Алька родилась в самый что ни есть несчастливый день, который в народе так недолюбливают, – 13 мая 1948 года. В семье из трёх человек – мать, отец и старая бабушка – она была первым ребёнком. Часто болела, и бабушка не раз говаривала: «В году двенадцать месяцев, а ты умудрялась заболеть двадцать четыре раза».
Жили в своём доме на окраине города. Не то что уж совсем бедно – всё-таки была кой-какая скотинка: держали двух коз, двух-трёх поросят, кур. Большой огород был возле дома да плюс баня. Правда впоследствии от огорода отрезали часть земли, оставив вместе с домом восемнадцать соток.
Трудности у семьи были другие. После войны было плохо с хлебом, невозможно купить обувь, одежду. Родители Альки работали и как могли тянули большое хо-
зяйство.
Алька – долгожданный ребёнок, мать не могла забеременеть два года. Родите-
ли уже начали подумывать, не взять ли им ребёночка из детского дома. Бабушка, отцова мать, на это махала руками и говорила: «С ума сошли, что ли? Да подождите, мешок-от как развяжется да посыплется с него так, что ещё не рады
будете». Алька родилась с маленьким весом – 2600 г. Через 1год 10 месяцев родилась сестра Люба, ещё меньше – 2200 г. А каких богатырей можно было ждать от их матери, если она во время войны еле выжила.
Как росла до трёх лет, Алька не помнила. Но день, когда мать принесла из родильного дома третьего ребёнка, врезался в память. Ей тогда уже исполнилось 3,5 года. Ждала она маму из больницы каждый день.
Зима, декабрь, мороз. Печь-каменку затопили с утра: бабушка грела воду. Клубы чёрного дыма плавали под потолком, но тепла не прибывало. Алька с Любой из-за маленького роста чада наглотались меньше. Для тепла им на спину повязали шали, перекрестив концы на груди и продёрнув под мышками, завязали сзади узлом. Бабушка ругала сына: «Вот придёт Мария с ребёночком, что скажешь, почему печь дымит? Сколько говорила: сходи, Иван, на дорогу, насобирай конских яблок. Я бы и замазала печь-то. А сейчас как отвечать? Вот-вот ведь придёт».
Мать с порога всё поняла: пил муженёк, пока её не было. Кончился небольшой отдых, и впрягаться надо в семейную лямку с первой минуты. Ребёнок плакал. Мать, сидя на большом сундуке, кормила его грудью и заливалась слезами. Алька с Любой прилипли к ней с обеих сторон. Печь всё-таки понемногу давала тепло, и Мария развернула сына. Алька от увиденного оторопела. Перед ней лежал красно-синий маленький дрыгающийся человечек. Но почему у него между ножек не так, как у неё? Недолго думая, она сдрючила с себя голубые рейтузы и сравнила. Ну да, не так. А почему у неё нет того, что есть у него? И тут же этот вопрос задала матери. То, что все засмеялись над ней, ей было обидно. Успокоилась, когда объяснили, что родился мальчик, а вы с Любой девочки.
Дети подрастали, и занималась с ними в основном бабушка. В садик не ходили, а о том, что он существует, даже не догадывались. В пять лет Альку считали, да и она сама тоже, уже взрослой. Её брали с собой на покос, рыбалку, посылали в магазин за хлебом. Она старшая, потому и спрос с неё больше. А ей всегда хотелось как-то приласкаться к маме. Но та каждый раз напоминала ей: «Большая кобыла уже выросла, на маленьких времени не хватает»». Алька отходила в сторону и жадными глазами ловила материны ласки другим. Любу мать называла: «Дюймовочка ты моя». Наверное, за то, что маленького роста, как куколка, и вся похожа на мать. Алька – длинноножка, худенькая, как вичка, глазки голубенькие, совсем как у отца. Когда мать ругала Альку, как той казалось, ни за что, говорила: «Вся в ихнюю породу пошла, ничего моёго нет, уж копия свекровка». Отдушиной для девчушки был отец. Он добрый и никогда её за косцы
не дёргал и не бил. Пока мать возилась с младшими детьми, они с отцом залезали на русскую печь, и Алька уходила в мир сказок, песен и прибауток. Бабушка для Альки была воспитателем и учителем. Каждый день узнавала от неё что-то новое. Бабушка рассказывала про свою жизнь, про Бога, иногда читала Библию. Она помнила наизусть стихи Пушкина, Тютчева, Лермонтова. Когда Алька пошла в школу, уже многое знала из школьной программы. Отец ей рассказывал о своих трёх братьях, которые погибли на войне, и как сам воевал. И в Алькиных глазах отец становился сказочным героем, сильным и храбрым, от которого немцы драпали под его крики «Ура!». Она осторожно трогала пальцем его раны и очень им гордилась. Мамы ей не хватало. И если бы та хоть раз ей сказала: «Маленькая ты моя доченька» или такое, о чём Алька даже и подумать не могла, поцеловала бы её… Ох, как бы она свою маму обняла, прижалась бы к ней и сказала, как сильно её любит. Но этого не происходило, и Алька снова искала утешение то с отцом, то с бабушкой.
Вчера ей опять попало от матери. Алька ревела от обиды и про себя твердила, что всё это несправедливо. А попало вот за что. Давали детям иногда сладости. Делили всем поровну – по три печенинки, по три драже «крыжовник» в полосочку. Алька съедала их довольно быстро, как ни старалась растянуть. Сначала она понемногу откусывала печенье по рисунку, а уже потом и рисунок съедала. А сестре хватало надолго, потому как она их не ела, а облизывала и сосала. Алька, глядя на это, давилась слюной и злилась на сестру:
- Чего ты их лижешь, съела бы да и всё.
- Ага, знаешь, как вкусно так есть. У тебя уже нет, а у
меня ещё две.
Алька не выдерживала издевательства и начинала канючить: «Дай немножко откусить». В конце концов Люба уступала. Давала Альке откусить, ограничив пальцем маленький облизанный кончик печенья. А Альке хотелось ещё и ещё. Она просила у брата Миши, которому было три года. Он вообще не ел печенье, а прятал его под подушку в своей детской кроватке: там у него был целый склад. Миша с удовольствием отдавал ей целую печенинку.
Вот за этим занятием и застала её мать. Обзывала она Альку самыми обидными словами: что она большая кобыла, маленьких объедает, и что у неё нет ни стыда, ни совести. Альке было стыдно, но с матерью она не соглашалась. Она же старшая, больше всех, значит, и печенья ей должны давать больше.
Из игрушек у детей были юла, деревянные облезлые кубики, из которых когда-то можно было сложить картинку. Ещё тюрички из-под ниток, палочки от мороженого, всякие бутылёчки, мячи и бабочка на палочке, у которой двигалось только одно крылышко, а второе почему-то висело. А ещё фантики от конфет, камушки-голыши. Самая любимая игра – в паровоз. Стулья сдвигались друг за другом, Алька, конечно же, – машинист, а все остальные – пассажиры.
В школу Алька пошла, как и все, в семь лет, не зная ни одной буквы. Первые четыре года училась на «отлично», хотя бывали трудности с арифметикой. У матери на неё не хватало времени, и с трудной задачей она отправляла дочь к отцу. Тот в свободное время любил почитать и неохотно занимался с Алькой. Напишет все решения и шепнёт: «Вопросы к ним сама подставишь»…
За всё детство Альке удалось побывать в пионерском лагере дважды. Впечатления остались на всю жизнь. Первый раз – после первого класса – она отдыхала в лагере возле посёлка Калино. Путёвку дали матери, которая работала на станции Соликамск. Алька была очень самостоятельной: сама стирала свои маечки и трусики. Не дожидаясь, когда высохнут на кустах акации, складывала их полусырыми в чемодан – вдруг своруют, и бельё заплесневело. А ещё она хотела привезти из своего отпуска какие-то гостинцы. Однажды солнечным днём всем отрядом пошли собирать черёмуху. Вот тут она и проявила свою хозяйственность: мягкие сочные ягоды горстями складывала за пазуху. Скоро майка оттопырилась
большим шариком и намокла коричневыми пятнышками. Воспитательнице стало плохо. На вопрос «Зачем ты это сделала?» Алька пожала плечами: «Как зачем? Ребят меньших хотела угостить».
Как-то в столовой на завтрак дали манную кашу, варёное яйцо и какао. Кашей Альку не удивишь, а вот яйцо дома просто так не давали: использовали только в стряпню. И Алька увлеклась, забыла обо всём на свете: сделала маленькую дырочку в скорлупе и осторожно чайной ложечкой доставала мякоть из середины. Вот стаканчик и готов, теперь можно в него какао вылить. Она не видела, что в столовой осталась одна, не слышала, что её давно зовёт пионервожатая. Алька налила какао в скорлупу-стаканчик и, не успев сглотнуть, получила подзатыльник от воспитательницы.. В дверях смеялись дети.
Второй, и последний, раз она ездила в пионерский лагерь в десять лет. И впервые испытала ответственность за других. На её детские плечи легли заботы не только о себе, а ещё и о двух девочках. Так получилось, что добираться из лагеря домой им пришлось четыре дня, и Алька мучилась, как разделить деньги в сумме 75 рублей на еду для всех.
В самом лагере ей очень понравилось. Она узнала много нового, у неё появились друзья. Её удивляло разнообразное питание из трёх блюд, и каждое на отдельной тарелочке. Дома все ели из одной большой чашки. Зачерпнёшь и подставишь кусочек хлеба под ложку, чтобы, не дай бог, не накапать на клеёнку. Тут уж кто смел, тот и съел, в большой семье за столом не
зевай.
Алька много чего не любила в детстве. Например, гречневую кашу. Она называла её черной, закатывала скандал, что опять осталась голодной. От вида жёлтой горошницы истерила. А другого не было. Не хочешь – не ешь. Зато часам к одиннадцати утра кишки хоть на бадог наматывай – так есть хотелось. Хорошо, если на печи были сухари. Бывало, бабушка отрезала всем по ломтю хлеба и насыпала сахарный песок кучками прямо на клеёнку. Дети макали в него кусочки хлеба и запивали водой.
Алькин дом стоял на берегу реки и выходил фасадом на лес. Построили его бабушка с дедом ещё в самом начале XX века. Когда Альке было четыре года, дом обшили тёсом, сделали резные наличники, крышу покрыли шифером. Перенесли двор с северной стороны на южную, соорудили новый коровник. В доме стало две комнаты, кухня, прихожая. Из просторных сеней одна дверь вела в кладовку, где зимой висели на крюках мороженые туши поросят, вторая - в туалет. К дому примыкало высокое крыльцо с верандой. Зимой Алька очищала его от снега, а летом – от козьего гороха и куриных луж.
От холода Алька спасалась на русской печи. Устраивалась среди валенок с очередной книгой и уходила из реальной жизни в мир путешествий и фантастики. Спать все ложились рано - часов в десять. Читала с фонариком или свечой, как придётся, лишь бы читать. Ох и попадало же ей за это от родителей! В доме не было ни одной книги, брала их в школьной библиотеке. Даже радио не было - той чёрной тарелки, которая имелась почти в каждом доме. Был радиоприёмник «Москвич», но отец прятал его в сундук. Доставал вечером, когда уже не ждали учётчиков по свету. Плату за свет брали с лампочки и розетки, поэтому отец подсоединял приёмник напрямую. Алька садилась на диван, обтянутый коричневым дерматином, и слушала музыку. Заглядывала в стеклянное окошечко со шкалой и удивлялась: как люди помещаются в этой коробочке? Мать говорила отцу: «Алька-то замуж за нерусского выйдет: всё ненашенское слушает».
Кроме дивана в комнате стоял шкаф с рогатым оленем на створке. Стол под скатертью, а над ним в чёрной деревянной раме – зеркало, в котором было трудно что-то увидеть. Большую часть комнаты занимал фикус до потолка, на окнах – тюлевые занавески. На самом главном месте – никелированная кровать родителей с высоким пружинным матрасом, а над ней - ковёр-клеёнка: красавец-мужчина на лесной поляне разрывает тигра, а другой, уже бездыханный, лежит у его ног в луже крови. Поверх этой красоты висело ружьё-одностволка.
С этой кроватью у Альки тоже связаны воспоминания, причём совсем не радостные.
Лето. Ночью началась ужасная гроза. Молнии сверкали зигзагами через всё небо, а раскаты грома сводили с ума. Казалось, вот-вот дом расколется пополам. Алька очень боялась, от страха заревела и позвала мать, но та не подошла к ней, не успокоила. Алька побежала в спальню родителей, чтобы забраться к ним под одеяло. Но мать на неё закричала, спихнула на пол. Девчушка снова и снова лезла к ней и орала во весь голос: «Я боюсь!». Мать была неумолима, она стыдила Альку, ругала: «Большая уже кобыла. Ишь ты чего удумала - боится она. Маленькие не боятся, а она забоялась. Иди отсюда на свою кровать, нечего здесь делать, кровать матери – святое место». Алька уже не соображала, что делала. Она залезла под одеяло к матери в ноги и прижалась к спинке кровати. Мать принялась запинывать Альку: «Ишь ты, сука, чего удумала! Если я узнаю, что ты спишь с отцом, пока меня нет дома, – убью. Альке было больно, она ударилась спиной о прутья кровати и хоть очень боялась грозы убежала к сестре. И там, свернувшись клубочком под одеялом, ещё долго не могла успокоиться.
Их с сестрой кровать была на кухне, возле высокого - до потолка - шкафа. Здесь же стоял большой стол, за которым учили уроки, ели, на нём же солили капусту, разделывали поросёнка. По бокам от него – два сундука, которые тоже выполняли несколько функций. В спальне две кровати – одна бабушкина, на другой спал брат Миша. Был ещё там старенький комод, сделанный когда-то дедом. Ящики в нём заваливались внутрь под разным углом. На комоде пылились самовары, один никелированный, в который Алька любила смотреться. Нос в нём становился толстым, а глаза навыкате – смешно! Другим, медным, самоваром пользовались по воскресеньям. Летом на реке чистили песком до блеска, а вот никелированный отдыхал. Не помнит Алька, чтобы в нём воду кипятили. Пол застилали домоткаными половиками, и не дай бог, если кто их сборонит. С этими половиками у Альки тоже связана история.
Однажды она получила кол за невыученное стихотворение. И вот тут-то и запомнила узор половиков. Била тогда её мать лбом об пол да приговаривала: «Запоминай на всю жизнь рисунок-то». Долго на Алькином лбу не сходили полоски от половиков. А назавтра её за стол не посадили: все за столом, а она за печью. Мать всё приговаривала: «Ходи, ходи по половицам-то: по одной ходи,
на другую заглядывай». Пожалел отец, рявкнув на мать так, что все замерли: «Хватит уже! Садись, Аля, за стол».
Алька села на краешек лавки, но ложкой до чашки дотянуться не посмела. Со слезами молча пила чай с хлебом. За столом тихо, даже маленький Сашка, второй
Алькин брат, примолк...
Весной Альке исполнилось 12 лет, а месяцем раньше она стала девушкой. Отметила, как и все женщины, три красных дня в календаре и решила, что стала совсем взрослой, но, по сути, оставалась всё тем же ребёнком. Теперь ей летом в «красные дни» не приходилось купаться, как её подружкам. Те весело плескались в реке и недоумевали, что это на Альку нашло. А она жарилась на солнце, загребая горячий песок на ноги, и не знала, как объяснить девчонкам, ведь они все младше её на год, а то и на два.
А следующий апрель выдался жарким: температура зашкаливала за 30 градусов. Девчонки так обгорели на солнце, что кожа пузырилась. Перед самым 1 Мая, сидя в лодках, стоящих на приколе, Томка не выдержала: «Вода-то какая тёплая. Может, искупаемся?». Сказано – сделано. Все решили тут же обойти эти лодки, а на глубину не заходить. Но всё равно раза три окунулись с головой. Вода оказалась тёплой только на поверхности, ближе к дну – ледяная. Сезон открыт.
В следующий месяц три «красных дня» не пришло. Ну, нет и не надо. Зато купаться теперь можно сколько хочешь. А уж плавала-то Алька здорово: и на спине, и боком, и в размашку, и даже столбиком - лучше всех. Так бы и жила в воде. А вот мать проходу не давала, каждый день ругалась: «Натаскалась, сука, с парнями-то? Нет ведь месячных-то. Говорила тебе, близко не подходи к ним, не целуйся – забеременеешь. Смотри, если узнаю, что ребёнок будет, на одну
ногу наступлю, а за другую дёрну и разорву».
На Альку и правда напал страх: шутка ли, три месяца уже нет ничего. Скоро в школу, а вдруг и правда попала? Альку от этих мыслей кидало в жар. Так ведь не целовалась же ни с кем. А может, по воде передалось? Как-то купались с девчонками, пришли парни, взрослые уже. Сколько звала подружек идти купаться выше по течению, так ведь нет, не пошли. А может, тогда попала, когда с Витькой под эстакадой лежали на животах? Играли в прятки, вот она туда и залезла, а потом и он туда прибежал. Ждали, ждали, когда их найдут, да так и не дождались. Пришлось вылезать.
Алька то и дело ощупывала свой живот. Тыкала в него кулаками. Но ничего не находила. Теперь она часто оставалась дома, осунулась, подурнела от своих мыслей, и тошнить её стало почему-то.
– Чего не ешь? – допытывалась мать. – Иван, Алька наверняка беременная у нас.
– Кто? – опешил отец.
– Глухой, что ли? Про Альку разговор веду.
– Да не дури-ка ты, Мария, Алька – беременная, придумаешь тоже.
Но на дочь посмотрел пристально.
Ничего не оставалось, как ждать. Алька лежала на маленькой кровати в спальне, уперев ноги в печь.
– Чего лежишь средь бела дня? То домой не дозовёшься, а тут разлеглась. Заболела, что ли? – наклонилась над ней бабушка.
– Меня тошнит и в животе что-то токает.
– О, ну-ка, ну-ка дай-ка я посмотрю. Не надсадилась ли ты? Ложись на спину, сейчас руки пойду вымою.
Бабушке часто доводилось править людям животы. Приходили с палочкой, а раза через три-четыре выздоравливали. И вывихи она вправляла, и раны лечила. Тяжёлая работа у мужиков была, да и у баб тоже.
Бабушка намылила руки и стала ощупывать Алькин живот.
– О, девка, надсадилась ты. Смотри-ко, сколько комков-то у тебя в животе. Отругаю Ивана, пошто позволяет тебе таскать брёвна с реки. Они тяжёлые, топляки-то.
– Я, бабушка, только тонкие носила, хотела папе помочь.
– И тонкие тяжёлые. А на белье-то нет, так сама и виновата.
Алька вся съёжилась: и бабушка туда же.
– Искупалась, небось, по весне рано, вот и застудилась. Ну да не переживай так. Поправлю всё. В субботу баню истоплю да попарю тебя. И будет порядок.
В бане бабушка не жалела сил: хлестала Альку веником на полке, пока та не вырвалась. Бежала нагая через весь огород. Как оказалась в кровати, не помнила. Бабушка обнаружила её в луже посреди двора уже после того, как сама помылась.
Алька лежала голая под одеялом.
– Вошла, вошла в сознание. Ну слава богу! Думали, что уже душа скоро отлетит,
– голос матери был на удивление ласковым, и, как показалось Альке, – слёзы на глазах.
Мыться пришлось заново. Все с Алькой нянчились, как с больной.
А она не могла поверить в эти перемены. Непривычно как-то. Всё у неё наладилось, как и обещала бабушка. Три злополучных дня в следующий раз пришли вовремя. А вот как получаются дети, она узнала, когда училась в седьмом классе. В тот день девчонки всё чего-то шушукались да кучковались. И только от подружки Алька узнала, что Ленка принесла брошюру «Как девушка превращается в женщину, а юноша – в мужчину». Девчонки записывались почитать. Подошла и Алькина очередь, но как её прочитать за один вечер? Где читать?
В школе – не дай бог, учительница увидит, а дома мать сразу бросит в печь да такой скандал учинит. Нет-нет, страшно даже подумать.
Весь вечер Алька ходила в холодные сени, будто бы в туалет. На улице мороз, долго не настоишь. Да и мать что-то заподозрила: «Чего бегаешь, живот, что ли, расслабило?» В сенях лампочка светит тускло, буквы еле видны. Алька что-то прочитала, что-то пробежала глазами, но, самое главное поняла, что дети получаются совсем не через поцелуи.
Эх, Алька, и почему тебе раньше эта книжечка не попалась? Не надо было бы
отказываться от свидания с Витей. Он всего-то на год её старше и живёт от них через огород. Такая чубина кудрявая у этого Вити – чистый цыган. Смуглый, высокий парнишка, по которому страдали все её подружки. А вот на лодке весной он прокатил её одну. Ох и страшно же было тогда ей. Река разлилась до самого леса, лодочка узенькая, небольшая, вёсельная, бортики от воды сантиметров на пять, не выше. Алька от страха не то что не шевелилась, она и дышать-то боялась. Доехали на ту сторону реки до самых кустов в жёлтых серёжках. Витька смеётся, а в глазах его зелёных бесенята прыгают.
– Поедем, Витя, обратно, – еле проговорила Алька. Но что боится, не призналась.
Алька получала от него записки на тополиных листочках – их приносила сестра Люба. Звал на свидание: «Приходи на берег к десяти часам вечера». Через тюль на окне Алька видела его на берегу. Мать тут же с кровати подавала голос: «Марш спать, кого это ты в окошки выглядываешь?». Однажды, видно, не мог больше Витя ждать, и прилетел камушек в окно. Цыкнуло тоненько стекло.
– Чегой-то? Как будто кто-то камушек в окно бросил, – встрепенулась мать.
А через минуту уже второй камушек, видно, побольше, пробил в стекле дырку и угодил прямо на кровать родителей. Пришлось выслушать от них всё, что о ней думают:
– Гулящая растёт, чего доброго ещё в подоле принесёт. Вот сраму-то не оберёшься. Связалась с каким-то бандюганом, только с ножиками и ходит. Вот подрастёт немного, надо за Генку сосватать: в армии отслужил, один сын у
родителей, хозяйство большое…
За Генку? Алька съёжилась. Да у него всегда лицо красное, как помидор, и рыжий он. Ну нет, я лучше утоплюсь, чем за Генку. А Витя такой красивый. И в глазах его зелёных бесенята скачут.
Тётя Дуся, Витина мать, и Алька часто вместе вечерами пасли своих коров. Алька, отмахиваясь от комаров, вздыхала: не видит меня тётя Дуся, даже не разговаривает. Да и как меня заметишь? Бедные мы, и нарядов у меня красивых нет. Вот если бы было у меня белое платье, как у Золушки, прошла бы я в этом платье мимо их окон. Вот бы она удивилась и сказала: «Чья же это девочка идёт мимо наших окон? Да неужто это Марии дочка?» И смотрела бы на меня тайком из-за герани…
И Алька в очередной раз сладко засыпала под эти мечты. А теперь поздно уже. Витя с Шуркой встречается. Да и Алька в городе не бывала: всё лето работала детсадовской нянечкой на выездной даче. И как только подружка Томка узнала, что Алька вернулась, тут же ей всё и доложила. Томка – красавица. Бегали за ней пацаны наперебой, а ей хоть бы хны. Засмеётся – зубы во весь рот белые да крепкие. Тряхнёт кудрявой головой и зальётся смехом.
И вот стоит Томка перед ней с округлившимися глазами и рассказывает: видела она Витьку сама лично на дамбе. Лежали они с Шуркой и целовались. Так… Алька проглотила ком. Ох и змея же эта Шурка. Ещё с весны повадилась она ходить в их компанию с соседней улицы. А теперь вот уже и с Витей целуется. Как будто украли что-то у Альки. Навалилась щемящая тоска. А ещё – брезгливость. Целовались они. И Шурка забеременеть, как Алька, наверное, не боялась. «Ну и пусть, пусть, –твердила себе Алька. – Пусть что хочет делает теперь Витя. Она гордая и сильная – вытащит она эту занозу».
Жизнь продолжалась, у каждого своя. Алька окончила восемь классов, поступила в 9-й. Школа-то далеко, и когда выпал снег, оказалось, что надеть ей нечего. Устроилась работать на молокозавод. Матери помочь надо – денег не хватало.
К тому времени родители развелись. Семья жила теперь не в доме, а в коммуналке, с соседями. Проработав почти год, Алевтина поступила в ПТУ на токаря. От матери доходили до неё слухи, что Витька связался с каким-то Яшкой: тот пьёт, курит и Витьку с пути-дороги сбивает. Ездили они в какую-то деревню, и набегал там Витя девчонке ребёночка. Ему в армию скоро идти, а мать заставляет его жениться. Да, вот как сложилась жизнь твоя, Витя. Не судьба, значит, нам с тобой быть. И с Генкой тоже, слава богу, не получилось. Женился Генка на буфетчице. От этой счастливой новости у Альки сердце чуть не выскочило.
…Апрель. В открытое окно задувает ветерок, и музыка из новой радиолы слышна далеко. А под окном Витя стоит, улыбается.
– Чего тебе, Витя?
– Выходи на улицу.
– Зачем?
– Так, поболтать. В армию меня забирают. Выйдешь?
– Нет, Витя, женатый ты, и ребёнок у тебя будет.
– Родилась уже дочь. Но я не женат, слышишь, и никогда на ней не женюсь.
– Нет, Витя, не могу я, женатый ты.
Не вышла Алевтина. Ушёл Витя в армию.
Вскоре матери дали двухкомнатную квартиру в Боровске. И уехали они с вокзала навсегда. Алевтина работала на военном заводе токарем. Выскочила замуж, родила двух сыновей, муж пил, толком не работал – пришлось расстаться. Второй раз в загс сходила – дочь родила. Прожила с мужем двадцать лет и все годы терпела его побои да пьянку. И с этим развелась. В 48 лет стала свободной.
Свобода длилась недолго: месяцев через шесть встретились с Анатолием, тоже разведённым. На его предложение дала согласие пожить вместе недельку – что получится. Неделька-то уж очень длинной оказалась. 19 лет живёт Алевтина с Анатолием, правда, в гражданском браке. За эти годы не только не получала
тумаков от мужа, а даже слова плохого не слыхала. Всё только Аллочка да Алевтинка.
Всю жизнь проработала на заводе, да в девяностые годы сократили её. До льгот-
ной пенсии не доработала 9 месяцев. Где работу искать, чем жить? Пошла на рынок, торговала 7,5 лет, сама ездила за товаром, сама баулы таскала. Анатолий запретил: «Сиди дома, отдыхай. Я работаю – денег хватит».
К тому времени все дети выросли, работали. Дочь замужем, сыновья женились. И вот однажды встретила Алевтина Витю – через столько лет, почитай, 30 годочков пролетело. Она тогда ещё на рынке работала. Он шёл мимо её прилавка, всё такой же худощавый да чернявый, только чуб стал поменьше да стрижка другая.
– Витя! – окликнула Алевтина.
Он оглянулся. Сначала долго не мог понять, кто перед ним: из худенькой девчушки Алевтина превратилась в крепкую взрослую женщину весом под сто килограммов.
– Ты что ли, Аля?
– Я.
И запрыгали в глазах Вити бесенята, ох, запрыгали. Тот, всё тот же Витя, ничуть не изменился. Мать Алевтины приносила новости с вокзала, что женили Витю после армии. Как он ни брыкался, ни упирался, мать заставила. Да и девушка та его дождалась, и ребёнок растёт.
И вот теперь случайно встретились. Разговорились, и, как показалось Алевтине, уходить Витя не торопился. И запохаживал мимо её прилавка каждый день. Когда поболтают, а когда только поздороваются. Один раз подошёл с женой. Алевтина растерялась и стала объяснять ей, что друзья они с Витей с детства, жили рядом. Оборвала она Алевтину резко: «Знаю я про вас всё. Можешь не рассказывать».
Когда Алевтина покончила с торговлей, они опять потеряли друг друга из виду. И опять же случайно встретились, лет через десять. Алевтина вышла из дома –
яблок купить в киоске, а Витя стоял рядом, курил.
– Здравствуй, Аля. Ты как тут оказалась?
– Да живу я тут, вот в этом подъезде.
– Давно?
– Да скоро 10 лет уже.
– 10 лет? Как я тебя никогда не видел? Куда ты тогда делась? Я всё ходил, ходил к твоему прилавку, а тебя нет. Столько лет нигде не встречались.
– А ты чего стоишь тут, Витя?
– Я тут рядом живу, вон в том доме. Вот зашёл в киоск курево купить.
Поседел Витя, и стрижка короткая. А глаза – такие же зелёные, с прищуром да бесенятами. Долго стояли. Он всё разглядывал Алевтину да вопросы задавал. Насилу расстались.
И снова Витя к её дому зачастил. Постоит, покурит возле киоска, а то пройдёт мимо и на окна глянет. Бывало, зимой всего снегом занесёт. И чего стоит? А когда встретятся случайно, не отпускает, всё разговоры какие-то находит...
Весна. Солнце припекло. Алевтина принимала солнечные ванны: стояла за ветром, наслаждаясь теплом. Снег ещё весь не стаял, но вокруг дома были открытые сухие места. Витя окликнул её:
– Аля, загораешь, что ли?
– Загораю, здоровье за зиму подвело, витамин Д ловлю.
И опять Витя смотрит на Алевтину зелёными глазами.
– Эх, Витя, что ты можешь мне теперь сказать? Старые мы уже, по 60 лет исполнилось. Пусть всё останется как в детстве. А вот я скажу тебе, что женился ты рано. Я тебя так любила – чисто, светло, непорочно. Эх ты, Витя,
свою жизнь испортил и мою. Ведь если бы ты не женился тогда, и я, может, не намаялась бы со своими мужья-ми, не приняла бы столько горя.
Он, наверное, ждал этого разговора. Дёрнулся навстречу, запрыгали всё те же искры в глазах, да тут же и опустил голову.
– Чего же ты раньше об этом не сказала, Аля?..
Наступило лето. Началась огородная страда, да ещё внук родился от дочери. Их с Витей пути как-то не пересекались. А к осени Алевтина надумала продать свою
трёхкомнатную квартиру и купить в другом районе двушку. Разницу от продажи отдала сыну: маются с женой да ребёнком в однокомнатной. Переехала Алевтина.
С той поры прошло два года...
Здоровье пошаливало уже капитально, мучали головные боли. Алевтина решила сходить в магазин да заодно и проветриться. Случайно встретила жену Витиного брата. Поздоровались. Постарела Тамара, и глаза печальные. Поведала Алевтине, что её муж скоропостижно умер.
– Давно?
– Да вот уже как шесть месяцев.
– А как тётя Дуся? Живая?
– Тоже умерла, год назад. 99 лет ей было.
– А Витины сестра Валя и брат Николай живы?
– Живы, приезжают.
– А Витя? Витя как поживает? Уехала я из того района. Раньше-то часто виделись, почти каждый день. А теперь давно уже не встречаю его нигде.
– Так нет теперь у нас Вити.
– Как это нет?
– Застрелился.
– Случилось что-то? Почему?
– Сами не можем понять. Пришёл с работы домой, всё, как обычно. Покушал, пошёл на балкон покурить да там и застрелился из ружья. Год уже, как схоронили...