***

Когда умирает кто-то из близких или далеких, но звучащих внутри как собственная кровь, представляю себе квартиру с множеством комнат, словно восковые соты. Пристально различима она с птичьего полета, как геоглиф пустыни Наска, а лицом к лицу – лишь «плохая ночь на плохом постоялом дворе».

Вот из одной комнаты выползает младенец на четвереньках, переползает в другую, из третьей выходит тщательно выбритым или с губами бантиком и замысловатой прической, и дальше, дальше шагает, смеясь, недоумевая, злясь, размазывая сопли по чьему-то рукаву, все как положено, «время обнимать, и время уклоняться от объятий».

Комнаты – чётки. Бусины собираются на прочную нить, временами со звоном рассыпаясь по углам. Не удержать ватному сердцу долгой молитвы. Дрожат солнечные лучи, по косой пронизывающие пыльные помещения, бухнет и тяжелеет древо под ногами от осенних дождей, преображается путешествующий (говорят, каждые 7 лет, фигня это, течет без остановки).

Остается одна запертая комната синей бороды, вожделенная и пугающая до влажных подколенок. Рывком открывает ее сталкер. Том! Нет ответа. Том! Нет ответа.

Вот она, лучшая из пройденных. Медовая. Суперприз для одолевшего лабиринт до конца. Знакомый с детства клетчатый плед уже свит коконом на кровати, стынет чай с мелиссой, и кто-то очень мягкий («мама, светлая королева!» ) целует в лоб, легонько подталкивая к восточному окну.



Диалоги в мире зеро обычно происходят через неплотно закрытую дверь.
«Если что, я здесь» - говорит один сосед.
«Я знаю» - с торопливой благодарностью выдавливает из себя второй.
Двери захлопываются, и ключ в лабиринте резьбы проворачивается раз-два-три-бесконечно.
И каждый сам себе аспирин, пластырь, стакан водки и дар провидения.

Звериная часть души смущённо
«Вальхалла» не произносит,
но тайно жаждет,
как упрощение сути,
как снисхождение к слабости.

...............
Бывает количество скелетов в шкафу превышает численность жителей квартиры, тогда скелеты запевают тягучую песнь висельников, выбивая мерный ритм костяшками, чтоб хоть так обратить на себя внимание и дождаться вольных поселений.
..............................

Поняла для себя, что нельзя долго размышлять об изначальной свободе, начинает всасывать в черную дыру. Все потому, что моральный кодекс выдали, а комментарии к заповедям ты должен проложить сам. Как рельсы в пустоши.
«Не убий, это как, Отец?! – подпрыгиваешь повыше, чтоб темечком почти до неба, - так я одним дурацким словом уже пару десятков перебил, что ж теперь, рот зашивать?!».
«Поступай как знаешь».
«А возлюби ближнего как себя самого?! – продолжаешь прыгать и нервничать все сильнее, - терпеть себя не могу, не сложилась взаимная любовь, и что теперь?!»
«Поступай как знаешь. Ты свободен», - говорит. И улыбается.
Чувство юмора у Него – это просто нечто.
Внимательно вглядевшись в свое отражение в зеркале, постепенно различаешь табличку на груди с единственным словом - «сталкер».

...................................

Запах укропа, он…эдемский. Травяной, пронзительный, без сторонних сладких вкраплений, выдох земли и однозначности детского счастья, когда на четвереньках пробираешься вдоль грядок с горбушкой черного хлеба в зубах.
Или когда папа кричит из летней кухни: они сейчас удерут, лови их, рыбонька! И ты несешься с визгом за расползающимися из грубой мешковины лиманскими раками, участь которых предрешена еще до рождения. И снова укроп в ведре солёной воды, правда, уже сухой, с более стойким маслянистым ароматом, покрывающим сад, кошек, собак, залетных воробьев, и нас, детей, бесконечно счастливых, уже догадывающихся о за-заборной жизни, но еще не столкнувшихся с ней.

....................................

И вот ты - безмятежное зернышко в пшеничном колосе, шелестишь золотом на ветру, ровно, мерно, нежно, без единой мысли в махонькой сухой головке. И вдруг оказывается, что корни глубоко успели врасти вглубь, и кровь земли, будь она неладна, еще при рождении внесла в твои жилы генетическую отраву – память. И как бы ты не укрывался от мира, крепко тебе не уснуть никогда.

....................................

Изучая историю мира, народов и отдельных человеков, едва сдерживаешься от крика «куда тебя несет! остановись пока не поздно!». Но эти крики лишь бесполезное волнение воздуха, так как от рождения ты заражен двумя болезнями: жаждой непреодолимого движения вперед и хворым, едва слышным голосом интуиции.
....................................

В сказочном мире превращения случаются от поцелуя или укуса. В реальном же, от беспощадного слова. Услыхал мало-мальское ехидство, скукожился, кожу пупырчатую нарастил, и вот ты уже неприступная караимская крепость с узкими бойницами…
Хорошо, если переборешь в себе эту болезнь и приоткроешь врата, а бывает, всё так далеко зайдет, что принцесса от поцелуя принца не проснется. Вот это уж горе так горе.

....................................
Вот, думаю, как раньше жили семейственно плотно и скученно, человек по десять под крышей. Шумно, топотно, но в закономерном для близких людей не одиночестве. Мне-то сейчас и подумать страшно, чтоб кого-то из родственников к себе подселить. Не из-за нелюбви, нет. Из великой любви.

А в детстве все было иначе. Родители, естественно, от зари до зари на работе, у врачей особый график. А дома со мной – целых три бабушки. Три очень милых феечки, прошедшие через мясорубки разного помола, но не утерявшие волшебного дара.

Управляла домашним миром бабушка Сабина. Думаю, она могла бы вести в бой отряды берсерков после пережитых ссылок, казахстанских поселений с малыми детьми, голода, цинги, малярии и скошенного трактором уха. Она пекла печенье под названием «пупчики», круглое как куриный глаз, с торчащим посредине орешком, и гуляла по двору с палочкой из-за полиомиелита.

Бабушку Акулину, махонькую и горбатую, отслужившую няней в господских домах, папа с мамой забрали к нам, потому что так должно было быть, и никак иначе. Периодически она спасала меня от праведного гнева бабушки Сабины, варила обеды и ворчливо говорила «А у нас до революции было иначе», а еще лихо отгоняла дурные сны: «Святой Осип, переведи с плохого сна на хороший, куда ночь, туда и сон».

Третью бабушку звали Маня. Ее мама выписали из города Парижа по причине того, что она полностью ослепла, единственная дочь погибла в автокатастрофе вместе с мужем, арабским послом во Франции, и Маня осталась одна. Прибыла она к нам на папиной машине, ощупала мое лицо сухими прозрачными пальцами, как это делают слепые; опустила руки ниже, шлепнула меня по одному месту и сказала со смехом: «Худая жопка». И, конечно же, в тихом ужасе я поскакала к маме спрашивать: «Что такое "жопка"?!», и для шести лет это было просто слишком.

Дальше жили все вместе счастливо. По утрам бабушка Маня выходила из своей комнаты в прозрачном халате под названием «лапсердак», накинутом на толстый стеганный халат, с горшком в руке, пробираясь наощупь со словами «Расступитесь, генерал идет». И все расступались. И улыбались. Бабушка Акулина жарила цыплят в вине, ровно так, как ее научили в «господских домах». Бабушка Сабина за всеми наблюдала, вышивала, выбивала из детей дурь, и не расставалась с книгами.

А потом все собирались в столовой и смотрели «Войну и мир». Бабушка Маня просила описать внешность Болконского. И мама с жаром в деталях описывала, так как была тайно влюблена в Тихонова, а я сидела под столом, свернувшись в маленькую устрицу и плакала, не совсем понимая, что несет всему человечеству и лично мне - звездное небо Аустерлица, но уже тогда предчувствуя неладное.
----------------------------------------------------------