомились с Жанной. Про то, что никогда не забывала её и всегда молилась – потому что несмотря ни на что все эти годы искренне считала Жанну своей подругой. И что очень счастлива была наконец получить от неё весточку…
Второе письмо пришло стремительно, и было толстым, как идущая на нерест рыба: в него были вложены целых пять фотографий. Жанна с мужем, Жанна с пятилетней Сашенькой, отдельно Сашенька, отдельно Жанна и они всей семьёй. Все снимки (за исключением явно студийной фотографии девочки) были сделаны на фоне скромных бежевых обоев с цветами и чистенького велюрового дивана. Да и само письмо было совершенно не похоже на предыдущее - теперь казалось, что от радости, что наконец-то связались воедино концы оборванных когда-то нитей, петь и танцевать хотелось Жанне. Она писала:
«Дорогая моя Тасенька!
Ты не представляешь, как я обрадовалась, получив от тебя ответ!.. Это настоящее чудо, на которое я уже почти не надеялась! Я очень рада, что у тебя всё сложилось так замечательно – это слава Богу! А у меня всё тоже сложилось, но не сразу. Я сначала вышла замуж за одного человека в 98-м году. Потом родила Сашеньку. А потом мой муж стал пить. Оказалось, что он раньше был алкоголиком. Он был меня на одиннадцать лет старше! Но родители с ним познакомились в храме. Он стал ходить в храм, потому что надеялся, что это поможет ему перестать пить. Поэтому он ничего нам не сказал. Он понравился родителям, и мне тоже. Мы поженились. А потом ему надоело ходить в храм, и он снова стал пить. Это был настоящий кошмар. Мы не смогли так больше мучиться с Сашенькой, и я с ним развелась. А потом я познакомилась с Антошей. Он замечательный! Он приезжал в Новосибирск к университетскому другу. Я даже не знала сначала, что он москвич. Думала – наш, из Сибири… А потом он уехал, и мы стали переписываться. Потом я ездила к нему (одна, без Сашеньки). И он сделал мне предложение. Вот, прошлым летом мы поженились, и теперь мы с Сашенькой живём в Москве. Антоша такой добрый! Он очень любит меня и Сашеньку. Сашенька даже не знает, что у неё когда-то был другой папа. Антоша стал для неё настоящим папой! Я пока не работаю, но надеюсь, что вот-вот смогу устроиться: обещали взять санитаркой в больницу.
Дорогая Тасенька, я очень надеюсь, что ты ответишь на это письмо! Я так рада буду дружить с тобой снова! Я читала твоё письмо – и было такое чувство, словно не было этих лет! И ты совсем не изменилась. Так хочется когда-нибудь увидеться с тобой снова! А пока я буду тебе писать. И ты тоже можешь мне писать – о чём угодно, о чём захочешь! Я всегда буду этому рада!
Твоя подруга Жанна.
P.S. А помнишь ту кассету, которую мы с тобой вместе слушали, «Агату Кристи»? Мы с Антошей были на их концерте. Мне очень понравилось!!»
Узколицый, с оттопыренными ушами Антоша никакого особого впечатления на Тасю не произвёл. Лицо у него на фотографиях было какое-то недовольное – словно он жевал что-то горькое, и не мог ни выплюнуть, ни улыбнуться, пока его фотографировали. Но Тася решила, что судить по фотографиям, не видя человека, не общаясь с ним, глупо: бывают нефотогеничные лица, бывают и люди, не умеющие позировать. Зато Сашенька и в особенности сама Жанна на фотографиях просто сияли. Жанна совсем не изменилась – она была всё такой же невероятной красавицей, и всё так же улыбалась в объектив – у неё, кажется, вообще не было ни одного снимка, где бы она не улыбалась.
В ответ в Москву ушло почти такое же толстое письмо, наполненное фотографиями: Тася послала Жанне два свадебных фото – с Костей и со своими родителями, – и свою фотографию с годовалым Валеркой. А в письме подробно изложила историю знакомства с мужем – в ней, как виделось Тасе, было много чудесных моментов, объяснимых разве что промыслом Божиим – и молитвами бабушки за всю семью и за неё, Тасю, в том числе. И ещё спросила, ходит ли Жанна в храм – ведь ни в первом, ни во втором письме ничего не было об этом сказано…
Они стали переписываться обычной почтой. Хотя у Таси компьютер появился ещё в конце девяностых, у Жанны его по-прежнему не было даже в Москве – то есть он был, но по какой-то причине без интернета. Но это сыграло скорее положительную роль: бумажные письма путешествовали долго, и за это время подруги всегда успевали пережить что-то новое, чем непременно хотелось поделиться. Жанна писала о тех местах в Москве, которые ей довелось посетить, о своих впечатлениях, о достопримечательностях, памятниках и храмах, присылала фотографии, которые сделала сама. В особенный восторг её приводила архитектура: она фотографировала буквально каждый дом, который хоть чем-то ей приглянулся, не говоря уж о церквях, которые Жанна старалась запечатлеть на плёнку со всех сторон. Но больше всего ей нравились виды, на которые попадал хотя бы краешек Москвы-реки. Она нисколько не хвасталась тем, что живёт в столице: наоборот, делилась с подругой тем, что искренне её восхищало. Письма её были полны искреннего тепла – и сквозь них ощущалось, насколько ценным и важным стало для Жанны возобновлённое общение с подругой, насколько она дорожит им и боится вновь потерять.
И всё же эти письма немного смущали Тасю. Во-первых, за целый год переписки Жанна так и не объяснила, почему соврала тогда, десять лет назад, будто не хочет больше дружить, почему передала с незнакомым парнем то, самое первое, письмо. Да и о своей жизни в Москве, не связанной с прогулками по столице с фотоаппаратом, Жанна писала крайне скудно: что выращивает на балконе, выходящем во двор, цветы, что собирается покупать Сашеньке новую кровать… Все письма её начинались одинаково: «Дорогая Тасенька! У меня всё хорошо…» И Тася изо всех сил старалась этому верить.
Несмотря на то, что жили они с Костей, как и положено супругам, после Валерки Господь больше детей не посылал. Обследования говорили, что оба родителя здоровы, но всё оставалось по-прежнему. Костя, который, как и Тася, унывать не любил, предложил воспользоваться этим и поехать куда-нибудь вместе на пару недель, благо есть, с кем оставить ребёнка. Костя мечтал побывать на Байкале, однако мать Таси стала настойчиво сватать им Санкт-Петербург. А отец сказал, что если уж Петербург, то можно заодно и в Финляндию: оттуда недалеко и, говорят, не очень дорого. Мама стала спорить, что тогда уж лучше в Краснодар, это им, по крайней мере, по средствам – но Тасе ничего из этого не было нужно. Она попросилась в Москву: повидаться с Жанной. Костя уступил.
Тася волновалась ужасно, и даже в поезде вторую ночь не спала – так нередко случалось с нею в детстве, когда она ждала какого-то важного и радостного события. Она переживала: одно дело – переписка, и совсем другое – живое общение. Ведь прошло уже одиннадцать с половиной лет с тех пор, как они виделись в последний раз! Да и были они тогда совсем ещё девчонками… Каждая из них успела за это время прожить целую жизнь… Какой стала Жанна? Найдут ли они общий язык сейчас, при встрече лицом к лицу, при живом общении?..
Голос у Жанны совсем не изменился: в одном из писем она сообщила номер своего телефона, и Тася позвонила ей, чтобы сказать, что едет в Москву. Жанна обрадовалась – все интонации её остались неизменными, их совершенно не коснулось время. Казалось, на том конце провода по-прежнему юная робкая девочка, искренняя, доверчивая и смешливая. И даже сами провода сменились за эти годы на беспроводную мобильную связь – а голос лучшей подруги остался прежним…
Однако волнения Таси оказались совершенно напрасны. С первой же минуты у них обеих возникло ощущение, будто они не виделись всего месяц-другой, максимум полгода. Жанна ничуть не изменилась и внешне: только ещё больше расцвела, взамен детской неуверенности обретя взрослое осознание своей женственности и красоты. Одевалась она по-столичному дорого – но не в дикие вещи с кричащими ценниками и лейблами, а так, что с одного взгляда было ясно: шикарная, стильная, ухоженная женщина. Такая, что рядом с нею Тася на миг ощутила себя провинциалкой в уродливом бесформенном мешке, запущенной и постаревшей – несмотря на свои двадцать восемь. Но это дурацкое чувство испарилось сразу же, как только после крепких объятий и нескольких неважных фраз – как доехали? где остановились? – они сели на диванчик в уютном кафе и наконец смогли поговорить по душам.
Оказалось, тогда, давным-давно, родители Жанны сами догадались, что слишком уж перегнули палку, запретив дочери общаться с Тасей. Жанна, несмотря на выпускной класс, стала учиться кое-как. У неё появились тройки и двойки даже по тем предметам, по которым раньше она получала гарантированное «отлично», проблемы с дисциплиной, замечания в дневнике. Она замкнулась, начала прогуливать уроки, у неё быстро появились сомнительные знакомые – хулиганы и двоечники из параллельных классов. Родители ещё какое-то время не хотели признавать свою ошибку, как обычно, списывая всё на распущенность дочки и происки дьявола. Но потом всё-таки пришли в храм с вопросом: что делать? Правильно ли они поступили, строго-настрого запретив дочке слушать рок? Запретили, а после этого вообще всё покатилось… Так может, надо было разрешить? Но как же?! Ведь рок – бесовская музыка!.. Батюшка попался, к счастью, опытный и умный: расспросив родителей как следует и уяснив картину произошедшего, как-то очень тактично, не ругая и не вешая ярлыков, убедил их, что дружить с Тасей Жанне не только можно, но и нужно. Воодушевлённые этим напутствием, родители с придыханием сообщили Жанне, что отец такой-то благословляет их дочь на возобновление дружбы с Тасей…
Но на тот момент эти слова были, пожалуй, самыми горькими из всех, которые только могли быть сказаны Жанне. Совершенно отчаявшаяся, озлобленная и несчастная, потерявшая самое дорогое и светлое, что у неё было на земле, Жанна с категоричностью, свойственной юности, решила, что эта ситуация не исправится и не изменится уже никогда. Пытаясь как-то погасить эту боль, отомстить родителям за неё, она стала всё теснее общаться с хулиганом Борькой, который очень ей нравился – и в конце концов сошлась с ним. А через две недели родители преподнесли на праздничном блюде: можешь снова общаться с Тасей.
Но Жанна уже не могла. Воспитанная в жёстких запретах, запуганная грехом, сатаной и вечным пламенем ада, она совершенно искренне считала, что теперь она проклята навеки. Что она настолько ужасна, мерзка, грязна, что хорошие девочки должны обходить её стороной за километр, словно кучу нечистот. Она не могла позволить, чтобы лучшая подруга запачкалась одним фактом общения с нею. Да и не представляла, как сумеет рассказать Тасе о том, что натворила – ей казалось, что Тася ни за что её не простит. А какая же это дружба, если не можешь поделиться с другом самым больным, самым важным?.. Вот тогда-то, проплакав целую ночь, утром в школе Жанна написала то самое письмо, которое впоследствии доставил Тасе пресловутый Борька. И, хотя сердце у неё колотилось и разрывалось от горя, она, старательно притворяясь равнодушной, сказала родителям, что уже совсем-совсем не хочет дружить с Тасей. Что это уже в прошлом, уже не нужно…
Конечно, Борька бросил её почти сразу – уже на последнем звонке он сажал на колени другую девчонку. И Жанна, которая никому не могла излить своё горе, мучилась от этого в пять раз сильнее. В храм она ходила редко. А когда родители настояли на исповеди – покорно пошла, но ничего не сказала батюшке про отношения с Борькой… Она знала: в случае особо тяжких грехов священник может наложить епитимью – и до причастия сразу не допустить. И понимала: если это произойдёт, родители непременно начнут выпытывать, за какое именно деяние Жанну так наказали. И правда всё равно всплывёт… Да и было невероятно стыдно перед батюшкой – ну как, как она скажет ему такое?! Он ведь рассердится, он ведь будет её презирать: думал, приличная христианка, а она…
- Ты что! – в ужасе перебила Тася. – Наоборот!.. Во-первых, ты Богу говоришь, священник только посредник! Во-вторых, он и не такое слыхал, и не раз! Ну, и вообще – если он видит, что человек искренне кается, он только радоваться будет! Всегда! С чем бы тот ни пришёл!
- Ну, да… - рассеянно согласилась Жанна. – Но я больше отца боялась…
- Блин… Да объяснила бы батюшке всё, как есть! Думаешь, он не понял бы? Не пошёл бы навстречу?..
- Да… - Жанна закивала, накрашенные губы её сжались. – Я как-то не сообразила…
- Но потом-то ты покаялась?..
- Да, конечно!.. Уже здесь, в Москве… Там как-то… не получалось. Ну, перед венчанием, опять же…
- Вы с первым мужем венчались?
- Да… Это родители настояли, конечно. Я не хотела. Я, Тася – вот если совсем-совсем честно – я и замуж за него не очень-то хотела выходить. Он мне, честно говоря, не так чтобы очень и нравился… Что-то меня в нём с самого начала смущало. Не знаю, как сказать… Какой-то он был… Как старый гриб. Снаружи вроде всё нормально, но смотришь и точно понимаешь, что вот разломишь его сейчас, а там… червяки. Но я тогда подумала – ну, если он в храм ходит – он же исправится!.. Наверное… Ну, и умный был, начитанный… Только что мне от этой его эрудиции? Ребёнком он вообще заниматься не хотел. Как Сашенька появилась, так всё. Сначала он якобы всё время книги читал, по библиотекам таскался, якобы ему это для работы было нужно. А чуть выходной – сбегал типа в храм. А на самом деле сидел со своими алкашами… Потом совсем к бутылке присосался. И главное, понимаешь – родители вообще не помогали. Они съехали, сняли какую-то конуру на окраине. А к нам – ни ногой, всё! Типа вы взрослые, вы семья – вот и живите, как хотите. Мы тебя, Жанночка, вырастили, как сумели, замуж сплавили – всё, умываем руки. И главное, Тась, так обидно было! Бывало, сил уже нет, не выдерживаешь, скажешь маме: ну если помочь ничем не хочешь, ну хотя бы поговори разок с этой хронью, ну хотя бы что-то ему скажи! Меня ведь он не слушает, я ему никто! Ну решать же надо как-то это всё!.. А она мне, как попугай: «Терпи, Жанночка, это твой муж, он тебе Богом дан для спасения. Молись – может, и вразумит Господь грешного раба своего Григория»… Мне телефон хотелось в стенку швырнуть!! Конечно, у неё там отец сидит чистенький, трезвый! Пожила бы она хоть денёк с этой пьянью!.. Да с младенцем на руках! Когда даже помощи ждать неоткуда!..
- Почему же ты мне тогда не позвонила?.. – чувствуя, как сами собой напрягаются, словно от боли, брови, спросила Тася.
- Да ты что… Сколько мы с тобой не виделись!.. И вот ты придёшь – я больная вся, задёрганная, реву, ору… Муж-алкоголик… Ну куда, Тась?.. Да я ведь и вправду думала тогда, что ты меня уже не простишь…
Тася была шокирована этим откровением. И ругала себя: ну почему, почему она не догадалась позвонить тогда сама? Оказывается, в ту пору, когда она жила легко и весело – ездила на лекции, подрабатывала репетиторством в своё удовольствие – рядом, в нескольких кварталах, изо дня в день мучился человек, который был ей так дорог!.. Как же она не почувствовала, не поняла, что с Жанной приключилась беда?..
И Тася наивно понадеялась, что теперь-то у Жанны всё наконец наладилось. Но оказалось, что и здесь, в Москве, у неё далеко не всё гладко. Да и не только в Москве…
Бросать пить, или хотя бы вновь пытаться справиться с этой страстью Григорий, первый муж, не желал. С работы его выгнали, денег в доме не стало – Жанна голодала, всё до крошки отдавая Сашеньке. Она хотела как можно дольше кормить её грудным молоком – но от истощения и стрессов молоко быстро пропало. Муж начал воровать из дома вещи, чтобы покупать водку. Никакие разговоры, никакие объяснения, никакие мольбы не действовали. Тащить на себе такой груз в одиночку Жанна не могла. Семьи как таковой уже не было: была только Сашенька, жизнь и благополучие которой целиком зависели от Жанны. И, когда Сашеньке исполнился годик, Жанна развелась с Григорием, выгнала его из квартиры и вернулась к родителям. Точнее, они, перестав снимать неудобную комнатёнку, вернулись в свою провонявшую перегаром квартиру. Не дожидаясь конца декретного отпуска, измученная, еле живая Жанна вышла на работу. Но нравоучений избежать не удалось. Родители считали развод Жанны безусловным и тяжким грехом – брак же был венчаный, как же можно?.. Без устали втолковывали, что Жанна не только плохая дочь, но также плохая жена и мать – и у неё всё, совершенно всё неправильно, не по-христиански. Жанна, прошедшая через ад своей семейной жизни, так не считала. Отношения между нею и родителями натянулись.
Из этой истории Жанна вынесла для себя, что выходить замуж нужно только по любви, а не по чьей-то указке и благочестивым размышлениям, далёким от реальной жизни. И буквально через год, зимой 2001-го, познакомилась с Антоном, который приехал к друзьям юности на каникулы. Жанна влюбилась бешено, безрассудно – всё женское, живое, глубоко запрятанное в душе, раскрылось жаждой любви и ласки. Не увлечься такой красивой женщиной было невозможно, и Антон увлёкся: те десять зимних дней они провели вместе. Жанна же – неопытная, ослеплённая страстью – считала, что это и есть настоящая, крепкая, взаимная любовь. Хотя в Москве у Антона была девушка. И Жанна знала об этом с самого начала.
- Ну, я тогда подумала – ну, мало ли как в жизни бывает? Вот встретил человек меня – и понял, что нашёл наконец свою любовь… Ну, а потом – девушки ж тоже разные бывают… Ну, в том смысле, что и сами не всегда встречаются по настоящей любви… Вот, и я подумала, что Антоше с ней явно любви не хватало…
Тася смолчала, боясь ранить подругу неловкой, резкой фразой, сказать что-то неприятное. А сказать хотелось: разве можно доверять человеку, который с такой лёгкостью предаёт женщину, которая ему верит? Бежать надо от такого, а не миловаться с ним…
Антон уехал в Москву. Жанна стала звонить ему каждый день, тратя огромные деньги на межгород – с городского телефона на мобильный, через восьмёрку: в те годы мобильников ещё почти ни у кого не было, а у Антона – уже был. И в конце концов она скопила денег на билет и приехала к нему – тоже на полторы недели, одна, без Сашеньки. Дни пролетели, как в сказочном сне, и перед отъездом Антон сделал Жанне предложение. Во всяком случае, его фразу «ну, ты приезжай ко мне…» она поняла именно так. И не стала уточнять. Свято веря в неземную, истинную любовь, соединившую два сердца, бесконечно уставшая от кислых мин родителей, она забрала Сашеньку и немедленно уехала в Москву. Где и выяснилось, что Антон вообще не ждал её так скоро и уж тем более не собирался идти с нею в ЗАГС. Кое-как удалось упросить его не выгонять их с дочкой – денег у них не было даже на обратную дорогу. Деваться Антону было некуда – вроде бы как сам приглашал, и в конце концов он согласился попробовать пожить с Жанной гражданским браком: «Ну, ладно, давай… там посмотрим…» Тогда же выяснилось, что девушка, о которой упоминалось раньше, на протяжении целых четырёх лет была гражданской женой Антона, и расстались они именно тогда, когда Антон увлёкся Жанной. И эта бывшая жена – склочная, наглая баба – стала откровенно преследовать Жанну, мстить ей и мелко пакостить. Хвалёный же Антоша, чтобы избежать проблем, всякий раз притворялся, будто не верит Жанне: ну что ты, нет, этого не было, ты выдумываешь! Ты хочешь очернить Олю! Оленька никогда такого не сделает, уж я-то её знаю, она не такая!
Страсть к Жанне быстро угасла. Отношения вошли в привычку. Жанна полагала, что дело в ней – и старалась вывернуться наизнанку, только бы угодить любимому. Она была искренне убеждена, что Антоша очень любит и её, и Сашеньку. Тасе, уже пятый год живущей в браке, казалось, что всё-таки любящий человек будет проявлять себя совсем иначе – не так, как рассказывала Жанна. Но она решила – в конце концов, Костя – это Костя. А Антон, видимо, проявляет свою заботу и любовь как-то иначе. Люди же разные…
Потом, закончив с этими грустными, долгими темами, перешли на обычную женскую ерунду, стали хихикать, делиться всякими глупостями и анекдотами. И Тася спросила, не утерпев:
- Слушай, а ты не боялась, что Григорий случайно скажет родителям, что ты… ну, не девушка?
- Ты что! Конечно, боялась! Я и его боялась… Они же так ему меня разрекламировали! Типа невинное дитя… Ну, и на свадьбе он, конечно, выпил… Не нажрался ещё, но выпил прилично… Полез на меня – я притворилась, что мне очень больно.. Ну, я же знала, как это должно быть, хи-хи… Стала просить – ой, типа давай завтра лучше, так больно, типа я не могу… Вот… Ну, ему тоже противно стало, что я ору… Да и не очень-то, наверное, хотелось… Ну, в общем, короче, он заснул. А я потом пошла на кухню – у меня там мясо было в холодильнике, я его специально заранее из морозилки вытащила… Ну, и я, значит, кровь вылила на простыню… Тася, знаешь, как я боялась? Что вот он сейчас проснётся, а я тут с этой дурацкой чашкой в руках!.. И что тогда?! Слава Богу, не проснулся… А утром я ему показала пятно – вот, мол, ты вчера, типа, всё сделал, давай ещё разок попробуем, может, не так больно будет…
И почему-то именно это острее, больнее всего врезалось в память. Ни толстая пачка фотографий Сашеньки, ни неподдельный восторг Жанны в ответ на такую же толстую пачку фотографий Валерки, ни тёплые летние вечера, ни восхитительные виды сияющей Москвы – ничто не поразило, не проникло в Тасю так глубоко, ничто не вспоминалось после так часто, как эта будто бы незначительная история. И ещё – то, что Жанна в течение нескольких лет из исповеди в исповедь утаивала грех, который нужно было вырвать из души с корнем как можно скорее, избавиться от него, как от разбитого ртутного термометра…
Содеянный грех мучает и жжёт – всегда, вне зависимости от того, хочет ли человек быть со Христом или считает, что Христос ему не нужен. Грех причиняет страдания, иссушает, лишает покоя. И тот, кому нужен Бог, бросается к Нему, бежит со всех ног, понимая, что самостоятельно не сумеет избавиться от яда, медленно разъедающего душу…
…Почему Жанна медлила так ужасно, так непоправимо долго?..
И всё же встреча воодушевила обеих подруг. Они были невероятно рады увидеться снова спустя столько лет – и понять, что по-прежнему ценят друг друга, любят, поддерживают и понимают – и искренне желают, чтобы у дорогого человека в жизни всё было бы хорошо.
Они продолжали переписку: делились воспоминаниями, событиями, радостными вестями. В первые дни нового, 2005-го года, Жанна приехала в Новосибирск вместе с Анотном и Сашенькой. Тогда уже познакомились, что называется, «все со всеми» - они всей семьёй пришли в гости к Тасе и Косте. Серьёзная, большеглазая Сашенька – добрая, улыбчивая, по-маминому светлая – с удовольствием села возиться с Валериком. Валерик, влюблённый и очарованный, одну за другой протягивал ей свои игрушки – и уморительно кхекал от счастья, когда Сашенька брала.
Сашенька привела в восторг и их с Костей, и отца (мать была в тот вечер на работе) – глядя на неё, просто невозможно было не проникнуться до глубины души исходящим от неё внутренним светом, не впитать его всем существом. Однако же Антон, глядя на детей, так ни разу и не улыбнулся за весь вечер. Он был небольшого роста, кривоногий, с недовольным ртом, и общался, как показалось Тасе, даже несколько грубовато. Она никак не могла взять в толк, как можно было влюбиться в такого неприятного человека, что можно было найти в нём, от чего могло дрогнуть сердце – в нём не было ни внешней красоты, ни обаяния, и не было заметно никакой особенной любви ни к Жанне, ни к её ребёнку. Наоборот, взгляд его казался скорее скучающим и пустым, реплики – плохо скрывающими внутреннее раздражение.
- Как-то мне этот Антоша, если честно, не понравился, - осторожно поделилась Тася с мужем, когда гости ушли.
- Говнюк, - кивнул Костя. – Это сразу видно. А Жанка твоя вся затюканная какая-то. Не любит он её... И хорошо, если не бьёт.
И всё же Жанна продолжала расхваливать Антошу в письмах. А весной сообщила, что они наконец подали заявление в ЗАГС. Торжественную свадьбу устраивать, конечно, не стали (Антоша не хотел), расписались и посидели в кафе. Жанна прислала фотографии: она вся светилась от счастья, Антоша равнодушно глядел в объектив без тени улыбки. И всё же регистрация брака была серьёзным шагом – и Тася надеялась, что, раз они не расстались за эти три года, а наоборот, поженились – значит, поняли, что вместе всё-таки лучше…
А вскоре и Тася смогла поделиться огромной радостью: Господь послал им с Костей второго ребёнка, и в сентябре она родила девочку, которую в честь Костиной бабушки назвали Татьяной. Они с Костей были совершенно счастливы – и, вопреки опасениям, Тася не ощущала себя ни измученной, ни выжатой. Напротив: рождение Танюши словно вдохнуло новых сил в неё саму и оживотворило, укрепило брак. Тася так и писала Жанне, на волне своей невыразимой радости убеждая её решиться родить второго ребёнка – ведь Сашенька уже большая, совсем трудно им не будет. Но Жанна писала в ответ, что второго ей будет уже никак не потянуть. И Тася понимала подругу: в конце концов, это у неё всегда рядом и мама, и папа, да и Костя всегда готов подставить плечо. А у Жанны нет никого, и ей одной пришлось бы и вести дом, и растить детей, и работать… И, хотя второй брак Жанны был явно удачнее, чем первый, Тася понимала: это, может быть, и брак – но не супружество, не семья.
Жанна работала в больнице, располагавшейся буквально в двух кварталах от её дома. Она устроилась туда именно потому, что никуда не нужно было ездить. Никакого специального образования у неё не было, поэтому её оформили простой санитаркой. Дома, в Новосибирске, она заочно выучилась на психолога – но в Москве с таким дипломом делать было решительно нечего. Во всяком случае, так считала сама Жанна. Работа санитарки была тяжёлой, платили за неё мало, и единственное, в чём Жанне повезло – она попала в неплохой коллектив. Она часто писала Тасе, что коллеги ценят её, относятся с вниманием и даже заботой – и Тася с грустью видела, что Жанну искренне удивляет такое отношение, как какое-то неестественное и редчайшее явление. Правда, Жанну расстраивало, что поговорить о чём-то сиюминутном, несерьёзном она могла со многими, а вот людей, с кем можно было бы поговорить о вере, в Жаннином окружении не было. Поэтому Тася переписывала от руки и вкладывала в письма цитаты из духовной литературы, которые были ей особенно близки и особенно нравились, и отсылала Жанне. Подруга радовалась, благодарила и всегда писала в ответ: «Да, как точно, как правильно сказано!» И Тася радовалась: если в душе у Жанны горит огонёк веры, то всё у неё непременно наладится и все чёрные дни останутся позади.

* * *

Они увиделись вновь лишь спустя почти три года, когда Танюше исполнился год и десять месяцев. В июле 2007-го Жанна приехала с Сашенькой в гости к родителям на целых две недели. Жанна с Тасей успели встретиться дважды: один раз Жанна приехала в гости с дочкой и, как всегда, улыбалась и излучала радость. Но во второй раз она приехала одна, выбрав момент, когда кроме Таси с детьми дома никого не было. Улыбка её была даже не усталой, а измученной и горькой, под слоем тонального крема виднелись ранние морщины.
- Знаешь, Тась, - почти что с порога сказала Жанна, - я хотела с тобой посоветоваться. Честно говоря, я не знаю, как быть… А кроме тебя, у меня и нет никого… Там, у себя, я ничего не рассказываю, близких подруг у меня нет… Да и боюсь: ну их, разнесут же сплетни, будут судачить… Всё на радость этой говённой Оленьке… А сил у меня больше нет так жить!.. Может быть, хоть ты что-нибудь посоветуешь…
Все Тасины опасения оказались правдой. И реальность оказалась даже хуже её  предположений. Антоша, первое время проявлявший хоть какую-то видимость заботы, которую Жанна отчаянно пыталась дотянуть в своих мечтах до любви, потом охладел окончательно – и постепенно стал всё чаще и тяжелее унижать Жанну и оскорблять, с каждым разом ударяя всё больнее. Жанна терпела в наивной надежде, что когда-нибудь Антоша опомнится и поймёт, что так поступать с человеком, который любит, безнравственно и жестоко. Антоша же, видя свою полную безнаказанность и абсолютную безропотность Жанны, лишь входил во вкус. Он называл её провинциальной шлюхой, говорил, что ей место в свинарнике, издевался над всем, что было ей дорого. Ругал и наказывал за малейшую – с его точки зрения – провинность. Мог расшвырять, разбить, выкинуть вещи, на которые Жанна с трудом копила месяцами – он не давал жене ни копейки, всё, что было необходимо лично ей, она покупала на свои деньги. Мог наорать ни с того ни с сего, мог ударить, если было плохое настроение. Общих детей у них не было ещё и потому, что Антоша с омерзением заявил:
- От такой дебилки, как ты, детей у меня не будет!..
Да и супружеских отношений у них, по сути, не было. Антоша снисходил до физической близости раз в полторы-две недели, да и то всегда предохранялся, прерывая соитие: боялся, что Жанна обманет его и забеременеет. Он был подозрительным, ревнивым, читал всю переписку жены, максимально долго не подключал ей интернет, постоянно проверял её мобильник – кто пишет, кто звонит... Стоило на полчаса задержаться – простоять в очереди, упустить автобус – начинал названивать, орать так, что было слышно всем прохожим вокруг, всем пассажирам в транспорте:
- Где ты шляешься, дрянь?.. С кем ты там трахаешься? А ну едь домой, я зашью тебе твою вонючую…
Он никогда и ни в чём не помогал ей. Не разговаривал, ничем не делился. И даже хуже: если Жанна просила его не говорить что-то или не делать, потому что ей от этого трудно и больно, он с удовольствием говорил именно это – и именно это делал…
- Что мне делать, Тася? – стирая слёзы, спрашивала Жанна. – Я так жить больше не могу…
- Беги! Сейчас же!.. Хватай Сашку и вали оттуда на хрен!.. Тут и думать нечего!..
- Ну, как?.. Куда?.. Меня же отец с матерью съедят… Второй брак – и опять развод… Да и не хочу я опять к ним возвращаться… А там всё-таки у меня работа есть… И Сашенька в очень хорошую школу ходит… На Сашеньку ведь Антоша деньги даёт, ему перед людьми стыдно… Здесь-то уже ничего не будет…
- Ну, тогда сними квартиру там, съедь от него! Сашку можно и в школу попроще отдать, ничего страшного! Тебе спасаться надо, бежать!.. Ты понимаешь?..
- Ох… Да я, Тасенька, так мало получаю, что мне даже комнату снять не хватит…
- Тогда меняй работу скорее!
- Да нет… У меня хорошая работа, коллектив такой… На другой уже так не будет. Да и вряд ли я что-то лучше найду…
- Почему?! – поразилась Тася. – Зачем ты за плохое цепляешься?.. Ты помолись – и действуй!.. И Господь поможет!..
- Думаешь, мне всё-таки надо с ним… разводиться?..
- Ну… Я думаю – да. Но… если сомневаешься, посоветуйся с батюшкой. Ты же ходишь в храм, наверняка у тебя есть такой священник, с кем ты могла бы обсудить всё… Кто уже хорошо тебя знает…
- Да я сейчас редко хожу… Антоше это не нравится, он меня оскорбляет, унижает за то, что я верующая…
- Ну, и что это за семья? – горько спросила Тася. – Зачем тебе всё это надо? Уезжай от него, пока не поздно… Не выдержишь же.
- А я вот думаю… Может, наоборот, надо потерпеть?.. А потом оно… Как-то наладится всё-таки?
- Жан… Во славу Божию терпеть можно. А так, как у тебя… Ничем это хорошим не кончится. Вот про Серафима Саровского помнишь? Тысячу дней и ночей молился на камне! Почему? Потому что он с Богом хотел быть, его это больше всего на свете волновало, он к этому одному стремился всей душой… А человек читает – ого, думает! Дай-ка и я тоже буду стоять на камне! Святому подражать! И не выйдет у него ни фига, потому что он изначально не о Боге думал, а об этом камне… И не Бога жаждал, а выпендриться сам перед собой хотел… Не надо играть в святых, не получится… Конечно, если ты всё время будешь с Богом, будешь Его на помощь призывать, и если ты увидишь, что это всё – тебе во спасение, то, конечно, ты брак сохранишь и сможешь всё перенести, но… Ты уверена, что тебе по силам такой подвиг?..
Жанна кивала. Тася стеснялась сказать ей, что этот брак, изначально построенный на прелюбодеянии и страсти, дал вполне закономерные горькие плоды. «От осинки не родятся апельсинки», как любил повторять один из её знакомых священников.
Натворил человек ошибок, выстроил жизнь, как попало – так что же теперь?.. Тася считала, что надо исправлять. И чем быстрее, чем решительнее – тем лучше. Но Жанна явно не хотела, боялась – и находила всё новые отговорки. Что-то удерживало её внутри этого мучительного круга, что-то заставляло из последних сил терпеть и мучиться, разрушая себя и озлобляясь. Тася не видела никакой логики в её неумелых оправданиях и бездействии – и понимала, что совершенно бессильна что-либо изменить своими словами и советами.
Она решительно предложила Жанне прямо завтра вместе пойти к батюшке – наверное, самому лучшему, самому внимательному и доброму во всём городе – и поговорить с ним. Тася заверяла, что после этой беседы Жанна совершенно точно поймёт, как быть дальше, обретёт новые силы. И обещала сопровождать её, быть рядом целый день. Жанна согласилась. Рано утром Тася, едва не опоздав, прибежала к знакомому с детства Жанниному подъезду и ждала её под дождём – пять, десять, пятнадцать минут – но Жанна всё не шла. Тася позвонила ей на мобильник: не разминулись ли?.. Но Жанна ответила, что приболела и никуда пойти не сможет.
- Ты знаешь, я вчера, наверное, что-то съела не то. Всё утро с горшка не слезаю. Так что… как-нибудь потом, в другой раз. Извини.
Но голос её звучал суховато и скупо.
- Жанночка, может, надо что-нибудь? Лекарство?.. Может, зайти к тебе?.. Я всё равно уже тут!
- А… нет, нет, Тасенька, ничего не надо. Всё в порядке, спасибо.
- Жан, зайти к тебе?
- М… Давай лучше завтра.
Но завтра у Жанны до позднего вечера были какие-то неотложные дела. А через день они с Сашенькой уехали.
Вскоре у Жанны появился интернет, и они стали обмениваться электронными письмами. Тася страдала: по сути дела, эти письма означали лишь то, что они с Жанной помнят друг о друге, любят друг друга, молятся и отчаянно желают, чтобы у подруги всё было хорошо – но и только. Теперь, когда Тася знала, что Антон проверяет каждое письмо, вчитывается в каждую строчку, она не могла написать ничего из того, что было бы действительно важным и нужным… Даже цитаты из книг священников и отцов церкви приходилось выбирать совершенно не те, которые подошли бы больше всего. И Жанна тоже писала – как они с Сашенькой ходили на Красную площадь, как в минувшие выходные всей семьёй катались на трамвайчике по Москве-реке… И Тасе оставалось только гадать, что на самом деле происходит сейчас в жизни Жанны. Не раз, задумавшись, она сидела у кроватки уснувшей Танюши, размышляя, какие примеры, какие слова подобрать, чтобы убедить Жанну поверить в себя, довериться Богу и изменить свою жизнь. Как втолковать подруге – самой лучшей и самой несчастной – что не стоит цепляться за привычное плохое? Как объяснить, что нет ничего греховного в том, чтобы перестать мучиться и начать жить во славу Божию, ощущая полноту жизни, радость её?.. Ведь жизнь только одна!.. И Жанне нужно решить самой, определить, как будет лучше – принять с любовью плохого мужа, спасаясь через такую великую скорбь, или всё-таки осознать, что это ей не по силам, и попытка играть в святую приведёт лишь к худшим последствиям. Тася не могла знать точно, что будет правильнее для Жанны – но какое-то чувство подсказывало ей, что Жанне нужно хватать Сашеньку и бежать без оглядки из блестящего чрева Москвы. Бежать, как бежал с семьёй праведный Иосиф – той же ночью, не медля ни минуты и не колеблясь… Тася молилась – за Жанну, за Антона, за Сашеньку – прося, чтобы Господь помог им, чтобы позвал за Собой, чтобы указал путь к спасению…
Жанна всё-таки осталась в Москве, с Антоном. В свои редкие приезды она признавалась Тасе, что Антоша ничуть не изменился к лучшему – но и хуже, вроде бы, тоже не стало. Словом – она как будто уже привыкла. Словно что-то сжалось, очерствело внутри, и всё, что раньше резало по живому, теперь как будто бы задевает меньше… Рассказывала, что главврач выписал ежеквартальную премию всем сестричкам и санитаркам, у кого есть несовершеннолетние дети, и стало полегче. Что Сашенька очень прилежно учится в школе и ходит в кружок хорового пения – у неё абсолютный слух и замечательный чистый голосок. Да и то, что родители уже много лет не контролируют и не вмешиваются в её жизнь, откровенно говоря, только радует…
Хотя Жанна признавалась: даже ненадолго приезжать домой, в Новосибирск, ей было тяжело. Родители встречали молчанием и поджатыми губами, словно размещали у себя не родную дочь, а надоедную и бестактную квартирантку. И в их взглядах всегда читалось: «Долго ещё?.. Когда ж ты, наконец, уедешь?..» Доходило до того, что если Жанна с Сашенькой приезжали в пост, то ни разу даже не садились за общий стол: отец с матерью строго постились и сразу давали понять, что поглощение скоромной пищи у них на глазах – прямое нарушение заповеди о почитании родителей. Жанна с Сашенькой должны были или успеть поесть до того, как родители вернутся с работы, или есть на коленке, запершись в крохотной Жанниной комнатушке…
- Да я бы тут чокнулась с ними, - пересказав Тасе очередную порцию «правильных» родительских поступков и фраз, как-то раз сказала Жанна. – Хорошо, что я уехала. Это было правильно. Хотя… Так меня это всё уже достало!.. Я иногда действительно думаю: может, правда мне бросить всё и уехать?.. Куда-нибудь, куда угодно!.. А потом вспоминаю: нельзя… Сашеньке же школу надо закончить… Так тяжело, Тася! – и она вздохнула.
- Молись, - уверенно посоветовала Тася. – Проси помощи у Бога, раз уж не хочешь ничего менять.
- Да я молюсь… 
Но прозвучало это как-то размыто, нетвёрдо. Взгляд Жанны остановился на иконе Божией Матери «Всех скорбящих радость», висящей высоко, почти под потолком – чтобы случайно не уронили дети, и она добавила:
- Да… Вот и молимся, и иконы на стенах висят, а как жить – не знаем…
Тася часто вспоминала потом эти слова, сказанные подругой. Они показались ей тогда лишь речевым оборотом, лишь грустью о том, что взрослая жизнь куда тяжелее, куда неласковей, чем казалось в детстве… По неопытности, по молодости – им было в ту пору по тридцать – Тася посчитала, что не стоит серьёзно говорить с Жанной на темы, которыми той с детства прожужжали все уши и привили отвращение родители – молитва, богослужение, таинства… Тасе показалось тогда – ничего. Самое главное, что Жанна верит в Бога. А всё остальное придёт само. Она сама со временем во всём разберётся, осознает простую вещь: вера без дел мертва. Вера без дел благочестия – только разговоры. Чем меньше молится человек, чем реже бывает в храме, чем реже приступает к исповеди и причастию – тем сильнее и сильнее удаляется он от Бога. И никакие красивые размышления, никакие поучительные цитаты не помогут ему в трудной ситуации совершить правильный выбор, пойти за Христом, остаться с Ним… Даже лёгкая волна житейских тревог, мирской суеты, искушений легко выбьет край одежды Господа из рук такого человека. Он ведь не цеплялся за Бога – хотя и знал, что грядёт шторм, что надвигается буря…
Тасе думалось: ну, зачем паниковать? Самое важное – что Жанна понимает, в отличие от многих других, что всё это действительно необходимо. И потом, когда-нибудь, непременно будет и более полно, более осознанно молиться, и регулярно ходить в храм, постоянно исповедоваться и причащаться. Просто сейчас у неё трудный период. Но потом всё обязательно утрясётся – да ей и самой непременно захочется быть с Богом…
Только потом, спустя несколько лет, Тася догадалась, что по одной той фразе, произнесённой в детской, духовно опытный человек, как хороший врач, определил бы сразу, что болезнь опасна и трудноизлечима. Что Бог перестал быть для Жанны живым, родным и нужным. Что к опыту детского открытия не прибавился взрослый опыт богопознания, глубокого, личного общения с Богом. Всё детское было безвозвратно утрачено – и постепенно Бог стал для Жанны лишь гладкими мазками темперы под прозрачным слоем олифы. Вроде бы есть – но что с того? Чужой, застывший, немой и холодный – никак не связанный с этой, земной, реальной жизнью.
«Почему это вдруг не знаем?.. Наоборот ведь, знаем, как жить! – размышляла Тася. – По Евангелию!.. По заповедям!.. Разве что-то ещё надо?.. Разве что-то другое может быть мудрее и полнее слов Христа?.. Правильнее было бы сказать – да, прекрасно знаем, как надо, но ведь не живём... Не получается!..»
Как раз после той встречи в их общении с Жанной наступил довольно долгий перерыв: они вновь не виделись целых три года, да и переписывались реже, в основном лишь поздравляя друг друга с праздниками и взаимно желая здоровья и счастья. В тот период и в Тасину семью пришла череда скорбей. Сначала они с Костей, выехав вечером в магазин, попали в аварию. И, хотя радовались, что ехали без детей и что отделались лишь синяками, машина была разбита. Виновником ДТП был другой водитель, но КАСКО у них с Костей не было, и страховая выплатила издевательски смешную сумму. Костя продал машину, надеясь купить взамен хотя бы какое-то ведро и силами друзей довести его до ума – но тут маленькой Танюше, чуть припухшая лодыжка которой показалась чем-то простым и незначительным, внезапно поставили диагноз артрит, а за ним – гломерулонефрит, поражение почек. И всё, что было в семье, ушло на лечение дочки – на диетические продукты, лекарства, специальную обувь, массажиста, терапевта, обследования и процедуры… К огромному облегчению всех, подозрение на заболевание почек оказалось гипердиагностикой. Но первый, совершенно «недетский» диагноз, к сожалению, оказался правдой – и требовал комплексного лечения, долгого и дорогого. А ещё через полгода, когда жизнь вроде бы наладилась и повышенная забота о Танюше стала восприниматься уже как что-то само собой разумеющееся – мать Таси, споткнувшись о неровность асфальта, сломала плечо. Да так неудачно, что потребовалась операция под общим наркозом, чтобы поставить на место смещённую кость…
Тася тосковала по былым, лёгким временам, но старалась не унывать. Косте пришлось взять подработку, ей – снова найти учеников, которые готовы были приходить к репетитору на дом. Костя страшно уставал; он стал нервным, раздражительным, вспыхивал по малейшему поводу. Вдобавок через несколько месяцев для Валерки должен был наступить его первый школьный сентябрь, и на все необходимые расходы, связанные с этим событием, тоже откуда-то надо было доставать средства. Надо было водить Валерку в школу и забирать оттуда; уделять чуть больше внимания сыну, помогать ему учиться – что-то объяснять, что-то показывать… Тася уставала ничуть не меньше Кости и тоже не могла похвастаться благостным и неколебимым спокойствием. Теперь она радовалась, если удавалось выбраться в храм раз в месяц. Да и то не выдерживала: садилась иной раз даже до Евангелия. И, сев, тут же начинала засыпать…
И всё-таки беды, свалившиеся на их семью, не воспринимались ни как трагедии, ни как прекращение чего-то безусловно хорошего, Божьей помощи, и начало чего-то беспросветно плохого. Было трудно, было совсем непросто – но всё это воспринималось как часть жизни. Земной, сложной, многогранной, несовершенной… Но в которой всегда было место радости, красоте и победам, и где всегда неизменно рядом был Господь, помогавший всегда и во всём. Возможно, именно поэтому трудности не рассорили их, а наоборот сплотили. И когда свекровь кричала в трубку – а она всегда кричала, если волновалась хотя бы немного:
- Тася! Я была сегодня в храме! Я свечек там поставила! Чтоб Таня поправилась! – Тася переживала это смешное мгновение, как миг настоящего счастья.
О своих житейских испытаниях она без утайки писала Жанне – стараясь, впрочем, не обрушивать на неё ворох ненужных подробностей и не слишком пугать – ведь в целом дела, слава Богу, двигались к улучшению. Жанна писала в ответ, что очень переживает и молится за них. И непременно добавляла, что у неё, у Сашеньки и Антоши всё хорошо…
Они встретились только в 2011-м – и снова, как в первую свою «взрослую» встречу, сидели в кафе. Но только, конечно, в скромном недорогом заведении Новосибирска, лишь ради рекламы носившем название ресторана – денег по-прежнему не хватало, и о поездке в Москву Тася могла только мечтать. Жанна, безупречно накрашенная, одетая в стильную, дорогую одежду, с аккуратным салонным маникюром, в очередной раз привезла из столицы целый пакет подарков – кофточку и косметику для Таси, игрушки для Танюши, какие-то особенные карандаши, ручки и тетради для Валерки, конфеты, шоколад… И на немой Тасин укор улыбалась:
- А… ты бери, Тасенька, бери... Ты не волнуйся! Нам сейчас зарплату подняли… А это всё очень хорошие вещи, но они совсем недорогие… Я и нам с Сашенькой там же всё покупаю…
И Тася брала, понимая, что всё это ложь – просто Жанна не знает, как иначе выразить свою любовь к подруге, как её поддержать…
Конечно, они вновь говорили о семье Жанны. Улучшений там не наступало, и Тася отчётливо видела, что столь длительная жизнь с человеком, унижающим и подавляющим Жанну, сказалась на ней самым негативным образом. Во взгляде подруги появилось выражение беспомощного, перепуганного зверька, посаженного в клетку: глухое отчаяние, ужас неизвестности и невозможность сбежать, укрыться, спрятаться… Видно было, что Жанна держится из последних сил, и надолго её не хватит. И Тася не понимала: чего она ждёт? На что надеется? Зачем так безрассудно губит себя, не решаясь ничего менять?..
- Тася, ты знаешь… Я хотела с тобой ещё посоветоваться… Скажи, вот как… Мне кажется, ты знаешь – как понять, хорошие намерения у мужчины или нет? Можно ему доверять или… лучше не стоит?
- Ну, смотря что ты имеешь в виду…
- Ну, - Жанна поёрзала на диванчике, придвинулась ближе к столу. Прядь длинных волос упала через плечо, и она привычно отвела её рукой. – Понимаешь… У меня появился один поклонник… И он всё пытается мне какие-то подарки делать… Говорит – ты бери, Жанночка, не смущайся, это я просто так, мне ничего не надо, я просто приятное тебе хочу сделать… Вот как ты думаешь, это действительно так, или у него… что-то нехорошее на уме?
Тася пожала плечами:
- Ну, так сложно понять, по твоему рассказу… Что за человек?
- Ну… Врач один. Мы работаем вместе. Он, конечно, постарше меня…
- Он знает, что ты замужем?
- Да, конечно! И про Сашеньку знает…
- Хм… А что он дарит?
- Ну… так… шоколадки… мелочь там всякую…
Тася помотала головой, вновь пожала плечами:
- Жан, ну, я не представляю, что у него на уме. Я о мужчинах вообще мало что знаю, у меня только папа и Костя… Ну, Валерка ещё, конечно… Но если тебя что-то смущает, лучше не бери от него никаких подарков. Всё-таки ты замужем.
- Но он сказал, что… не потому дарит, что от меня что-то там хочет, а… просто так.
- Да нет, всё равно это странно.
- То есть… Думаешь, лучше не брать?
- Я бы не стала. Но… Опять же – я не видела этого человека, ничего о нём не знаю… Может, он всем шоколадки раздаёт просто так, а я тут про него гадости говорю. А он сам, кстати,  женат?
- Да. У них хорошая, крепкая семья, с женой у него хорошие отношения…
- Хм… А ты сама дала ему понять, что ты, вообще-то, честная женщина, и рассчитывать ему не на что?
- Ну, так он же сам сказал, что…
Тася помотала головой:
- Неважно, что он сказал. Ты сама обязательно озвучь, что ты тоже всё это берёшь просто так. Ну, не в лоб, конечно, не грубо, чтоб его не обидеть, если он и вправду честный... Но так скажи, чтобы он понял.
Жанна закивала, в глазах у неё затеплился радостный огонёк:
- Тасенька, спасибо тебе огромное! Я так и сделаю. Мне это как-то в голову не приходило. Я думала, это само собой разумеется – ну, если я никак на его действия не реагирую, значит, и надеяться ему не на что…
- Как не реагируешь? Ты же берёшь подарки. А это и есть «да» - если он за тем их дарит… Кстати, если будет дарить что-то дороже шоколадок, по-любому не бери.
- Ну, конечно! Спасибо тебе, Тасенька! С тобой пообщаюсь – и как-то сразу на душе легче… А то ведь мне и поговорить не с кем – на такие темы…
Когда они прощались, Тася, немного смущаясь, попросила Жанну не забывать молиться, ходить в храм, регулярно исповедоваться и причащаться – иначе фактически она, как огромное число людей по всей России, будет верующей лишь на словах. А враг спасения, конечно, будет всячески успокаивать и убеждать, что всё хорошо, что ей и не надо идти в храм, что и так сойдёт… Но это губительный самообман, в нём нет и тени настоящей веры – жизни со Христом…
Жанна энергично кивала и горячо благодарила Тасю:
- Конечно! Это очень правильно! Да-да, так и надо, ты права! Совершенно согласна… Спасибо! Да сохранят вас всех Господь и Божия Матерь! Тасенька, дорогая, огромное тебе спасибо…
После этой встречи Тася успокоилась и как-то расслабилась. Людям свойственно судить о других по себе – и Тася, разумеется, не была исключением. Ей не приходило в голову, что человек, которого она давно знала – пусть и хороший, и добрый, и умный, и верующий во Христа – может пытаться решать свои проблемы как-то иначе, не через Бога, не по Его заповедям…
Поэтому следующая их встреча – через два с половиной года, в январе 2014 – привела Тасю в состояние шока, перевернула и разметала все её спокойные размышления. За то время, что они не виделись, Жанна сильно изменилась. Движения её стали неловкими, нервными, в словах всё чаще звучала брань, едкие, ядовитые оценки, желчная ненависть к людям. Она постарела; умелый макияж уже не скрывал ни злых, горьких складок в углах губ, ни увядших, опустившихся щёк, ни иссохших век. Ей едва исполнилось тридцать пять – а казалось, что уже перевалило за сорок.
Но грустнее всего было то, что изменились её глаза. Тех огромных, поразивших Тасю когда-то глаз, в которых трепетали огоньки свеч и колебался тёплый воздух храма, напоённый ладаном, наполненный пением хора, не было больше. Словно внутри закрылась заслонка, упала прозрачная твёрдая шторка – и свет пропал; погас, как гаснет свеча, которую накрыли стаканом.
Тасю испугали перемены, произошедшие с подругой. Она с тревогой спросила: что случилось?.. Что-то с Сашенькой?.. Или окончательно замучила жизнь с Антошей?..
Жанна покачала головой, улыбнувшись жалкой, кривой улыбкой, больше похожей на гримасу боли. И ответила, что решила рассказать подруге всё, как есть – потому что больше просто не может притворяться и держать всё в себе. Пусть знает хотя бы Тася…
…Когда прошла эйфория, вызванная влюблённостью, Жанна постепенно начала понимать, что вновь совершила ошибку и связала свою жизнь совершенно не с тем мужчиной. Его грубость, пренебрежение, постоянные издевательства вскоре погубили даже остатки тёплых чувств на дне Жанниной души. Ещё несколько лет она по инерции пыталась заслужить если не любовь, то хотя бы уважение со стороны мужа, проделывая то, чему единственному её научили родители: изо всех сил стараясь быть хорошей. Она пыталась «купить» ту любовь к себе как к личности, на которую она и так имела право. Не имея представления о том, какова в действительности любовь – родителей, мужчины, любовь к себе самой, любовь Бога и, наконец, наша земная, слабая попытка осознанной любви к Нему – Жанна долгое время считала, что сама виновата в том, что Антон ругает её и оскорбляет. Это она не досмотрела, не напомнила, не сделала, не сообразила, не успела… Антон же, осознавая собственное ничтожество и неполноценность, самоутверждался, как все слабые, ничего не стоящие люди: через унижение ближнего. Будучи довольно ушлым и хитрым, он легко внушил доверчивой, закомплексованной Жанне, будто та не стоит ничего. И Жанна, вместо того чтобы оставить бесперспективные, губительные отношения, напротив, скрепила их браком.
Но сил тащить эту ношу у неё уже не было. Инстинктивно она понимала: нужно что-то менять, нужно черпать энергию откуда-то извне – ведь внутри её больше нет. Ни внутри их брака с Антоном, ни внутри её самой. Близких подруг, кроме Таси, у неё не было, с родителями она давно зареклась общаться на серьёзные, сложные темы. Ни к священнику, ни к психологу обращаться она не решалась: мешали ложный стыд и страх. В ту пору она ещё боялась озвучить вслух даже себе, боялась признать открыто: да, брак ужасен. Мерещилось, будто на неё непременно взглянут с презрением, как смотрел обыкновенно Антон, и вместо помощи процедят сквозь зубы: сама во всём виновата. Всё делаешь не так! Во всём плоха. Иди отсюда, неумеха…
Она стала читать. Статьи, журналы, газеты – всё, где шла речь о женских судьбах, женской доле. Почти перестала выключать маленький телевизор на кухне, опасаясь пропустить какую-то передачу, ток-шоу, посвящённое этой теме. Она пыталась разобраться самостоятельно, что же делать теперь, чтобы не сойти с ума. Как выжить в этом аду, откуда взять силы работать, готовить, убирать, растить Сашеньку… Откуда берут на это силы другие?.. Неужели у всех всё хорошо, и только у неё одной – по-настоящему плохо?.. Так не может быть!.. Но они все как-то живут, а она – еле-еле выживает… И она читала, смотрела, жадно впитывая информацию, размышляя, переживая, пугаясь…
Жанна не подозревала, что большинство «реальных историй», которые она читала в газетах, сочинялись за деньги, на заказ, профессиональными литераторами. И осознанно, специально низлагали добродетель, выдавая за норму всё низменное, греховное, даже скотское – на потребу самым грубым интересам публики. Жанна принимала за чистую монету даже самые гнусные выдумки репортёров, пыталась найти глубокий смысл в засаленных общих фразах под заголовком «советы психолога», а в шокирующих, острых «откровениях от первого лица» отыскать рецепт счастья. Она смотрела на многоликую, бурную московскую жизнь; вслушивалась в разговоры пациентов и коллег на работе, мамочек на детской площадке, соседок в подъезде. И постепенно с безнадёжным, холодным страхом понимала: та «правильная», «стерильная» жизнь, которой её учили с детства, не имеет ничего общего с настоящей, земной жизнью. В ней, в этой реальной жизни, попросту невозможно жить так, как всех их учили с детства. Да, безусловно, кому-то везёт, как например, повезло Тасе. Но большинству людей удача улыбается редко и скупо. У жизни совсем не те законы, что писаны в Евангелии. Евангелие – это идеал, это красивый рассказ о том, как должно быть. Но так никогда не будет…
Вот потому-то, когда в 2006-м году к ним в больницу пришёл новый невролог, и Жанна почувствовала, что начинает влюбляться в него точно так же, как когда-то в Антошу, она не стала противиться этому чувству. Даже наоборот: стала активно, недвусмысленно, от неумения порой даже грубо флиртовать с ним, стараясь добиться внимания, страстно желая ответного чувства. Она ни на минуту не задумывалась о том, что замужем. Сколько историй читала и смотрела уже о том, как женщина в несчастливом браке встречала другого мужчину – влюблённого и прекрасного – и ужасная, выедающая душу рутина разом превращалась в сказку! Она жаждала быть любимой, единственной, нужной – и бросила все силы своего обаяния на то, чтобы заинтересовать объект своей новой любви. Разумеется, она преуспела: редкий мужик устоял бы перед её красотой, молодостью и жаром искренней страсти. Они быстро сошлись – и стали встречаться. Правда, красивый оборот «стали встречаться», пахнущий глянцем журнальных страниц, мало подходил для описания тех отношений, в которые вступила Жанна. Вернее было бы сказать – «стали совокупляться». Тайком, по-животному быстро, без лишних слов, в отвратительных помещениях, мало подходящих даже для дружеского разговора, в неудобных позах… Не было никакого родства душ, никакого общения двух людей как личностей, как двух галактик, осторожно соприкоснувшихся краями… Но Жанна и тут считала, что это и есть любовь.
Однако быстро выяснилось, что все статьи, все рассказы, все истории, что слышала, видела и читала Жанна, лгали в одном, самом главном. Никто, нигде не предупреждал её, что будет больно. Будет чудовищно, раздирающе, адски больно – вдобавок ко всей той боли, ко всем тем ранам, ко всей той воющей пустоте, что уже глубоко пропитала всю её жизнь и всю душу. Что за мгновения сомнительной радости от физического соития придётся расплачиваться мучительными часами; сутками, тяжёлыми и неподвижными, как вечная мерзлота, проведёнными в бесконечных метаниях, во лжи, в захлёбывающейся ненависти к законному супругу. Что всё то, раздражавшее и тяготившее до этого в браке, не уйдёт на задний план – а, напротив, вздуется, как гнойный нарыв, станет давить и мучить ещё острее, ещё больше. Что ко всему этому прибавится лютая, сводящая скулы тоска ожидания, острого желания поскорее снова увидеться с другим, перекинуться с ним хоть словом, ощутить хотя бы одно его прикосновение. Быть с ним ещё мгновение – в нелепой, губительной попытке спастись от своей вечной ломки, поскорее приняв новую дозу наркотика… Это и была жизнь наркомана: миг губительного кайфа и за ним – долгий, нечеловеческий ужас ломки.
Излишне говорить, что Артур (так звали любовника Жанны) лишь пользовался ею. Это было настолько ясно, что в какой-то момент сделалось очевидным и для неё самой. Именно в тот момент она впервые призналась Тасе, что там, в сияющей Москве, у неё не всё хорошо. И Тася сказала тогда: хватай Сашу и беги. Переезжай. Меняй работу. Спасайся, пока не поздно!
Но соскочить с иглы своих страстных, бесперспективных отношений Жанна не могла. Она не представляла, как сможет выжить без Артура – краткие свидания с ним обманчиво казались ей тогда единственным счастьем в её неудавшейся, несчастной, поганой жизни…
А ещё через несколько месяцев Артур женился. Это не стало для Жанны внезапной вестью: у Артура, как когда-то у Антоши, тоже была девушка. Он параллельно встречался и с Жанной, и с ней. Но Жанна остро, страстно, горячечно надеялась, что Артур всё-таки выберет не ту, другую, а её. Что скажет, как герой какого-нибудь старого фильма: я понял, что люблю тебя одну… И тогда Жанна разведётся, чтобы всегда, до конца жизни, быть вместе с любимым. Но вышло иначе. И однажды, не сумев сдержать горечи, она спросила:
- Почему ты всё-таки выбрал её?.. Не меня?.. Чем она лучше?..
Артур хмыкнул:
- Тебя-то чего? Ты и так уже замужем.
Жанна заплакала, прижимая ладони ко рту, задыхаясь от рыданий, и сдавленно произнесла:
- Но… Ты же… знаешь, как мне с ним плохо живётся!... Как мне тяжело!..
- Ой, ну уж было бы так тяжело – давно бы уже развелась.
Она попыталась тогда разорвать отношения, не спать с ним больше. Но, наивная, неопытная, не понимала, что спастись из этой ловушки можно только бегством. Да и то – не так-то это просто; а если остаться в привычном мире, ничего не поменяв – никакие волевые решения не помогут, не сработают никогда… Жанна полагала, что у неё хватит сил и женской гордости порвать с Артуром. Начать относиться к нему просто как к коллеге, здороваться и прощаться, не улыбаться, ничего не говорить… Но продержалась она ровно до тех пор, пока Артур не обнял её в глухом закутке и не стал молча целовать…
Об их связи в больнице знали почти все. Жанна вела себя глупо, как всякая безумно влюблённая женщина. Она понимала, что выглядит жалкой, смешной, гадкой в глазах коллег – но ничего поделать с собой, ничего изменить не могла.
Ей казалось, что все презирают её за этот грех. Ей мерещилось, что не только коллеги по работе, а попросту все, все вокруг знают о том, что она грешница. Все осмеивают её, все осуждают. И, поймав косой взгляд совершенно незнакомого человека на улице или в транспорте, она в первую секунду пугалась: неужели он – знает?.. видел?.. слышал?.. Или кто-то ему сказал?..
Она стала едкой, острой на язык, не щадила других в разговоре за глаза. Бывало, говорила  гадости у людей за спиной. Ей представлялось это справедливым: ведь они-то уж конечно не щадили её в своих разговорах! Появилась даже незнакомая прежде зависть к тем, у кого в семье всё было благополучно. Появилась и злая, чёрная радость от чужих неурядиц и бед…
В конце 2009 года Артур уволился, решив перейти в клинику на другом конце Москвы, ближе к дому. С Жанной он попрощался так же сухо и официально, как с другими – пустой улыбкой, парой общих фраз – и больше ни разу не написал и не позвонил. Он так и остался в её записной книжке под именем «Катя Семёнова», с пометкой «работа»…
Несмотря на то, что в больнице ей всё опостылело после ухода Артура, увольняться и искать другое место Жанна не стала. Измученная, забитая, глубоко несчастная, она уже не могла найти в себе силы на то, чтобы пройти через такой серьёзный стресс, как поиски и смена работы. Она надеялась, что передохнёт, соберётся с силами, с мыслями – и тогда, конечно…
Увы, хотя Артур и исчез из её жизни, репутация, которой обзавелась Жанна на работе, никуда не делась с его уходом. И потому довольно скоро она оказалась в прицеле пристального внимания другого врача. За нею начал ухаживать заведующий отделением – толстомордый старик с волосатыми ноздрями. В его маленьких глазках при виде Жанны и прежде загорался сальный огонёк – но он весь был таким противным, таким фальшивым, таким старым, что она, даже здороваясь с ним, редко когда не отводила глаз в сторону. Увольнение Артура и печальная слава Жанны побудили его всё же перейти от молчаливого созерцания к действиям.
Он стал оказывать ей различные знаки внимания, покупать заколки, сладости, какую-то ерунду. Каждый новый подарок был лишь чуточку дороже предыдущего – ровно настолько, чтобы Жанне неудобно было отказать. Ведь предыдущий она брала. Да и, в конце концов, это же начальник…
Его тактика оказалась верной: удар пришёлся в болезненную, обширную брешь Жанниных отношений с мужчинами. Ни законный Антоша, ни Артур никогда не дарили Жанне ничего, не тратили на неё ни копейки денег. И однажды, после долгой «подкормки» сувенирами и сладостями Григорий Вячеславович открыто спросил Жанну, что бы она сама хотела получить в подарок. Просто так. Ему не трудно. Ему, наоборот, приятно. Пусть Жанна только скажет, что – а он купит…
И Жанна сказала. У неё появилась одежда, обувь, косметика, украшения, о которых она долгие годы могла только мечтать. Она с ног до головы одела Сашеньку, стала покупать ей игрушки, книги, подарки. Заведующий переводил деньги ей на карту – а она врала Антоше, что это алименты от первого мужа. И даже смс с оповещением о переводе денег не удаляла сразу, не опасаясь, что Антоша найдёт их: и один Григорий, и другой, а отчество бывшего мужа Жанны Антоша не помнил.
Деньги оказались не меньшим наркотиком, чем любовная страсть. Выскочить из сети, которую терпеливо и умело сплёл вокруг неё завотделением, Жанна точно так же не смогла. Хотя она прекрасно понимала с самого начала, что эти подарки не безвозмездны. Тогда-то она и спросила совета у Таси, скрыв от подруги, что подарки старика давно уже перевалили за отметку «дорогие». И поэтому Жанна, поначалу очень ободрённая советом подруги, вернувшись в Москву, поняла, что не сумеет открыто сказать: извините, Григорий Вячеславович, но я замужем, и… Он просто рассмеётся ей в лицо своими слюнявыми губами: а разве с Артуром ты встречалась незамужняя? И что ж ты, паршивая собачка, молчала раньше? Я столько денег на тебя угрохал, и что ж, получается – зря?.. Давай, возвращай!
Может быть, и возвратила бы, выкрутилась… Но что соврала бы Антоше? Куда вдруг всё исчезло? В детский дом отдала?..
А потом ещё и старшая медсестра бросила ей однажды:
- Ни стыда, ни совести у тебя нет, Жанка. Сколько он уже вокруг тебя пляшет… Серьги вон одни… Я же вижу, что не сама купила. Не по-людски ты с ним, я скажу. Он же не кобель какой – юбку задрал да присунул, - она задержала на Жанне выразительный взгляд. – Нормальный мужик. Он по-хорошему с тобой. А ты…
И поэтому, когда Григорий Вячеславович спокойно и убедительно, как свойственно начальству, заговорил о том, что неблагодарность во все времена считалась пороком, Жанна не стала тянуть время и притворяться, будто ничего не поняла. И, переступив через себя, «отблагодарила»… Толстый старик по-прежнему вызывал у неё физическое отвращение, был противен ей до спазмов, до тошноты. Но иного выхода из этой ситуации Жанна не видела… Конечно, всё было культурно и даже красиво – но после Жанна долго плакала, сидя в темноте на скамейке в соседнем дворе. Как и после встреч с Артуром, она чувствовала себя так, словно была облеплена липкой грязью, словно о неё вытерли ноги, словно она была даже не вещью, которой пользуются от случая к случаю, а попросту презервативом, который единожды натягивают на детородный орган, а затем брезгливо выкидывают в мусорное ведро.
Спать с завотделением ей приходилось не очень часто, где-то раз в месяц – но не столько в силу его возраста, сколько потому, что свои измены ушлый старик тщательно скрывал от супруги, точно так же разыгрывая дома нежную преданность, как и сама Жанна перед Антошей и подрастающей Сашенькой. И потому вскоре она начала потихоньку надеяться, что хуже уже не будет. Что она вытянет, выдержит, перекантуется, а там, быть может, найдёт в себе силы что-то изменить… Но перед Новым годом, за два месяца до их встречи с Тасей, Григорий Вячеславович неожиданно вызвал её в кабинет посреди рабочего дня. Он только что вернулся от главврача и выглядел явно встревоженным. Жанна испугалась: что, если старик тратил на неё деньги клиники?.. А теперь это вскрылось, и ей, как сообщнице, грозит тюрьма?..
Но он усадил её в кресло, налил кофе и спокойным, ровным тоном, с застывшей на лице вежливой полуулыбкой, обращаясь исключительно на «вы», сообщил Жанне, что её в скором времени ждёт прибавка к зарплате, если, конечно, она согласится помочь их больнице получить высокую экспертную оценку после предстоящей проверки. Фактически, оценка уже получена (председатель комиссии – давний приятель главврача) – но, как известно, неблагодарность во все времена считалась безусловным пороком…
Когда Жанна догадалась, при чём тут она, простая санитарка, чашка задрожала у неё в руках, и она спешно поставила её на край стола, чтобы не расплескать.
- Григорий Вячеславович!.. Вы… Вы что?! Как вам… не стыдно?!
Он смотрел на неё своими маленькими, немигающими глазками, и продолжал улыбаться.
- Стыдно, Жанна Сергеевна, поверьте, очень стыдно. До сих пор иногда бывает стыдно за то, что я творю. Мне до вас, Жанна Сергеевна, ещё расти и расти.
Она проглотила это оскорбление, слабо помотала головой:
- Я не могу…
Он сделал долгую, душащую паузу; окинул её презрительным, оценивающим взглядом:
- Ну, хорошо. Сколько вы хотите? Какой процент прибавки?
- Григорий Вячеславович… Я… Я не буду ни в коем случае!.. Я отказываюсь! Категорически!..
Он вздохнул, нервно постучал толстыми пальцами по бумагам, лежащим на столе; глазки его стали злыми и острыми. Не стирая с лица искусственной улыбки, он спокойно произнёс:
- Очень жаль. Очень. Скажите, Жанна, а вы не опасаетесь, что ваш супруг узнает… что-нибудь такое… не совсем для него приятное? Я, разумеется, человек маленький, неинтересный… Подчинённые за мной, знаете ли, никогда ничего не замечали. Всяк за своё место держится, оно и понятно… А вот о ваших отношениях с Артуром Георгиевичем осведомлены очень, очень многие. Кто-то может совершенно случайно, знаете ли, и проболтаться. Ну и, опять же, скандалы нам тут совершенно ни к чему. Так что придётся вам, Жанна Сергеевна, в скором времени и с мужем мириться, и другую работу подыскивать. Если я правильно вас понял…
…Рассказывая об этом Тасе, Жанна почти не поднимала головы. Голос её звучал глухо, она произносила слова так, будто они жгли ей губы, царапали язык, протыкали горло. Внешнее благодушие Григория Вячеславовича иссякло быстро; он стал разговаривать властно и жёстко, грубо дав понять, что мнение грязной провинциалки его мало волнует, и Жанна беспрекословно выполнит то, что и так уже делала не раз. Если, конечно, не хочет серьёзных проблем…
- Вот и всё, Тася… - голос у подруги сильно задрожал, она стёрла с измученных щёк слёзы, смазав румяна и тональный крем. – Меня, как скотину, ещё по врачам прогнали… Анализы сдать… Что я чистая… Чтоб… без резинки если, проблем бы не было потом… Одели медсестрой… И вывели к нему, пьяному… Господи, какая же тварь… Ты теперь, наверное, презирать меня будешь, Тася… Мне нет прощения, я знаю… Сама во всём виновата… Я долго тебе не говорила, но теперь уже всё… не могу… Прости!.. Я так устала от всего этого! От всей этой боли, от всей этой бесконечной лжи!.. Я не могу больше!..
Трудно описать ужас, охвативший Тасю после этого рассказа. Тогда ей впервые стало по-настоящему страшно за подругу. Всё, что говорила Жанна раньше, всё, что пришлось ей пережить прежде, мигом померкло, показалось мелким и незначительным по сравнению с той опасностью, которая грозила Жанне теперь. Ни о каком презрении не могло быть и речи: наоборот, Жанна стала ещё ближе, ещё роднее Тасе, разделив с подругой свою боль, открыв свою страшную, гноящуюся рану. Тасе хотелось схватить её, как маленькую, трясти за плечи, кричать так, как кричат при виде смертельной опасности: беги оттуда! беги! бросай всё! спасайся! Не медли больше ни секунды, беги! И она в самом деле вскрикнула, словно её ударили или укололи:
- Увольняйся оттуда!.. Немедленно!..
Жанна подняла на неё заплаканные глаза и рассеянно, заторможенно кивнула:
- Да… Я тоже думала об этом…
Тася даже застыла на миг с открытым ртом, дыхание у неё перехватило.
- О чём тут думать?! Беги оттуда!.. Жанна, ну ты что?!
- Да я… Ну как… Ты не думай, Тась, я просто поделилась… А так-то в целом всё нормально… И платят хорошо, стабильно… Сашеньке через два года поступать, сейчас как раз на репетиторов деньги понадобятся… Ты не переживай, Тась… Я как-то уже, знаешь, привыкла… Но иногда просто хочется излить кому-то… А так ты не волнуйся, ничего…
- Жанна, ну как «ничего»?! Ты же видишь сама! Ты же сама понимаешь! Они же используют тебя, как… Неужели ты думаешь, что больше не будут?! Ты женщина! Как ты можешь позволять, чтобы с тобой так обращались?! Ты что! Уходи от таких людей! Это недопустимо!..
Жанна слабо махнула рукой:
- Тасенька, не надо… Я так уже от всего устала… Я просто не потяну. Если уволюсь, сразу начнутся расспросы: что да почему… Я же знаю Антошу… Да я и говорила ему всегда, что там очень хорошо, что мне нравится…
- Ну, надоело тебе! Устала!
- А деньги?.. Я же сразу потеряю всё… Это опять нищенствовать… Нет, Тась… Я уж как-нибудь потерплю… Вот Сашенька поступит – тогда…
- Это когда ещё будет, Жан! Ты же не выдержишь! Ты уже, вон, еле живая!.. Вот хочешь знать, что я думаю?
- Ну конечно…
- Тебе надо уволиться с работы, развестись с Антоном и переехать! Найти другое место и полностью порвать со всем, что было!..
Жанна грустно улыбнулась:
- Да, это было бы здорово… Но нет, Тась. Это нереально… Где я работу такую найду? Снимать жильё очень дорого у нас. Даже самое убогое… А мне ещё ребёнка поднимать… Невозможно.
- А сюда? Сюда вернуться? Ну ничего, Саша и здесь поступит и отлично выучится, ничуть тут не хуже у нас… Вы же там тоже не в МГУ собираетесь! А ты работу найдёшь, это всё реально!
- Нет, ну что ты… Это не вариант вообще… С родителями я просто сдохну.
- Жанна, ну к нам!.. Ну у нас же места много, освободим для вас детскую! Чтоб тебе не дёргаться, спокойно работу найти, комнату подыскать…
- Тася, ну ты что?! Ну нет, нет, я так не могу!.. Неудобно…
Тася сдалась и сказала прямо:
- Ты же погибнешь.
Жанна удивлённо помотала головой:
- Да нет, Тасенька, что ты… Ды ты правда не волнуйся. Я уже привыкла… За столько-то лет… Ничего, как-нибудь, с Божьей помощью…
- Ты в храм-то вообще ходишь?
- Да, хожу, конечно… Исповедуюсь тоже… Конечно, я же понимаю, что всё это очень нехорошо… То, что я делаю…
- Понимать мало, - негромко, боясь обидеть, ещё больше травмировать подругу, произнесла Тася. – Это важно, что ты понимаешь. Но раскаяние – это ещё не покаяние… Раскаяние ни тебя, ни ситуацию не изменит. Иуда вон тоже раскаивался – и что с того?.. Нужно покаяние… Покаяние –
 это ведь решимость больше никогда не повторять ошибок. Решимость всё дурное бросить, всё поменять, жить иначе, жить с Богом… Беречься от всего, что снова может затянуть на дно! А иначе какой смысл в исповеди, если ты внутри себя решила остаться прежней? Ты же понимаешь, я сейчас прежде всего о себе говорю, я это хорошо знаю…
- Да, конечно… Я это тоже понимаю… Но, видишь, обстоятельства такие, что просто выбора другого не остаётся… Я бы и сама хотела жить, как в Евангелии написано! Думаешь, я не хочу?! Но жизнь такая, что никак это невозможно…
- Жанна, ну нет, что ты!.. Жизнь одинаковая для всех! И выбор всегда есть! Я имею в виду – когда тебе кажется, что какую-то ситуацию только через грех можно решить – это ложь!.. У нас у всех дурное какое-то представление о том, как надо жить… Пока всё тихо и спокойно, мы вроде бы и живём по-божески. А как только что случается – всё решаем по-земному! Потому что нам кажется, что так – правильно! Что иначе мы что-то в этой жизни потеряем, упустим, окажемся в проигрыше, в минусе… Мы все этого боимся. А бояться надо Бога обидеть!..
Жанна закивала:
- Да, да… Я и сама понимаю, что Бог меня наказал за то, что я Его прогневила…
Тут Тасины надежды иссякли. Стало окончательно ясно, что подруга, двадцать лет считающая себя православной христианкой, жалующаяся на отсутствие верующих в ближайшем окружении, ничего не знает о Боге, в Которого верит. Но больше всего удручало даже не это – а то, что Тася понимала: объяснять, что Жанна несёт кощунственный бред, совершенно бесполезно. Ведь несёт она языком то, что долгие годы носит в сердце, считая истиной. Разве проломишь такую стену одним разговором?.. Разве объяснишь?.. Тася глубоко вздохнула («Господи, помоги…») и вновь взглянула на подругу:
- Жанночка, нет, это не так. Если б это был какой-нибудь языческий бог, может, и можно было бы так сказать. Но не про Христа… Разве Господь может наказать человека грехом?.. Никогда нельзя так говорить. Нельзя говорить: Бог меня в грязь окунул. Нет! Мы туда сами залезли. Это наш выбор, исключительно наш, Бог тут не при чём. Бояться Бога надо не в смысле боязни наказания, а в смысле боязни обидеть Его, как самого любимого человека… Самого любящего… Ты же не захочешь причинять боль Сашеньке! Даже если это случайно выйдет, ты же будешь ужасно переживать! Вот то же самое и здесь! Это и называется бояться Бога, иметь страх Божий… Это не рабский страх!
- А-а… Да, я как-то не думала об этом, да… Но ведь Бог всё равно наказывает…
- Да не наказывает Он! – воскликнула Тася. – Он не будет никогда мстить, в отместку за грех больно делать, или как-нибудь там ещё. Единственное, что Он может с нами поделать – это постараться исправить то, что мы натворили. Ну, то есть, исправлять-то будем мы сами, а Он просто может послать для этого средства… Для нашего спасения… Какие-то обстоятельства, проблемы, болезни… но не грех! Грех мы всегда выбираем сами. Здесь же как в любой болезни: чем тяжелее она, чем более запущена – тем труднее вылечить её, всё исправить… Но Господь всё равно старается, Он всегда нам даёт возможность выбрать верный путь, а мы… Понимаешь, Жан, мне ещё бабушка говорила перед смертью – ну, ты же помнишь бабушку мою? – так вот, она мне сказала тогда, что жить по Евангелию, идти за Христом вообще-то очень трудно. Да и Христос Сам это говорил… Я тогда не очень её поняла ещё. Я потом начала понимать. Что это действительно колоссальный труд, это ежедневный, ежечасный выбор: где я? В каком лагере? С кем? Со Христом я – или против Христа? Как я поступлю сейчас? Что выберу? Что сделаю, что подумаю? Христа я сейчас выберу – или опять забуду о Нём, опять послушаю своего ветхого человека? А он такой привычный, такой удобный, такой комфортный – ну, как его не послушать? То, что он предлагает, то, к чему его тянет, всегда кажется понятнее, проще… А в результате всегда оборачивается злом!
Жанна молча кивала; в глазах её забрезжил тусклый огонёк – словно блик от фар, скользнувший по пыльному зеркалу в давно заброшенной, нежилой комнате. Тася торопливо, жарко продолжала:
- Но бояться не надо, что якобы за Христом идти трудно. Решиться – да, трудно, но если решишься – тут уже Господь во всём будет помогать. Ну, то есть… Трудиться придётся, и много, но ты постоянно будешь чувствовать поддержку и помощь. Будешь точно знать и ощущать, что ты выдержишь, сможешь… Вера – это же не умильное состояние ничегонеделания! Вот ни фига!.. Это постоянный труд, постоянная битва! Потому что цена очень высока – твоя бессмертная душа! Жанна, ты же понимаешь, я тебе сейчас реально из своего опыта говорю, поверь мне, пожалуйста! Вот честное слово, это всё именно так! Знаешь, сколько раз у меня такое было? Правда, это так!
- Ну конечно, я верю, Тасенька!.. Ты вообще такая молодец, ты…
- Да я не про это! – в ужасе перебила Тася. – Нет! Я про то, что какой бы безвыходной ситуация не казалась, её всегда можно решить по Евангелию! Всегда! И нужно решать по Евангелию! И только так! Ну, если трудно, непонятно, страшно – со священником посоветоваться!.. А всех этих тёток больничных больше слушать не вздумай! Они насоветуют!..
Тася горько вздохнула и добавила:
- Хотя я и сама, в общем, такая же больничная тётка… Пытаюсь тебя жизни учить… Ты прости…
- Да нет, Тасенька, что ты!.. Ты всё правильно говоришь… Я вот думаю, действительно, не надо было мне слушать все эти советы…
- Я очень боюсь за тебя, - честно призналась Тася и попросила вновь, - уходи оттуда. Увольняйся как можно скорее. А лучше вообще брось всё и беги… Я так за тебя переживаю…
- Спасибо тебе, Тасенька… Ты даже не представляешь, как для меня это важно!
Они договорились, что теперь будут созваниваться: в пустых электронных письмах никакого смысла, конечно, не было. Тася взяла за правило обязательно звонить Жанне каждые две-три недели – поддержать её, укрепить в ней уверенность, что всё преодолимо, вселить надежду в её усталую, измученную болью душу… О том, что происходило с Жанной все эти годы, Тася, разумеется, никому не сказала ни слова. Но в ту же их встречу (Жанна тогда приезжала на зимние  каникулы вместе с дочкой) они вместе, двумя семьями, выезжали за город прокатиться на лыжах – Тася, Костя, Валерка и Жанна с Сашенькой. И Костя сказал потом дома, вечером – без обиняков, в своей обычной грубоватой манере:
- Это пипец. Какая она стала… Она или в дурку загремит, или повесится.
Тася на словах, конечно, возмутилась такой оценкой – но в глубине души согласилась с Костей. Он был прав в самом основном, самом главном: Жанна погибает. И это видно всем, кроме неё самой. И надежда что-либо изменить, как-то повлиять на неё, чем-то реально помочь растаяла тем же зимним вечером, когда они долго сидели в кафе. Под конец разговора Тася, пытаясь отрезвить Жанну, встряхнуть и заставить почувствовать всю опасность её ситуации, сказала:
- Ты представь на секунду, что было бы, если б ты, не дай Бог, залетела! Ты думала об этом?..
- Да, конечно… - Жанна закивала и добавила уныло и жалко, - Аборт – это, конечно, очень тяжкий грех…
И Тасе стало пронзительно ясно, что Жанна уже не выберет Бога. Да и как можно выбрать того, кто мёртв, глух и нем для тебя? О ком ты ничего не знаешь? Кого совсем не любишь?.. Что тут можно поделать? Как помочь другу, который медленно умирает у тебя на глазах – и категорически отказывается лечиться, полагая, что здоров?..
Оставалось только молиться.

* * *

Прошло ещё полгода. И летом, в конце июля, Жанна сообщила, что нашла новое место – и наконец уволилась из клиники, где претерпела столько унижений. Она устроилась администратором в какую-то коммерческую фирму; должность звучала красиво, но на деле Жанна сидела целыми днями в маленькой подсобке без окон и кондиционера и выдавала под роспись ключи и инвентарь. Оплата труда была символической – но Жанна радовалась, что наконец избавилась от косых взглядов коллег, от мерзкого похотливого начальника, от изматывающего физически и морально труда санитарки. Тася радовалась вместе с ней – но почти в каждом разговоре старалась напомнить, чтобы Жанна непременно ходила бы в храм, почаще исповедовалась бы и причащалась. Мало прекратить поступление в душу нового яда – надо во что бы то ни стало удалить весь прежний, вычистить всё до последней капли. Иначе выздоровление не наступит…
Жанна уверяла Тасю, что та зря беспокоится: она ходит в храм. Да и в остальном всё в порядке! И действительно: голос у подруги повеселел; она снова стала смеяться, слушая Тасю или рассказывая что-то. Охотно делилась самыми разными подробностями своей новой работы, быта, жизни… Даже постылый Антоша воспринимался уже чем-то вполне естественным, нормальным, и его гадости и придирки не мучили Жанну так остро, как прежде. Сашенька пела теперь в составе школьного хора, который часто выступал на мероприятиях самого разного ранга и не раз становился лауреатом пусть и некрупных, но совершенно серьёзных конкурсов. Сашенька подумывала о том, чтобы выбрать именно это направление.
У Таси, разумеется, было не меньше новостей, радостей, гордостей и самых разных бытовых мелочей, которыми хотелось делиться. И, конечно же, с особенной радостью она делилась с Жанной своими духовными новостями – новым опытом, новыми встречами с Богом – об этом Тася всегда рассказывала с особым воодушевлением и нежностью. А Жанна всегда внимательно слушала – и говорила в ответ:
- Как чудесно! Как же я за тебя рада!
К концу 2014 года страх за судьбу подруги у Таси прошёл, и они стали созваниваться реже. А в ноябре Тася и вовсе заболела трахеитом – каким-то затяжным и на редкость противным. Ей прописали антибиотик, общее состояние из-за которого не улучшалось довольно долго, и Тася очень ждала того момента, когда здоровье вернётся и всё будет по-прежнему. Но по-прежнему не стало.
Беда пришла с той стороны, с которой удара не ждали. Оказалось, что как раз незадолго до болезни Костя с Тасей зачали ребёнка, и приём лекарств пришёлся как раз на самый опасный для плода период. Тася же была абсолютно уверена, что из-за ухудшения состояния у неё попросту произошёл сбой цикла – и ей даже в голову не пришло на всякий случай сделать тест, ведь после рождения Танюши прошло уже целых девять лет, и беременность не наступала даже при самых благоприятных условиях. И оба они с Костей были абсолютно уверены, что детей у них больше не будет.
Но Господь послал. Впрочем, пока ещё не ребёнка – испытания.
Врачи, к которым обращалась Тася, менялись в лице, как только Тася произносила название препарата, который ей прописали для лечения трахеита. В бесплатных учреждениях с ней даже не продолжали беседу, сразу же начиная выписывать направление на аборт. Одна врач и вовсе нахамила так, что Тася потом целый час плакала, уткнувшись в Костино плечо, и никак не могла успокоиться:
- Тебе что, двенадцать лет?.. До сих пор ничего про менструацию не знаешь?.. Месячных нет – а она продолжает таблетки жрать! Хоть бы подумала головой! Нечего нам теперь пороги обивать! Теперь только на аборт!
Они обратились в дорогую – наверное, самую дорогую – клинику в городе в надежде, что там подберут лечение. Пусть и сдерут с них баснословную сумму – но сумеют помочь. Но и там развели руками: к сожалению, смысла пытаться сохранить ребёнка нет. Вас ждёт или выкидыш, или замершая беременность; вероятнее всего, плод имеет уродства или патологии, несовместимые с жизнью. К тому же, вам через два месяца исполнится 37, а это значит, что повышена вероятность синдрома дауна… Если каким-то чудом ребёнок и родится, и выживет, он никак уж не будет полноценным. Поэтому гуманнее для всех будет, конечно, сделать аборт. Не мучьте ни себя, ни родных. Потом всё равно откажетесь. Зачем вам это всё… Тем более что у вас и так целых двое детей…
Тася с Костей были в отчаянии. Растерянные, подавленные, они не знали, что делать, куда бежать, что предпринять… А время шло. Чтобы уберечь и себя, и жену от громких истерических излияний, Костя ничего не сказал своей матери о свалившейся беде. Детям сказали, что мама болеет, но от родителей Таси, конечно же, ничего скрывать не стали. Да и не смогли бы: Тася без конца плакала после походов по врачам, на ней не было лица. Аборт она делать и категорически не хотела, и психологически не могла – а рожать больного, обречённого ребёнка боялась до крика, до слёз, до самых глубин чёрной, беспросветной бездны холодного ужаса. Они с Костей прекрасно понимали, что с рождением такого младенца жизнь всей семьи навсегда превратится в самый настоящий ад. И вернее всего выдержать такое испытание им будет не под силу.
В какой-то момент Костя начал колебаться. Тася видела это, и ей становилось невыносимо страшно, тяжело, горько от всей этой ситуации, в которой она, разумеется, винила исключительно себя – но она не давила на мужа, понимая, что своё решение он, как глава семьи, должен принять сам.
Любимый батюшка Таси – фактически, он был её духовником – очень огорчился такой внезапной бедой, свалившейся на их семью. Он долго беседовал с Тасей, утешая её, помогая привести в порядок мысли и чувства. Рассказывал о известных ему лично семьях, где росли тяжелобольные или неполноценные дети, и под конец сказал, тяжело вздохнув:
- Ну, они это, конечно, называют – «по медицинским показаниям»… Но ведь твоей жизни это не угрожает?
- Нет…
- Ну, значит, это будет убийством. Господь послал – надо принимать. Он послал – значит, Он и поможет. Только ты не бойся. И верь.
Не бояться было невозможно. Верить – невозможнее ещё во сто крат. Тася пыталась представить себя и Костю в роли родителей тяжелобольного ребёнка – но не могла, по щекам начинали литься слёзы, и подкатывал ледяной, нещадный, животный страх.
И всё же Тася понимала, что убить собственное дитя она будет не в состоянии. Но и одной ей будет не потянуть такую ношу – если все вокруг отвернутся и не останется никого, кто бы поддержал…
В субботу вечером она попросила Костю пойти с ней на всенощное бдение – отвести в храм, подождать, а потом сопроводить домой: в одиночку Тася боялась не дойти. Но Костя всю службу молча простоял рядом, крепко сжимая её плечо, держа под руку. И даже после того, как священник благословил прихожан и ушёл с амвона, какое-то время стоял неподвижно. А потом повернулся к Тасе и каким-то глухим, не своим голосом произнёс:
- Если сможешь, давай… оставим… Не будем его убивать… - на последних словах губы его задрожали, он заплакал и обнял Тасю.
- А ты – сможешь? – сквозь рыдания спросила она.
- Я постараюсь…
Костя говорил так всегда, когда решал что-либо твёрдо: просто не любил пустых и громких обещаний. И теперь Тася уверилась: они смогут.
Однако мать Таси категорически отказалась мириться с таким решением. Она скандалила, набрасывалась на истерзанную горем Тасю, яростно настаивала на том, чтобы дочь сделала аборт. Несмотря на попытки отца успокоить жену, конфликт только разрастался. Под конец не выдержал и Костя: наорал на тёщу, обозвав её недопустимо бранными словами. Они перестали здороваться. Валерка и Таня, сбитые с толку, растерянные, ничего не понимали и по-детски тяжело переживали внезапную ссору самых любимых людей. Пытались по-своему, по-детски, неуклюже их помирить, но ничего не получалось. Мать по-прежнему мучила Тасю требованиями сделать аборт, пока не поздно. Просьбы подождать хотя бы до двенадцатой недели, когда можно будет сделать УЗИ и узнать более точно, что с ребёнком, она пропускала мимо ушей и грозилась, что поведёт дочь на аборт силой. Костя, багровея, шагал к ней; она пятилась в коридор и кричала оттуда:
- Имей в виду, сидеть с этим ребёнком ты будешь сама! Мы с дедом к нему даже не подойдём! Хочешь мучиться всю жизнь – мучайся! Но меня помочь не проси!.. Зачем ты его рожать собралась?.. Чтоб любоваться потом, как он страдает, да?..
Тася отвечала – обескровленно, тихо:
- Мама, аборт – это убийство…
Это окончательно выводило мать из себя, и она взвивалась:
- Да вы тронулись уже все со своей верой! Наслушались там советов! То нельзя, это нельзя! Только жизнь людям калечат! Ложь и паскудство одно! Они на мерседесах будут кататься, есть-пить от пуза, девок трахать, а ты – да-а! Ты давай, рожай урода! И мучайся с ним всю жизнь!.. Очень православно!..
- Пошла на х…й, с…ка старая! – орал Костя.
Хлопала дверь; Тася плакала, закрывая ладонями лицо. Костя садился рядом и обнимал её за плечи. Его трясло.
Мать переругалась и с отцом: он поддерживал решение Кости и Таси, пытался объяснить жене, что это всё-таки их жизнь, и они вправе сами принимать решение, какой она будет. И такое важное – тоже.
- Ничего ты не понимаешь! – ярилась мать. – Мы не потянем! Больной ребёнок – это всё! Это жизнь кончена! У нас и так уже Танюша есть, вся насквозь больная! Мало им?!
Отец довольно строго попросил Костю извиниться перед матерью Таси – такие слова в адрес любого человека недопустимы, как бы кто и за что ни сердился. Костя извинился – скорее формально, конечно, но это уже было что-то. Тася со своей стороны считала, что он был неправ лишь в выражении своих эмоций, а в целом был прав, защищая её – и за это она была ему благодарна. И постепенно приводила к простой мысли: кричать бесполезно. Криком ничего не решишь. Ведь ситуация в самом деле сложная: пойти навстречу матери они не смогут никак, и имеют на это право. Но не отвечать бранью на брань вполне в их силах. И ещё в их силах молиться. Вот и всё…
УЗИ, сделанное на двенадцатой неделе, опровергло предположения о уродствах и синдроме Дауна – но однозначно выявило порок сердца у плода. Насколько он серьёзен, сказать было ещё трудно, но вероятность благополучного исхода была крайне невелика. Врачи предполагали, что патология, скорее всего, окажется несовместима с жизнью: если ребёнку и суждено будет родиться, он сразу же умрёт. Кроме этого, основываясь на действии препарата, который принимала Тася, врачи предполагали у крохотного существа слепоту и глухоту – и, к несчастью, УЗИ не могло ни подтвердить, ни опровергнуть этот диагноз.
Узнав, что ребёнок, если ему суждено родиться и выжить, не будет ни уродом, ни дауном, мать перестала набрасываться на Тасю, и напряжение понемногу стало спадать. Но и улучшения не наступало – из недели в неделю, из месяца в месяц мать общалась с ней подчёркнуто сухо, всё время носила, как маску, кислую мину и обязательно задерживала полный ядовитого осуждения взгляд на её растущем животе. Тася старалась лишний раз не попадаться ей на глаза, а если попадалась – по крайней мере не поворачиваться боком. Она даже специально выбирала самую бесформенную, широкую одежду, чтобы как можно дольше скрывать свою беременность – словно что-то постыдное и недопустимое.
И всё-таки они с Костей ждали ребёнка. Они наблюдались в платной клинике – частично Костя взял кредит, частично деньги выделила свекровь, которой спустя какое-то время Костя во всём признался. Она покачала головой:
- Ой, когда я тебя ожидала, меня тоже на аборт посылали. Такой херни наговорили – до сих пор вспоминать противно. Так что шли бы они все…
- Так то когда было, - хмыкнул Костя. – Диагностики нормальной не было.
- Ой, будто сейчас она есть!.. Им оно сто лет не надо. Вы же родители, не они. Вам и надо. А вы если решили – ну, так пусть и будет. Я не в восторге от этого, конечно, Кость, ты же сам всё понимаешь… Но деньги я дам. Это само собой. Тасе привет передавай. Держитесь…
После более позднего обследования их робко обнадёжили: всё-таки есть шанс, что изменения обратимы – если новорождённому успеют сделать операцию, то при удачном стечении обстоятельств ребёнок не только выживет, но, если серьёзно не пострадали органы зрения и слуха, мало чем будет отличаться от сверстников.
Эти слова звучали, как райская музыка. Тася всем сердцем приникала к ним, прилеплялась, как к действительной надежде – но одёргивала себя: стой. Это лишь предположение, лишь вариант, лишь мнение земного врача. А прилепляться сердцем нужно только ко Христу, к Врачу Небесному. Он лучше знает, как устроить их спасение – и самой Таси, и её будущего ребёнка.
Уже было известно, что это будет девочка.
В начале июня, на тридцать первой неделе, после нового обследования Тасю положили на сохранение. Угроза выкидыша была слишком велика, и сразу стало ясно, что пролежать на больничной койке ей предстоит, скорее всего, до самых родов. На то, чтобы поместить Тасю в платный стационар, денег уже, конечно, не было. Пришлось терпеливо сносить все неудобства обыкновенной больницы. Тяжелее всего Тасе давался не убогий быт, а отношение медперсонала – ознакомившись с картой Таси, врачи смотрели на неё в основном как на дуру, которой нечего делать, как только добавлять им работу. Притом бессмысленную, ведь не ради нового человека придётся стараться, а так – из-за прихотей капризной бабёнки…
Дочка шевелилась и робко толкалась в животе, словно напоминая: мама, я здесь! Я живая! Мы скоро увидимся, мам!..
Тася, стараясь не замечать насмешливых взглядов соседок, часто читала Евангелие и псалтирь, старалась как можно больше молиться. Часто во время молитвы она плакала: ей очень нужно было, чтобы именно сейчас, в этот момент, кто-то обнял её, приободрил и пожалел. И она чувствовала, что этот Кто-то – здесь, рядом с ней…
Она знала, что не одинока и в земном, обыкновенном смысле: за неё молятся и переживают и Костя, и папа. Во-своему переживает и мама, переживает и поддерживает Костина семья… А особенно согревало сердце воспоминание о том, как однажды, месяца два назад, она застала Танюшу стоящей перед иконами. Глаза её были устремлены на склонённый к Младенцу лик Богородицы. За окном был яркий апрельский полдень, деревья весело качали ещё голыми ветвями, звали оставить все заботы, бросить дела и скорее бежать на улицу – гулять, играть, пить этот звонкий весенний воздух… Молились дети обычно перед сном – как правило, вместе с ней. Застать дочку за молитвой днём было странным. Танюша заметила маму и обернулась. Тася подошла к ней и погладила по голове:
- Ты молилась?..
- Да… Дедушка попросил… Он сказал, что если мы будем молиться, ты обязательно поправишься… И с бабушкой вы помиритесь… Только ты дедушке, пожалуйста, не говори! Я ему обещала, что не скажу… Просто буду молиться… Мама! – она вдруг вздрогнула и прижалась к ней, приникая щекой к животу, - Мама, но ты же не умрёшь?.. От этого не умирают?..
- В наше время уже не умирают… Ну… очень-очень-очень редко. Но если ты будешь молиться за меня, со мной всё будет хорошо.
- А ты за меня тоже будешь молиться?
- Конечно. Я всегда за вас молюсь. И за тебя, и за Валерку, и за папу. И за всех-всех-всех.
Танюша глубоко вздохнула, обнимая её, и прошептала:
- Ты такая у меня молодец, мама!..
И, лёжа на жёсткой, неласковой казённой койке, Тася не раз улыбалась, вспоминая об этом, зная, что и дети тоже молятся за неё…
А ещё за неё молилась Жанна. Тася ничего не скрывала от неё – практически с самого начала, когда выяснилось, что у них снова будет ребёнок, рассказывала без утайки обо всём, что происходило в жизни их семьи – и физической, и духовной. Жанна охала, и по голосу было слышно, как сильно она переживает за подругу, как страстно хочет, чтобы у Таси и её малышки всё было бы хорошо. Расстраивалась, что сейчас никак не может приехать и повидать, поддержать Тасю – платят, несмотря на все обещания проиндексировать зарплату, по-прежнему мало; всё, что есть, уходит на репетиторов – этот год у Сашеньки будет последним, выпускным… Но Тася радовалась и разговорам с подругой: в них, как и в ней самой в эти дни, ощущалось биение жизни – настоящей, новой, ответственность за которую по-прежнему лежала на их женских плечах…
Роды у Таси начались преждевременно, на неделю раньше поставленного срока. Ей сделали экстренное кесарево – всё случилось настолько быстро, что Тася даже не успела позвонить Косте.
Девочка родилась живой, но жизнь её висела на волоске: её немедленно поместили в реанимацию. Тася даже не успела увидеть её – только узнала, что пока ещё дочка жива, и глазки у неё открылись.  В послеродовом до неё сам дозвонился Костя – оказалось, он всё узнал: словно почувствовав что-то, позвонил буквально через пять минут после того, как Тасю отправили на кесарево. Соседка по палате взяла телефон и сказала Косте, что Тасю увезли рожать.
Первые сутки были самыми тяжёлыми. Теперь уже ничего не оставалось, кроме как молиться – изо всех оставшихся сил… О том, чтобы Господь помог им с терпением, смирением и благодарностью принять всё, что будет…
Девочке провели операцию на сердце. Один из оперировавших хирургов потом так и сказал Тасе: это всё было чудом. Обычно дети, родившиеся с такой патологией, умирают, не дождавшись начала операции. А она и дождалась, и перенесла – и будет жить… Правда, сколько ей отмерено на этой земле, неизвестно: с такими серьёзными патологиями даже после успешных операций, как правило, не доживают до совершеннолетия.
- Но покрестить-то успеем?.. – хриплым от боли и счастья голосом произнесла Тася.
- Ну, это-то успеете!..
В опостылевшей больнице пришлось провести ещё целых пять недель. Но это были недели невероятного, высочайшего счастья, похожие на всепобеждающую, ликующую песню пасхального богослужения, похожие на первый священнический возглас, разрывающий холодный ночной воздух у закрытых дверей храма:
- Христос воскресе!..
Смерти не было. Победила жизнь! Навсегда, на веки вечные победила Жизнь!
Их маленькая дочка шла на поправку. Пусть медленно, робко, неумело, крохотными шажками – но шла! Она зацепилась за жизнь, и с каждым днём держалась за неё всё крепче. Конечно, точнее всего было бы назвать её Федорой или Федосьей – «Божьим даром» - но Тася с Костей, конечно, посмеялись и решили не портить ребёнку жизнь. Сколько бы лет ни отмерил Господь их хрупкой девочке, с подобным именем ей точно придётся непросто. И, отвергнув банальное напрашивающееся «Анастасия», назвали звучным, как перезвон колоколов, именем Нонна. Посвящённая Богу.
С первого дня своей жизни она удивляла и очаровывала всех: и своим невероятным желанием жить, и своей стойкостью, и какой-то особенной, удивительно гармоничной красотой. Врачи и сёстры не раз восхищённо говорили Тасе:
- Ах, ну какая же у вас чудесная девочка! Какой замечательный ребёнок! Ничего, не переживайте, поправится! Будет совсем-совсем здоровенькая!
И Тася молча улыбалась в ответ, с благодарным кивком прижимая к груди заветный свёрток. Эти восторженные розовощёкие женщины ничего не знали о том, что говорили им с Костей, как смотрели на них ещё полгода, ещё месяц, ещё несколько недель назад… И Тася не делилась с ними – к чему теперь плодить осуждение и зло? Теперь остаётся только благодарить!..
Больше всего после них с Костей появлению на свет Нонны – живой, маленькой, настоящей – обрадовалась Танюша. Она, в отличие от Валерки, ещё не всё понимала, и праздновала сразу два великих события в своей жизни: и выздоровление мамы, и чудесное появление сестрички. Едва получив и пережив эту невероятную, радостную весть, она нарисовала красивую, в сочных цветах фломастеров, картинку: она, мама, папа, Валерка и маленькая сестричка идут в кино. И показала бабушке. Бабушка засмеялась и сказала, что это будет, конечно, нескоро, потому что сестра ещё очень маленькая, ей сначала надо подрасти.
- Ну что ты, совсем глупая, что ли? – обиделась Таня. – Это же я будущее нарисовала! Что тут непонятного?
- Тогда нарисуй Валерке усы…
Бабушка не была уверена, что Нонна доживёт до того, чтобы ходить в кино. Хотя она, быть может, радовалась благополучному исходу родов намного больше внучки – она-то, в отличие от Танюши, всё понимала. Во всяком случае, едва ей довелось увидеть маленькую Нонну не на фотографиях, которые слала ей из роддома Тася, она влюбилась в ребёнка так всецело и безоглядно, как не влюблялась ни в свою дочь, ни в обоих внуков. Прежде она нередко презрительно фыркала и едко посмеивалась над слепой любовью бабушек к внучатам – а теперь и сама только и думала, только и говорила, что о маленькой Нонне, и стремилась постоянно, без конца быть рядом с ней.
Казалось бы, это должно было окончательно примирить все поколения – но вышло как раз наоборот: семья оказалась на грани раскола и абсолютного разрыва. В этот раз накрыло Тасю. Простить и забыть всех недобросовестных, злых, хамоватых медработников, повстречавшихся им на трудном пути, было довольно легко – ведь они навсегда исчезли из жизни их семьи, Тася знала, что никогда их больше не увидит. Очень легко простить того, кто больше никогда не возникнет на твоём пути, не кинет косого взгляда, не отпустит едкого словца, не будет одним своим видом напоминать о перенесённой по его вине боли. Но простить собственную мать внезапно оказалось для Таси ещё более трудной задачей, чем принятие решения о появлении на свет Нонны. Каждый раз, когда мать с елейной улыбкой семенила к кроватке малышки, у Таси всё холодело и переворачивалось внутри от страшной, раздирающей грудь ненависти. Она выдерживала не больше нескольких минут – а дальше как собака бросалась на мать, выдирала ребёнка у неё из рук, отгоняла от кроватки, требовала сейчас же уйти вон. Задыхаясь, шипела с перекошенным лицом:
- Не лезь! Не трогай! Уйди отсюда! Ты же обещала, что не подойдёшь к ней! Ты же хотела, чтоб я её УБИЛА! Пошла вон отсюда теперь! Вон пошла! Видеть тебя не хочу!..
- Дура ты неблагодарная! Радоваться надо, что дочь нормальная! А ты злая, как чёрт! А ещё ве-ерующая! – кричала мать, ловкими заученными движениями пятясь к двери.
Все человеческие ресурсы Таси были истощены. Она готова была поставить ультиматум: родители снимают себе любую комнату – где угодно, на какие угодно деньги – и на протяжении всей земной жизни Нонны бабушка с внучкой и дочерью не контактирует. Дед – пожалуйста, как хочет. А мать чтобы в их с Костей жизни больше не возникала!
Сдерживало только то, что в глубине души Тася понимала, что таким поступком нанесёт непоправимую рану и родной матери, и родному отцу. Вместе с тем жить под одной крышей,  видеться и скандалить каждый день было совершенно невозможно. Она плакала, жаловалась Косте, молилась, чтобы Господь избавил от нечеловеческой ненависти к собственной матери – но ничего не могла с собой поделать. Один вид матери, один звук её голоса снова и снова пробуждали в истерзанном Тасином сердце режущую память о всех тех оскорбительных словах и взглядах, за которые мать даже не посчитала нужным извиниться, поскольку совершенно искренне была убеждена, что поступала логично и правильно. Она же всегда хотела дочери только добра! А та оказалась вдруг такой неблагодарной!..
Тася не знала, что делать, как погасить в груди ледяной дьявольский огонь, разлучающий с Богом и с любимыми людьми. После первой же исповеди и причастия, на которые она смогла выбраться после родов, она, немного успокоившись, обсудила этот тяжёлый вопрос с папой.
- Я думаю, нам с мамой действительно хорошо было бы уехать недели на две, если б это было возможно, - вздохнув, ответил отец. – Я бы увёз её куда-нибудь отдохнуть… По-нашему, по-пенсионерски… Ты же понимаешь, она тоже смертельно устала, тоже измучилась от всего этого…
- Да я умом-то всё понимаю, пап… Проблема не в этом.
- Это да… Ты прости её… Подумай, знаешь – она ведь не девочка давно… в старости разные отклонения начинаются, характер вылазит…
- Ну, с тобой же этого не происходит!.. Можно подумать, ты очень молодой…
- Я ещё хоть куда! – и папа подкрутил пальцем воображаемый ус. Тася засмеялась и обняла его.
Выход нашёлся: на семейном совете решили, что Костя с Тасей и маленькой Нонной поедут на две недели в Москву, чтобы провести обследование слуха у девочки на самом передовом оборудовании, в той клинике, которую рекомендовал им здешний врач. Отец обещал в их отсутствие осторожно поговорить с мамой – убедить её в бессмысленности скандалов с дочерью, помочь выработать другое отношение к её вспышкам гнева. Тася же со своей стороны обещала успокоиться и с Божьей помощью найти в себе силы хотя бы формально простить мать и по крайней мере не лишать её радости общения с любимой, чудесной внучкой.
К тому же, Тася была уверена, что непременно вернётся с запасом радости и душевных сил: ведь Москва – это обязательная, непременная встреча с Жанной!
Как же обе они радовались этой встрече! Тася долго, со всеми подробностями и ужасами описывала тот долгий тяжёлый путь, который пришлось пройти их семье; Жанна слушала её, то восклицая, то замирая от испуга или восторга. И самым потрясающим, самым удивительным во всём этом рассказе была крохотная Нонна, которая тихо, безмятежно спала в переносной коляске. Подруга пришла от младшей Тасиной дочки в такой же восторг, в какой приходили все, кто видел её впервые, и тоже назвала произошедшее истинным чудом, а Тасю с Костей – героями.
Она изменилась за то время, что они не виделись – в её глазах больше не было затравленного, несчастного выражения, они потеплели; более свободными и уверенными стали и движения, и слова, и даже мысли. Тася радовалась этим переменам: работа на новом месте, в новом коллективе явно вдохнула в Жанну новые силы, заставила забыть о прошлом.
Однако потом, во вторую встречу, Жанна призналась, что два месяца назад, на день рождения в октябре, ей внезапно позвонил Артур.
- Шесть лет прошло! – недоумевала Жанна, и глаза её светились нездоровым оживлением. – Он за это время даже с днём рождения ни разу не поздравил! Даже с Новым годом! И тут вдруг звонит: давай встретимся…
- Ну, и ты его, конечно, послала, - без всяких сомнений продолжила мысль Тася.
Но Жанна помотала головой:
- Нет, Тась… Я не смогла…
- И что? – ощущая, как холодеет в груди, спросила Тася.
Жанна вздохнула.
- Ну, что… Встретились мы… И всё, как обычно…
- Жанна, ты что… - от волнения и страха Тася разом перешла на шёпот. – Нельзя тебе с ним встречаться! Ни в коем случае!
- Да я и сама это понимаю, Тасенька!.. Но… не могу! Это сильнее меня, это выше моих сил… Понимаешь, я ведь до сих пор его люблю!.. Безумно люблю!.. Я ничего не могу с этим поделать!.. Он меня, как магнит, к себе тянет…
- Жанна, нет!.. Не встречайся с ним больше!.. Молись, кричи к Богу, чтобы он помог! Чтобы защитил! А Артуру своему скажи, чтоб катился со своими звонками и встречами! Ты же никто для него, он тебя не любит ничуть, он же… ноги о тебя вытирает! Да и у тебя к нему не любовь, а страсть… Нельзя ей ни в коем случае поддаваться! Жанночка, пожалуйста!
- Тасенька!.. Ну ты что… Ты не бойся… Ты не волнуйся так… Ну, мы тогда встретились, но больше он не звонил… пока… Так что, наверное, и не позвонит уже…
- Да хрен, - горько возразила Тася. – Позвонит. Он же убедился теперь, что ты безотказная… И, извини, бесплатная. Ещё как позвонит!..
- Думаешь?..
- Жанна, если позвонит, скажи ему, чтобы шёл на три буквы! Что ты не проститутка, и встреч больше не будет! Ну в самом деле! Ты же замужняя взрослая женщина… Ну должна же быть в тебе хоть какая-то человеческая гордость!..
- Ох, Тасенька, да… Ты всё верно говоришь, как всегда… Вот только как мне это сделать, я не представляю…
- Проси помощи у Бога, если своих сил уже не хватает! Проси, чтобы он укрепил! Постоянно проси, не отступай! И сама, главное, твёрдо реши отказаться от этой заразы! Это же… яд настоящий, это смертельная опасность!.. То, что ты делаешь… Ты прости, не сердись на меня, что я так резко говорю!.. Но правда, это вопрос жизни и смерти!.. Вечной!..
- Ну что ты, Тасенька, я не сержусь совсем! Я же знаю, я вижу, как ты за меня переживаешь… Спасибо тебе, дорогая моя… Ты всё правильно говоришь, я совершенно с тобой согласна…
Вопреки ожиданиям, уезжала из Москвы Тася с тяжёлым сердцем. Даже прекрасный результат обследования, подтвердивший, что со слухом у Нонны всё в абсолютном порядке, не смог развеять грустных мыслей о тяжёлом искушении подруги. Запомнился особо и ещё один эпизод, ещё один виток их разговора. Этот разговор произошёл, когда Жанна с обыкновенным для плотского, земного человека трепетом, происходящим от прикосновения к любым темам, тесно связанным со смертью, стала сбивчиво, к месту и не к месту поминая Бога, желать, чтобы непременно произошло чудо. Рукотворное ли, или с прямым вмешательством высших сил – и в итоге страшный прогноз не оправдался, и Нонна прожила бы долгую, счастливую жизнь до глубокой старости. И всё у неё было бы хорошо…
Тася поблагодарила подругу за эти добрые, искренние пожелания. И спокойно спросила:
- А если нет? И всё будет, как сказали врачи?
Жанна испугалась, занервничала:
- Нельзя так думать, Тасенька! Ни в коем случае… Ты же будешь программировать, притягивать плохое… Наоборот, надо верить, что всё обязательно будет хорошо!..
- А смерть – это плохое?
Жанна взглянула на неё с ужасом. И не нашлась, что сказать: видимо, побоялась ответить как-то не так, как понравилось бы Тасе. Тася пояснила:
- Она ждёт нас всех. Мы все через это пройдём. Кто-то раньше, кто-то позже… Фактически, это ведь единственное, что мы совершенно точно знаем о своём будущем с самого начала. Что мы обязательно умрём. И нет в этом факте ничего такого ужасного. Ты же сама понимаешь, сколько я за последнее время передумала на эту тему!.. Да и раньше думала… Ведь каждый человек на этой земле – Божий. Он нужен прежде всего Богу. Вот, многие родители думают: это НАШ ребёнок, это мы его родили, привели в этот мир… А значит, мы имеем полное право на него, мы… хозяева его. Но разве же это так?.. Детей посылает Господь. Иной раз – неожиданно, вопреки… А иногда даже – чтобы исправить что-то, или человека к Себе привести… Он на время доверяет нам, родителям, СВОЁ – то, что Ему одному принадлежит! Он нам говорит: вот, Я посылаю новую душу в этот мир… Будьте добры к ней, любите её, будьте ей добрыми наставниками, воспитателями – Меня ради… Но ты же сама понимаешь, Жанна, в современном мире это даже звучит уже дико!.. А это – правда!.. А люди не знают и знать этого не хотят, рожают «для себя» - а потом пользуются, как вещью... Требуют, заставляют, помыкают… А что вкладывают?.. К чему готовят?.. Ну, в лучшем случае – к успешной, долгой, насыщенной жизни… земной! А к Вечности, к Богу – никогда не готовят!.. Наоборот, приучают жить так, словно они бессмертны…
- О, да! – с глубокой горечью в голосе подхватила Жанна.  – Если б ты знала, как мне это близко!.. Как я это понимаю!..
Именно тогда она и рассказала Тасе гораздо подробнее о своём детстве и отрочестве – о том, как её растили в наказаниях и запретах, в осуждении, приказах, обиженном молчании. Открыла всё то, о чём Тася не подозревала, что до сих пор оставалось за кадром – им как-то не доводилось развёрнуто общаться на эту тему. И Тасе вновь стало больно за подругу. До этого разговора она и не подозревала, что Жанна могла быть почти полностью лишена всего того, что составляет истинное счастье любого ребёнка: искренности, тепла, принятия, доверия, доброты… Да и, в общем, как бы страшно это ни звучало – самой любви.
Если они с Костей будут растить Нонну, делая для неё маяком, путеводной звездой именно жизнь с Богом – радость богообщения, соприкосновения с вечной любовью, сотворившей мир – ей будет легко жить на земле, если Господь отмерит ей долгий срок. Но что будет с нею, если она неподготовленной, раньше срока уйдёт в вечность, не имея никакого понятия о ней? И в детских глазах её будет вопрос: почему ВЫ мне ничего не сказали? Вы же готовили меня к долгой, яркой, счастливой жизни!.. Зачем вы меня обманули? Где оно, обещанное вами счастье?.. И даже, быть может, она будет считать, будто обманули не родители – обманула, посмеялась над нею сама жизнь, Сам Бог…
Великая ответственность возложена на родителей. Они – проводники, они – учителя души, всецело доверенной им Богом. Какие зёрна, какие семена посеют они в эту доверчиво открытую душу, как будут возделывать растущий сад, как станут заботиться о нём – тем и наполнят землю… Или расцветёт на ней новый эдемский сад, проляжет тенистая аллея, дающая отдых усталому путнику, раскинется душистый луг, развернётся поле, полное спелых колосьев… Или, напротив, расползётся голая каменистая плешь с иссохшей землёй, острыми злыми репьями; вырастет буйный, жестокий терновник; ощетинится непроходимым буреломом густой, выросший как попало лес…
Отъезд из дома принёс желанные плоды: Тася смирилась, остыла и нашла в себе силы спокойно общаться с матерью. А главное – позволять ей возиться с маленькой Нонной столько, сколько ей того захочется. Мать приняла это, как должное, и даже пару раз с радостью заметила: ну наконец-то с головой у тебя стало получше, перестала кидаться на родную мать! И Тася понимала, что это ещё далеко не решение её духовной проблемы. Ей по-прежнему было тяжело и сложно: она не чувствовала в сердце никакой любви, даже никакого уважения к матери. Она строго понуждала себя смиряться, особенно много внимания уделяя этой проблеме во время молитвы и подготовки к исповеди. После причастия всегда становилось легче – но ненадолго, вскоре обида снова брала верх. Но Тася не отчаивалась и продолжала упрямо молиться, стараться и просить. Она давно уже знала по собственному опыту: то, что невозможно исправить сразу, своими силами, всегда поможет исправить Господь – если увидит, что человек всем сердцем и всеми своими действиями стремится разрешить трудность по Евангельским заповедям. И если прилагает к этому – неотступно, ежедневно – все возможные усилия.
Именно это она пыталась донести и до Жанны. Она старалась как-то дать ей почувствовать, поверить, понять, что всё это – не отвлечённое пустое богословие, не теоретические россказни о том, как надо жить в сахарном благостном вакууме, где нет ни раздражающих коллег, ни плохих начальников, ни тяжёлых отношений с родными. А это именно реальный путь изменить всё вокруг – изменившись самой, внутри, опершись на руку Господа!.. Что всё возможно преодолеть, всё возможно решить во славу Божию, а не по слабому человеческому страху лишиться чего-то, упустить, не успеть; не по гложущей мучительной страсти, не по укоренившейся давней привычке ко греху…
Конечно, на словах Жанна целиком и полностью соглашалась с подругой, как делала и прежде. Но Тася понимла: там, где нет навыка духовной жизни, он не появится вдруг, сам по себе. Обычно, чтобы отрезвить человека, Господь посылает какую-то действительно тяжкую проблему, устраивает такую встряску, чтобы человек совершено явственно, полностью осознал: всё, здесь уже без Бога – никак. Кроме Него больше никто не поможет…
Но такого развития событий Тася, конечно, категорически не желала своей измученной подруге. Она очень надеялась, очень молилась о том, чтобы Жанна сама поняла губительную беспечность своего положения – и повернула вспять, пока не стало ещё хуже, ещё страшнее, чем было прежде…

* * *

Прошли январские каникулы, кончилась зима; с приходом весны начался Великий пост. Тася попыталась было поститься телесно (грудного молока уже не было) – хотя бы символически, воздерживаясь от мяса – но снова чуть было не вышел скандал с матерью. После того, как заболела Танюша, отец стал чаще бывать в храме, воцерковился и постепенно начал соблюдать посты. А когда Тася ожидала Нонну, постился неукоснительно, по всей строгости, и молился гораздо чаще и больше обычного. Здоровье у него в силу возраста, тяжёлого стресса и семейных войн пошатнулось, но мать, не замечая обширного собственного вклада, оголтело винила во всём исключительно телесный пост. Как случается порой со стареющими женщинами, она неосознанно ревновала мужа к молодой дочери, и их солидарность в вопросах веры и православного благочестия неимоверно её раздражала. И поэтому попытка Таси хотя бы частично соблюсти пост была встречена упрёками и криком. Разумеется, в этой ситуации безусловно важнее было соблюсти мир в семье, и Тася пошла навстречу маме.
Валерка не постился и давно уже не ходил в храм – только на Пасху, да и то с бОльшим воодушевлением святить яйца, а не участвовать в пасхальном богослужении. Веру родителей и деда он уважал, не позволяя даже друзьям пренебрежительно высказываться о том, что имело такую значимость для его родных. Но сам считал веру не более чем хорошей традицией, которую при желании, конечно, можно соблюдать, но не очень-то нужно. Ему самому Бог был не нужен – хотя в целом Валерка склонялся к мысли, что Он скорее всё-таки есть. Он полагал совершенно естественным и правильным, что родители не давили на него и не пытались учить жизни какими-то насильственными методами. Он был ещё слишком юн для того, чтобы понять, как непросто далось им это решение и как в действительности они переживали за него и как – непрестанно – молились. Он не подозревал, что в жизни может быть как-то иначе. Хотя в серьёзных разговорах с одноклассниками всегда с лёгкой небрежностью замечал, что предки у него нормальные, ему повезло. И был солидарен с бабушкой, что мама должна не выдумывать себе чего-то там, а питаться, как все нормальные люди.
Танюша тоже обрадовалась, когда узнала, что мама не будет держать пост. Но причина этой радости носила совершенно иной характер. Послабление для мамы решало её собственные серьёзные детские проблемы. Раз и навсегда убедившись, какое чудо может сотворить Господь по молитвам, она стремилась теперь во всём подражать маме и деду. А дед постился. И Танюша страстно хотела поститься тоже. Тем более что дедушка сказал ей, что если немножко, с умом, постепенно, то ей нисколько это не повредит. Но если в школе сделать это было довольно просто – например, осторожно выскрести пюре из-под противного костлявого куска скользкой селёдки, то дома ревностно оберегаемый бабушкой статус Больного Ребёнка не позволял отказаться ни от мяса, ни от лишних (с точки зрения Танюши) фруктов и лакомств. Следовали непременные уговоры, расспросы и нередко даже ультиматумы. Но Таня тоже не намерена была сдаваться так просто. Всё самое соблазнительное и вкусное она утаскивала в комнату, а после тайком скармливала Валерке или школьным подружкам. И вдруг – такой праздник: мама не постит!.. Стоило бабушке отвернуться, как Танюша немедленно перекладывала в мамину тарелку куски мяса или котлету (которая, разумеется, резалась на кусочки и отдавалась не сразу вся, а постепенно, по частям). Конечно, эти манёвры были моментально замечены и Валеркой, и папой. И вскоре за столом сложилась целая преступная коалиция: тихо и виртуозно запустить вилку в тарелку Танюши, пока не видела бабушка, мог любой желающий. Но под её взглядом внучка безропотно съедала всё, что положено – не столько из желания действительно это съесть, сколько из желания порадовать любимую бабушку. Ведь Танюше было, конечно же, мучительно стыдно обманывать её. И она старалась загладить свою вину.
Обо всём этом Тася подробно рассказывала Жанне, когда они созванивались. Теперь они, собственно, созванивались всегда: времени писать длинные обстоятельные письма у Таси, конечно, не было. Жанна смеялась в ответ и радовалась за подругу; рассказывала, что Сашенька собирается поступать в Академию хорового искусства, и она теперь волнуется за дочку, ведь ездить придётся аж на станцию «Речной вокзал». А так далеко она Сашеньку одну ещё не отпускала: боялась, что с её ребёнком в этом гудящем, полном опасностей улье города непременно случится что-нибудь плохое. И Тася вздыхала: Жанна по-прежнему не верила и не доверяла Богу, глупо полагаясь только на себя…
Как учила она Сашеньку преодолевать и решать те взрослые проблемы, что когда-нибудь неизбежно встанут на пути любого человека?.. Тася боялась, что ответ на этот вопрос не прибавит ей оптимизма.
Про Артура Жанна больше ничего не говорила. А Тася не спрашивала, прекрасно зная, что любое слово, сказанное по мобильной связи, может быть отлично слышно в тихом помещении, и Антоша может ненароком оказаться рядом с женой именно в этот миг. Бесспорно, Тася волновалась и осторожно, иносказательно пыталась выяснить через общие вопросы – ну, как там у тебя?.. Но Жанна то ли не понимала, что ли делала вид, что не понимает подругу. И неизменно произносила:
- Ты не волнуйся, Тасенька, у нас всё хорошо…
Однако где-то с середины апреля Жанна вдруг перестала смеяться на Тасины истории и шутки, старалась побыстрее закончить разговор, ссылаясь то на дела, то на усталость. Если бы не было двадцати с лишним лет их дружбы, Тася легко решила бы, что просто перестала быть интересна Жанне, и та не хочет столь тесно и подробно общаться дальше. Но Тася слишком хорошо знала, что это не так. И окончательно заволновалась, когда Жанна стала сбрасывать звонки и не перезванивать, или перезванивать через два-три дня и неуклюже врать, почему не перезвонила раньше… И если бы она бахала в трубку по-простецки, как одна её институтская подружка: «Тася, я свинья! Я нахер про тебя забыла! Прости дуру!» - она бы тоже ни капли не волновалась. Но Жанна не забывала. Она слишком явно, слишком грубо врала…
Что происходит там, в Москве, что случилось с Жанной, не грозит ли ей какая-нибудь совершенно реальная опасность – оставалось только мучительно гадать. В мае Жанна наконец призналась, что у неё серьёзные проблемы в семье: отношения с Антошей окончательно испортились. Жанна даже расплакалась, повторяя: «Прости… мне так тяжело сейчас… так тяжело!» - и просила Тасю непременно молиться за их семью. По-видимому, Антоша каким-то образом узнал о Жанниных изменах – едва ли что-то другое могло столь сильно обострить отношения уже свыкшихся друг с другом людей. Поэтому Тася, не задавая никаких уточняющих вопросов, выкрикнула в трубку:
- Жанна, приезжай!.. Приезжай, мы поможем!..
- Не могу, Тасенька! Никак!.. – стонала в трубку отделённая тремя тысячами километров Жанна. – У Сашеньки через месяц ЕГЭ!.. Ей поступать!..
- Жанна!.. Жанна, скажи, я чем-то могу помочь? Что-то надо тебе? Только честно! Пожалуйста, Жанна, честно!
- Тасенька, нет!.. Что ты, ничего не надо!.. У нас всё есть…
Сашенька успешно сдала ЕГЭ и благополучно поступила – об этом стало известно в конце июля. Но на испуганные вопросы Таси – хорошо, а ты-то сама как?.. У тебя там что?.. – Жанна делала короткий вдох, молчала и произносила скованно, фальшиво:
- А… У меня всё хорошо. Ты не волнуйся…
Тася, согласовав с Жанной, позвонила тогда Сашеньке, чтобы лично поздравить её с таким значительным событием, как поступление в ВУЗ. Сашенька очень обрадовалась, и от её молодого, полного радости, надежды и жизни голоса на душе стало чуточку спокойней.
В августе Жанна позвонила сама – поздравить Тасю и Костю с огромной, важной, счастливой  датой: Нонне исполнился год. Тася, принимая поздравления, даже не сразу поняла, что смущает её в разговоре с подругой. И только отключившись и осмыслив всё услышанное, догадалась: Жанна звонила ей, будучи нетрезвой.
Это предположение казалось полной дичью. Жанна никогда в жизни не злоупотребляла спиртным, а уж после первого брака и вовсе испытывала стойкое отвращение к самой этой теме. Поверить в то, что она не ослышалась и сделала верное предположение, Тася не могла довольно долго. Однако это оказалось правдой. И уже к концу сентября Жанна начала названивать ей сама – сперва раз в неделю, потом каждые три-четыре дня. Она всегда звонила пьяной – когда сильно, когда чуть меньше, это было слышно по голосу. Могла позвонить в два, в три часа ночи, извиняясь и плача. Говорила она почти всегда одно и то же:
- Мне так тяжело, Тасенька… Мне так тяжело!.. Если б ты знала, как это тяжело!..
Но на любые вопросы – что «это», что случилось, что сделать, как помочь – Жанна упорно отмалчивалась, лишь повторяя из раза в раз, словно магнитофонную запись:
- Ты… молись за меня… Пожа-алуйста…
- Я молюсь!.. Но этого мало, понимаешь?.. Тебе самой нужно молиться, если хочешь спастись! Обязательно!..
- Я молюсь… - заплетающимся языком лгала Жанна. – А как же…
- По-моему, ты чаще выпиваешь…
Жанна хихикала:
- Н-ну… Да-а… Немножко… Иногда… Но я не пью, Тася, честное слово…
Понимая, что Антоша вряд ли позволил бы жене напиваться и звонить кому-то по ночам, Тася поняла, что скорее всего они поссорились окончательно, и Жанна сейчас живёт отдельно. Но как?.. Где?.. У кого?.. С кем-то? Одна? Или с Сашенькой?
На свой страх и риск Тася всё-таки позвонила Саше. И, сказав, что ужасно беспокоится за её маму, осторожно спросила, что произошло и не нужна ли помощь. Сашенька успела сказать: «Тётя Тася, как хорошо, что вы сами позвонили!» - и расплакалась в трубку. Когда рыдания отпустили её, она сбивчиво, выбежав куда-то на лестницу или войдя в парадное (было слышно эхо), рассказала, что мать пьёт с весны, с того самого дня, как отец выставил их из дома. О причине она сказала робко и уклончиво («по-моему, у мамы появился… кто-то ещё…») – но не потому, что хотела скрыть что-либо, а потому, что не представляла, как говорить ОБ ЭТОМ в разговоре со взрослыми. Тогда же, в пылу бешеной ссоры, Антон швырнул Сашеньке, что он ей больше не отец. Саша уже несколько лет знала о том, что мама родила её в первом браке – но она почти всю жизнь считала Антона своим отцом, и по-прежнему лишь его одного могла представить в роли своего папы. Дрожащим от испуга голосом она попыталась спросить: «но если не ты, то… кто?» А он заорал в ответ: «Сама спрашивай у этой шлюхи!..» Их приютила пожилая сотрудница Жанны; до июля жили прямо у неё, а потом переехали в комнату, которую она сдавала: специально ради Жанны та не стала продлевать контракт с жильцами и попросила их съехать. Оплачивать полную стоимость комнаты Жанна с Тасей не могли – но мать, несмотря на все запреты и просьбы хозяйки, отдавала половину зарплаты: ей было неудобно. Но если, живя бок о бок с сотрудницей, Жанна хоть как-то держалась, то с лета стала пить постоянно, практически беспрерывно. Сперва ей сделали строгий выговор на работе; в начале сентября сняли надбавку и лишили квартальной премии. Но это не помогло: буквально через несколько дней мать напилась так, что вовсе не смогла выйти на работу. Её уволили. Сашенька вынуждена была срочно искать какую угодно подработку, совместимую с учёбой – тяжёлую, грязную, невыносимо нервную – чтобы хоть как-то свести концы с концами.
- А бабушка с дедом?
- Они не знают. Мама умоляет ничего им не говорить. На колени грохается… Да я и сама не хочу их так расстраивать!.. Мама и вам ничего просила не рассказывать… Но я хотела… Мне просто стыдно было звонить…
Тем же вечером Тася пересказала этот разговор Косте. Она открыто паниковала, понимая, что Жанна в самом деле сопьётся, если сейчас же не вытащить её из этой ямы и не привести в чувство. Единственный реальный способ помочь подруге Тася видела в том, чтобы заставить её как можно скорее покинуть Москву и хотя бы на несколько месяцев перебраться в Новосибирск – но не домой, к родителям, а сюда, к ним с Костей. Костя был мягко говоря не в восторге от этой затеи и пытался объяснить жене, что она ничего не добьётся, кроме разве что серьёзного обострения отношений со своими родителями и, как он выразился, злобного срача с родителями Жанны, которые рано или поздно всё равно пронюхают, что Жанна вернулась. Но Тася умоляла попытаться, упирая на то, что страдает не только Жанна, но и ни в чём не повинная Саша – фактически, ещё ребёнок, которого бесчеловечно бросать в такой серьёзной, недетской беде. Костя скрепя сердце согласился на дикую затею Таси. Родителям они не сказали ни слова, понимая, что те могут не позволить действовать быстро и решительно. Прекрасно понимая, что из всего задуманного действительно вряд ли выйдет что-либо, кроме разнообразных проблем, Тася всё же позвонила Саше и договорилась, что нужно убедить Жанну поехать к ним с Костей; деньги на билет они вышлют Саше, чтобы Жанна не истратила их на выпивку. Измученная Саша согласилась без всяких жеманных фраз. Тася позвонила Жанне, как только Сашенька написала смс, что мать относительно трезвая. По заранее продуманному плану Тася убеждала Жанну приехать, зазывала её, пыталась соблазнить радостью общения, отдыха, дружеской поддержки. Потом – по договорённости – подключилась и Сашенька, которая уже со своей стороны пыталась убедить: мам, ну поезжай! Ну, это же здорово! К тёте Тасе! Как раз то, что надо, мам! Ну давай! Ну тебе надо отдохнуть, обязательно!
Но никакие уговоры не помогали. Жанна продолжала утверждать, что она вовсе не устала, что у неё всё нормально, что Тася приглашает её только из вежливости, а Жанна прекрасно понимает, что подруге с тремя детьми совсем не до неё. Что ехать в гости к Тасе неудобно, стыдно, да и нельзя… Саша, отчаявшись, призналась маме, что тётя Тася давно уже всё знает, и именно поэтому зовёт к себе – из любви, из желания помочь, обнадёжить, отогреть – но Жанна оставалась непреклонна. И по-прежнему пила. Саша, бессильно и обречённо плача в трубку, благодарила Тасю за добрые слова и за само желание деятельно помочь – но это был весь результат…
Но через две недели, в самом конце октября, Сашенька вдруг позвонила сама и сообщила, что они с мамой всё-таки едут в Новосибирск. Вдвоём, на неделю, к деду с бабушкой. Оказалось – родители попытались поздравить Жанну с днём рождения – но та, конечно, трубку не взяла. Ни утром, ни вечером, ни на следующий день. Так и не придумав на похмельную голову, что им солгать, не перезвонила. И не сообразила, что родители, заволновавшись, первым делом позвонят Антону…
…В своём требовании приехать родители были, конечно, куда настойчивее и категоричнее Таси. В ход шли и угрозы, и театральные монологи, и слёзы. Противостоять такому натиску родных Жанна, конечно, не могла. Да и не хотела: конечно, из-за своей гордыни ей невыносимо стыдно было сваливаться на голову Тасе, но при этом больше всего на свете она желала именно выговориться, выплакаться кому-то очень близкому, родному, кто не оттолкнёт, а примет, выслушает и пожалеет…
У Таси гора свалилась с плеч; она радовалась, что в такой острый, тяжёлый момент жизни родители решительно протянули руку помощи дочери и внучке. Она поделилась этой новостью с Костей, и оба выдохнули с облегчением: ну, слава Богу! Как бы там ни было, а родительская поддержка в любом случае куда весомее, чем беспомощное кудахтанье подружки. Пусть даже такой, как Тася.
В тот день, когда Сашенька с мамой садились в Москве на поезд, Тася созвонилась с Жанной. Жанна была совершенно трезвой, и даже голос её звучал повеселее – в интонациях вновь проклюнулся росток надежды. Она обрадовалась этому разговору с Тасей, обещала позвонить ей, как только они немного передохнут после долгой дороги. Сказала, что ужасно скучает по ним всем, что рада будет вновь увидеть и Валерку, и Танюшу, и в особенности – уже такую большую, такую взрослую Ноннушку… И, вдохновлённая, приободрённая, закончила разговор таким чудесным и многообещающим, как в детстве:
- Ну, до встречи, Тасенька! До встречи!..
Но через четыре дня вечером – настолько глубоким, что Тася вздрогнула, когда еле слышно завибрировал, включив экран, её мобильник, - ей позвонила Сашенька. И голосом, тщательно пытающимся скрыть панику и дрожь, спросила, не заезжала ли к тёте Тасе мама, не звонила ли ей. Оказалось, Жанна ещё засветло вышла в магазин за маслом и хлебом – но прошёл час, другой, прошёл целый вечер – а она так и не вернулась. Мобильный телефон остался у зеркала в прихожей, она, по-видимому, не стала брать его с собой, так как отлучалась ненадолго. Сашенька сказала, что мама собиралась созвониться и встретиться с тётей Тасей как раз завтра, но… Втроём с бабушкой и дедом они бегали, задыхаясь, в морозной снежной темноте по всем окрестным дворам; искали Жанну, звали её, плакали, молились, кричали… В магазине им ответили, что смена, работавшая днём, уже ушла, а видеозапись опломбирована, её можно вскрыть и просмотреть только по требованию полиции – или дождаться утра, когда придёт заведующая… Сказать наверняка, заходила ли в магазин женщина, которую они ищут, им не смогли.
Все они провели ночь, полную мучений и страха. Тася тоже хотела одеться и бежать на улицу, искать Жанну – быть может, она напилась, не дошла до подруги, не смогла позвонить, раз забыла мобильник, и сидит сейчас совершенно беспомощная где-нибудь в соседнем дворе? – но Костя не пустил. Он довольно жёстко потребовал, чтобы Тася осталась с ним и с детьми, не заставляла его вместо законного отдыха шляться холодной ночью по дворам и не тревожила родителей, которые неминуемо проснутся, если начнут хлопать двери и шаркать шаги, и тоже начнут переживать за эту пьяную дуру. И строго напомнил, что у Жанны есть и своя голова на плечах, и свои родственники – вот пусть они все вместе и решают свои проблемы. А у Таси своя жизнь и своя семья, которой она, между прочим, нужнее. И где её советы, между прочим, не улетают в пустоту, а принимаются к сведению.
Перечить мужу Тася не стала. Но сердце её обливалось кровью при мысли о том, что, быть может, Жанна совсем неподалёку, а единственный человек, который мог бы ей сейчас помочь, лежит в тёплой постели рядом с мужем и годовалой дочкой. Тася не спала всю ночь и всю ночь молилась, горячо прося, чтобы Господь помиловал её несчастную подругу, вернул домой целой и здравой. Просила спасти и защитить Жанну, просила отвести беду…  Она несколько раз тихонько вставала с постели, подходила к окну и вглядывалась с высоты пятого этажа в скупо освещённый фонарями двор. Но там только дремали припаркованные машины, неподвижно стояла, словно в дозоре, чёрная морозная ночь – и быстро, бесшумно падал на землю редкий снег…
А утром позвонила Саша и осипшим от горя голосом сообщила, что маму насмерть сбила машина.
…Её нашли утром, когда рассвело, на обочине Каменского шоссе. Согласно медицинскому заключению, смерть наступила приблизительно около двадцати двух часов. Когда Сашенька в первый раз вечером звонила Тасе, Жанна была уже мертва. Как установило следствие, выйдя из дома, она зашла в магазин и купила там бутылку водки, которую, по-видимому, выпила на улице или во дворе. Пройдя пешком до станции метро «Сибирская», она села на автобус № 41 и сошла на остановке «Золотая горка» - где, предположительно, зайдя в магазин «24 часа», купила ещё спиртного. После чего села на другой автобус или маршрутку, шедшую в том же направлении, и сошла на остановке «Посёлок» - может быть, сама, может быть, по просьбе кондуктора. После чего пошла пешком по обочине шоссе в направлении от города. И, хотя в расследовании таких дел крайне редко находятся свидетели, на пост в интернете, повествующий о происшествии, отписались сразу двое. Водитель грузовика, решив в темноте, что Жанна «работает» на трассе, притормозил и предложил «прокатиться» - а когда понял, что ошибся, удивился и спросил, не подвезти ли её – бредёт неизвестно куда по заснеженной обочине на ночь глядя… Но Жанна ответила отказом. Вторым был пенсионер на «Ладе» - он написал, что уже с первого взгляда было ясно, что девушка сильно пьяна: она с трудом держалась на ногах, её шатало из стороны в сторону, и она то и дело оказывалась в опасной близости от проезжей части. Давно уже спустилась тьма, и на трассе, не освещённой фонарями, она была практически не видна. Предположив, что с нею случилась беда, и что ей сейчас нужна, скорее всего, даже не помощь, а простое человеческое участие, утешение, пожилой мужчина довольно долго ехал рядом с нею на аварийке, убеждая Жанну сесть в машину, обещая, что довезёт её, куда она попросит, прося одуматься: тьма, холод, опасность… Но Жанна только отрицательно мотала головой и энергичными жестами требовала, чтобы он проезжал мимо. Он в конце концов уехал – и вскоре после этого, очевидно, и произошла трагедия. Водитель, по чьей вине погибла Жанна, судя по всему, даже не остановился, чтобы попытаться оказать ей помощь. Испугавшись за свою свободу, он навеки сгинул в снежную ночную мглу. Вычислить и найти его так и не удалось.
…На похоронах Жанны Тася плакала беспрерывно, безутешно и горько – точно так же, как Сашенька. В неподвижной восковой фигуре, тихо лежащей в гробу с закрытыми глазами и укоризненно сомкнутым ртом, не было совершенно ничего от настоящей, живой, живущей в их памяти Жанны. А слева от гроба, благочестиво держа свечи и прямые горькие гвоздики, с такими же восковыми, застывшими лицами стояли родители Жанны. Они были уже совершенными стариками – немногословные, строгие, чёрные, безукоризненно правильные в своём горе, они тяжело вздыхали, вытирали платком набегающие слёзы и глядели куда-то вниз, на железные ножки подставки для гроба, упирающиеся в выскобленный пол. Они были похожи на две чёрных свечи; колеблющиеся тени от их голов ложились на своды храма, словно прозрачная копоть. Отпевание шло торжественно и полнозвучно; и священник, и дьякон, и хор, и все присутствующие в храме были проникнуты пронзительным, ярким, глубоким желанием умолить Господа принять душу убиенной рабы Его Иоанны и вознести её, избавив от страданий и печали, в светлые обители Небесного Царствия… Но впервые в жизни Тася ощущала, глядя на застывшее лицо мёртвой Жанны, что ничем помочь усопшей уже нельзя. И было жуткое, близкое к холодному безверию чувство, будто Господь, слушая все их мольбы, все старательные распевы хора, видя все слёзы друзей и близких, лишь беспомощно качает головой. И даже на иконе в алтаре, видной сквозь распахнутые Царские врата, печально опускает глаза.
Только через три дня после похорон Саша позвонила Тасе и попросилась в гости – ненадолго, чтобы спросить у неё то, чего она никак не могла спросить у бабушки с дедом: можно ли молиться за самоубийц?..
- Сашенька, ну что ты… Это никоим образом не считается самоубийством!..
Но Саша лишь мелко помотала головой:
- Это – нет. Но она нарочно. Я знаю. Я уверена, что нарочно. Я потому и в церкви ничего у батюшки не спросила. Ну, чтобы не отменили отпевание…
- Сашенька, не отменили бы… Следователь же чётко сказал, что её сбили, не заметив…
- Вот именно: не заметив!.. В этом всё и дело!..
Саша рассказала: осенью, зимой и весной, когда случалось выходить из дома или возвращаться в темноте, Жанна последние несколько лет всегда носила круглый световозвращатель, цепляя его то на сумку, то на пальто. По словам Сашеньки, она панически боялась машин и всегда была предельно осторожна и на дороге, и на подступах к ней. В тот роковой день блестящий кружок был прицеплен к её сумке – и, уходя в магазин, Жанна взяла эту сумку с собой. Но когда маму нашли на обочине шоссе, световозвращатель лежал у неё в кармане. И Саша была уверена – по-юношески трагично и бескомпромиссно – что это означает исключительно и только одно: мать специально отцепила его перед тем, как броситься под машину – чтобы даже если водитель в последний момент заметил её, то уже никак не успел бы затормозить.
Тася попыталась успокоить Сашеньку, сказав, что брелок мог попросту болтаться, мешать, раздражать Жанну – как, бывает, раздражает пьяного человека какая-то несущественная мелочь. А может быть, он отвалился раньше – в магазине, в автобусе, в закутке на «Золотой горке» - мало ли где и за что Жанна, нетвёрдо стоящая на ногах, могла зацепиться сумкой! И она, не желая с ним возиться, попросту сунула блестящий кружок в карман. И, наконец, то, что вдоль трассы Жанна двигалась, по-видимому, уже без него: ни первый, ни второй водитель не сказал, что заметил её благодаря этой светящейся точке. Наоборот, оба сказали, что Жанну было очень плохо видно в темноте. К тому же, представить, что Жанна всё спланировала, специально уехала за пределы города, сняла брелок и намеренно бросилась под машину, Тася не могла.
Но убитая горем Сашенька была непреклонна:
- Да нет, тётя Тася… Ну, то есть, я вас понимаю… Вы не можете в это поверить, потому что тогда уже – всё… В смысле, совсем всё… - она тяжело вздохнула. – Мне тоже хотелось бы верить в лучшее… Но – вот…
Конечно, в том, что эта трагедия произошла, Сашенька винила в первую очередь себя:
- Нельзя было маме сюда ехать! Если б я только знала!.. Если б я с самого начала знала ВСЁ, я бы её к бабушке с дедом никогда бы не пустила! Никогда бы не привезла! Но я-то думала, дура, что они помогут!..
Всё было предельно просто, предельно страшно и просто – предельно: в начале апреля Жанна сделала аборт от другого мужчины. Кто и зачем донёс об этом Антоше, как сумел доказать, что это была измена – осталось неизвестным. Сашенька предполагала, что за этим могла стоять прежняя жена Антона, которая все эти годы периодически возникала на горизонте: то писала маме гадости по электронной почте, то давала её номер каким-нибудь телефонным мошенникам, то взламывала личную переписку, а случалось, что и просто подкарауливала на улице и осыпала проклятиями. Но, как бы там ни было – к сожалению, всё, что сообщили Антону, оказалось правдой. Ссора произошла мгновенно, страшно и завершилась решительным и быстрым разрывом. Но из грязных матерных криков отчима перепуганная Сашенька не поняла, что помимо измены мама совершила ещё и детоубийство. Зато об этом было совершенно чётко, холодно и злобно объявлено Жанниным родителям в октябре. И когда Жанна с Сашенькой, купившись на просьбы, ожидая помощи, приехали в Новосибирск, то над истерзанной Жанной буквально с порога был устроен многочасовой «праведный» суд. Ни одного слова жалости, сопереживания, поддержки не слетело с благочестивых родительских губ. Они в два голоса распекали Жанну, поясняя, что после всего, что она содеяла, ей прямая дорога в ад – если, конечно, она сейчас же не покается и не проведёт остаток своей жизни, оплакивая свои чудовищные, непростительные грехи. И Сашеньке даже казалось, будто бы они нарочно не прикасаются к Жанне, не обнимают её, не гладят по плечам – точно боятся запачкаться. Так продолжалось целый день после их приезда; ночь Саша пролежала без сна, а мама проплакала в надежде, что родители успокоятся и, закончив с холодной отповедью, наконец примут её, раскроют ей объятия любви, пожалеют, помогут всё пережить… Однако утром отец сказал, что, поразмышляв, пришёл к выводу: проблема в том, что Жанна одержима бесом. Поэтому в ближайшее время её необходимо будет отвезти в какой-то там монастырь на отчитку. А до тех пор, конечно, резко ограничить её общение с дочерью – потому что страшно даже представить, чему может научить девочку такая мать…
Напрасно плакала Жанна, напрасно Сашенька умоляла бабушку с дедом не разлучать их – их никто не слушал. Постепенно Жанна как будто бы успокоилась – по крайней мере, внешне. А потом как-то очень просто, мирно предложила, что выйдет за хлебом – зачем, мол, гонять стариков… Но, уходя, она обняла Сашу – молча, дольше обычного. И в этих горьких, непривычно долгих объятиях Саша видела теперь подтверждение своих самых худших предположений…
Тася, несмотря на то неприятное чувство, в корне чуждое церковному отпеванию, характерное как раз для гражданских панихид – ощущение непоправимой утраты и абсолютной беспомощности, овладевшее ею в храме, надеялась, что страхи Саши всё-таки беспочвенны. И, разумеется, не сказала: именно мысль о том, что брелок был снят заранее по какой-то нелепой случайности, рождала у неё самой тяжёлое предположение о том, что тот последний шаг на проезжую часть Жанна, поддавшись порыву отчаяния, возможно, сделала совершенно осознанно. Мучительно стараясь отогнать эти мысли, Тася усиленно цеплялась за холодные ровные строки официального заключения. Из которого явственно следовало, что вся вина за гибель Жанны лежит на неизвестном водителе, совершившем в тёмное время суток в условиях недостаточной видимости наезд на пешехода.
Однако ещё тяжелее, чем разрывающие сердце предположения Сашеньки и её собственные страхи, перенесла Тася абсолютное и глубинное согласие с официальной версией гибели Жанны её родителей. На сороковой день, после панихиды, она приехала к ним домой: поминок они не устраивали и пригласили одну лишь Тасю – как единственную «подходящую» подругу их покойной дочери. В стерильной чистоте затихшей квартиры на комоде стояла в траурной рамке фотография Жанны – почти такая же неестественная и чуждая настоящей, живой Жанне, каким было её лицо в гробу. Всё было на редкость правильно: и множество икон в красном углу, и стопки духовных книг, и открытые зеркала, и отсутствие идиотского языческого стаканчика с неистребимым куском хлеба возле фото. И скорбные лица стариков, и их разговоры, прерывающиеся вздохами – о воздушных мытарствах и милости Божией, на которую одну теперь вся надежда… Но от этого детального фарисейства Тасе становилось особенно тяжко на душе.
Она понимала: родителям Жанны надо как-то выговориться, как-то пережить столь неожиданный, столь страшный удар. И потому она согласна была сколь угодно долго сидеть в их маленькой кухоньке, пить дешёвый горчащий чай, есть безвкусное, отдающее содой печенье (шёл Рождественский пост) и позволять им говорить, говорить, говорить – о Жанне…
Впрочем – они почти не говорили о ней. Не вспоминали никаких эпизодов, где Жанна предстала бы живой и цельной личностью, со своими чёрточками, своими радостями и бедами, с особенностями, свойственными только ей одной. Жанна была для них лишь исполнителем неких функций: функции дочери по отношению к ним, функции матери – по отношению к Сашеньке. Конечно, ни с одной из них она не справилась, и это искренне печалило родителей. Много, бесконечно много они обсуждали последние часы и минуты жизни дочери – те, что прошли за стенами их дома, те, что видеть им было уже не дано. Многословному, витиеватому обсуждению подвергалась всякая деталь, приводились все возможные предположения, все версии, все доводы, все факты. Их возмущали, бередили, мучили вопросы о последних мгновениях жизни Жанны. Как можно было не заметить человека, идущего вдоль дороги?.. Кем надо было быть, чтобы не остановиться после столкновения? Как ехавшие следом и навстречу водители не заметили такого вопиющего ДТП? Почему следователи не пытались как следует разыскать убийцу, чтобы наказать его по всей строгости? Ну неужели никому не бросилась в глаза, не запомнилась на трассе или за городом машина с разбитым ветровым стеклом – а ведь оно наверняка было разбито, удар был очень силён!.. Почему Жанна до этого не приняла помощь проезжавших? Должно быть, они говорили совсем не так и совсем не то, что написали потом! Почему дочь вообще уехала из города? Может, там у неё была назначена встреча с каким-то человеком? Может, он и убил её? Может, она связалась – ещё там, в Москве – с преступниками? Может, знала что-то такое, что…
Тася слушала, время от времени вставляя «да, непонятно…», «может быть…» или «нет, ну что вы, вряд ли…» - а на душе у неё всё гуще мела беспросветная ночная вьюга.
- Впрочем, с ней с самого начала было очень трудно, - вздохнув, подытожил отец. – Она уже в детстве была такой непослушной, такой своевольной… Часто дерзила… Её всегда привлекало всё запретное, греховное… Её прямо тянуло туда…
- Ну, нас всех туда тянет, - напомнила Тася, стараясь защитить если не Жанну, то хотя бы память о ней.
- О нет, Наташа, ну что вы! К сожалению, Жанна не желала слушать ни советов, ни голоса разума… Не говоря уж о том, чтобы оставить грех и начать жить по-христиански… Видно было, что ничего хорошего не выйдет из неё… Но кто мог подумать, что всё получится… вот так?.. А помните, Наташа, как она кассету у вас выпросила?.. Уж так ей тогда эти песни понравились!.. Про наркотики, про смерть, про ад… Я ведь сразу тогда сказал ей, что такие пристрастия ни к чему хорошему не приведут. Точнее, к этому самому и приведут. Она, конечно, и слушать не захотела… А вот ведь – так и вышло…
Будучи не в силах удержать в себе всё возмущение, всё отчаяние от увиденного и услышанного, Тася выплеснула всё, совершенно всё, что могла, что знала об отношениях Жанны и её родителей, оказавшись наконец в своём живом, тёплом мире, рядом с детьми, родителями и Костей.
- Господи, - покачала головой мама. – Такую девочку погубили! Ох, я не могу… Бедная девочка… А я как увидела их постные рожи на похоронах, я сразу так и подумала… Да лучше б они вообще не были верующими! Вырастили бы нормальную дочь! Жизни бы её научили! А не лоб перед иконами расшибать!..
- Так вот беда в том, что лоб разбивать, может, и учили, а верить – вряд ли… - вздохнул отец.
- В любом случае – ребёнок от жизни оторван, он не представляет, что это такое! Он вообще не знает, как с ней быть, что делать! Надо учить в первую очередь жить, а вера – она в любом случае может быть только дополнением!
- Ты хочешь сказать, что мы, конечно, всё о жизни знали, и своего ребёнка жить научили…
Тонкой иронии мать не расслышала и энергично закивала.
- Мариш, ну что ты… Это раньше, лет сорок тому назад, все были уверены, что представляют себе, какая будет жизнь через десять, двадцать лет, чему детей учить. А ты вспомни девяностые!.. Мы сами-то понимали тогда, что вокруг происходит?.. Сами знали, как жить?.. Как детей уберечь от всего этого безумия?..
- Ну, это да… - согласилась мама.
- Вот… А твоя мама всегда это представляла совершенно чётко.
- Ну, моя мама – это особый случай! Она сама по себе была адекватным человеком. Всё равно именно это было первично, а не вера вовсе.
- А я думаю, что вера, - негромко, но решительно возразила Тася. – Бабушка потому и была мудрее нас всех, что верила. По-настоящему!
- Ну, Жаннины родители тоже верили! А ребёнка родного до смерти довели! Единственного ребёнка погубили!..
- Да нет… - грустно и тихо возразила Тася. – Она сама была виновата. Ей же не пять, не десять лет было. Мы ведь постоянно, каждый день выбираем, как нам поступить. И это только наш выбор, мы сами за него в ответе. Глупо всё на родителей валить – мы САМИ выбираем. Но я не хочу сказать, что они не виноваты... Они ведь так Жанну воспитали, что в итоге она должна была решать, она должна была выбирать – а ей невероятно трудно было это сделать! Потому что её никто не учил выбирать добро! Понимаешь, мам, если б они Жанну научили ВЕРИТЬ – у неё этого выбора просто не было бы! Он бы просто не стоял! Он бы не был для неё такой проблемой, мама… Да, выбирала она сама. Но перед этим выбором её родители поставили. И она не справилась… А если бы воспитали в вере – в настоящей, как бабушка тебя и меня воспитывала – Жанна была бы сейчас жива!..  Пусть бы жизни, как ты выражаешься, не научили, но если бы своим примером показали, что такое вера, какова она – всё было бы иначе!..
- Да уж, показали… - эхом откликнулась мать, горько качая головой.
- Они ведь тоже, наверное, хотели как лучше, - вступил молчавший до этого Костя. – Считали, что всё делают правильно, как обычно это бывает…
- Да уж скорее всего! – подхватила мать. – Но я не понимаю: как, ну вот как можно не видеть, что ты унижаешь собственного ребёнка? Уничтожаешь его!.. Что ты не то что жизни ему не показываешь – наоборот, убиваешь! Он же плачет, он же просит тебя, умоляет!.. Ему плохо, он просит помощи – нет! Никакой жалости! Никакого утешения! Ну как можно этого не видеть, не понимать?.. Что ты насилуешь его, калечишь!.. Послушания от него требуешь, как от собаки!.. Они что, книжек не читали? Да даже в Библии этой вашей сколько сказано про любовь там, про милосердие! А они?..
Она возмущалась ещё долго. Тася, Костя и папа молчали.
А через несколько дней Тася перепугалась, услышав из комнаты родителей странные, незнакомые звуки. Кроме неё, мамы и Нонны в доме никого не было. И в первый миг сердце упало: что-то случилось с мамой – она задыхается и слабо пытается позвать на помощь, издавая невнятные стоны. Тася вылетела из своей комнаты и распахнула дверь – мама сидела на кровати и плакала.
- Мама!.. Что случилось?.. Тебе помочь?.. Тебе больно?..
Мать молча помотала головой и указала ладонью на место рядом с собой. Тася кинулась к ней, села рядом и обхватила руками; мать обняла её и прижалась головой к её плечу, продолжая плакать.
- Мамочка, что, что?.. Что случилось?.. Тебе плохо?.. Тебе дать что-нибудь?..
- Нет… Тася… Пожалуйста… Нонна когда подра… подрастёт когда, ты никогда ей не говори, что я… я… Тася, прости!..
И мать зарыдала, вцепившись в Тасю.
…Если просить о том, чего не можешь исправить своими силами, то Бог не замедлит – Тася знала это и раньше. Но случившееся чудо поразило её вновь. Всё, что мёртвым грузом лежало на дне души уже больше двух лет, что царапало, давило и мешало, что было никак не вымыть, не выскрести из сердца – всё сгорело в единый миг, спалённое огнём маминых слёз. И пусть мама даже не понимала сама, что в действительности случилось с ней, это было неважно – потому что это понимала Тася. Это прозрение, эти благодатные слёзы родились от прикосновения к человеческой душе Живого Бога. И самый след од этого прикосновения оживотворил, очистил всё вокруг – Тася чувствовала, что навеки избавилась от своей нелюбви, от затаённой скорби, глухой обиды на мать. Сколько же молилась она о том, чтобы эта обида растаяла! Как мечтала  распахнуть сердце вновь, вырвать оттуда этого червя, этот укоренившийся росток семени распри, брошенного дьяволом в душу… Всё исцелил Господь! Так чудесно!.. И так скоро!..
Тяжёлые обстоятельства жизни Жанны, её трагическая, безвременная смерть глубоко затронули и саму Тасю. Она часто размышляла об этой оборванной, безвозвратно прошедшей жизни, пытаясь определить, существовал ли в жизни подруги какой-то рубеж, некая точка невозврата, за которой становились бесплодными все усилия. Та, о которой можно было бы сказать с ледяной, протокольной ясностью: вот с этого конкретного мига Жанна была обречена, её было уже не спасти. И понимала: нет. Господь до последнего боролся за её жизнь, за её душу. Но Он не смел нарушить одного: свободы воли человека. Свободы человека самого выбирать свой путь, свою судьбу…
Ей часто представлялась Жанна – со спины, с распущенными длинными волосами, в зимней куртке с капюшоном, в сапогах на высоком каблуке, бредущая нетвёрдыми шагами вдоль заснеженного шоссе в синей темноте, неразличимая в мелькании косо летящего снега – и машина, кузов которой скрывала тьма и размывал снегопад, терпеливо едущая рядом. И две ярких звезды аварийных огней, заметные издалека, кричащие в ледяную тьму: остановись, остановись!.. Даже тогда – ещё не было поздно…
И Тася знала, что даже если их с Сашенькой тяжёлые, безнадёжные предположения неверны, то, к сожалению, это нельзя противопоставить безусловному факту, что Жанна умерла без покаяния. Сашенька не могла даже сказать точно, была ли мать хоть раз в храме после того, как совершила детоубийство. И вероятнее всего исповедать ни этот грех, ни то, что предшествовало ему, ни то, что было после, Жанна не успела. Тасин духовник, к которому они с Сашенькой обратились за советом, как молиться за Жанну, ответил, что поминать её можно только в числе прочих имён на утренней молитве. А молиться отдельно, усиленно он не благословит ни Тасю, ни Сашеньку. Он настойчиво просил их не унывать и обещал передать их горькую просьбу, как он выразился, «в руки спецназа» - знакомым инокам в одну обитель. Но по факту это было всё, что теперь они могли общими усилиями сделать для Жанны здесь, на земле…
Сашенька сказала, что поедет обратно в Москву – брать академический отпуск, так как якобы через интернет оформить это нельзя. Во всяком случае, бабушка с дедом не стали проверять, так ли это, и потому скрепя сердце отпускают её в столицу.
- Но я обратно не вернусь, тётя Тася. Если будут вам названивать, или там что – вы не бойтесь. Я не хочу с ними оставаться. Там я уже работаю, учусь… Я не пропаду. И не волнуйтесь за меня…
- Чего волноваться-то? Ты уже взрослая, - стараясь, чтобы прозвучало без заминок и фальши, сказала Тася. – Правда…
Сашенька хмыкнула:
- Да я ж понимаю… Спасибо. Но честно, тётя Тася. Я не пропаду. Я на маму насмотрелась, и я так… Ни за что не буду. Это ужасно.
Тася кивнула.
- Только ты… обязательно знаешь что помни? Что такие поступки, или поведение, которое нас шокирует, пугает – всё это всегда вырастает из маленьких росточков, из семечек… Мы их даже не замечаем сначала… То есть – замечаем, но внимания не обращаем, думаем, что это ерунда всё, что все так делают, что это нормально, и так далее… А потом, постепенно…
- Да я знаю, - перебила Саша и вздохнула. – Я видела. Мама же не за полгода вот так взяла и спилась… Она лет пять уже поддавала… А может, даже больше… Я ж тогда меленькая была, могла ещё не понимать… А мне очень долго казалось, что всё в порядке… Так что я знаю. Спасибо, тёть Тась…
- Ты всегда звони, если что. В любое время дня и ночи. И не стесняйся никогда… Мы всегда тебе поможем. И весточке от тебя будем рады.
- Конечно. Спасибо! Я обязательно позвоню.
Она действительно позвонила. В январе, чтобы поздравить Тасю с днём рождения и прошедшими праздниками. Сказала, что перебралась в общагу при академии, что учёба идёт хорошо, она всё наверстала. А работу, конечно, надо подыскивать другую: там, где она сейчас, нет ни денег, ни полезного опыта, ни перспектив. Бабушка с дедом преследовать её особо не стали – не имея ни надлежащего влияния на внучку, ни здоровья, чтобы решать что-либо в её судьбе, они покорились и сосредоточили все свои усилия на поездках по разным монастырям и подворьям, чтобы возносить молитвы и подавать записки на годовое поминовение убиенной Иоанны. Сашенька призналась, что без маминого тепла, поддержки и ободрения порой бывает очень тяжело, и что до сих пор не верится в то, что её больше нет – кажется, она просто уехала в какой-то другой город, или другую страну, с которой нет связи, и когда-нибудь – может быть, через несколько лет – непременно вернётся… Но она понимает: это просто свойство человеческой психики. Думать, что мама не исчезла с этой земли навсегда, легче... А вообще – жизнь идёт. И надо жить дальше…
Она просила, если у Таси будет такая возможность, съездить к маме на могилу – ведь она ещё долго не сможет этого сделать. Тася пообещала. И, несмотря на разгар зимы, холод, нерасчищенные тропинки в сугробах, из которых порой лишь еле-еле торчали верхушки памятников и крестов, поехала в следующие же выходные. Отчасти – потому, что вдруг стало невыносимо жалко и горько оттого, что в любимый с детства праздник, в день рождения, когда сбываются подчас и самые прекрасные, самые смелые мечты, уже не сбудется такое простое, такое обыденное ещё несколько месяцев тому назад желание, чтобы ей позвонила Жанна…
Она долго стояла на ветру, у занесённой снегом могилы, замёрзшим пальцем медленно проматывая молитвы на экране смартфона, стирая бегущие по щекам слёзы. Небо вечерело, грустнело; начиналась метель. На крест, выше таблички с именем и датами жизни (1978-2016) была прикреплена проволокой овальная чёрно-белая фотография. Копия того снимка, что, возможно, по сей день стоял в траурной рамке на комоде в квартире родителей. Наверное, это была единственная фотография, где Жанна не улыбалась. И от этого была совершенно чужой, далёкой, не похожей на себя… Но родители, очевидно, сочли такое фото самым правильным, самым подходящим.
Мысли терялись, путались, таяли, как снежинки, всё гуще летевшие с неба, заставлявшие прятать и заслонять рукой телефон. От свечи в красном стаканчике, которую Тася поставила на горб ещё не осевшего холма, падал на снег слабый розовый отсвет. И внезапно вспомнилось, как сидели они с Жанной когда-то, тысячу лет назад, на старом ковре, прижавшись друг к другу, и слушали песню про розовый снег. И как Жанна сказала, что он представляется ей похожим на сахарную вату… И, когда маршрутка везла её с Заельцовского кладбища в город, домой, перед глазами у неё ещё долго плыл, поглощаемый метелью, могильный крест с чёрно-белой фотографией, на которой запечатлелись и испуг, и надежда, и затаённая жалоба, и неразрешимый вопрос, что же теперь… И в мыслях Таси этот крест становился живой, перепуганной девушкой, неподвижно замершей посреди холодного, чужого леса, среди угольно-чёрных стволов. Той единственной девочкой, которой не упала с неба в ладони сияющая тёплая звезда, способная отогнать страшного зверя, волочащего по розовому снегу длинный чёрный хвост… Единственной среди целого огромного леса, кому не хватило этой звезды – искренней, горячей родительской любви.
Маршрутка шла по проспекту, и Тася невольно смотрела в окна многоэтажек, освещённые жёлтым, оранжеватым, белым или мерцающим голубым светом. Где, за каким из этих окон льётся не только искусственный электрический свет, но и свет душевного тепла, свет подлинной, чистой любви – супругов, родителей, детей, бабушек, дедушек и их внуков?.. Сколько их, таких окон?.. В этом доме, на этой улице, в целом городе, в целой стране?..
А ведь свет Христов, подобно этим терпеливым тихим лампам, сияет всегда, над всеми, и каждую секунду готов осветить всякую душу, залить каждое окно…
Но как же важно не просто зажечь этот чистый свет – а сберечь его, не растерять!..
…На полке, где Тася хранила свои самые любимые книги, стояла теперь и обёрнутая обложкой тонкая зелёная тетрадь с ярко раскрашенными с помощью фломастеров полями. Та самая тетрадь, в которую когда-то в отрочестве Жанна старательно и с любовью переписывала тексты молитв. Она успела заполнить так три с половиной листа – а на обороте четвёртого, где уже не было красиво оформленных полей, уже не цветной, а обычной синей ручкой был, словно немой крик, вписан припев «Сказочной тайги». А чуть ниже аккуратно и крупно, с обводкой, были написаны и трижды подчёркнуты слова: «Тася, будь счастлива!»
А дальше – до самого последнего, шершавого однотонного листа обложки – лежали только холодные снежинки пустых, незаполненных клеток.


03.10 - 18.11.16
Санкт-Петербург