ЗАВЕЩАНИЕ
У деда Силантия были красивые имя и борода. Ну, имя – понятно. А борода была под стать – важная, можно сказать степенная. Не метлой, не лопатой, и уж, не очесок какой.
Как белая волна – стекала с лица и впадала прямо в пояс. Торжественная борода. Правда, больше ничего красивого у деда Силантия не было. Пятистенка ,крепкая еще, не кренилась, но было уже в ней что-то в ней уходящее. То ли обшарпанное крыльцо, то ли дух от старых циновок, то ли бревна - кое-где насквозь потрескавшиеся. Внутри было чисто и пусто. Печь, стол у окна с облупленной белой рамой, полуистертая клеенка на столе… что еще… пара табуреток. Тахта в дальнем углу. Каждую ночь, когда дед Силантий ложился почивать, тахта вместе со скрипом выдавала пыль. Столько пыли, что сложно не закашляться. Тогда кровать скрипела еще больше, словно жалуясь хозяину на бессрочную службу. Неуютно было в избе, но дед Силантий этого уже давно не замечал. Кормился рыбой с речки, картошкой с огорода, тушенкой, что раньше привозил сын, а потом, когда сын скоропостижно умер от саркомы, то редкими консервами из сельпо. Внук Андрей не привозил ничего. Хотя нет, привез новые поплавки, да лесу в позапрошлом годе, а из продуктов чего-то не догадался. Андрей работал в городе – не райцентре, а в самой Москве, в какой-то важной организации. Он говорил, да Силантий не запомнил. На эти мудреные название ухо у него было не приспособлено. Андрей приезжал с девушкой, сказал – невеста. Женился он или нет, Силантий не знал – на свадьбу его не звали, и письмом тоже известий не было. Может, женился, ну а, мож, и нет – у этих молодых, да современных все как-то непрочно. Вот у них – Силантия и Меланьи было прочней железа. Еще бы – раз железо их и связало. Дед Силантий был тогда не дедом, а лейтенантом. И лежал раненый в госпитальной палатке, практически на передовой. А Меланья перевязку делала – бойко так, умело, и старалась боли лишней не причинять. Ему тогда подо Гдовом осколком полплеча разворотило. Хирург вынул все, что смог. Меланья перевязывала уже, как мессеры налетели. Им хоть красный крест, хоть какой – бомбят в удовольствие. Палатку снесло к чертям, кровати поопрокидывало. И вот сидит Меланья на его кровати в чистом поле под бомбами, молится, а он – полуперевязанный, здоровой рукой Меланьину ладошку сжал, глаза закрыл и тоже «Отче наш» вспоминает. Хирург мимо пробегает, орет благим матом – не молиться, бежать надо со всех ног! Тут ему голову и снесло. Начисто. Как доброй косой ромашку. А они так остались на кровати – он лежа, она сидя. Белая, как ее халат. Хотя в земле и крови – и лицо, и халат, значит. А все одно – оба белые, белее сметаны. И ведь даже не задело, испугом отделались. А когда мессера ушли, он уже ладошку Меланьину не выпустил. Загадал – живы останутся – женится на ней. Она тогда еще на него глазами брызнула, но ничего супротив не сказала и руку не отняла. Потом только, когда свадьбу играли, призналась – то же самое загадала, да у Господа молила, чтоб не разлучал. И если погибнуть, так вместе, тут же. Может, под этот загад и оставил их Всевышний на земле. Силантий- да- Меланья – у соседей в присловье вошло, как Иван-да-Марья, настолько дружно жили, душа в душу, как ладонь в ладонь. Силантий раньше плотничал, да как плотничал – глазам на радость, заказчику – в удовольствие. Работал когда с инструментом – руки пели. Часто людям и за спасибо не отказывал, когда заказов не густо было. Не все, правда, красоту понимали. Колян - сосед наискосок завсегда бычился, когда Силантий ему предлагал то кровлю на доме подлатать, то водосток банный починить, то забор поправить.
- Не лезь! Моё! Захочу – сам починю. А не захочу – нехай валится.
Силантий фыркал.
- Так ведь некрасиво, мил человек! Глянь – ендову повело совсем, следующую зиму не переживет, крепить надо.
- Тебе-то чего? – Настаивал сосед. – Моё! Некрасивое, а моё! Своё тревожь, моё не трожь!
- В некрасивом доме и жисть некрасивая!
- А ты мою жисть не трогай! Не тебе дадена!
Силантий пожимал плечами и отступался. Соседскую крышу, действительно, на Богоявление завалило. Колян пыхал молчаливой злобой, поднимал стропила, сделал кое-как и тут же запил. Потом Силантий слышал – чуть ли не его винил Колян в той крыше, говорил, заломил Силантий цену небесную, а не по-божески. Так и прожил Колян до самой смерти с переломанной баней, да кривым, словно, запойным забором. С Силантием и Меланьей не здоровался и бабе своей – Антонине заказал. А как помер через пару лет от пьянства, так Силантий, у вдовы не спрашивая, все наладил.
- Как строишь, так и живешь! – Сказал напоследок, от платы, как и до того говорил, отказался.
Меланья, правда, дармовой работы не одобряла. Пилить – не пилила, но мужу выговаривала.
- Ты не понимашь, что ли? Не ценят люди. А то еще – и обижаются.
- За что же людям на мою работу обижаться? – Недоумевал Силантий.
- Отплатить им нечем, в долгу себя чувствуют. Обязаны будто. Ну, а коли совесть есть, то неспокойно им как-то. В должниках слыть-то.
Силантий оглаживал свою бороду, но понять женины резоны никак не мог. Совесть, по его разумению, не для этого была предназначена. Но долго они все равно не спорили, кто-то, да переводил на другое. Чаще Меланья – и чаще всего на свою работу. Точнее сказать – на свою зарплату. Платили ей как почтальонше меньше трех тысяч. Надбавки какие-то полагались, но их и так никто не видел, а потом и вовсе отменили. Так и померла – прямо там, на почте. Кто-то из очереди наорал, посылки своей не дождавшись. Будто Меланья за всю российскую почту в ответе. Охнула только, прижала охапку писем к сердцу, да так и осела – с чужими письмами в руках. Ни одного не выронила. Врачи сказали – острая сердечная недостаточность. Силантий на кладбище тогда подумал – у человека, который своей злобой другого умеет убить – вот у кого сердечная недостаточность. А земля таких носит.
Последние десять лет ходил Силантий на женину могилку каждый Божий день. Следил, ухаживал. За домом своим уже не так следил, как раньше, душу не вкладывал. Душа с Меланьей ушла. Порядок, как мог, держал, не давал покривиться ни дому, ни себе. Но все же, без Меланьи это был уже не дом, а так…жилище. Земля, конечно, всех пережует. А пока – жить нужно. Но чтобы понять – как – и приходил сюда Силантий. Сидел, молча вздыхал в свою роскошную бороду. А как что приятное совсем из жизни вспоминалось, улыбался – тоже в бороду, тишком. А в вёдро почуял, что скоро и ему за Меланьей. Потому решил дед Силантий написать завещание.
Встал в тот день обычно – с зарей, но ни на реку, ни на погост не пошел, даже на двор не выглянул. Долго искал подходящую бумагу, не нашел, вырвал лист из старой Меланьиной тетрадки. Той, куда покойница записывала все расходы, покупки нужные, да сбережения с пенсии. Не успела закончить тетрадь Меланья, кончились ее земные расходы раньше. Вот такой листочек в линейку и вырвал дед Силантий – последний баланс сводить. Послюнявил карандаш, потом все-таки пошарил в ящике стола – достал авторучку. Завещание – документ серьезный, стираться не должен. Вывел, сопя над листом, - « Моя последняя воля», вырвал лист, написал по -другому «Завещание гражданина Клименко Силантия Архиповича» и задумался. Долго так сидел дед Силантий, с ручкой в старых коряжистых пальцах, смотря в пустой лист. Не над тем думал, что отписать по духовной, а над тем – кому. Вернее, кому было ясно – внук был один. Не просто – один внук, а из всей родни – один. Невестку Силантий не жаловал, особенно с тех пор, когда эта столичная мамзель на Меланьины поминки не приехала. Сын-то в Москву через нее попал. И столичную прописку по женитьбе получил. Старики были раз у них - когда внук Андрюша родился. Меланья много чего напекла, меду взяла, всяких гостинцев по узелку. Эта, московская-то, с расфуфыренным именем Эльвира, бросила все в холодильник, не глядя. Потом еще Силантий в Москве был – уже у Андрея. Еще до той девахи, с которой он их в деревне навещал. Нужно было Силантию одну бумагу выхлопотать – для всего села. Знали все, что у него внучок при начальстве – вот и снарядили – что-то по пашням , между двумя районами ничейная земля образовалась. Отдать в надежные руки, ответа дождаться и привезти. Бумагу-то отвез Силантий, а вот ответа не дождался, конечно. Но и Андрей упреждал – нет никакого смысла в Москве сидеть, ответ вам в район и так официально придет. Силантий тоже так думал, но для порядку решил неделю «посидеть». Внук, конечно, не обрадовался, но квартира у него из двух комнат была, бабы на тот момент рядом не наблюдалось, так что стерпелись.
Походил Силантий по Москве, поездил. Огромный город, ничего не скажешь. Дома под облака, а вот люди мелковаты. То ли в сравнении, то ли еще как… не по росту, конечно, а по сердцу. Точнее Силантий и сам бы не мог точно определить. Но что-то такое было в здешних людях… примесь какая-то. К примеру, стояли они в пробке на окружной дороге. МКАД , если коротко назвать. Андрей чертыхался направо и налево, на него тоже огрызались. Ну, это понятно. Хотя они и не спешили особо, нервы все ж не железные. Потом с левого ряда их Скорая подвинула. С сигналами, да фарами. Больного, верно, везли, или, наоборот – за больным ехали. И все бы ничего, да Андрей и еще несколько таких же ловких Скорую пропустили и за ней на большой скорости – как за ледоколом по чистой воде. Силантию стало неловко. Выходило, что они чьей-то бедой пользуются. Поделился с внуком. Андрей только усмехнулся – Силантию показалось – не без превосходства.
- Ты чего, дедуль? Это ж Москва. Тут хлебалом щелкать нельзя. Либо ты, либо тебя. Мы вреда никому не делаем, закон не нарушаем. Так что расслабься.
«Либо тебя… прям, как на войне» - подумал Силантий, но вслух возражать не стал. Но и «расслабляться» не хотелось. Закон законом, но на фронте таких пронырливых не любили. А внук объяснил еще.
- Еще ведь неизвестно, кого везут – больного или блатного. Сейчас они за деньги так мимо пробок народ возят, что побогаче. Как такси, только с гирляндами. А если и к больному, так ему такой счет выпишут – мне сосед жалился как-то – что еще подумаешь, может, сразу помереть легче было бы. Сосед грит – приезжает докторша - этакая цаца, красивая, надушенная, напомаженная, халатиком своим беленьким шелестит – прям как невеста фатой. …
Силантий поерзал на сиденье. Вспомнил Меланью в халате тогда, под налетом. На фронте «цац» не было, а были санитарки, медсестры, сестрички. Их солдаты любили по-братски, берегли, за «цацу» могли запросто каску в мозги вмять – где-нибудь в дальнем окопе.
Или вот еще – тоже на дороге. Ехали по какому-то проспекту - или улице, но очень широкой. Женщина - пожилая, почти старуха, не по поземному переходу пошла, а по верху, прямо между машинами. По глупости, конечно, по бабской. И чего ее понесло? Упала в аккурат на середине, так машин десять объехали ее, пока какой-то паренек прямо перед ними не остановился, вышел, да помог на ноги встать. А Андрей на того паренька обозлился. Из-за таких козлов, говорит, все пробки в Москве и случаются. Даже посигналил, чтобы, значит, быстрей старухе помогал. Силантий огладил бороду и подумал, что его Андрей тоже бы объехал, не задумываясь.
Про телевизор вообще говорить нечего. Внук научил, какие на пульте кнопки, какие стрелки жать, какие не трогать. И программ куча – по новому назвать – каналов. У него-то всего три было, центральные, в основном новости и включал Силантий. А когда погас телевизор – ламповый еще, во время этой клятой перестройки, так и не стал чинить. Не то, что тратиться не хотел, а такие новости жить мешали. Старой радиоточки вполне хватало ему, чтобы понимать, что на белом свете творится. А сейчас смотрел Силантий в московской квартире эти новомодные каналы и ничего не понимал. Нет, о чем шла речь, было в общем ясно. Не понятно только, отчего смеются и чему хлопают. Кто пел – так голосов нет, одно кривлянье, а женское, так почти голое. И чем меньше на такой фифе одежды, тем меньше она умела петь, а восторгов наоборот, больше. Шутили так же из телевизора – не смешно как-то. Но вместо аплодисментов хохот – будто ему подсказывают, в каком месте смеяться нужно. Вот разговоры разные, споры – интереснее уже показалось. Как будто в деревне на сходе – так же все кричат, и слушают того, кто перекричит всех. И так же бабы кудахчат, и чем громче, тем глупее. Как вернулся к себе, так ничего и не вспомнил, что показывали – как внук выражался – по «ящику». А внук и ржал, и причмокивал на этих голых безголосых, а как новости пускали – ругал высшую власть смачными словами. Хотя вроде с этой самой власти и питался.
Но, как бы там ни было, родни боле у деда Силантия не числилось. Чтобы наследство отписать, значит. Так и просидел до темноты дед Силантий над листком в клеточку, думал, корпел. Кроме избы еще что-то нужно было внуку передать. Совет- не совет, кто стариковские советы сейчас слушать будет. Но чувствовал - одной избы мало. Дед Силантий зажег лампу. Потом выключил. Может, в темноте бы лучше ему думалось. Но в темноте вспоминать хорошо, а не думать. Потому снова включил Силантий лампу, придвинул к тетрадке поближе, чтобы глаза, значит, не устали раньше времени, и проверил который раз ручку на обратной стороне Меланьиной тетрадки.
По лампе и почуяла соседка неладное. Никогда дед Силантий днем свет жечь не стал бы. Бригада из района приехала не быстро, но к вечеру все же добралась. Оформили все, как полагается, удостоверили, выписали справку. Антонина заверила, что тут похоронит, поэтому не повезли. Участковый тоже не замаялся – все было просто и даже обычно. Лишь когда извлек из-под потускневшей белесой бороды листок бумаги, поскреб затылок. Но повертев в руках, никуда подшивать не стал, только головой покачал. Действительно, кто ж такое завещает – «Добрых людей вокруг тебя, внучек и сердца, чтобы добро хранить, а еще…». Тоже мне «последняя воля». Участковый усмехнулся на «добрых людей», оглянулся, куда бы деть, и, не найдя лучшего места, бросил листок в печку.
2014