Турковосаратовские рассказы Сборник

 
 

ТУРКОВОСАРАТОВСКИЕ РАССКАЗЫ

Предисловие (о родине)

Я рожден москвичом в четвертом поколении, в семье, где к деревенщине и деревне относились предвзято, то есть сугубо отрицательно. Поэтому мое детство и юность прошли в Москве, пределы которой я не покидал до 1979 года, за исключением ежегодных однодневных поездок в подмосковный дом моей тетки и двух выездов в дома отдыха - в 1970 и 1974 годах. И только в возрасте девятнадцати лет, самостоятельно съездив в Ленинград (Санкт-Петербург), а затем и в Калинин (Тверь), я узнал, что кроме Москвы существует огромная страна по имени СССР, по которой, в принципе, я мог свободно передвигаться1. Ведь в наши годы фраза «не ходите, дети, в Африку гулять» была сугубо риторической - а кто нас выпустит? Граница-то на замке, а все мы - под замком. Хотя меня тогда это совершенно не коробило. Понимая, что «нельзя объять необъятное», мне на мою краткую жизнь, хватило бы и стотысячной доли этой страны. Все равно - для меня, малограмотного юноши, каждый ее уголок был «terra incognita» и, соответственно, манил и притягивал.

Став старше, я много поколесил по ней, прочувствовав на себе, что она, на самом деле – рыхлый агломерат различных (а зачастую чуждых друг другу) стран, народов, культур и религий. Это позволило мне осознать тот факт, что Родина – не официальное понятие, а то, что дорого, близко и любо лично тебе, а ни кому-нибудь другому. На Родине не обязательно родиться, главное ощущать свою связь с этим кусочком земли. Лично для меня ни люди, ни язык2 не составляют Родины, они вторичны, первично – знать, что есть такое место на Земле, где ты можешь без прикрас сказать: «Я дома!»3

Кому кажется удивительным, что родиной можно считать то место, где ты не рождался, напомню, что считаем же мы своих любимых родными, хотя родились с ними в совершенно разных местах и в совершенно разные годы.

Меня смешил лозунг «Моя родина – СССР». Проехав по Транссибирской магистрали я увидел много всего, по большей части однообразного, но главное – чужого4. Я не ощущал себя дома ни в Чите, ни в Хабаровске, ни в Свердловске. И не нашел ничего такого, что было бы созвучно моему сердцу. Да было, и красиво, было и загадочно, и интересно, но ничего родного не чувствовалось.

Еще больше меня умиляла Государственная Граница. Почему? Почему я должен считать землю с одной стороны границы – своей, а с другой стороны – чужой? Только потому что наши Правители так разделили зоны своего влияния? А что мне до них? Ведь планета-то одна!

Наше поколение на себе прочувствовало надуманность понятий, и Родины, и Границы, когда после 1993 года моей Родиной стала считаться совершенно иная территория. И граница, которая считалась «священной» изменила свое направление. То, что совсем недавно составляло мою Родину, стало Заграницей и, вообще, чужой, а кое-где и вражеской территорией. Смех один!

Встретившись с Ириной Алекаевой в 1985 году, я узнал, что, помимо давно знакомых мне городов, вроде Ленинграда, Горького (Нижний Новгород), Саратова, существует еще и маленький районный центр, с нестандартным именем Турки, лежащий на берегу Хопра, прославленного много лет назад писателем Загоскиным5, рядом с небольшой лесополосой, тянущейся вдоль по течению реки, среди бескрайних полей Тамбовской и Саратовской областей.

Как и большинство райцентров, Турки – милый, уютный, сонный городишко, больше похожий на крупное село – с кирпичными строениями, которые можно пересчитать по пальцам, с обязательной базарной площадью в центре и несколькими дорогами подходящими к ней с разных сторон. Жалко, что, к тому времени, все церкви Турков были уничтожены безжалостной красной властью. Я хотя и не поклонник религий, особенно христианства, но культовые здания люблю, как всякие человеческие творения, способствующие оживлению пейзажа.

Таким образом, благодаря Ирине, для меня на нашей планете прибавилось еще двумя родными местами, появились еще две родины – Саратов и Турки. Не знаю, почему. Может быть они действительно созвучны моей душе, моему характеру, моему понятию прекрасного. А может быть любовь Ирины и моя любовь к Ирине, сделала их такими для меня. Не знаю! И разбираться не хочу.

Прошло уже тридцать лет, но меня, по-прежнему тянет туда, причем с каждым годом все сильнее и сильнее. Потому что, чем старше я становлюсь, тем острее ощущаю краткость своего Бытия и неожиданность Конца. Но я надеюсь, что успею, обязательно успею, хотя бы раз, ступить на, ставшую родной для меня, землю, пройтись по дорогим для меня местам.

 

 

Хотя книжка и называется Турково-Саратовские рассказы, но это не краеведение и не мемуары. Это - История Любви.

 

 

Гора с горой не сходятся, а человек с человеком

Ничего не бывает в человеческой жизни удивительней, чем неожиданные встречи людей. Многое в жизни – и предсказуемо, и объяснимо. Но человеческие пересечения непредсказуемы и необъяснимы с материалистической точки зрения Вернее всего их причина лежит в далекой астрально-духовной сфере, до сих пор так и не понятой, и не объясненной, ни традиционной наукой, ни популярными религиями.

Этот случай, хоть и произошел в Москве, но помещен в книжку «Турково-Саратовские рассказы», поскольку главные действующие лица здесь я и Ирина Алекаева.

Не помню, какая кошка пробежала между нами, но мы почему-то поссорились. Явно из-за какой-нибудь мелочи и ерунды, как это часто бывает у молодых любящих пар. Те, кто сейчас молоды или когда-то были молоды, наверняка найдут тому немало примеров из своей жизни. Обычно «милые бранятся - тешатся» и такие ссоры быстро заканчиваются примирением в постели. Но мы поссорились так крепко, что перестали видеться друг с другом. Я считал себя невиновным, отчего получалось, что виновата во всем Ирина, а значит она должна была и извиниться первой. А Ирина считала все точно также, но с точностью наоборот. Поэтому, никто из нас не пытался сделать шаг к примирению...

Читатели! Не уповайте на то что случайно начавшаяся ссора, так же случайно, сама собою, и закончится. Зачастую такие «шуточные» ссоры приводят к совсем нешуточным результатам. Много, очень много людей рассталось друг с другом по пустякам и рассталось, что самое страшное, навсегда. Поэтому считаю уместным напомнить: умейте просить прощения! Но, главное – умейте прощать, прощать так, когда начисто забываешь за человеком вину. Если вы помните , что простили человека, значит вы его не простили. Три простые и, вместе с тем, очень важные истины, которые намного важнее всех остальных житейских правил.

Получается, что мы с Иринкой уже как две недели не видели друг друга. Я несколько раз, мучимый одиночеством, собирался с духом, чтобы подойти и заговорить, но какая-то неведомая сила не давала мне приблизиться к ней. Ну не иначе – как Черт путал! Может быть я и произнес бы заветное «прости», но ноги дервенели и прилипали к земле. В мозгу возникали несуразные мысли: «почему я?», «почему не она?», «подумаешь цаца!», «обидчивая какая!» После чего я с облегчением поворачивал обратно.

Интересно, что и с Иринкой происходило тоже самое. Она тоже хотела помириться со мной. Надя Чуранова, которая была на пять лет нас старше и, соответственно, больше повидала и напереживалась, уговаривала ее, подавив гордость, подойти ко мне первой, напирая на то, что «зачем же ломать судьбу из-за мелочей»… Но… она, так же как и я, на полпути неожиданно замирала, будучи не в силах подойти ко мне.

Какое-то ослепление нашло на нас обоих. Может быть и впрямь судьба решила проверить наши чувства. В таких ситуациях, действительно, начинаешь верить в какую-то Высшую Силу.

Время шло. Мы понемногу отвыкали друг от друга, от желания быть рядом, расходясь на все большее и большее душевное расстояние и, через некоторое время, уже ничего, казалось, не могло нам помочь. Почти все связи между нами были порваны. Оставались только тонюсенькие ниточки, соединяющие наши души… (До сих пор не порвавшиеся и заставляющие меня с трепетом вспоминать о той, которую я потерял тридцать лет назад. Выросли наши дети, растут внуки, а ниточки все держат и держат меня, не давая забыть о прошедшей любви.)

Я понимал, что это конец. Еще чуть-чуть и мы расстанемся и расстанемся навсегда. Но ничего не мог сделать. Неведомая сила, не подпускающая меня к Ирине, продолжала держать меня на почтительном расстоянии. Не имея мужества преодолеть ее, я обратился к последнему средству - молить судьбу о помощи, чтобы та, любой ценой, захлопнула разверзающуюся между нами пропасть. Я думаю, Иринка хотела того же и, наконец, наши просьбы где-то там, вдалеке-наверху, были услышаны!

В один из погожих весенних дней, меня, ни с того, ни с сего потянуло в книжный магазин на улице Горького (теперь она называется Тверская), который находился в доме 19 около Пушкинской площади напротив редакции «Известий». Может быть, книжный магазин там существует и до сих пор, может быть – нет, не знаю. Но в те годы это был достаточно престижный магазин, который торговал литературой, в основном, гуманитарной тематики – исторической, языковедческой и проч. А главным его достоинством был букинистический отдел, поэтому там, время от времени, можно было купить интересные редкие книги, которых в других магазинах днем с огнем было не сыскать. Сейчас, с развитием электронных библиотек, понятие «редкая книга» уходит в прошлое, но тридцать лет назад оно было очень актуально6.

Помню, что кто-то из ребят составил мне компанию, да только не помню кто. Помню, что мы приехали на двенадцатом троллейбусе прямо от МАДИ, походили по магазину и, ничего не купив, ушли. Я находился в каком-то странном и, одновременно, глупом положении, когда не знаешь чего ищешь и даже не понимаешь, что вообще тебе здесь надо и с какой целью ты сюда пришел. Я смотрел на витрину, которая меня совершенно не привлекала, ни одно название книги не взволновало и не заинтриговало меня. Было какое-то необъяснимое механистическое состояние по трате времени и все.

Я вышел из магазина на улицу. Несмотря на 1986 год на улице Горького было полно народа… шумно… Москвичи, как обычно, куда-то спешили, толкались, обгоняя друг друга… А я смотрел на это каким-то затуманенным взором, находясь одновременно, и здесь, и не здесь. И вдруг меня осенило – я понял! Я не книгу ищу! Я ищу Ирину! Ничего, ничего в этом мире мне, кроме нее, не нужно! Мне нужна одна она и только она.

Огненная волна прокатилась по моему телу. Куда-то удалился мой товарищ, город сдвинулся в сторону, освобождая место для ЕЕ лица! ЕЕ образ заслонил собою городскую суету, и шум, и все мелкие житейские проблемы. Я понял, что у меня только два пути – либо ОНА, либо вечное ОДИНОЧЕСТВО.

Совершенно не понимая, что делаю, находясь в каком-то гипнотическом состоянии, я неожиданно пошел. Бесцельно, бездумно, безмаршрутно. Просто пошел и все. Мое перемещение нельзя было назвать «куда глаза глядят», потому что в тот момент, я, собственно говоря, ничего и не видел. Ведь перед моими глазами стояла только ОНА.

Натыкаясь на встречных и поперечных я вышел на Пушкинскую площадь, повернул направо в сторону Никитских ворот…

 и увидел Ирину…

… не задумавшись ни на миг над тем реальность это или же кажимость, я бросился к ней навстречу, а она, навстречу мне. Мы остановились на расстоянии дыханья, и замерли, глядя друг другу в глаза, не зная, что делать дальше… И, как спасение, откуда-то прозвучал голос Нади Чурановой: «ну обнимитесь же, что ли, наконец…»

Мы слились в поцелуе и окружающий мир вернулся в свое исходное состояние – вернулись прохожие, городской шум и прочие атрибуты реальной жизни.

Пропасть, разделяющая нас исчезла!

Все… свершилось!

Но оставался неразрешенным вопрос: «КАК?»!

Как это все случилось?

Как, совершенно не сговариваясь друг с другом, мы оказались в одно и тоже время, в одном и том же месте, да еще и в таком громадном городе как Москва. Было ясно, что это – ЛЮБОВЬ, что это – СУДЬБА. Любовь, которая делает невозможное возможным, сметая все преграды и судьба, которая благоволила к нам.

Разговорившись, мы выяснили, что этим утром Ирине совершенно неожиданно захотелось съездить на Пушкинскую площадь, за компанию позвав с собой Чуранову. Но почему и зачем она туда поехала, что ей было там нужно, она так ответить и не смогла.

Надя, как более опытный в житейских делах, товарищ, объяснила просто: «Она поехала к тебе, мирится…» А потом добавила: «Восхитительно, но вы помирились и попросили друг у друга прощения не произнеся ни единого слова. Говорили только ваши сердца. Какое единство душ! Завиднооооо! Ажжжж-жуть!»

Так наше счастье вернулось к нам.

Пусть ненадолго, но вернулось.

Как звонили в Турки

Нам выпало жить в то время, когда технический прогресс резко изменяет сложившийся веками уклад жизни. Всего каких-нибудь сто пятьдесят лет назад никто даже и не помышлял о том, что можно услышать голос собеседника, находящего вдалеке, и, вместо этого, писали длинющие письма, при тусклом свете свечи, которые потом месяцами шли к адресату. А сейчас спутниковые телефоны позволяют разговаривать из любой точки планеты.

Люди моего возраста прошли сквозь бурное развитие телефонии. Увидев впервые домашний телефон в десять, а иные и в двадцать лет, уже в сорокалетнем возрасте вовсю пользовались сотовой, а некоторые даже и спутниковой связью.

У меня в Москве телефон появился в 1969 году. Я стал звонить школьным приятелям, матери на работу и, как-то незаметно, привык к нему. Отсутствие телефона стало казаться какой-то ущербностью. А буквально через десятилетие в мою жизнь вошел междугородный разговор. Многие сокурсники, да и просто знакомые жили не в Москве. Расстояния разговоров росло и росло с каждым годом.

Да и качество связи тоже. На стыке 70-х и 80-х годов междугородные звонки часто сопровождались сильным эхом. Мать говорила, что это не кабельный, а радиорелейный звонок. А эхо - паразитное отражение от зеркал. К середине 80-х эхо встречалось все реже и реже, а к 90-м - исчезло совсем. Также к концу 1980-х годов почти исчезло явление «город занят», когда отбой появлялся сразу же, после набора кода города.

В 1985 году, когда я познакомился с Ириной, в Саратов уже запросто можно было звонить по автоматической связи – загруженность линии была небольшая и соединение устанавливалось почти всегда с первого раза, но в Турки звонок оставался через телефонистку.

В 1987 году в Турки открыли автоматическую связь, но, как положено, по-советски, по-русски – гадко. Если код Саратова был 845, то код Турков почему-то, наверное для того, чтобы вероятный противник не догадался, что Турки принадлежат к Саратовской области, был 74543. Когда этот код принял подобающий ему вид 84543 – я не знаю. Но сейчас эта глупость исправлена (проверял).

В самих Турках, в те годы, телефонная связь, как и в большинстве малых городов и поселков, была абсолютно неразвита. Телефонами оборудовались исключительно государственные учреждения и квартиры «отцов города», для простых людей это была непозволительная роскошь7. Но наш народ, взрастивший в своих рядах немало умельцев, лучшими представителями которых былы Левша, Кулибин и прочие, незаметные порою, личности, вскрывавшие замки кусочком проволоки, женской заколкой и прочими подручными инструментами, решал вопросы недостаточной телефонизации при помощи горстки гвоздей, мотка провода и дополнительного аппарата. Слава богу, что тогда, хоть и с трудом, но телефонный аппарат можно было купить, потому что в 1960-х годах аппараты не продавались, а выдавались напрокат на телефонной станции под расписку.

И вот от телефона в универмаге к дому Ирины Алекаевой тянулся, по кустам, деревьям и по шестам над дорогой, провод к параллельному аппарату8, который звонил одновременно с универмажным. Поэтому, звоня Иринке, приходилось вести такой диалог:

– Алло! Здравствуйте! Это универмаг?

– Да!

– Повесьте пожалуйста трубочку, я сейчас перезвоню.

Второй звонок, следующий практически сразу же за первым, был условным сигналом того, что звонят не в универмаг.

А сейчас для этого достаточно нажать одну кнопку на телефоне.

Интересно, а что будет у наших пра-правнуков.

Жаль, что мы умрем и никогда об этом не узнаем.

Турковский Арбат

Писатель Ремизов, вовремя уехавший из СССР, провозгласил обезьяну символом России, нет, конечно, не потому, что наша страна, так же глупа и некрасива, как это животное, а потому, что русский менталитет подразумевает обезьянничание, то есть тупое и бездумное перенесение на свою почву чужого и чуждого.

Еще раз подчеркну - обезьянничание - не означает заимствование. Позаимствовав покрой, человек сошьет себе одежду по своим размерам. Как поведет себя обезьяна прекрасно показано Иваном Крыловым в «Мартышка и очки», поэтому повторять азбучные истины не желаю.

Проходят столетия, меняется практически все: правление, идеология, вероисповедание, даже образ жизни, понемногу, начинает меняться. Вот только обезьянничание упорно остается. Четверть века назад я услышал по радио фразу «Белый дом», отнесенную к Дому Правительства России. Разве это не обезьянничание. Ну почему не придумать свое? Зачем мне ихний Белый Дом в моей стране? Не нужен! Также глупо и смешно, как услышать «our Kremlin» по отношению к Вестминстерскому аббатству или Нотр-Дам де Пари.

И так во всем – начиная от манеры одеваться, до строительства, искусства и мышления. Только религия кажется не подвержена этому. Но это только видимость, поскольку религия – достаточно консервативная материя – собезьянничав однажды Византийскую империю она остановилась и замерла.

Лучшим доказательством обезьянничания русских служит знаменитая фраза «Москва – третий Рим» – ну ничего своего!

Я не считаю заимствование плохим поступком. Действительно – зачем изобретать велосипед? Но заимствование разумно и учитывает разницу между средой заимствования и средой размещения.

А вот обезьянничание, как раз, разумным не бывает!

Что приносит большие неприятности для заимствующих.

Триста лет назад Царь-Плотник начал строить Новый Амстердам, забыв о том, что дело происходит, в отличие, от реального Амстердама, на крайнем Севере, но затея, в сущности, не удалась. Так и слышится древнее пророчество: «Петербургу быть пусту!», когда вспоминаешь и катастрофические наводнения, и Октябрьский переворот, и Вторую мировую войну. Да и что его еще ждет впереди?

Еще один, не Царь, а религиозный деятель, собезьянничал Иерусалим, пытаясь вдолбить в русские умы, славянское происхождение Иисуса Христа. Затея также не удалась, хотя «Новый Иерусалим» остался, как памятник гордыне, глупости и тщеславию.

Ну про русское обезьянничание с языком знают все, кто читал Льва Толстого, где целые страницы написаны на чуждом и непонятном нам языке, который мы упорно пытались, если не присвоить, то по крайней мере взять напрокат9. Да и сам наш, русский, язык - сплошное обезьянничание. В нем отовсюду столько всего понадергано, что задумаешься – а существовал ли он, как таковой, на самом деле? То – калька с французского (красной нитью), то с греческого (школа), то с немецкого (роздых), то с татарского (кулак). Поэтому в нашем, «русском» языке он – пес или кобель, она – собака, сука или псина, а их дети – щенки или кутята. Как говорится – с миру по слову – языку быть готову.

А тысячу лет назад мы собезьянничали религию умирающей империи, которая мало того, что оторвала нас от культуры целого континента, так еще и душила свою, национальную, культуру. Не проруби Петр Первый окно, в России было б до сих пор темно. И никаких Пушкиных, Лермонтовых, Чайковских мир бы никогда не узнал.

Но это все внешнее обезьянничание, помимо которого существует обезьянничание внутреннее. Лозунг «И мы не хуже» должен красоваться на гербах всех уездных и, уж тем более, заштатных городишек, в которых порою высятся храмы, провинциальных архитекторов, внешне схожие со столичными аналогами, но, в данном месте, несуразно громадные и неуклюжие, подавляющие окружающие их постройки, вместо того, что величествовать над ними. Иной раз можно увидеть петербуржскую «сплошную фасаду» построенную местными строителями из деревянных, замазанных штукатуркой «под кирпич», двухэтажных домиков. Ну это ли не обезьяна?

Проезжая по разным мелким городкам, я удивлялся совершенно непонятной организации движения в них. Включающей, круговые движения на площадях, даже при сильной фантазии, совершенно не похожих на круг, и обилию односторонних движений при полном отсутствии транспорта, и совершенно необъяснимым запретам на, казалось бы, совершенно безобидных местах. Я недоумевал - почему, зачем для чего?

И, в конце концов понял, что это – ни что иное, как обезьянничание! Ну да – у них в столице есть! А мы, что – хуже! Пусть и у нас будет образчик столичной жизни. На корове седло видели - почти тоже самое!

 Жаль, что многие памятники досоветской эпохи были уничтожены коммунистическими варварами и российское обезьянничание не так широко представлено в нашей стране. Зато на этих местах выросли могилы известных и неизвестных солдат, порою по размерам и оформлению сравнимые с Могилой Неизвестного солдата в Москве, которая сама, в свою очередь, была скопирована из заграницы, появившись гораздо позже аналогичных в Англии (1920). Франции (1921), Польше (1925), США (где из целых три) и Турции (1960).

Да, к сожалению, провинция всегда обезьянничала метрополию, не замечая (или не желая замечать) несуразности подобного деяния. В столице большинство военных и гражданских памятников находится в самом центре у Красной площади, которая давным-давно перестала быть торговым местом, а превратилась в туристический центр, объект паломничества. Но в мелких городках центральные площади по-прежнему торговые, поэтому возводить там мемориальные объекты глупо и некрасиво. Но привычка обезьянничать берет верх. Поэтому и стоят засыпанные пылью, забросанные окурками и битыми бутылками на базарных площадях выцветшие, потрескавшиеся бетонные Ленины с протянутыми руками, крашенные под бронзу солдаты со склоненными знаменами, скорбящие матери, какие-то невообразимые стелы, разухабистые доски почета, поскольку забыли мы, что не только «каждому овощу – свое время», но и «каждому овощу – своя грядка».

  Да, видимо, не в силах люди изменить свою психологию. Ведь двадцать веков назад Христос изгнал торгашей из храма. С тех пор много в мире сменилось, и правительств, и стран, и религий, но, храм и базар все время шли рука об руку – лучший показатель того, что, сколько бы не трубили о себе современные религии, а поклоняются люди, по-прежнему одному Золотому Тельцу и никому кроме.

Ну я отвлекся. А ведь хотел рассказать о том, что в 1985 году турковская администрация установила в центре поселка светофор. Зачем он был нужен на пустынной улочке сонного городка, далеко отстоящего от транзитных путей, тем более в те времена, «сейчас почти былинные», когда количество автомобилей на душу населения было ненамного выше нуля.

Собезьяничали? Да! Ради чего?

Может быть, чтобы приучить свое население к столичному образу жизни, понимая, что большинство из них сбежит в Москву или Саратов за «красивой» жизнью. Или же, списав электрокабель на установку светофора, сэкономленное растащить по домам. Но вернее всего, чтобы пустить пыль в глаза руководству заботой о населении. Кто проверит сколько машин проезжает под этим светофором? Пусть думают в верхах, что здесь жизнь бьет ключом. Хотя вполне возможно, что местному партократу, как ребенку, нравилось смотреть на цветные мигающие огоньки – ведь в те годы даже елочных иллюминаций купить было невозможно10. А может быть он создавал себе иллюзию столичной жизни. Ни, до Москвы, ни до Саратова не дорос, даже до Балашова не добрался, а выглянет в окно - светофор! Столица! И на душе теплее...

Так для меня и осталось загадкой причина установки турковского светофора. Да и я, лично, этого момента не видел. Зато видела Ирина, и, с воодушевлением, рассказывала мне о пустой темной улице, освещаемой двумя-тремя тусклыми фонарями, отстоящими друг от друга на целую версту, на углу которой, с упорством идиота, светофор переключает огни для бродячих собак и редких прохожих, не замечая, что, ни те, ни другие не обращают на него никакого внимания.

Казалось бы – ну хватит! Показали себя – и ладно – и не хуже многих, и не собачья глушь, и не медведи по улицам ходят, а люди, и даже светофором пользуются. Пора бы остановиться.

Так нет!

Столица опять задала перцу, начав в 1982 году превращать улицу Арбат в пешеходную зону и закончила все работы, как раз через год после открытия турковского светофора, в 1986 году. Чтобы держать фасон, пришлось и провинциалам создавать у себя нечто подобное.

Но москвичи, как всегда, оказались хитрее. Они сделали пешеходной узенькую улочку совершенно никчемную в транспортном отношении, но зато с эффектным именем, .

Когда-то она, может быть, и была въездом в Кремль со стороны западной границы. Этой дорогой, возможно, шел Наполеон. Этой дорогой наверное мечтал пройти Гитлер, а пользовался ей, в основном, Сталин, курсируя между Кремлем и Кунцевской дачей. Хрущев, посмотрев на американский образ жизни, шарахнулся от Арбата, как от шелудивой собаки, и пробил прямой как стрела Новый Арбат, продолживший Воздвиженку в направлении Можайска, ставший началом Можайского шоссе.

После этого, Арбат потерял полностью транспортное значение. По нему ходил один-единственный троллейбус № 39, который во время дождя разбрызгивал лужи не только на весь узенький тротуар, обливая людей с головы до ног, но на стены домов. Закрыть его для движения было не то что несложно, а попросту необходимо. Даже, если бы он, как бы по волшебству, в один день исчез, никто бы этого не заметил. Настолько пустячная улица.

Зато в Саратове закрыли для движения улицу Кирова (Немецкую), лишив тем самым центр города транспорта. А расстояния там не малые. До открытия саратовского Арбата на трамвае можно было добраться почти до Речного вокзала, а после, трамвай стал останавливаться от него в трех километрах – почти часе ходьбы неспешном шагом. Хорошо, хоть остались объездные маршруты с пересадками.

В Турках – городке, где, в общем-то, всего одна-единственная центральная улица, именно она стала пешеходной.

Я понимаю, что при тогдашнем уровне автомобилизации она и так была пешеходной, но ведь надо задумываться и о будущем, которое, как ни странно, довольно быстро наступает. Да и редкие в то время автомобили, когда им надо было проехать на другой конец поселка, вынуждены были объезжать широкую центральную улицу по узкой параллельной, поднимая при этом клубы пыли, поскольку покрытия там никакого не было. Ничего более глупого я не видел. Зачем засовывать пешеходно-прогулочную зону в центр села? Всегда в деревнях гуляли за околицей, гораздо уместнее было выбрать какую-гибудь зону возле Хопра. Но нет – собезьянничали московскую Красную Площадь, незаметив, что перед тем, как окончательно убрать с нее транспорт, построили, и Бульварное, и Садовое, и МКАД.

И вот, в центре поселка, больше похожего на обычную деревню, расположилось грандиозное по замыслу творение – турковский Арбат, с теперь уже потухшим, за ненадобностью, светофором, с опустевшим базаром, с очередями в которых стоял весь город – то за мылом, то за хлебом, то за водкой. С пустым, как барабан, универмагом, стандартной двухэтажной постройки, в котором ничего, кроме продавщиц, кутающихся из-за скудного отопления, в теплые платочки, не было.

Мне удалось увидеть самолично, и турковский арбат с жалким подобием фонарей, и всеми забытый, совершенно никчемный, светофор, который своими потухшими огнями, как бы говорил всем: «люди, вы всегда в ответе за тех, кого приручили».

Грустное тогда было это зрелище.

Турковские нравы

Скажу честно, что я так и не изучил нравы турковских обитателей.

Ну, во-первых, поскольку не так уж много времени провел я там, чтобы составить себе какую-то целостную картину. Во-вторых, я тесно общался только со своими, с остальными имея лишь шапочное знакомство на уровне «здравствуйте-до свидания». Хотя у Ирины в поселке было много знакомых, но подруг она сторонилась из ревности11. А ребята, увидев меня, к общению, ни с ней, ни со мной не стремились. Мы ни к кому не ходили в гости, да и к нам никто не приходил.

Но меня это мало волновало - я был влюблен и никого, кроме Ирины, ни видеть, ни слышать не хотел. Это было самое счастливое время, когда я жил одной только любовью.

Но, кое что я все-таки узнал о туркачах от самой Ирины, которая, перед моим первым приездом в Турки, провела со мной разъяснительную беседу о том, чего можно и чего нельзя делать в отдаленном, не только от Москвы, но и ото всех крупных городов, поселке.

Первым и самым главным было то, чтобы никоим образом не поносить советскую власть. Это у вас, в Москве, «время - вперед», а здесь оно застыло, и похоже потихоньку движется вспять. Тут нет, ни джинсов, ни батников. Здесь эпоха «Светлого пути» и «Кубанских казаков», в которую люди, без тени усмешки, обсуждают решения Партии и Правительства. И не проклинают карточки на сигареты и мыло, а даже, как бы, наоборот, довольны. Раз есть карточки - значит будет мыло.

Второе сводилось к тому, что говорить «вранье» в сторону газетных статей или телепередач - запрещено! Местные телевизору и газете, верят больше, чем своей матери, потому, что мать солжет только тебе одному, а разве можно солгать целому народу.

И еще - я не должен был хвалится своими «левыми» доходами. Людей, которые зарабатывают себе на жизнь собственным трудом тут клеймят «барыгами», презирая в душе, и недолюбливая открыто. Здесь царит некий «деревенский коммунизм», когда люди помогают друг другу, не за деньги, а в надежде на ответную помощь. Требовать за работу деньги - мо здешним меркам вопиющее хамство.

(Замечу в скобках,что подобная практика продолжается в провинции и по сей день. Последний раз я встречался с ней в 2015 году, в Тверской области, когда за предложенные мною деньги, на меня посмотрели как на врага. Меня всегда удивляло это - ведь гораздо проще заплатить, чем помнить кто и сколько тебе добра сделал, чтобы, в свою очередь, также отплатить добром. Зачем городить огород?

А потом я понял - не проманишь этих жухарей. Если за деньги - то сколько сделал, столько и получил. А, если по доброте, то всегда есть надежда получить больше, чем отдал).

Но, еще раз подчеркну, что на практике, данные мне Ириной правила, я применял очень редко, поскольку почти не общался с местными. Помню было несколько моментов, когда меня спрашивали, как москвича, про какую-то околесицу, вычитанную в газетах, о Москве. И я, не моргнув глазом, подтверждал газетные слова. Интересно, что в полемику никто не пускался. Если я сказал «да» и газета «да», значит на самом деле «да». Никаких сомнений не возникало, никаких наводящих вопросов не задавали. Ничего! Болото!

Но вот один, истинно деревенский, обычай я испытал на собственной шкуре.

Моя бабка Евдокия Дмитриевна, хоть и родилась в Москве, но полдетства провела в деревне. Время было такое - гадкое. Родилась она в самую бойню - в марте 1905 года, когда в городе назревало желание отмстить Этой Стране за Кровавое Воскресение. В октябре в городе стало совсем невмоготу и бабку отправили в Тульскую губернию, в деревню Ширино, а ныне - пригород Новомосковска. Отшумела революция, похоронили убитых, стало даже посытней и бабку возвратили в город. Но не успела она пойти в школу - через год война! Опять голод, опять в деревню. А там еще одна революция - опять голод, опять трупы на улицах. И только в 1919 году бабка вернулась в город, чтобы выйти замуж и не висеть на шее у отца с матероью...

Так вот, из своих пятнадцати лет, она почти семь провела в деревне и много мне рассказывала о деревенской жизни. Особенно она отмечала любопытство к новым лицам. Стоит только к кому-то приехать гостям, тотчас же со всех дворов к ним потянутся соседки. Кто якобы за щепоткой соли, кто за ниткой, кто за иголкой, кто еще черти зачем, лишь бы разглядеть приезжего.

Эта канитель длилась целых три дня. Заходящие за солью и нитками, пялились на меня во все глаза, но разговоров не заводили. Их интерес можно понять - ни муж, ни брат, ни дальний родственник, к тому же из Москвы.

Наконец нам настолько осточертели эти визитеры, что мы решили устроить показательное дефиле по улицам. Дабы все могли на нас посмотреть. Городок небольшой - за два теплых светлых вечера мы прошли практически по всем улицам, где люди еще чем-то интересовались. Не секрет, что во многих российских городах, а тем более в деревнях, есть такие улицы, которые вроде бы как живы, а вроде бы как - и нет.

После этого ни у кого недостатка в соли, спичках и прочей ерунде уже не обнаруживалась.

Горячая вода в Турках – легко!

В жизни, порою, важное и нужное настолько очевидно, что его поэтому никто и не замечает. Недаром говорят – если хочешь что-либо спрятать – положи на видное место.

Нечто подобное произошло со мною в Турках.

Когда я приехал туда в первый раз, то, мне, как городскому жителю, сразу же стали объяснять разницу между городской квартирой и деревенским домом. Показали, где находится курятник, а где – свинарник, где огород, а где скотный двор. Объяснили, что летом надо пользоваться выгребной ямой, несмотря на то, что она далеко от дома, хотя для зимнего периода в доме имелся и обычный городской санузел, который состоял из стандартных рукомойника, ванны и унитаза.

Это был сюрприз!

Я от всей души восторгался этому удобству, поскольку для меня самое поганое в деревенском доме – уличный сортир! Может летом и приятно бывает посидеть на свежем воздухе, почитать газетку, покурить... Но зимою! О! Нет! Лучше пользоваться парашей или, по-порядочному – ночным горшком, поскольку одеваться, чтобы помочиться среди ночи – невыносимо. Либо недоодешься и замерзнешь, как собака, либо начнешь утепляться, и в том, и в другом случае, прогонишь от себя весь сон. И так, и сяк – вся ночь – наперекосяк. Мне пришлось в детстве провести зимою несколько дней в доме Дяди Саши в Кратово и познать все прелести деревенской жизни12.

Заглянув в закуток, я увидел ослепительно белую ванну, над которой омерзительным зеленым пятном возвышался громадный, грубо сваренный металлический, бак, поставленный на консоли-угольники. Я спросил: «а это-то зачем?», тогда Галина Константиновна объяснила, что это – резерв воды, поскольку водокачка вечно дурит – то механик напьется, то насос сломается, то электричество кончится, а здесь – семьсот литров (два холодильника!) – на несколько дней хватит!

Мудро! Очень мудро!

Она не сказала мне, где взяла этот бак, а я и не спросил. Хотя – надо было бы!

Я еще раз оглядел его. Мое внимание привлекли два толстенных болта с накрученными гайками, торчащие из него. Они были то, что называется – ни к селу, ни к городу. Болты были длинные и выступали как раз в том месте, где напротив ванной стял рукомойник с зеркалом, где я собирался бриться. А поскольку я высокого роста, то мне надо было не забывать о них, чтобы случайно не звездануться.

Пока я размышлял, в моей голове будто бы что-то неожиданно щелкнуло – пронеслась какая-то мысль, или же образ. Но пронеслась так стремительно и так неожиданно, что я не смог поймать не то, чтобы ее саму, но даже и ее тени. Мотнув головой из стороны в сторону, я попытался не возвратить, а наоборот, прогнать нахлынувшее видение, сочтя его случайным и не имеющим отношения к делу.

Дни шли за днями. Каждый раз, подходя к зеркалу, над которым, торчала розетка, чтобы побриться, я сторонился дурацких болтов. И каждый раз, глядя на них, я как будто бы на мгновение о чем-то вспоминал, какая-то картинка пролетала в моих глазах, и также, как и в первый раз, мгновенно исчезала.

Я помучился пару дней пытаясь понять – что же мне хочет сказать этот чертов бак. Но ничего не получалось. Это видение было так мимолетно, что ни оставляло никакого следа в голове. Ну нет и нет! Я успокоился и плюнул на него.

Тем временем из Саратова приехала Светлана – младшая сестра Ирины. Девица довольно занудная и своенравная. Она сразу начала ныть, что какой кошмар – приехала в деревню (где кстати родилась и прожила почти 16 лет), где нет горячей воды, где нельзя принять ванну, даже несмотря на то, что ванна есть. И так далее, и тому подобное, разносилось по дому несколько дней подряд. Она ходила с понурой физиономией, как будто бы была то ли обижена на судьбу то ли обижена судьбою.

Из двух сестер, Светлана была любимой дочерью, поэтому Галина Константиновна выполняла любые ее капризы и была готова греть воду в ведрах на газовой плите, лишь бы ублажить ее. В тридцатиградусную жару это было просто невыносимо. Стало не только жарко, но и душно, поскольку пар стоял столбом на террасе и проникал в дом. Вечер был безветренный и от открытых окон толка было мало. Поэтому мы с Ириной отправились на сон грядущий прогуляться вдоль Хопра – поближе к мельнице.

По дороге, в весьма нелестных выражениях, я помянул, и ее сестру, которая, не успев за семафором лапти оставить, умирает без городского уюта, и горячую воду, и материнский идиотизм из-за которого дом, на ночь глядя, напоминает баню, когда там моется рота солдат. Перескочив на эту тему, я начал вслух вспоминать свои золотые денечки проведенные в военных лагерях.

Интересно, но тот месяц, который мы считали попросту выброшенным из жизни, оказался самым памятным за все пять лет, проведенные в институте. Я рассказывал Иринке, как мы мылись в старой каширской бане, как я стоял ночью в карауле, как я слынял от марш-броска, получив наряд вне очереди на кухню, за какой-то, специально совершенный, идиотский проступок…

Я рассказывал и рассказывал, но мои мысли почему-то постоянно вертелись вокруг кухни нашей войсковой части, на которой я провел немало времени. Мне это не понравилось и я попробовал сменить тему, но кухня, назойливой мухой, жужжала в моем сознании. О каких бы случаях своей лагерной жизни я не вспоминал, на так или иначе упоминал о кухне. Я даже пошутил, что вроде бы и не голоден, а о чем не начну говорить, так все о кухне, да о кухне. Как самый голодный.

Мы посмеялись над тем, что вшивый все о бане…

И я начал рассказывать о смотре строя и песни, но там опять фигурировала кухня, на которую я слынял, чтобы не петь и не шагать. Я вспомнил, как сидел и чистил картошку, в то время, когда мои однокурсники, на жаре в тридцать два градуса в полном обмундировании демонстрировали слаженность хода и красоту движений. Я упомянул, что в тот день мне поставили котел в дальний угол, потому что на кухне драили пол в страхе, что прибывшее на смотр строя начальство, может заглянуть и туда. А я сидел и чистил картошку у самого окна, из которого доносились бравурные звуки военных маршей, проливающие бальзам на мою душу. «Как здорово» – думал я – сижу здесь в тени и прохладе, а они там, в жаре… шагистикой разминаются… Какой я однако же умный и пронырливый!». И я решил сказать ребятам, по завершению наряда, что «надо мной не капало», поскольку я сидел под ресивером, в котором запасалась вода для кухни…

… О, мой Бог! Теперь я понял почему все мои мысли крутились вокруг кухни и почему бак, висящий в ванной турковского дома мне чем-то был знаком. Конечно! Точно такой же, крашеный зеленой военной краской, бак висел, под потолком, в армейской столовой. Но не это поразило меня – я вспомнил для чего нужны были те толстенные болты, торчавшие из него! К ним подводилось электричество для нагрева воды!!!

Решение было совсем близко!

Наутро я нашел в сарае какой-то старый-драный, в тряпочной изоляции, провод с уже надетой вилкой. Решив, что для проверки он сойдет, я взял ножик и шкурки, а затем битых три часа отскребал краску с болтов. Не обладая, в молодые годы, большим терпением, я решил проверить свою догадку, очистив болты всего лишь частично. Для чего на скорую руку намотав провода на болты и, сказавши: «авось пронесет», сунул вилку в розетку, не успев даже зажмурить глаза.

Но этого и не потребовалось. Ничего не произошло. Кроме того, что в баке что-то как бы негромко щелкнуло, после чего, понемногу, весь дом наполнился неким «потусторонним» гулом, который исходил отовсюду и был вроде бы и не гул, а какое-то состояние напряженности, которое бывает у человека, когда он смотрит на людей или лошадь, тащащих очень тяжелый груз.

«Не сгорели и ладно» – сказал я, слыша, что радиола в соседней комнате продолжает играть. Волнение, охватившее меня, в тот момент, когда я вставлял вилку в розетку, заставило меня выйти на свежий воздух – в доме мне показалось душно…

А когда я вернулся в ванную минут через десять, то уже по самой обстановке я понял – нагреватель работает – в ванной стало теплее. Прикоснувшись рукой к стенке бака я ощутил тепло – радость охватила мое сердце. Рванувшись со всех ног, я вылетел на улицу, чтобы сообщить Ирине «благую весть». Мы стали обсуждать – где и у кого можно найти подходящий провод, как его проложить, чтобы он не мешался и не был опасен и проч., и проч…

Обо всем этом мы рассуждали около дома, разгорячившись от охватившей нас радости. А когда поднявшийся ветерок, да и прошедшее время, немного остудило нас и мы вернулись в ванную, то первым делом увидели там… купающуюся Светку!

Как кошка с собакой

В середине 1980-х годов судьба неожиданно свела меня с очень удивительным человеком, фотографом по профессии, но, по своей сущности, гениальным художником – Борисом Исаевичем Томбаком (1945-2013). Встретились мы неожиданно – на кладбище Донского монастыря, куда он пришел в поисках материалов для съемок, а я – поглазеть на сваленные в кучу надгробия, фрагменты Храма Христа Спасителя и прочие архитектурно-скульптурные обломки. Встретились и, ни с того, ни с сего, разговорились. В молодости я старался, по возможности, беседовать с теми, кто старше меня, особенно значительно и, главное, - теми, кто сумел состояться в жизни. Хотелось перенять их опыт, поднабраться знаний, понять - как жить. С ровесниками мне было скучно. Исключая женщин, конечно.

Ущербность моего детства заключалось в том, что я рос без отца и с мужским опытом, мужским взглядом на жизнь был почти не знаком. С другой стороны – круг моих знакомств был очень узок. В основном, научные работники и сотрудники учебных и научных институтов. А меня тянуло к людям разных социальных слоев, совершенно непохожих профессий и специальностей. От водителей и слесарей, до творческих личностей. Я не хотел ограничиваться узким (и скучным как мне казалось) мирком науки, а узнать как можно больше, и об нашем мире, и о людях его составляющих. Но, скажу прямо, что больше всего меня тянуло к людям искусства. Наверное поэтому я так и не стал ученым.

Так вот, как-то в разговоре, Борис Исаевич, проронил очень мудрую фразу, о том, что фотоаппарат следует постоянно держать при себе, поскольку мало того, что все события в жизни внезапны и неожиданны, так они еще мимолетны и быстротечны. Все они, подобны облакам на небе – уверял меня он - только вгляделся, чуть рассмотрел, не успев даже осознать, что увидел, а их уже нет!

Я запомнил, но претворить в жизнь, тогда, этого не сумел. Фототехника того времени была, и тяжела, и объемиста, и неуклюжа. Пока растегнешь чехол, крышку снимешь, да на резкость наведешь - события уж не бывало. Только в 21 веке появляются фотоаппараты, которыми можно достаточно оперативно пользоваться.

 Сколько были ситуаций, когда я сожалел о отсутствии в моих руках фотоаппарата…

Один раз это было в Турках…

Не могу сказать точно, где это было. Помню, что мы шли от нашего дома на реку и, спускаясь по какой-то улочке к Хопру, заметили на крыльце домика большого котяру, мирно спавшего на разогретых ярким солнцем досках. Почуяв наше приближение, кот насторожился и открыл глаза, затем приподнял голову, а когда я стал подходить еще ближе с приветственным «кис-кис» (ну люблю я кошек) – с неприкрытой неохотой поднялся, выгнул спину и зашипел. Видимо он, таким образом, хотел сказать мне – проваливай!

Но я, как всякий котолюбец, не уходил в надежде, что это недружелюбное животное изменит свое отношение ко мне, заметив полное отсутствие агрессии с моей стороны. Но кот продолжал пошипывать, а я все не уходил. Тогда его шипение перешло в какое-то сдавленное «мя-у-у-у-ш-ш-ш»…

И в тот же миг откуда-то, может быть из приоткрытых дверей дома, а может быть из-под крыльца – заметить мне этого не удалось – выскочил огромный кобелина, залившийся громким лаем. Он принял боевую стойку на крыльце, мордой в направлении меня, а котяра, опасливо пригнув голову, спрятался под его брюхом, ровнехонько уместившись между передними и задними лапами. Пес продолжал лаять, задирая кверху морду, а кот осторожно поглядывал из-за его лап – не ушли ли мы наконец.

Умилительная картина – брешущая собака, прикрывающая собою кота. Необыкновенное братство двух непримиримых врагов. Монтекки, защищающий Капулетти. Такое, хоть и говорят, что нередкость, но увидеть можно только раз в жизни.

А фотоаппарат? А он остался дома!

Я побежал назад и минут через десять вернулся… но кота уже и след простыл, а пес, продолжаший сидеть на крыльце, несмотря на дневную жару, даже не подумал на меня гавкнуть.

Я походил-постоял рядом, но кот не возвращался.

Отличный кадр сохранился только в моей памяти.

Спустя некоторое время мы зашли в этот дом, поговорили с живущей там семейной парой, подтвердившей неоднократную защиту кота псом от чужих собак и котов. Мы попросили их повторить композицию, но насильно подпихнуть кота под собаку хозяевам не удалось – кот упирался как шальной, пес же на месте не стоял и поминутно переходил с места на место. Стало ясно, что надо повторить не композицию, а ситуацию. Но, после того, как мы мирно побеседовали с хозяевами, животные вообще перестали на нас обращать какое-либо внимание, переведя нас из разряда врагов в разряд друзей хозяев. Пес долго мялся около дома, а потом залез в конуру и напрочь отказался оттуда выходить. В конце концов, совместными усилиями, нам удалось, по крайней мере, усадить кота на крыльце, но сколько бы раз я не проходил по дорожке к дому, он не реагировал на меня и даже, без страха, дал себя, и погладить, и почесать за ушком, блаженно замурлыкав. Вот мерзавцы!

Хозяева порекомендовали найти кого-то незнакомого, вроде как меня – москвича, в надежде на то, что события повторятся. Но как найти такого в Турках?

Мы погоревали, да и забыли об этом, поскольку были молоды и любили друг друга.

Семена с ВДНХ

Для провинциалов Столица, во все века представлялась каким-то необыкновенным городом, городом-мечтой, городом-сказкой. Им казалось, что в ней концентрировалось все самое лучшее, что было в нашей большой, но совершенно пустопорожней стране.

Я заметил, что вера в Столицу, как сосредоточение всех чудес, возрастает с увеличением расстояния от нее. Недаром говорят: чем дальше в лес, тем больше дров. И если жители Подмосковья и сопредельных областей смотрели на нее, чисто прагматично, как на большой магазин, где можно было «в принципе» достать все. То жители отдаленных мест относились к Москве с откровенно детской наивностью и юношеской восторженностью, как к месту где сбываются сокровенные мечты и несбыточные фантазии. Вроде сказочного Китеж-града, где всегда светит солнце, жизнь не в тягость, а смерть – не в муку.

Я удивлялся – откуда у нашего народа такая тяга к сказкам?

Очень просто. Наша северная природа тому причина. Ведь, в климате центра России (Тверская, Московская, Ярославская, Владимирская области), человек более полугода начисто лишен возможности какой-либо активной деятельности. Холод, снег, короткий световой день, распутица, дожди не дают возможности далеко отойти от жилища, заставляют забиваться в теплые укрытия и ожидать хорошую погоду. Сумрачный недолгий световой день и почти полное отсутствие искусственного освещения заставляли работать практически вслепую – сучить пряжу, починять одежду и готовить инструменты к весне. Такая деятельность ненамного отличается от зимней спячке того же самого медведя. Тоска...

К тому же русские были сильно ограничены в перемещении, а следовательно - неимоверно обособлены. Весной и осенью пути не было, ни пешему, ни конному. Зимою путь становился, но только после сильных снегопадов, которые сглаживали напичканную колдобинами дорогу. На попробуйте пройти или проехать на санях по морозу - далеко не уедешь! Лето высушивало дороги, тем самым прибавляя ям и колдобин. Да и какое оно короткое, наше северное лето!

Закрепощение крестьян усугубило ограниченность, превратив села в, собственно говоря, тюрьмы, население которых могло по несколько лет общаться исключительно друг с другом.

А любопытство? Любопытство-то в людях извести не могли. Вот и реализовывалось оно в виде выдумок, сказок и мечтаний. Очень хотелось знать людям – что там, за лесом-полем, окружающим их деревню. Как и кто там живет? Что там растет? А поскольку сами они жили плохо, можно без преувеличения сказать – гадко, то мечтали соответственно о Счастье. О Счастливом месте, где молочные реки и кисельные берега.

Пока их кругозор был не широк, в этой роли выступал Город. Город, который они никогда не видели, да и нет много о нем слышали. Эта недосказанность привносила безудержную фантазию. Потом, когда узнали, что городов-то много, а счастья там совсем мало – Счастливое место откочевало подальше в Столицу. А в двадцатом веке, когда искатели счастья, не нашли его и в Столице, ее сменила Заграница. Пройдет еще какое-то время и в этой ипостаси выступит какой-нибудь Марс или Юпитер, а может быть и более далекая планета. Воистину - хорошо там, где нас нет!

Когда-то давно, наши обросшие волосами и бородами предки сидели темными зимними днями и мечтали. После Революции их побрили, постригли, немного отмыли от вшей и коросты и дали свободу. Естественно, что они тотчас рванули в столицу за счастьем. Из уехавших почти никто не возвратился. Большая часть умерла по той или иной причине, выжившие - закрепились. Соответственно, те, которые не сбежали объявили Столицу Раем – раз оттуда никто не возвращается! И жили только одной мечтой – о Ней.

В основном, бредили Столицей не те, кто ни разу там не был, а те, кому удалось взглянуть на нее «одним глазком». От удивления увиденным они окончательно теряли свой, и без того слабый, рассудок, подпорченный близкородственными браками, многовековым пьянством и полнейшей безграмотностью. Столица в их сознании становилась местом, где не шьют, не жнут, а лишь привольно живут. Даже само упоминание о Столице приводило этих людей в трепет, а подарки, привозимые оттуда, становились фетишами.

Была у Ирины бабушка, которая как только узнала, что я - из Москвы, немедленно стала требовать привезти ей семена огурцов. «Там же, у вас, самые лучшие сорта продают на ВДНХ» – говорила она – и добавляла: «это же Москва» с такой выразительной ноткой в голосе, какую невозможно было услышать от нее, даже, когда она говорила о собственной дочери, внучке или Коммунистической Партии.

Хотя сама бабуля была далеко не промах. Ее-то уж точно на мякине не проведешь. Во время голодоморов, проводимых во время Коллективизации и Индустриализации, она рванула на другой край земли - строить Комсомольск на Амуре. Я не слышал от нее, ни почему, ни как, но я догадываюсь, что выросшая на земле, в единстве с природой, женщина, сразу оценила ситуацию и масштабы возможной катастрофы. Ну а как девятнадцатилетняя девушка может управлять мужчинами - известно всем.

Поэтому, буквально за пару дней до наводнения, она, в составе небольшой комсомольской делегации, выехала в другой город. Судьба оставшихся общеизвестна.

Далее, ее судьба на несколько лет покрывается тайной, но, перед самой войной, она возвращается в свои Турки, в колхоз. Тогда я был молод и мало интересовался прошлым, ведь у меня впереди было целое будущее. Поэтому я не спросил - чем она занималась в колхозе, какую должность занимала и проч. Но на своем приусадебном участке она растила все подряд - от огурцов и картошки, до арбузов и дынь, при этом не признавая помидоров. «У нас они не растут» - безаппеляционно заявляла она - «Это вам не Краснослободск!»

Могу сказать совершенно точно - агрономию она знала толково. Все услышанное от нее, потом подтвердилось в умных научных книжках и не только отечественных. Короче - опыт у нее был колоссальный.

И вот такой человек купился на «Сказки о Москве».

Что делать - пришлось идти на ВДНХ и покупать семена.

Тем более, что ВДНХ, в то время, была не столь шумным местом как сейчас. И хоть плату за вход уже не брали, но, все равно, народ, в основном, толпился на центральной аллее поближе к торговле. А чуть поодаль начиналась «зона любви», где можно было не только вволю целоваться, но и навести у себя некоторый беспорядок в одежде. Таким образом, совместив приятное с полезным, мы накупили целую авоську самых разных семян огурцов и вскорости отвезли их бабушке.

Трудно передать какими были ее глаза, когда она увидела вожделенные пакетики. Ребенок так не смотрит на давно обещанную, желаемую игрушку. Она не прослезилась нет, не таков был ее характер, но по всему чувствовалось, что душа ее пела.

А потом началось такое, чего мы с Ириной даже представить себе не могли.

Бабушка надорвала один из пакетиков и высыпала семечки себе на ладонь. Взгляд ее резко изменился - стал жестче и строже. Она некоторое время перебирала их пальцами, мяла, крутила, а затем небрежно стряхнула на стол. Схватила еще один пакет - история повторилась. Потом еще, еще и еще, до тех пор пока, надорвав один из них, она в сердцах не бросила его на пол.

Мы остолбенели...

- Это что? - обратилась она ко мне с невероятной строгостью. Это что, я спрашиваю?

Я не знал что ей ответить, поскольку не понимал в чем меня укоряют. Ясно, что дело пошло как-то наперекосяк, но в чем заключался этот самый косяк, я не понимал. Поэтому я замялся...

- Вы где это взяли? - задала она еще один вопрос.

Здесь было проще...

- На ВДНХ - невозмутимо ответила Ирина.

- Не надо врать - отрубила бабушка - вот у этих, она ткнула пальцем в сторону стола - всхожесть процентов пятьдесят - еще можно потерпеть. Но у остальных, я клянусь, намного хуже. А это - она снова высыпала на ладонь из какого-то пакетика семена - вообще не огурцы!

Афронт!

- Где вы это взяли? - еще более требовательно повторила она.

- На ВДНХ, бабушка, там же, где и все покупают. Это настоящие, московские... - успокаивала ее Ирина, в то время, как я отмалчивался, хотя уже понял, что произошло. Нас развели, как лохов в этом паршивом «Цветоводстве». А бабка в это никогда не поверит по своей деревенской простоте и будет считать, что мы купили их на балашовском рынке. Где они, к слову, были бы намного лучше.

- Не знаю... - как-то странно произнесла бабушка. - Не понимаю...

Она еще раз разорвала какой-то пакетик, вздохнула, потом подняла глаза на меня, перевела их на Ирину, видимо пытаясь понять почему, с какой целью, мы оба ее обманываем. Дабы ее обманывал только я один - это было бы объяснимо и понятно. Но внучка-то...

Бабушка продолжала стоять в каких-то непонятках и мы почувствовав, что лишние здесь - тихонько повернулись и ушли.

На этом наша дружба и закончилась. При встречах бабушка уже не была так радушна к нам обоим, как ранее. Она смотрела на нас не то, чтобы недружелюбно, а с какой-то затаенной обидой. В ее взгляде читалось: «Эх, вы!»

Ирина, заглазно, фыркала на нее, говоря, что старуха выжила из ума, раз не хочет верить в то, что мы честно купили эти семена на ВДНХ. Какой нам смысл ее обманывать? Если бы мы ей их продавали - другой разговор. Но это же подарок. А то, что они оказались полным дерьмом - не наша вина. Мы, вообще, огурца от тыквы не отличим.

А я понял ее обиду по-другому. Она прекрасно понимала, что не мы ее обманули, а нас обманули в Москве на пресловутом ВДНХ. И до нее дошло, что нет никакого Города Счастья! В Москве тоже самое, что в Саратове, Балашове или Аркадаке. Насколько сильным был этот удар. И все из-за нас!

Сумка-холодильник образца 1987 года

Я думаю, что еще много осталось тех, кто пережил советский дефицит и голод, когда не было не только таких насущных товаров, как очки или носки13, но не было и продуктов питания.

Москвичей еще кормили, скудно, но кормили. Наверное, надеясь на то, что в случае бунта против советской диктатуры, они создадут некую «буферную зону», между Кремлем и страной.

Зато в провинции, даже и не совсем глухой, в магазинах было шаром покати. Моя мать, коренная москвичка, не интересовавшаяся в юности ничем, кроме мужчин и спорта, не представляющая о том, что творится не только за пределами Москвы, но даже в соседнем районе. В 1952 году впервые поехала в командировку под город Горький (ныне Нижний Новгород, где была поражена, что в местном магазине в продаже ничего нет, кроме каких-то поржавелых банок с кильками и прогоркшей крупы. Пришлось помереть бы ей с голода, не наладив трофейный немецкий кабель от Москвы до Горького, если бы не ушлые работяги, наладившие товарообмен с аборигенами. На гвозди, припой, провода, они выменивали яйца, кур, молоко и картошку. Когда меновые товары закончились они зарабатывали корм своей молодецкой силой – кому-то забор подправят, кому-то дрова поколят, что-то поднесут, что-то подвезут (был грузовичок-москвичок-400 государственный)… Хлеб, за которым выстраивались очереди, привозили раз в три дня. Но, как не странно, его хватало на всех, даже на командированных.

Годы шли, и вот прошла почти четверть века, прежде чем в 1978 году моя мать отправилась в подмосковный дом отдыха, под Наро-Фоминск. И опять повторилась старая грустная картина – пыльных пустых магазинных полок, уставленных просроченными рыбными консервами. Мать, с удивлением, но без негодования, отметила, что за двадцать пять лет ничего толком не изменилось.

А вот снабжение Москвы за эти двадцать пять лет значительно улучшилось, что привело к появлению «колбасного туризма», когда приезжие штурмовали московские магазины в надежде урвать себе кусочек «вкусной московской жизни». Существовала шутливая загадка: «– Длинное, зеленое пахнет колбасой? – Поезд из Москвы!» Москвичи собачились на приезжих, иногородние ненавидели москвичей – идея создания «буферной зоны» между Кремлем и советским народом воплощалась в жизнь, ведь принцип «разделяй и властвуй» работал во все времена.

Но не только провинциалы приезжали в Москву за колбасой, получив законное прозвище «колбасников», а сами москвичи, отправляясь в гости к своим деревенским родственникам тащили с собой уйму продовольственных подарков.

Отец моего школьного приятеля, коммунист со стажем, участник, и даже инвалид, войны, к каждому партийному празднику и непартийному Новому году получал «продуктовый набор». Как тогда называлась подкормка для преданных советской диктатуре личностей, состоящий по большей части из сырокопченых колбас. Все эти «палки» (как тогда говорили) хранились в холодильнике и летом отвозились его сыном родне в деревню Орловской области, где на эту «хрень» смотрели, как на нечто необыкновенное – как на соболью шубу, например. Добавляя при этом: «Жируете… инвалиды, ... вашу мать»

Мне тоже пришлось заняться колбасничеством, когда я стал посещать Саратов. Сырокопченая колбаса, в общем-то, спокойно переносила суточную разлуку с холодильником и возить ее можно было в обычной сумке, не говоря уж о, любимом тетей Ниной, бородинском хлебе, о котором саратовцы могли только мечтать. Главное – везти незаметно, чтобы не сперли в поезде, в те длительные периоды моего отсутствия в вагоне, когда я, проклиная колесную жизнь, курил одну за другой сигареты в тамбуре.

Но как-то мне захотелось привезти с собой мяса, которого в те годы ни то, что в Саратове, а и в Москве-то найти было трудно. Нет я не имею в виду ту багрово-черную субстанцию, намотанную тонким слоем на огромнейшую кость, которую можно было изредка встретить в магазинах, а нормальное, настоящее, свежее мясо.

В Саратове мяса я не видел вообще, кроме как в магазине «Кооператор», где оно, будучи в два раза дороже государственного, выглядело также гадко, если не хуже. Странно, но, несмотря на относительно жаркое саратовское лето, холодильные прилавки в «Кооператоре» почти не работали. А рой мух, танцующий над зеленеющим куском не придавал ему привлекательности.

Мясо я купить мог (не важно где и кого) – оставался вопрос – как провезти его, не дав затухнуть, двадцать часов. Ответ прост – портативный холодильник! Но тогда мы в Этой Стране только могли мечтать об этом. Поэтому пришлось изобретать велосипед.

Для начала требовалась хорошая теплоизоляция? Например засунуть одеяло в сумку, но порвать одеяло на куски я не мог, поскольку в те годы и одеяло купить было проблематично – дефицит! Да и технически сделать это было трудно. Тогда я порылся в подвале нашей лаборатории и нашел обломки акмиграна14, которым щедро были облицованы у нас потолок и стены. Взяв один кусок, я заткнул им устье муфельной печи, включенной на полный жар. Он задымился, но противоположная его сторона нагрелась совсем несильно. По крайней мере руку не обжигало! Стало ясно – теплоизоляционный материал найден. оставалось сделать из него стенки в сумке.

Но тут – снова загвоздка. Обломки акмиграна были слишком мелкие, чтобы из них можно было что-то сотворить. Ну не склеивать же их между собой. Да и склеятся ли они? Да и где найти клей? Нужны были цельные панели. Что ж… аппетит требует жертв и в жертву приносятся коровы, свиньи, кролики, лошади, а иной раз и кошки с собаками. Я принес в жертву потолок.

Придя на работу за час до начала рабочего дня, (я всегда поступал так, когда хотел что-нибудь украсть на работе, памятуя о том, что «петух встает рано, а злодей еще раньше»), пока никого не было, вытащил из подвала обломки акмиграна и раскидал их по полу, предварительно сняв с потолка несколько панелей, которые аккуратно разрезал по нужным мне размерам и сложил в портфель15. Все это кажется легко только на словах, а вот, учитывая шестиметровую высоту потолков в нашей лаборатории, можно сказать, что это была эквилибристическая кража. Стены тоже были из акмиграна, но мне казалось, что в самопроизвольное падение панелей с потолка поверят больше, чем в падение со стены. И я, как всегда, оказался прав!

Дальше оставалось только дождаться кого-нибудь из начальства, который войдя в средний зал увидит обрушение, чтобы посетовать вместе с ним. Все спишут на тряску и вибрацию, производимую стендом моделирования земляных работ. Что, в общем-то, и получилось. Подлог не был замечен! Никто даже не заметил мою непростительную ошибку: «Россия – щедрая душа»! Ведь я навалил обломков намного больше, чем должно было получиться из якобы упавших панелей.

Холодильник был почти готов, но не было производителя холода! На одной теплоизоляции далеко не уедешь. Здесь щель, там - щель. Тепло мало-по-малу просочится и мясо протухнет. А вот с этим проблемы для меня не было – сейчас мало кто помнит, что в те годы не все киоски мороженого имели электрохолодильники. Многие, как и в 1960-е годы, охлаждались сухим льдом16, который мы с детства выпрашивали у морожениц, поскольку нам нравилось бросать его в большую тарелку с водой и глядеть как он мечется по ней из стороны в сторону, выпуская небольшой хвостик белесого дымка.

За два часа перед отъездом я зашел в такой киоск и продавщица за какой-то рубль с полтиной навалила мне в сумку кучу сухого льда.

Оставалось последнее – в вагоне как можно быстрее положить сумку в ящик под нижней полкой, из которого, даже если сумка окажется негерметичной, холод наружу будет выходить с трудом. Вот здесь я прошибся – думал только о холоде, но забыл о самой углекислоте.

 Явившись минут за сорок до отхода поезда, который, как всегда, подали на перрон минут за десять до отправления, когда вся платформа уже была забита отъезжающими и провожающими, я все-таки пролез одним из первых и быстренько засунул сумку под нижние нары в купе. Хотя это было, собственно говоря, не купе – я любил ездить в плацкарте. Во-первых, это подешевле17, а во-вторых, там не так душно, как в наглухо запечатанных купе, непроветривающихся многие годы.

Удивительно, но во скольких я промотался поездах, окно в них мне удавалось открыть только два раза. Да и то не в России, а в Татарии и Башкирии. Такое впечатление, что русские, хоть и живут на севере в холоде, но в душе сохранили свои индо-европейские корни и этого холода дико боятся.

У меня было нижнее место, поэтому я сел на полку, тем самым подчеркивая, что багажный ящик уже занят и не зачем никому туда и лазить.

Пассажиры быстренько занимали места и явился владелец билета на верхнюю полку, который оказалась бесформенной полной женщиной лет сорока с очень толстыми икрами, которая сразу же стала умолять меня поменяться местами. В душе я проклял ее, еще не понимая, что был дико неправ – ведь она избавляет меня от тягостной ночи.

Но выглядеть не по-джентельменски не хотелось, поэтому я, без лишних уговоров, согласился. Она шлепнулась на нижние нары, открыла свою сумочку и стала есть. Сколько времени она ела и сколько она съела – не знаю. Но кажется, что долго и много. Поезд тронулся где-то в семь вечера, к одиннадцати меня стало клонить в сон, я залез наверх и улегся, а она все хрумтела и хрумтела. Под ее равномерный хрумт я и уснул.

Рано утром меня разбудили ее вздохи, кашель и сопение. До Саратова оставалось еще целых три часа - можно было и поваляться, но толстуха вздыхала как Кентервильское привидение и подняла не только меня, но и всех вокруг. Сев на кровати, он жаловалась на головную боль, на бессонную ночь, в течение которой она то и дело задыхалась, уверяла, что такой отвратительной ночи у нее еще никогда в поезде не было, а ездит она в Москву постоянно, что это ужас а не ночь и она просто не понимает, что с ней такое… и так далее и тому подобное.

Я решил, что она просто-напросто обожралась и раздувшийся желудок не пускает воздух в легкие, поэтому ей тяжело дышать. Но сказать об этом не решился, боясь развязать малой шуткой большой скандал. Она поныла, постонала, покряхтела и стала ходить по вагону туда и сюда, говоря, что при этом ей легче. Короче – не давала спать всему вагону. Чему я, в общем, совсем не расстраивался, поскольку ехал от одного дома до другого и у меня была возможность по приезду сразу же отдохнуть. Не командированный!

Но каково же было мое удивление (и последующий испуг тоже), когда, как положено, на Трофимовском18 кто-то сорвал стоп-кран и я, заспешив на выход, попросил ее встать, чтобы достать сумку.

Я рывком поднял нары и боже мой!

Сумка в нескольких местах дала течь и влага, которой в таких местах выше крыши, веселым снежком нарисовала узоры на сумке, стенках багажного отделения и даже – на внутренней стороне полки на которой спала толстая мадама. Но – главное – оттуда шел такой запах! Оттуда пахло смертью! Хорошо все-таки, что углекислота тяжелее воздуха и не пошла вверх, удушая несчастную толстушку, а осталась в багажном ящике как вода, лишь чуть-чуть подтравив женщину.

Она выпучила глаза и явно хотела мне что-то сказать…

Но я не стал слушать, а рванул к дверям и был таков…

Прыг... Скок...

Ощутив под каблуками асфальт платформы, я заметил, что поезд набирает ход, да и сам «дал тягу», торжествуя в душе: «вороных вам теперь не догнать»!

Кошка Ксюша

Сельского жителя я могу кратко охарактеризовать только одним словом: «хозяин» (подразумевая при этом единство владельца и властителя, подобно английскому «Lord»). Поколение за поколением, в течение многих тысяч лет, он создавал будущее трудом своих рук, привыкнув распоряжаться этим миром по своему усмотрению, глядя на все вокруг прагматично, без излишней сентиментальности. Ибо (скажем так) – сентиментальность смерти подобна. Пожалеешь красоту, не спалишь лес, не вспашешь поле, не запрудишь реку, не убьешь оленя – не будет еды, вот она и смерть.

От того насколько умело земледелец распорядится тем, что ему отпущено, зависит его будущее – будет урожай или нет. При этом он может полагаться только на опыт предыдущих поколений, наверное, поэтому селяне, так косны и консервативны.

Крестьянин вынужден рачительно и разумно распределять доставшееся ему жизненное пространство. Ведь от этого тоже зависит судьба урожая. Каждый предмет его мира имеет свое строго определенное, чаще всего неизменное, место и предназначение.

Несмотря на то, что крестьянин не только властелин природы, но одновременно и ее раб19, он смело и твердо стоит на земле, поскольку знает, что какие бы испытания не уготованы ему, пока есть земля, животные, растения, он будет сыт, а значит – жив. Недаром, притчей в языцех, стала крестьянская невозмутимость и деревенское спокойствие.

В отличие от земледельца, горожанин не хозяин своему миру. Крестьянский мир создал Бог – он вечен (в нашем, человеческом, понимании), а городской – люди. Поэтому городская обстановка – не более, чем игрушечный мирок, существующий только по человеческой прихоти. Люди его создали, населили другими людьми, люди его и уничтожат. Сегодня он есть, а завтра – нет. И горожане – его рабы, но не хозяева, потому, что они не производят еду, а получают ее от других людей, подобно домашним животным, живущим в клетках. Видимо, именно это неуверенное положение горожанина и приводит к нервозности городской жизни. Как не отгораживайся он, ученостью, образованностью, воспитанием, от реалий, все равно понимает, что живет только чужими подачками.

Находясь в таком «игрушечном», «иллюзорном» мире, не чувствуя себя владельцем положения, горожанин, естественно, не может правильно относиться к своему миру, распределить выделенное ему пространство, потому… потому, что оно беспрерывно меняется, ибо зависит от людей.

Инстинктом, выработанным у людей за тысячелетия, горожане ощущают потребность в домашних животных, хотя не чувствуют в них необходимости. Иллюзорный мир диктует иллюзорные правила. Поэтому любое домашнее животное, будь-то кошка, собака или даже змея, для горожан не более, чем «живая игрушка», «друг», «собеседник» или даже «предмет гордости».

Для сельского жителя любое домашнее животное, прежде всего, инструмент, биоробот, выполняющий определенные функции. Один производит шерсть, другой - мясо, третий - молоко, четвертый - возит. Которого холят и лелеят, пока он бесперебойно работает, но безжалостно отправляемый в помойку в случае поломки. Все чисто утилитарно без лишней сентиментальности - как горожанин с телефоном.

Кошку звали Ксюша. Это была упитанная ласковая кошка, самой натуральной кошачьей расцветки. Некоторые именуют ее камуфляжной, некоторые серой, а я, как ни странно – зеленой, что вызывает определенные насмешки. Но надо помнить, что каждый из нас видит мир по-своему. И что одному – красно, другому зелено.

Я спросил у Ирины, почему у кошки такое имя? Оказалось, что это – плод непростых размышлений и раздумий, поскольку, выбирая имя кошке, Ирина хотела, чтобы в нем присутствовала исконная кошачья форманта «КС», а этому удовлетворяли: «Аксинья», «Ксения», да «Оксана», ну еще и «Александра», которое, правда, сразу же было похерено из-за своей трудно- и долгопроизносимости. Сказать «Аксинья» или «Оксана» было намного легче, но Иринку раздражала «икающая»20, как она говорила, начальная гласная, поэтому было выбрано нежно-ласкательное «Ксюша».

Было у Ирины в задумке еще одно подходящее имя «Маркиза», где отлично слышится «киса». Но ей показалось, что смешно будет выглядеть Маркиза, таскающаяся по двору с дохлым мышом в зубах или лазающая по мусорной куче.

Неожиданно для самого себя я вдруг вспомнил имя «Кассандра» и решил, что оно также оченно кошачье, поскольку его можно произнести звучно-раскатисто «Кыс-с-с-сандра»! Мы решили обязательно назвать так нашу следующую кошку, но этому, к сожалению, не суждено было сбыться.

Первое наставление, которое я, как приехал, получил от Галины Константиновны было: «Кошку не кормить! Не кормить! Не кормить! Вы, городские, балуете их разносолами, они у вас на диванах лежат! А здесь – деревня – кошка должна трудится - мышей ловить!» И это была сущая правда. Кошки – настолько наглые и ленивые создания, что трудятся только тогда, когда голодны. Физиология хищника позволяет им достаточно долго обходится без еды. Поэтому стоит только покормить кошку, как она будет терпеливо ждать следующей подачки, даже, если по ней будут бегать мыши, и примется их ловить, только доведя себя до полного истощения. На Ксюше я это не проверял, зато, потом, в середине 1990-х годов неоднократно наблюдал это на примере уличных котов. Которые, однажды получив еду из моего окна, могли часами напролет сидеть перед ним, в ожидании следующей порции, не обращая внимания, ни на плохолетающих птиц, ни на кротов, ни мышей.

Ксюше разрешалось давать немного молочка, но обязательно утром после того, как она принесет мышей.

В городе, я иногда встречал кошку, несущую в зубах мышь. Но кошка, в таких случаях, всегда быстро бежала, держась на значительном расстоянии от людей. Еще я читал, что кошки приносят хозяевам пойманных мышей, как бы отчитываясь о проделанной работе. Но своими глазами никогда ничего подобного не наблюдал. И только Ксюша продемонстрировала мне как трудится настоящая деревенская кошка.

Каждый день, выходя поутру на крыльцо, я находил на второй ступенечке пять-шесть мышей, аккуратно (подчеркиваю – аккуратно) уложенных, как шпроты в баночке – плотно друг к дружке, мордочками к дому, а хвостиками – ко двору. Мало того – они всегда были разложены по росту – маленькие слева, длинненькие – справа.

Иногда мышей было поменьше, иногда – побольше. Порою они все были одинакового размера, но если хоть одна мышка была чу-чуть побольше, то обязательно попадала в правый край. Удивительная любовь животного к порядку. Ведь можно было бы и накидать их как попало. Но нет – Ксюша гордилась не только тем, что выполнила работу, а еще и тем, как красиво продемонстрировала ее. Мне видится в этом зачаток эстетических чувств у животных.

Да Бог обделил их, и способностью к творчеству, и этикой, и эстетикой, но какие-то отдельные проблески вышеназванного у животных все-таки встречаются. Создается впечатление, что, перед тем, как приступить к созданию человека, Бог испытывал «программные фрагменты человеческого интеллекта» на различных животных, да так и оставил в них. Этим объясняется почему вороны так любят всякое блестящее и не просто любят, а натурально «коллекционируют» его, аккуратно раскладывая найденное по своему неопрятному «вороньему гнезду».

Второе наставление было: «Кошку в дом дальше террасы не пускать. Пыль и шерсть в доме не нужна». Да, у сельских жителей, все разложено по своим места. Пшеница – здесь, рожь – там, овес – тут. Скот – в хлеву, собака – в конуре, куры – в курятнике, свиньи – в свинарнике. Земля селянину это позволяет.

Городской житель, ограниченный в пространстве, вынужден сваливать все в одну кучу, как небезызвестный Захар, кучер Обломова. Его мир похож на котомку бродяги, где лежит все вместе – и еда, и одежда, и нехитрый инструмент. Поэтому зачастую его жилище представляет собой смесь, и спальни, и хлева, а порою – и гаража, когда в дом затаскивают не только животных21, но и велосипеды, а порой даже и мотоциклы22.

Но Ксюша совершенно не стремилась в дом – скорее наоборот – ее влекла улица, как привычный животный мир. Человеческое жилье она рассматривала лишь как временное убежище от непогоды. Не раз я видел ее в дождь, сидящую под террасой, и, несмотря на то, что я широко раскрывал дверь и даже говорил «кис-кис», кошка не двигалась с места. Своим свободолюбием она поступалась только в сильные морозы, когда сама приходила погреться у печки, со стороны кухни.

А один раз, она, сама не желая того, меня так серьезно напугала, что я, потерявши равновесие, грохнулся на землю.

А было так…

Ночью, в самый ее исход, когда из темноты начинали только-только пробиваться еще не лучи, и даже не сполохи, а какие-то шальные проблески, которые то ли есть, то ли нет, проснулся я по нужде. А поскольку на двое стояло лето и не было дождя, то идти решил в нужник, совмещая приятно с полезным – облегчить душу, да посмотреть на колдовство турковского раннего-раннего утра.

Мне кажется, что мы, коренные москвичи, оттого так и тупы, что всю свою жизнь, от рождения до смерти, смотрим в свою или в чужую стенку. В Москве мы не просто не видим неба – мы не видим простора. У этого города нет размаха, несмотря на пресловутые Семь Холмов. А подковообразное зрелище с Воробьевых гор на задымлено-запыленный, протянувшийся до самого горизонта город, застроенный разномастными домами, удовольствия не вызывает. Нью-Йорк, Тайбэй, Сидней со своими небоскребами, многоуровневыми эстакадами тоже не дают увидеть небо. Но все-таки – недолгий путь выводит тебя на океанский простор, на ширь и размах, которую трудно описать словами, где есть, и простор, и горизонт, и огромный купол неба. А главное – глоток незабываемого по вкусу свежего морского воздуха. Но две столицы Париж и Москва не дают человеку вздохнуть полной грудью. Наверное поэтому у русских и французов такое сродство друг к другу23, что мы однажды даже отказались от своего языка в пользу французского, а французы наводнили свою страну русскими эмигрантами.

Поэтому пройтись лишний раз по простору, по воле, было для меня не иначе как удовольствием. Тем более в такое время, которое я вижу очень редко, поскольку в эти часы сплю.

Выйдя из дома я осторожно направился по дорожке к нужнику, стараясь в темноте да с непросыпа не завалиться в картофельные грядки. Глянув для верности на темный контур сортира на фоне уже малость посветлевшего неба, я убедился, что иду правильно и непроизвольно опустил взгляд долу – прерванный сон брал свое. Я напрягся, передернулся и для верности еще и потрясся, как собака после купания, пытаясь, тем самым, сбросить, наваливающуюся на меня, дрему.

Сделав еще пару-тройку шагов, я посмотрел повыше и остолбенел – с крыши туалета на меня светили два огненно-зеленых глаза, показавшиеся мне огромными. Вот уж взаправду говорят, что у страха глаза велики. Толком не проснувшись, я не принял их за кошачьи. Я не принял их, ни за рысьи, ни за волчьи и даже ни за глаза самого дьявола – для меня, в тот момент, это были просто ГЛАЗА! Я замер, заворожено глядя на них… и, представьте, какой проснулся во мне ужас, когда я увидел, что они летят по воздуху прямо на меня.

Страх лишил меня разума. Ужас приказывал только одно - БЕЖАТЬ! Бежать, бежать без оглядки, бежать бегом, бежать на край света, бежать куда угодно - лишь бы меня не догнали эти ужасные горящие глаза.

Издав какой-то сдавленный звук, похожий на сипение, я шарахнулся назад, замахав руками, как ветряная мельница, оступился и повалился навзничь в картофельные грядки! Мне повезло – рыхлая земля смягчила удар – я не ушибся и, слава богу, не обдудолился. А раздавшийся предсмертный взвизг мыши, объяснил происшедшее.

Ну, конечно – где же еще ловить мышей, как не возле нужника. Сколько раз я видел днем Ксюшку, сидящей на его крыше. Она терпелива выжидала, когда мышь подойдет поближе, чтобы камнем свалится на нее. А, в этот раз, мое появление расшугало мышей и они кинулись врассыпную, поэтому кошке пришлось прыгать, причем прыгать в мою сторону.

Потом не раз набегала на мои губы кривая ухмылка при воспоминании о том ужасе, который навела на меня кошка Ксюша, хотя об этом я предпочитал не рассказывать.

А Ирина долго пыталась понять - кто или что и, главное, - зачем так разворочало картофельные грядки.

 Я не знаю как кормить кур

 

 

Крестьяне испокон веков считались на Руси, уж если не дурачками, то, по крайней мере, людьми самого низшего сорта. Как ни странно, но подобное отношение продолжилось и после Октябрьской Революции, когда, несмотря на «Рабочие и Колхозницы», «Свинарки и Пастухи», подчеркивалась сознательность именно рабочего класса, а крестьянство… крестьянство опять опускалось ниже плинтуса.

С детства я слышал от моей матери и ее окружения страшные ругательства: «деревенщина» и «колхозник», по сравнению с которыми, в ее устах, «подлец» и «сволочь» звучали как похвала. Ее отношение к крестьянству точнее всего выражалось бы словом «отморозок», но она тогда его не знала. Насмешки, презрение, неуважение и откровенная злоба – вот что вызывал земледелец у горожан.

Странно! Но объяснимо.

Только в старости я стал понимать, почему Россия так не уважает своих кормильцев – ведь ясно, что основы цивилизации зиждутся здесь – на крестьянском поле. В мире только одна твердая валюта - пища. Случись какой-нибудь сбой – война, эпидемия, катастрофа – привычный мир перевернется – остановятся автомобили, отключатся телефоны, забудутся все нормы и правила, а голодные люди, потерявши свой «цивилизационный лоск» будут рвать друг другу глотки за кусок хлеба24. Как не крутись, но без пашни и выгона, пока еще, прогресс не возможен. Хотя, может быть, изобретут когда-нибудь синтетическую еду и откажутся от крестьянского труда. Но это все на уровне – может быть. А пока – растения и мясо убитых животных держат на себе равновесие нашего гигантского многоликого мира.

Поездив по совершенно нетуристическим местам Франции и, особенно, Германии, я понял, что в Европе крестьянин – тот же барон – землевладелец, ставящий себя, если не выше горожанина-ремесленника, то уж, по крайней мере, вровень. В России крестьяне на протяжении почти десяти веков были рабами, бесправными и неграмотными, чья жизнь ненамного отличалась от жизни животных. Которые несмотря на манифест 1861 года, в своем большинстве, так и не стали землевладельцами. А тот, кто смог стать, все равно – владел землей не наследственно, не нажив на ней многими поколениями, ни привычек, ни традиций.

Октябрьский переворот только ухудшил ситуацию, ведь Советская власть ставила своей важнейшей целью – искоренение любой собственности, поэтому она так жестоко расправилась с крестьянами-кулаками, которые пытались стать потомственными землевладельцами. А чтобы у остальных даже и мысли такой не возникало, низвела крестьян вновь на позиции рабов – отобрав у них паспорта, лишив их свободы передвижения, да и вообще – каких-либо прав и свобод. Красные, памятуя о том, что разделяя – властвуешь, всячески принижали крестьян, перед горожанами, выставляя их, в невыгодном свете – и необразованными, и некультурными, и неспособными к какой-либо иной деятельности. В общем – несли ту чушь, которую моя мать вкладывала в понятие: «деревенщина», превознося рабочий класс, как самый передовой отряд общества..

И впрямь – если в крестьянские традиции всегда входило владение землей и инструментами, то в рабочих традициях такого не было. У рабочего нет ничего – только руки и ноги – больше ему ничего не нужно – остальное ему дадут хозяева. Он, как собака – бегает за миской. Сейчас это хорошо видно на примере трудовых мигрантов, гастарбайтеров, лимитчиков…

Дело дошло до того, что сами крестьяне, вместо того, чтобы диктовать правительству свои условия, которому от них никуда не деться, поскольку «голодный рабочий – не рабочий», наоборот, стали стесняться своего положения, своего сословия и всеми правдами и неправдами рвались стать пролетариями.

 

Ирина так же не была исключением из правила. Уехав из Турков учиться в институт, она считала себя городской, не имеющей ничего общего со своими деревенскими корнями. На все мои нахальные подколки, типа: «колхозница» и «доярка», она категорически заявляла, что совершенно незнакома и неспособна к крестьянскому труду. «Я даже не знаю как кормить кур» – неднократно повторяла она мне. Я, естественно, не верил, да вот только случая не представлялось…

 

Теплое летнее утро… в окно бьет солнечный свет, к которому я уже попривык, поскольку наши окна выходят на юго-восток и солнце глядит в них из-за Хопра с самого утра. Но сегодня я проснулся почему-то раньше обычного – не глядя на часы, я ощущаю это каким-то «шестым» чувством. Да и вообще – сегодня что-то не так? Что-то здесь сегодня по-другому!

Ирины нет в доме, но это и не удивительно – туалет ведь на улице. Нет-нет, что-то еще, что-то другое меня беспокоит, что-то новое, незнакомое, чего раньше еще не было.

Присаживаюсь на кровати и пытаюсь окончательно проснуться…

Через некоторое время мне это удается – предметы принимают привычную форму, я начинаю ощущать запахи, проникающие через открытое окно, начинаю различать звуки с улицы – машина что ли едет… вот писк-свист – видимо стрижи пролетели над домом… на дворе квохчат куры …

Куры! Ну, конечно, куры! Куры-то квохчат, но к их квохтанию примешивается еще какой-то совершенно новый, незнакомый мне, звук!

Осторожно встаю, выхожу на террасу и распахиваю дверь…

Моему взору предстает Ирина, в окружении куриного племени, держащая на левом локте корзинку, из которой она правой рукой веером рассыпает зернышки вокруг себя с традиционным: «цип-цип-цип». Вот он – совершенно новый – незнакомый для меня звук!

Обманщица! Как все женщины!

– А кто-то уверял, что не умеет кормить кур! – громко говорю я.

Она вздрагивает от неожиданности, но привычка, привычка выработанная многими поколениями далеких предков, не дает ей выронить корзинку и рассыпать драгоценное зерно.

Она смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: «А я и взаправду не умела, да вот – решила попробовать – в кино видела – оказывается очень просто – у меня получилось».

Мы оба смеемся. Потом она поднимается по лесенке на которой я стою, только на две ступеньки повыше, чтобы не вставать на цыпочки, и целует меня, при этом бережно и осторожно держа корзинку.

Голодные куры окружают крыльцо с грозным клохотанием, понимая, что теперь их кормить будут совсем не скоро.

А я безмерно счастлив, что меня целует такая прекрасная женщина, как Ирина, которая умеет даже кормить кур….

Куры-дуры

Курица всегда была притчей во языцех, знаменуя собою уровень глупости, плавно переходящий в идиотизм. Женщину, раздражающую своим скудоумием и несообразительностью, всегда называют курицей. «Ты! Курица!» – брошенное в сторону женщины звучит уничижительно, оскорбительно и говорится специально, чтобы ее обидеть. Это не «овца», которая не умнее, зато нежнее и ласковее и не «коза», которая намного сексуальнее.

«Глупа как курица», «куриные мозги», «курья твоя голова» – вот самые распространенный эпитеты для человеческой глупости. .

 Вообще, русский народ создал много эпитетов, связанных с куриным племенем. И почти все они какие-то непохвальные. Тут и «мокрая курица», и «курица лапой», «куриная слепота» и «курам на смех». Вот только «денег куры не клюют» – стоит особнячком.

Но мы, городские жители, частенько, произнося эти фразы, не понимаем того – насколько же глупа курица или какова она – куриная слепота, и даже не задумываемся над этим. Привыкши к подобным выражениям, мы отпускаем их, чаще всего, бездумно.

Так и я, подчиняясь общему правилу, частенько употреблял «куриные эпитеты», толком никогда не видев курицы и, уж тем более, ничего не зная об ее повадках. Как говорится – бросался красным словцом. Я конечно же не задумывался о том насколько же глупа настоящая, живая курица. Не скажу, что я был настолько городским, что видел только тушки голландских кур в магазинах. Мне приходилось бывать, и в геодезических партиях, и работать в сельской местности на реставрации памятников архитектуры, но во всех этих случаях, я как бы вскользь, смотрел на курячье племя. Да – глупые – мечутся из стороны в сторону перед машиной, кудахчут – одним словом – куры-дуры и все. Никакой более тонкой оценки их умственным способностям я дать не мог из-за отсутствия тесного общения с курьем. Прочувствовать пресловутую куриную глупость, ограниченность их памяти, отсутствие элементарной логики – попросту не выпадало случая.

У Ирины же был целый курятник! Прекрасный материал для наблюдений и изучений.

Во-первых, мне сразу стало ясно, почему «курица» – ругательно, а «петух» – чуть ли не похвально. (Замечу в скобках, что это не касается «зоновского петуха», потому что это определение связано не с характером поведения петуха как животного, а с похожестью телодвижений пассивного педераста и птицы). «Разоделся как петух», «задирист как петух», «ходит петухом» – во всех этих фразах о петухе говорится, хоть может быть и насмешливо, зато уважительно. И действительно разум, сила и отвага, я бы даже сказал крайняя отчаянность, свойственна этому животному. Достаточно вспомнить, как иринкин петух, несмотря на семнадцатикратную разницу в весе, напал на меня, негодуя на то, что я съел за неделю четырех его юных сыновей, и вцепившись когтями в ногу долбанул три раза клювом по колену. Меня спасло то, что в руках была лопата и я, не задумываясь о петушином здоровье, въехал ему по спине черенком, так, что мама-дорогая. Я с детства слышал о том, что у курей слабая голова и бить по ней нельзя – сразу сдохнет. Поэтому бил по корпусу, но бил с душой – сильно. И петух, отлетевши от моей ноги, брякнулся на землю замертво. Я уж подумал, что придется разрубить его на свинячий корм – общеизвестно, что старые петухи несъедобны из-за малого количества и «деревянности» своего мяса.

Но не тут-то было! Уже через минуту, зная, что перед молодыми петушками показывать слабину ни в коем случае нельзя – заклюют (в полном смысле этого слова), он резво вскочил, захлопал крыльями, заклекотал, правда, при этом держась на ногах не очень твердо и поминутно заваливаясь. Хотя на следующий день был как ни в чем не бывало. А мое колено после этого «заклева» болело с перерывами несколько лет. Да и раны от когтей гноились полмесяца.

Надо было видеть каким «петухом» ходил тот петух, глядя на то, как я прихрамывая подхожу к хлеву. Ух, как он был горд и самодоволен. Еще бы – такого большого зверя подранил.

Все остальные птицы в курятнике, видя мой, чисто гастрономический, к ним интерес, меня ненавидели и жутко боялись. Я не считал нужным, что-то скрывать от них, поэтому рубка куриных голов, велась прямо напротив хлева. И население курятника, в этом плане, чем-то походило на жителей средневековых европейских городков, где на базарной площади то и дело проводились казни, испытывающих одновременно, и жуткий ужас перед увиденным, и непонятную тягу к созерцанию чужой смерти25. Недаром я всегда говорил, что в жизни нет ничего более жизнеутверждающего, чем чужие похороны.

Поэтому, стоило мне только войти в курятник, как все куры в нем резко умолкали. Кудахтанье и квочканье прекращалось. Петушки старались спрятаться за соседа или жались куда-нибудь в уголок. Видимо, каждый кур думал только об одном: «Я? или не Я?»... «сегодня? или потом?» Наверное о том же думали узники сталинских концлагерей, когда к ним в барак заваливались краснопогонники. Через некоторое время меня от этого стало коробить и я решил приумерить свои аппетиты, довольствуясь больше вегетарианской пищей, к тому же рассчитав, что населения курятника хватит мне всего лишь на месяц.

Так, понемногу, куры стали отходить от шока, вызванного моим появлением. Хотя не совсем – столбняк прошел, а недоверие – осталось. Они уже не замирали в смертельном испуге, но благоразумно держались от меня на максимально возможном расстоянии, даже, когда я рассыпал вкусный комбикорм. А особо одаренные старались сделать так, чтобы между ними и мной все время находился петух, начинавший бешено клекотать, как только я приближался к нему.

Я прожил уже больше месяца в Турках, а мне никак не представлялся случай, открывший бы мне всю глубину куриной тупости.

И вот я, в очередной раз, начал кормить кур. Все было как всегда – птицы жались около двери курятника, дожидаясь пока я закончу рассыпать корм, на полдороге стоял петух – как верный страж своего курячьего народа и только лишь одна, слишком проголодавшаяся курочка, решила насытится вперед других. Она двинулась вдоль штакетника и подкралась к зерну с противоположной петуху стороны, оказавшись между мною и калиткою.

Заметив ее, я, инстинктивно, как будто бы кормлю московских голубей, швырнул пригоршню комбикорма в ее сторону. Непростительная ошибка! Я забыл о том, что здешние куры меня дико боятся. Расценив мое движение отнюдь не за жест доброй воли, курица шарахнулась в сторону калитки, закудахтала, подпрыгнула, замахала крыльями и, подхваченная, непонятно откуда взявшимся, довольно сильным порывом ветра, перелетела через штакетник в огород, оставшись в полном одиночестве. Между ней и стаей, а в особенности, петухом стояла довольно высокая преграда.

Курица, не надеясь на свои летные способности, со всех ног рванула вдоль штакетника, видимо, в надежде найти в нем какую-нибудь лазейку, чтобы проскочить на скотный двор. Напрасно! Калитку я всегда плотно закрывал, проверял и перепроверял, после того, как у меня в огород убежали свиньи, а в заборе дыр не было.

Иринка, увидев очумело несущуюся курицу, ринулась ей наперерез, размахивая руками, как бы показывая в каком направлении та должна взлететь, чтобы снова вернуться к своим. Но курица, обезумевшая от ужаса, ничего не понимала и, проскочив мимо Иринки, понеслась как угорелая дальше вдоль штакетника прямо к входной двери. Уж не знаю как так получилось, но дверь в тот момент была приоткрыта, что позволило курице выскочить на улицу. От неожиданности увиденного (а она никогда, за всю свою недолгую куриную жизнь, не покидала пределов скотного двора), кура резко остановилась и это был самый удобный момент, чтобы схватить ее, но… в этот момент взволнованный петух, заметив исчезновение одной из своих несушек-потаскушек, издал громкое «ку-ка-ре-ку». Кретин, лучше бы помолчал, поскольку Иринка была уже в двух шагах от курицы и могла в следующее мгновение ее схватить.

Услышав призывный клич петуха, курица не догадалась повернуть назад – принять такое решение для ее, в полном смысле этого слова, куриных мозгов, было слишком сложно, поэтому она побежала на звук, но уже с уличной стороны забора, который был намного выше штакетника скотного двора и перелететь через него для нее было непосильной задачей.

Пробежав несколько метров, кура застыла прямо напротив того места, где во дворе находился петух и отогнать ее оттуда уже не было никакой возможности. Как и в случае со свиньями, мы с Ириной стали исполнять «ритуальный танец» вокруг курицы, пытаясь руками, ногами напугать, затолкать – лишь бы направить ее в спасительном направлении – к двери из которой она выскочила. Но не тут-то было! Курица крутилась под ногами, квохтала, отбегала и возвращалась, но все время оставалась практически на одном месте. Я подумал, что она в конце концов выдохнется и пойдет в руки, но я ошибся – выдохлись мы.

Заметив, что кура несколько раз, подпрыгивая, пыталась помахать крыльями, как бы желая перелететь через забор, я посчитал, что это единственная возможность вернуть ее на место. А поскольку куриные крылышки слабоваты, то надо было ее подбросить. В руки она все равно не дастся, но на дворе лежал достаточно большой лист оргалита и можно было им подкинуть ее метра на полтора над землей, ну а остальное – в власти ее крыльев и мозгов.

Притащив оргалит мы без труда загнали на него курицу, я напрягся и толкнул его вверх – курица подлетела выше моей головы, почти до самого края забора, но, по непонятной причине, сложив крылья спланировала на исходную позицию. Дура! Достаточно было пару раз махнуть крыльями, чтобы очутиться возле петуха, который слыша возню, отчаянное кудахтание отбившейся курицы и сам буйствовал, расшвыривая лапами землю и поминутно издавая призывное «кукареку».

Я решил снова подкинуть курицу вверх, в надежде на то, авось она со второго раза сообразит, что же надо сделать, чтобы возвратиться домой.

Снова курица подлетела вверх и, на радость мне, захлопав крыльями, полетела.

Но ужас! Она полетела не в ту сторону!

Не на двор, а на дорогу, по которой, явно по закону подлости (ну откуда в деревне автомобиль в то далекое время), ехал грузовик под колесами которого она и окончила свою жизнь.

Глядя на ее, размазанные по песку, внутренности я подумал, что правду говорят люди, отмечая тот факт, что Бог не любит ни глупых, ни жадных.

Уже не мчимся в гости на ночь глядя

1987 год. На улице льет дождь, день клонится к вечеру. С трудом вспоминаю в Турках затяжные дожди, может их было очень мало, а может быть я был там настолько счастлив, что мне казалось, будто бы все время светило солнце..

Мы сидим с Ириной в комнате и слушаем пластинку. Мне в октябре исполнится двадцать семь, а полтора месяца вслед ей стукнет двадцать шесть. Звучит диск Розенбаума «Мои дворы». Свет не горит и в комнате царит полумрак. Ирина вяжет, а я смотрю как струится дождь по стеклу. Взаправду говорят, что на текучую воду можно смотреть бесконечно – трудно оторвать взгляд от дождя, ручья, водопада.

 Розенбам поет: «уже не мчимся в гости на ночь глядя». Я знаю эти песни наизусть и, особенно, не задаюсь их смыслом, а больше прислушиваюсь к гармонии голоса, гитары и дождя за окном. И вдруг Ирина произносит: «А ведь действительно, когда мы были молодые, ведь могли друг к другу и в одиннадцать вечера прийти, сидели допоздна, гуляли по ночам». Я соглашаюсь с ней, утвердительно кивая головой, и начинаю вслух вспоминать, как в каникулы, летом, купались на закате в Москве-реке, и как потом в десятом классе ходили заполночь к Светке Григорян слушать музыку (потому что у нее единственной была стереомагнитола Sharp), и как просиживали с аспирантами за столом ночи напролет, отмечая чью-нибудь защиту или сданный экзамен. И я снова соглашаюсь с Иринкой – да, было дело, была молодость.

С того дня минуло тридцать лет.

Мы расстались, у Ирины вырос сын, она уже на пенсии, да и у меня семья. Но я часто вспоминаю этот вечер и думаю: ГОСПОДИ! КАКИЕ ЖЕ МЫ БЫЛИ ТОГДА МОЛОДЫЕ!!! Какие молодые и счастливые. И насколько мы были неправы, думая, что молодость уже покинула нас.

Я смотрю на сегодняшний московский дождь, но не так, как тогда – он больше не приковывает мой взгляд своими струйками, поскольку я думаю о том, что годы уходят в точности, как эти воды. Быстро и незаметно. И не за горами тот дождь, который прольется на эту землю уже без меня.

Пусти борова в огород

Городские жители всегда принижают значимость крестьянского труда, считая его делом простым и несущественным, не требующим, ни умения, ни сноровки и что им может заниматься каждый. Многие, очень многие, этим грешат, чтобы, как мне кажется, таким образом, поднять собственный престиж и хоть на чуть-чуть, но возвысится над кем-либо.

Любая работа, будь то наука, искусство, ремесло или крестьянский труд, требует обучения, развития и закрепления навыков и, самое главное, призвания.

В стойком неуважении к крестьянству в России повинно, наверное, и то, что этот класс в ней был испокон века самым бесправным и попираемым. В России все были рабами Царя, но крестьяне, которые, собственно говоря, и кормили всех и вся, были рабами рабов. В этой ужасной стране не было принято покупать сельскохозяйственные товары – их попросту отнимали у крестьян, а самое гадкое бросали обратно, чтобы те не передохли с голода. Отвратительно и то, что 1917 год ничего не изменил в положении крестьян, оставив их такими же рабами, какими они были и прежде.

В такой оценке земледельческого труда, особенно обидно то, что именно в России, он неимоверно тяжел. Неплодородная земля, короткое холодное лето, не давая возможности получить обильный урожай, заставляли крестьян расширять свои поля до практически неообрабатываемых размеров. О животноводстве в таком климате не могло быть и речи26.

В Турках первый и единственный раз в жизни мне пришлось приобщиться к сельскому труду. О, боже, сколько же я натерпелся мучений, прежде чем, не то чтобы научиться чему-то, но, хотя бы, освоить азы.

Хоть я и был белоручкой по образованию27, но физического труда никогда не чурался, а даже, наоборот, любил его, интересовался им и уважал его намного больше, чем труд умственный28.

Так сложилась моя жизнь, что в институт я попал от собственного безразличия. Моя мать хотела сына-инженера, а я не стал обижать старушку, памятуя о том, что в СССР «хочешь – жни, а хочешь – куй, все равно получишь ***». Уравниловка пробуждала интерес к высшему образованию. Зачем горбиться рабочим в пыли и грязи, чтобы получать те же, если не меньшие, деньги, чем получает какой-нибудь научный сотрудник в исследовательском институте в тепле и уюте29. Да и научным сотрудником стал от безразличия – мне предложили, а я не отказался30.

Работая на кафедре ДМ, к труду физическому я не охладел, а наоборот – тянулся к нему изо всех сил, как к средству спасения от гнетущего институтского безделья, от пустопроводимых дней, от сознания бессмысленности, никчемности и ненужности выполняемой работы. Чтобы не одуреть и не запиться от скуки, я мастерил дома мебель, клеил обои, ремонтировал сантехнику и электрику, а потом, учитывая особенности выживания в СССР, освоил даже портняжное дело.

Многие из своих навыков я использовал, как средство извлечения прибыли, что было в те страшные годы – уголовным преступлением.

Вообще, мне с детства нравилось делать только то, что приносит прибыль или, по крайней мере, дает сэкономить. В школе я, переписывал кассеты с рок-музыкой. Учась в институте, я выяснил, что решать сокурсникам задачи по программированию можно за деньги – и стал программистом. Как-то приятель попросил начертить курсовой проект и дал мне денег, много денег31 – пришлось освоить черчение и потом много лет кормиться этим ремеслом. Я пытался всегда, в соответствии с изменяющейся жизненной ситуацией, находить для себя какое-либо дело. Учился, набивал руку, чтобы стать, если уж не мастером, то, по крайнем мере, хорошим ремесленником.

Но сельское хозяйство, по своей сути, настолько сильно отличалось от всего того, чем я занимался до этого, что казалось мне дремучим лесом. Понемногу, конечно, я вникал в крестьянский труд, но, к сожалению, по своему недолгому пребыванию в Турках, так и не освоил его. А жаль, мне почему-то кажется, что я смог бы стать неплохим фермером.

 

Расскажу один забавный случай.

Я знал, что заходя на скотный двор (под этим громким названием, понимался небольшой загончик, где веселились два борова) надо обязательно запирать за собой калитку, чтобы свиньи не вырвались в огород. Что я и делал какое-то время. А потом… а потом я неожиданно вспомнил, что я – человек разумный и, прежде чем что-либо делать, должен поразмышлять. Вот я и помыслил – зачем запирать калитку? Свинья – скотина – существо неразумное и вряд ли сможет отличить запертую калитку от попросту прикрытой. А я, тем самым, освобожу себя от «утомительного» дерганья защелкой.

Жуть – молодой мужик ленится несколько раз в день закрыть защелку на калитке! И еще придумывает этому оправдание. Хотя, когда припоминаешь, что лень – мать прогресса – то мысленно себя прощаешь. Взаправду, если бы люди не ленились тащить за собой борону, то никогда бы не приручили лошадь.

Человеческое тщеславие заставляет нас считать домашних животных, которых мы сами же называем «братьями меньшими», глупее некуда. Дескать – разумом не обладают, хлев построить не могут, еды припасти не умеют и, вроде бы как, без нас не проживут.
Но не тут-то было, мало того, что они во много раз сильнее нас, они еще, нет, не скажу – умнее, нет… а вот – хитрее, внимательнее, резвее – точно. Если бы они всем этим не обладали, то люди их давно бы всех перебили.

Иногда мне даже кажется, что некоторые домашние животные настолько хитры, что специально валяют дурку перед человеком, пытаясь казаться намного глупее, чем есть на самом деле. Типа – с дурака – взятки гладки. От него многого не потребуешь. А кормить – кормить все равно будут.

И вот, зайдя к свиньям с ведром помоев, я не запер за собой калитку, а просто прихлопнул ее поплотнее ногой. Наклонившись к корыту, я начал выливать из него корм и, только вылив уже почти все ведро, обратил внимание на то, что не слышу привычного свинячьего чавканья. Что за черт! Нехорошее предчувствие охватило меня – поднимаю глаза – точно – рядом с корытом, кроме меня, никого нет! Случилось то, чего я больше всего боялся – свиньи ушли в огород! Калитка была распахнута настежь…

Каким образом эти свинские рожи сумели ее открыть не сложно было догадаться. Имея такое сильное и подвижное рыло, им можно дома приподнимать, не то, что калитки распахивать. Но вот как они углядели, что защелка не заперта! Пескари премудрые!

Ох, любят. и дикие, и, уж тем более, домашние свиньи картошку. Я рванул в огород… жуткое зрелище… Если бы собственными глазами не видел, то никогда бы не поверил в то, что они своим рылом копают картошку раз в пять быстрее человека. Приподнимет рыло, хрюкнет, только пыль из пятака вылетит, и опять за свое – морду вниз… чавк-чавк-чавк… Стало ясно – нагоняя не избежать. Хотя меня, собственно, в тот момент, волновал не нагоняй, как таковой, а сознание собственной неприспособленности, даже к такому простому крестьянскому делу, как кормлению свиней.

Я схватил лопату, которая стояла неподалеку и, размахивая ею, кинулся загонять свиней на скотный двор. Из чего ровным счетом ничего не вышло. Свиньи похрюкивая бегали туда-сюда, легко уворачиваясь от лопаты, вертелись между ног, изображая больших жирных кошек, но в загон не шли. Ирина, услышав шум, подошла к окну и увидев меня, бегающего с лопатой промеж двух свиней, закатилась от хохота, настолько комичным было это зрелище. То, что происходило перед ее глазами, было воплощением пословицы – «За двумя зайцами погонишься…» Крутясь и вертясь, бегая взапуски, размахивая лопатой я сумел только отогнать свиней от огорода. Но вернуть их в загон я не смог.

Хорошо, что вся эта борьба проходила на натоптанной дорожке. Если бы мы боролись на грядках – огороду пришел бы каюк.

Ирина, вдоволь насмеявшись надо мной, вышла и, не дав мне опомнится, загнала одного борова на место. Как это у нее так ловко получилось - я не запомнил! Вернее даже не заметил. Вышла, подошла, руками махнула - боров бежит в калитку! Второй, видя что расклад сил изменился и, если раньше их было двое против меня одного, а теперь нас двое против его одного, взбеленился. Умный был свин – резать жалко. Он так хитро водил нас обоих за нос, так ловко проскакивал между нами, уходя, и от одного, и от другого, что мы несколько раз ловили друг друга, но только не его. Свинья, одним словом, свинья – хитрая, коварная, живучая тварь.

Я понял, что так просто его не загнать и решил взять свинью руками, в полном смысле этого слова. Когда он пробегал мимо меня, я бросился на него, как волк – на загривок, пытаясь собственным весом прижать его к земле, уповая на почти двукратную разницу в весе. Но не тут-то было. Волчьих клыков и когтей у меня не было, поэтому подлый боров буквально вытек из моих рук как вода. Мне было нечем и не за что его ухватить. Руки скользили по свиной шерсти так, будто бы она была смазана машинным маслом. До этого я видел щетину только в малярных кистях. На свинье она оказалась необычайно скользкой. И вот, через мгновенье, он уже больше чем наполовину выполз из-под меня, приподнявшись на передних лапах – ему оставался всего лишь один рывок, чтобы вырваться на свободу. И он рванул! Но я, прижимая грудью его задницу к земле, успел схватиться за задние лапки, за ту узкую выемку возле копыта. Боров задергался или, скорее завертелся, отчаянно пытаясь вырваться, но я держал его изо всех сил. Хотя уже понимал, что я не только не смогу дотащить его до загона, а даже не смогу долго его держать. Семидесятикилограмовая туша выделывала такие кренделя, что Ирина попросту боялась подойти к нему.

Но, вот, моя рука ослабела настолько, что выпустила левое копыто, свин завертелся как веретено и через секунду, став полностью свободным, весело побежал вперед. Черт – подумал я – полный провал, срам и позор и с этой мыслью уткнулся лицом в землю, боясь посмотреть Иринке в глаза. Хорош – нечего сказать – и свиней упустил, и свиней не поймал – езжай ты, крендель, в свою Москву и дави кнопки на компьютере. Ну, не дорос ты до села! Зубы свело от злобы. Стало противно так, что я перестал ощущать вкус пыли, набившейся во рту.

И вдруг я услышал как свиные копытца протопали мимо меня в направлении скотного двора. Это как же, вашу мать, извиняюсь, понимать – удивившись, вспомнил я строчку из филатовской сказки. Я встрепенулся, вскочил на ноги и увидел, как боров спокойно стоит у калитки ведущей в загон.

Конечно, у меня мелькнула мысль, что свинская морда решила развести городского неумейку, по полной программе и попробует теперь запихнуть меня вместо себя в загон. Но делать было нечего и пришлось из последних сил бежать открывать калитку в которую свин вошел без всякого сопротивления.

Рывком закрыв калитку, я раза два потрогал защелку, чтобы убедиться в ее защелкнутости. И только потом, от усталости повиснув на штакетнике, отряхнув с лица пыль и отплевавшись, стал размышлять над тем, что же произошло.

После такой упорной борьбы за свободу, боров сам идет в свою тюрьму? Дикость! Нонсенс! Чепуха!

Но присмотревшись я понял – нет не дикость – в пылу борьбы я совершенно забыл про другого борова, которого Иринка уже давным-давно возвраьтила на его законное место. Так вот – пока мы гонялись за его приятелем – любителем свободы и вкусной картошки с огророда, он преспокойненько жрал не очень вкусные помои, вылитые мною в корыто, еще до начала всей этой битвы. В конце концов, любитель свободы понял – пока он борется со мною за огород, другой боров, памятуя о «синице в руках», уже съел почти все, оставив своего друга в дураках.

Вот почему из всех домашних животных я признаю только кошку – она единственная, кто не унижается перед человеком за кусок хлеба. Она даже драться не будет, коли ее что-то не устраивает, она уйдет и не будет скучать по плохому кормильцу. Поэтому я резал, и курей, и баранов, и коз без малейшей жалости. Для меня это все равно, что открыть банку консервов. Консервы - они и есть консервы…

Старая мельница

Не знаю чем и почему, но людей привлекают развалины. Удивительный факт, но... факт! Глядя на обилие фотографий различных позабытых-позаброшенных зданий и городов в различных частях света от Тайланда до Америки, и на тот интерес, который они вызывают у публики, понимаешь, что во всем этом есть некая притягательная сила. Но какая? Не знаю. Могу только предполагать.

Лично мне, тяга людей к развалинам кажется большой странностью, чуть ли не извращением. Разрушенное погибшее здание мне всегда представляется чем-то пугающим, омерзительным, антиэстетичным, как дохлая собака, из трупа которой через полусгнившую шкуру стали пробиваться кости, ничего, кроме отвращения, не вызывающее.

Но у людей явно иное мнение. Их тянет к развалинам значительно сильнее, чем к неразрушенным зданиям. Даже для нас, детей, в учебнике истории, целый раздел был посвящен Египту, Греции, Риму. Я с тоской рассматривал какие-то обломки, силясь представить себе, как это выглядело до разрушения. Но, увы – моего юного опыта для этого явно не хватало, что приводило меня в глубочайшее уныние! Лишь однажды, найдя в учебнике реконструкцию центральной площади Афин, я обалдел от великолепия увиденного. Перевернув страницу, я снова бросил взгляд на «каменоломню времени» – останки былой красоты и так и не смог понять – почему люди, изображенные на фото, рассматривают их? Чем они любуются? Чему восхищаются? Правда потом мне подумалось, что может быть они мыслят точно так же как и я, но просто не хотят высказывать свое мнение, боясь показаться изгоями. Возможно…32

Я никак не мог понять – почему развалины не восстанавливают? Неужели это так дорого или сложно? Но ведь строят же новые города, новые здания, а чуть-чуть подправить Парфенон и окружающую его площадь? Чтобы он, действительно, не выглядел дохлой собакой?33 Почему люди не хотят любоваться целостной красотой, а восхищаются каким-то нелепыми кусочками, даже не имея представления о том, какое эстетическое впечатление все это производило в совокупности34.

 

Ставши старше и пообщавшись с «Росреставрацией» я познакомился с таким бранным словом, как «новодел». И тогда все стало на свои места. И Парфенон не восстановят и пирамиды не подправят, Баальбек так и будет мало-по-малу разваливаться, пока не развалится совсем. Поскольку среди, так называемых, ученых, ценится не духовное начало – красота восприятия, а чисто материальная субстанция – камни, доски и всякая прочая подобная нелепость. Сама по себе, по моему мнению, никакого интереса не представляющая и имеющая смысл только в составе чего-то большего35. И в таких кругах восстановление развалин казалось кощунством, преступлением против науки.

Никуда не деться – низким людям свойственны низкие материальные восторги. Духовное – удел немногих и уж точно не тех, кто всю жизнь чего-нибудь изучает...

 

Сам я, как уже отметил выше, никогда развалинами не интересовался, пока не приехал в Турки и не увидел величественный остов старой мельницы (который, как мне сказали, теперь уже давно уничтожен36), потрясший меня до глубины души.

Было что-то такое манящее, грозное с одной стороны и сладостное – с другой, в этом огромном деревянном бараке. Не знаю что – какая-то внутренняя мощь, величие или что-то другое – возможно сакральное. Ведь в каждой русской душе есть финская частичка с ее волшебной мельницей Сампо. И неспроста! Ведь мельница – первый «робот» – трудилась без участия живой силы. Плуг, борону тянули люди или животные, а мельницу крутила неживая вода или неживой ветер. Ее не надо было кормить! Получалось, что она работала сама! Какое неизгладимое впечатление должна была производить мельница на древнего человека! Недаром по славянским поверьям на мельницах всегда живал сам Черт! Удивлялся простой человек такой штуке. Удивлялся, восторгался и, естественно, побаивался.

Видимо вот этот древний восторг и всколыхнулся во мне.

Я решил побывать на мельнице!

Мы пришли на берег Хопра уже вечером, когда схлынула дневная жара и солнце скрылось, где-то за элеватором, а может за Больничной горой. Лес на противоположном берегу реки потемнел, только верхушки еще подсвечивались заходящим солнцем. Зато на этом берегу возвышался, прямо как Кааба, гигантский черный куб старой мельницы. Хотя – на самом деле – не куб, а параллелепипед, но в моем восприятии мельница всегда была, да и в памяти осталась, громадным серовато-черным кубом.

Мы приблизились к ее стенам, оставалось совсем немного - буквально метров двадцать, но тут дунул ветерок, вероятнее всего с реки, но показалось, что это от мельницы повеяло могильным холодом. Я смотрел и смотрел на нее, испытывая двойственные чувства – страха и благоговения, как говорят обычно те, кто хоть раз смотрел в своей жизни на нечто святое, божественное. Мне очень хотелось уйти подальше от этого жуткого места, но, одновременно, старая мельница влекла и манила к себе.

Иринка смотрела на нее весьма недобрым взглядом и, тем более вечером, подходить ближе наотрез отказалась, вяло пробормотав: «вот если б днем...» Чувствовалось по всему, что она боится и боится не слабо.

Повернувши к мельнице спиной, мы отправились по дорожке вдоль Хопра, а Ирина, боязливо оглядываясь на растворяющийся, на фоне все темнеющего и темнеющего леса, силуэт мельницы, стала говорить мне, что место это нехорошее – ночью, и ухает там что-то, и стонет, и ветер там порою завывает жутко.

В общем – намекала, что со мною вместе в мельницу она не пойдет и, если меня туда черти понесут, то только в одиночку. Было там чего бояться – шакалы-большевики взорвали ее как раз в «приснопамятный год», как сказал Владимир Высоцкий, построив свой, государственный, элеватор, в лютой ненависти перед частной собственностью. Поэтому все ее громадные чугунные внутренности находились там в полном беспорядке, а учитывая возраст постройки37, все это в любой момент могло завалиться.

Вернувшись домой, я понял, что же привлекает людей в руинах! Ну, конечно! Тайна! Неизвестность! Непредсказуемость! Что же еще!

Обжитое - предсказуемо. Подходя к дому я почти точно могу сказать, что увижу там. За малыми отклонениями, сплошная определенность. Такая определенность, что до противности. Обыденный дом, обыденные вещи, обыденные люди…

Смотреть на такое не интересно, поэтому мы и ходим по улицам не глядя по сторонам, а чаще всего – себе под ноги.

А руины непредсказуемы. Кто знает, что таится там внутри, что было и что осталось! Кто там жил раньше и, возможно, живет сейчас. Сладкий яд таинственности дурманит людей и заставляет их, порою против собственной воли, преодолевая страх перед неизвестностью и ужас перед возможной опасностью, идти к развалинам в надежде найти там не ужасное, а нечто удивительное. А может быть - удивительно прекрасное. Именно в этой двойственности заключена вся сладость неопределенности. Можно найти, или то, или другое, а чаще всего, и то, и другое одновременно - и ужасное, и прекрасное.

Поэтому порою и называют руины романтическими, ведь без тайны нет романтики и какая уж тайна без романтики. Если только военная. Недаром в куртуазный век стали так модны изображения античных (и не только античных) развалин. Поэтому в пейзажных парках, да иной раз и в регулярных, создавались искусственные уединенные руины. Надо было внести капельку загадочности и таинственности в спокойную равномерность рукотворного парка, чтобы спокойствие не стало унылостью.

Это было началом моего понимания руин.

Спал я беспокойно, вертелся как мельница и несколько раз разбудив Ирину. То мне мерещились развалины, полные какого-то неестественного света, идущего почему-то не сверху, а снизу. То по голове стукало уханье филина и щекотало какое-то русалочье бесстыдство в реке.

Утром я, сообразуясь с логикой осторожности, решил пробраться на мельницу. Тем более, что утро, как обычно летом в Турках, выдалось теплое и солнечное. А когда светит солнце, даже самые мрачные места кажутся, и не такими уж мрачными, и не такими уж жуткими. А, лично мне, солнечный свет всегда прибавлял смелости.

Утро было таким солнечным и таким добрым, что даже Ирина отправилась вместе со мною.

Вот и мельница, освещенная ярким солнечным светом, не внушала уже такого страха, как вечером, да и таинственности в ней как-то стало маловато. Барак - от и есть барак, что только большой. Наверное я подошел к бывшему окну – точно не помню, как мне кажется, окна были заколочены, но какая-то «добрая душа» оторвала несколько досок, открыв доступ вовнутрь.

Я задержался на мгновение, что-то, в самый последний момент у меня начисто пропало желание погружаться в этот мрачный провал в стене, но... Ирина была неподалеку и что-то мне подсказывало, что лучше через пять минут стать покойником, чем на всю жизнь прослыть трусом.

Иринка не пошла за мной, а осталась ждать снаружи с предупреждением: «ты там поосторожней» на почтительном расстоянии от здания – по всему чувствовалось, что она этого места не то, чтобы боится, но скорее всего – опасается и откровенно не доверяет ему.

Я перешагнул через то, что когда-то было оконной рамой и погрузился во мрак того, что теперь называют «дестроем», а попросту говоря – развалин. Внутри действительно было темно и не по летнему холодновато. Огромные чугунные валы и шестеренки разрушенного механизма переплелись в самом хаотическом беспорядке от самого пола, уходя куда-то высоко вверх. Может быть, на самом деле, и не так высоко, но фантастичность зрелища придавало ему значительность.

Лучи света, то там, то сям, пробивающиеся через дыры в стенах и потолке, создавали совершенно необычное освещение. Сейчас бы я бы назвал его «дискотечным», но тогда до этого слова я не додумался. Сделав пару осторожных шагов вперед и пролезши под какой-то железякой, я все-таки сдрейфил. И решил, что дальше лучше не соваться – вся эта свалка металлолома снизу напоминала карточный домик – толкнешь одну, какую-нибудь совсем небольшую, деталmre и сверху на тебя посыпятся огромные валы толщиною с церковное бревно и гигантские столообразные шестеренки. Мокрого места не останется! Жуть!

Холодок от этой мысли пробежавший по спине заставил меня передернуться и еще раз посмотреть вверх. Как там железяки - не качаются? И тогда я понял, что с этого места я почти ничего не вижу. То есть видеть, то вижу, но солнечный луч, пробившийся через какую-то дырку, слепит мне глаза и все-все-все кажется мне совершенно черным.

Поэтому, преодолевая трусость, мне пришлось походить взад-вперед, в поисках наиболее удачного места. При этом пришлось опять несколько раз пролезать под металлоконструкциями и я молил только об одном - не зацепи, не зацепи, не зацепи! Не так уж много у меня, и мужества, и смелости, и отваги38.

Включив пару слабеньких фонарей39, я попытался получше разглядеть детали разрушенного устройства. Увиденное чем-то напоминало коробку, в которую волшебный великан накидал разломанных паровозов. На каком-то валу я разглядел табличку с надписью на немецком языке, наверняка, название фирмы-производителя. Написанное я, не запомнил, а зря – в те времена «железного занавеса» от него, конечно, было мало прока, а сейчас – можно было бы узнать – кто и где строил этот гигантский механизм.

В это время в пролом окна, неожидано для меня, просунулась Ирина – она то ли заволновалась за меня - почему меня так долго нет, а может ей самой стало интересно увидеть то, что творится внутри. Но по тому, как она робко держится, чувствовалось, что ей хочется поскорее вытащить меня на белый свет из этого скорбного места. А я, напротив, от вида любимой женщины потерял голову, и вместо того, чтобы уматывать, расхрабрился и стал ей что-то показывать. Не знаю видела ли она, чуть просунув лицо вовнутрь, что я там пытался ей показать. Но я старался изо всех сил и резко направил свет обоих фонарей на какую-то балку, остолбенев от увиденного… Потому что заметил какие-то выросты на железяках, казалось, что металл малость подплавился и из него вытекли небольшие капельки и застыли...

«Что за чертовщина?» – подумалось мне и я перевел луч немного правее и пониже. Опять «капельки»! Еще ниже – ничего нет! Снова выше – есть! В недоумении я решил осветить то место, которое было ближе всего ко мне, то есть – практически над головой. Я поднял фонарики на вытянутой руке как можно выше, даже привстав на цыпочки, и стал светить на «капельки» пытаясь понять – что же это такое? Будь у меня зрение получше или опыта побольше – я бы все понял сразу и тогда бы эти «капельки» от не такого уж яркого, но все-таки достаточно сильного, света, не сорвались бы и не стали бы с громким визгом метаться над нами, наводя безраздельный ужас.

Иринку, в момент, как ветром сдуло, а я, заворожено, смотрел на этот рой летучих мышей, которые, как огромные черные бабочки, порхали среди величественных развалин. Еще бы – такое зрелище вообще редкость, а уж тем более для меня – городского жителя. Вообще – кроме этого случая такое скопление вампиров я видел только в 1991 году в разрушенных башнях стен Иверского монастыря на Валдайском озере. И – все! Больше никогда.

Разбуженные светом, они вели себя так, будто бы хотели выбить фонарик у меня из руки. И пикировали на меня с нарастающим свистом, как падающие авиабомбы в кино про войну. Я ощущал дуновения от трепещущих крыльев и холодок их неразогревшихся тел, но ни разу никто из них не зацепил меня. И слава богу! Потому что было поистине страшно. В какой-то момент мне даже захотелось отбиться от них, как от назойливых мух, но я постарался сохранить самообладание и, осторожно, стараясь ничего не зацепить, добрался до выхода. Благо было не так далеко. Но в страхе десять шагов могут показаться сотней.

Фу-х – вампиры остались там, где им и полагается быть – во мраке. Снаружи радостно светило летнее солнце и мне даже показалось, что тут слишком жарко. Но это, наверняка, было последствие испуга.

Больше я ни разу не заходил внутрь. Мне хотелось сфотографировать внутренности мельницы, но вспышки у меня с собой не было. Потом как-то я приехал со вспышкой, но неожиданно села батарея40. Так и не удалось мне еще раз насладиться (или ужаснуться) видом этой груды металлолома. Черт, живущий на этой мельнице, не пускал меня вовнутрь.

Но вечерами мне нравилось приходить к мельнице и смотреть как из ее стен в охоте за вечерними комарами вылетают летучие мыши. Эти твари умудряются пролезать в невероятно узкие щели, в которые кажется и пролезть-то невозможно. Зрелище восхитительное – на бревенчатой стене понемногу вырастает черная «капелька», которая падая вниз с отвратительным писком, разворачивается в нечто ужасное с когтями на крыльях. Наверное поэтому они и наводили на людей такой суеверный ужас, что появлялись прямо из стен.

Но не только этом пугающи летучие мыши. Их полет настолько хаотичен и ступенчат, что уследить за ним нет никакой возможности. Рывок – и мышь исчезла, чтобы потом, возникнуть совершенно в ином месте. Как будто бы она овладела секретом телепортации. А анабиоз в который вампиры впадают днем. Ведь холодные, как мертвецы, но оживают! И впрямь - воскрешение из мертвых! Поверишь, что Христос и Бэтмен - одно лицо.

И еще одно меня всегда восхищало в летучих мышах. Хотя это тоже пугает. Их фантастическая координация движений и определение препятствий. Ведь пролетают над тобою, на бреющем полете, так близко, что чувствуешь холодок, исходящий от них. Но никогда не зацепят, даже, если шарахнешься, завопишь, замашешь руками. Чтобы не произошло столкновения не будет.

В довершение, скажу, что несмотря на то, что я отметил положительные стороны руин - их романтичность, таинственность, притягательность, я все равно ратую за их восстановление. Пусть восстановленный объект лишится ореола таинственности, пусть он станет менее романтичным, может он станет привлекать меньше народа, но он будет нести в мир свою эстетическую идею, ради которой его, собственно говоря, и воздвигли наши предки. Которым, на самом деле, было абсолютно все равно из какого материала и какими инструментами он будет сделан. Их волновал только тот эмоциональный отклик, который будет возникать в душах, видящих постройку людей.

Вишневый сад

Однажды Ирина пригласила меня посмотреть старый алекаевский дом, в котором, по-прежнему, жил ее отец. У дома этого интересная история, но, к сожалению, она - тема другого рассказа. Родители Ирины разошлись, причем разошлись очень давно, когда ей не было и девяти лет. Поэтому почти все школьные годы она провела в новом. Но в старом оставалось ее, самое раннее, самое счастливое время, когда не надо было ходить в школу, учить уроки, а можно было ни о чем не заботиться и играть весь день.

Отец Ирины, которого она называла не иначе как «Дядя Толя» пил и пил крепко, порою, от этого, теряя разум. Российское пьянство и, связанная с ним, неустроенность быта - причина почти всех разводов в этой стране.

По пути я заметил, что Ирина сильно взволнована, но совсем не тем радостным волнением, которое часто возникает при посещении мест связанных со своим детством, а каким-то нехорошим болезненным волнением, какое бывает, когда идешь в больницу навещать знакомого человека. Подойдя к калитке, Ирина неожиданно начала довольно сбивчиво объяснять, что не любит здесь бывать и что, вообще, она здесь сто лет не была и прочая и прочая. По всему чувствовалось, что ей действительно больно здесь бывать.

Я не понимал - отчего? И, конечно, не мог понять, поскольку о пьянстве имел лишь поверхностное впечатление. Да, я видел пьющих людей, знал пьющие семьи - в школе со мною учились дети из таких семей, но все это наблюдалось только издалека. С таким детьми я почти не дружил, в квартиры к ним никогда не заходил. И что там творится, о чем там говорится никогда не знал. Если честно, то мои знания о российском пьянстве ограничивались фильмами с Никулиным и Вициным, да и карикатурами в журнале «Крокодил». То есть, в юмористическо-сатирическом ключе.

Мы поднялись на крыльцо и я распахнул дверь. Дом, достаточно большой, снаружи, изнутри казался огромным из-за полного отсутствия мебели и совершенно голых стен. Окна, неприкрытые занавесками, казались просто проломами в стене. Пол был грязный, усыпанный каким-то мелким мусором, песком ли, штукатуркой ли - кто знает. И, насмотря на то, что в дальнем углу стояла застеленная кровать, казался нежилым и давно покинутым.

Ирина подвела меня к окну и стала рассказывать, где стояла ее кроватка, что перед окном был ее столик, на котором она любила играть, потому что он хорошо освещался. В ее голосе начали появляться слезы. Что вот там, где темное пятно, висели ходики, которые так громко тикали, что она слышала их на улице. Потом она обвела взглядом ободранные стены с остатками обоев и, сказав: «здесь было так уютно», залилась слезами.

Я взял ее за плечи, прижал к себе, хоть и понимал, что ничем не могу ей помочь...

Немного уняв слезы, Ирина продолжила рассказывать, что на столике был настольная лампа, которую она зажигала по утрам, собираясь в школу. На лампе был плотный абажур и она освещала только стол, рисуя на нем яркий световой круг. А зимой на ту сторону улицы приходил волк. Собаки в доме не было, поэтому, кроме нее об этом никто не знал. Волк смотрел на нее, а она на него. Его глаза блестели зеленоватым огнем с красноватыми искрами. Она не боялась его, а, наоборот, прижималась лицом к холодному стеклу, чтобы получше разглядеть его. Волк тоже несколько раз делал попытку подойти поближе, но не решался.

Отдельную комнату в их доме снимал гинеколог, работающий в больнице. Он был не из местных, приехавший по распределению, поэтому своего дома у него не было. В комнате он поставил смотровое кресло и Иринка с подругами постоянно на него залезали, играя во врачей. А он их гонял и, разозлившись, даже стал запирать дверь.

На этих словах, Ирина залилась горькими слезами и я понял, что утренник воспоминаний закончен. И, если мне все-таки, хоть чуть-чуть жаль любимую женщину, то отсюда надо бежать как можно скорее.

Что мы и сделали...

Но, спустившись с крыльца, напоролись на Дядю Толю, пребывавшего в отменном настроении духа, вызванного возвращением с рынка, где он удачно продал, гонимый41 им, самогон. Увидев нас он стал настойчиво зазывать, особенно меня, осмотреть его самогонный завод, «маленький Кристалл», как он его называл. Я видел гримасу отвращения на лице Ирины, но мне, лично, очень хотелось посмотреть как все это дело происходит. Ведь может быть (так оно и получилось) первый и последний раз предоставляется такая возможность.

Мы прошли сквозь рядок небольших деревцев в глубь участка, где раскинулся огромный огород. «Буряк!» - гордо произнес Дядя Толя. Самогон растет! Дойдя до здания, похожего на нужник, от которого пахло именно «тем», он с гордостью распахнул дверь, а сам, с демонстративным поклоном, отошел в сторону. «Глядите» - с деланой скромностью сказал он.

Внутри было полутемно, горел огонь в газовой горелке, стоял какой-то бак на трех ножках, немыслимое сплетение трубочек, пыли и в углу - огромная стеклянная бутыль, в которую каждую секунду капала мутная капля. «Пока на рынок ходил - во сколько накапало!» - похвалился он, постучав ладонью по боковушке бутылки.

- Не желаете? - обратился он ко мне с показным «Вы».

Я промолчал. Он расценил мое молчание, как знак несогласия.

- А я желаю - продолжил он и я заметил, что в его руке, как в руке фокусника, невесть откуда появилась старая солдатская алюминиевая кружка, которую он подставил под падающие капли.

В этот момент я почувствовал, что меня тянут за рубашку...

Надо было ретироваться, тем паче, что ему, пока не накапает ощутимое количество спиртного, до нас никакого дела нет.

Мы вышли на свежий воздух и Ирина торопливым шагом направилась к выходу. Но на середине пути она вдруг приостановилась и изменила направление. Мы прошли немного влево.

- Ты не представляешь себе какой здесь был прекрасный вишневый сад. Вот это, это и вот здесь - она водила рукой направо и налево - это все были вишни. Как они цвели! Заглядение! Белым-бело!

Мы прошли чуть дальше.

- А здесь были яблони и груши. Обалденные груши. - Она махнула рукой в пустоту - Вот с этого дерева я особенно любила. А как назывался этот сорт не знаю!

Она засмеялась, но было видно, что в ее глазах блеснули слезы.

- Все вырубил, гад! Все! На свой буряк, будь он проклят!

Я так и не понял, кто должен быть проклят - Дядя Толя или буряк, или все они вместе, потому что у Иринки опять хлынули слезы.

Я попытался их осушить своими губами, но она завертелась, будто бы хотела убежать от меня. На рыхлой почве я поскользнулся, она вырвалась и побежала к выходу.

Я догнал ее, когда она стояла у огромного железного бака для воды и задумчиво глядела на него.

- А ты знаешь, что это такое? - спросила она у меня - слышалось, что в ее голосе пропали слезы.

- Бак для сбора дождевой воды. - ответил я.

- Нет, это моя тетрадка, моя школьная доска.

Пошарив в траве около бака , она вытащила, нет не белый мел, а кусочек желтоватого ракушечника-гравия. И стала писать задачу на стенке.

Хотя она стала писать не школьную задачу, а настоящую, жизненную задачу, которую можно увидеть на фото. Задачу всей нашей жизни, за неправильное решение которой я поплатился прожитыми впустую годами. Хотя жизнь такая сложная штука - впустую ли?

 

- Вот как удобно - сказала она мне. - Ошибся - можно стереть.

И тут же какой-то тряпочкой, обмакнув ее в бак, она стерла написанное.

- А в жизни так не сотрешь... - грустно добавила она.

- Потом, когда задача сходилась с ответом, я переписывала ее в тетрадку - поэтому у меня никогда не было помарок.

- А как же зимой - спросил я.

- Зимою, конечно нет, хотя пока мороз не очень сильный, в рукавичках можно было писать и ладошкою стирать. Заодно и погулять вокруг дома.

- Как здорово было... - мечтательно прикрыв глаза, произнесла Ирина и я заметил, что ее глаза снова наполняются влагой. Но теперь, и это было хорошо заметно, слезами радости.

Я обнял ее и потащил к калитке.

Мы прошли немного вниз по улице, когда она обернулась на мгновение, чтобы еще раз увидеть свой родной дом, потом отвернулась, обеими ладонями вытерла от слез глаза и произнесла «все это было... было... было...»

- А ты знаешь, вот по этой самой улице мы бежали с мамой, несущей на руках грудную Светку, от взбесившегося о... (здесь она явно хотела сказать отца, но, передернувшись, произнесла: Дяди Толи. Что на него нашло - ревность, безумие - не знаю. Что у них вышло, не знаю... Мы целый месяц жили по родственникам, потом мама купила тот дом... Там уже все было по-другому.

С этого дня я, довольно лояльно относившийся к пьющим личностям, поскольку чувствовал над ними свое моральное, да и физическое превосходство, снисходительно считая их, посмешищем и клоунадой, всеми фибрами души, возненавидел их. Возненавидел крепко, до отвращения, до омерзения, с такой же силою, как я ненавижу армию и войну. Причем с годами эта ненависть не только не прошла и не смягчилась, а лишь усилилась.

Ненавижу!

Караси в сметане

Я с детства не был расположен к рыбе. Не знаю в чем дело, но мне, даже голодному, никогда не захотелось бы съесть рыбы.

Может дело в том, что мои мать и бабка признавали среди рыб только одну селедку, от одного запаха которой мне хотелось убежать и не возвращаться. Неоднократно мать пыталась, как она говорила – «научить», а по правде сказать – «заставить», есть селедку. Но стоило мне только увидеть эту вонючую склизкую рыбину, больше напоминавшую и цветом и видом громадного слизняка, как тошнота начинала подступать мне к горлу. А когда мать отрезала мне «маленький кусочек» размером со спичечный коробок, и клала мне на тарелку, я отворачивался, в страхе, что меня тотчас вырвет.

Поскольку уговоры и увещевания не помогали, то мать попыталась подманить меня к селедке разными приманками. Она, например, покупала вкусную булочку и обещала мне ее дать, только если я съем селедки. Уговор такой – кусочек селедки – одна булочка. Как же она удивилась, зная мою неземную любовь ко всему сладкому, когда я наотрез отказался от селедки. Отвращение, вызываемое селедкой, превышало удовольствие от булочки.

Впервой, мамка простила меня и отдала мне булочку беспрекословно. Но, когда я и во второй раз отказался от селедки, она демонстративно съела булку сама, чтобы мне не повадно было. Даже при таком раскладе, я продолжал отказываться от селедки.

Тогда мать заменила булочку шоколадными конфетами, которые мне покупала очень редко, поскольку они были дороги. Соблазн был настолько велик, что я дрогнул и не устоял, согласившись съесть кусочек «селедочки», как ласково называла ее мать.

Она, с бабушкой вместе, отрезали, по совести, совсем небольшой кусочек и положили мне на тарелку. А сами расположились по обе стороны от меня – наблюдать как я буду «это» есть.

Не знаю какого черта далась им эта селедка и почему они так хотели в меня ее засунуть. Может быть, конечно, из соображения экономии, поскольку селедка была достаточно дешева и, главное, в отличие от мяса или творога, она еще была в продаже. Может быть от того, что мать совершенно не умела готовить. У нее, то подгорало, то выкипало, то протухало, то прогоркало. И любом случае, приготовленное ею, пахло совсем не привлекательно. Сколько лет она промытарилась у плиты, но так и не смогла освоить эту, хоть и не простую, но и не такую уж сложную, премудрость, с которой удачно справляется большинство женщин и множество мужчин. А с селедкой все просто – вынул из банки – и ешь. Даже греть не надо.

Ну и еще, селёдка – самая, что ни на есть, еврейская еда, а я подразумеваю, у бабки еврейские корни. Мои, почти былинные щуры (или пра-пра-деды по-современному), братья Абрамка и Давыдка, от которых пошли ветви Абрамкиных и Давыдкиных, что-то не кажутся мне особливо русскими. Имена у них, конечно, крещеные, данные по святцам, но был бы один Степан, другой – Абрам – еще куда ни шло, а тут – оба с такими характерными еврейскими именами.

В этом ключе поедание селедки видимо расценивалось, как приобщение к традициям, как доказательство моего еврейства. А я, подпорченный кровью своего украинца-отца, стеною стоял против. Неприятная ситуация и для матери и для бабки!

В общем, я, скрепя сердце, пытаясь не дышать, чтобы не чувствовать тошнотворный запах, кое-как насадил кусок на вилку, поскольку глядел мимо стола, чтобы меня не мутило от одного его вида и положил в рот… Рот обожгло отвратительной жидкостью, напоминающей уксус, в котором растворили половую тряпку. Я зажмурился и… попытался проглотить…. Но не тут-то было! Кусок сначала застрял, я испугался и... кусок пошел обратно в тарелку, увлекая за собой все содержимое моего желудка. Надо же было родителям сначала накормить меня, а потом подсунуть этот «рвотный камень». Но они и поплатились за свою глупость. Стол был полностью загажен, а вместе с ним и сервант и край кровати42. Да и я от блевотни находился в полуобморочном состоянии.

После этого фиаско мать уже не пыталась возбудить во мне интерес к селедке. С какой-то стороны ей это и трафило тем, что не любя селедку, я не любил все рыбное. Я не ел, ни кету с осетриной, ни черную и красную икру, что снижало ее расходы на посещения театров, где в те голодные годы, подавали малюсенькие бутербродики с икрой за бешеные деньги. И люди, зная, что нигде, кроме как в театре, они этого не купят, выстаивали громаднейшие очереди в буфет. Иногда мне казалось, что большинство зрителей ходит в театр только исключительно ради буфета. Ведь зачастую спектакль уже начинался, а очередь продолжала стоять к прилавку.

Последующие мои встречи с рыбопродуктами были такими же неудачными.

Когда мне было четырнадцать лет, буквально за месяц перед воспалением аппендицита, мать купила банку шпрот. Неожиданно для себя самого, я почувствовал, что их запах меня привлекает. Я подошел и вытащил, безо всякой вилки, прямо за хвост, одного малька. Дав стечься маслу, я отправил его в рот и испытал удовольствие. Я взял, теперь уже вилкой, и отправил в рот второго малька. Потом – третьего. Так и не заметил, как съел целую банку. Мамка была в восторге. Она рассиялась от того, что я наконец-то осознал вкус рыбы и начала строить планы относительно того, что мне надо попробовать еще и кильку... Но у моего желудка были иные планы. Он только и мечтал, как бы возвратить все съеденное обратно. Не прошло и получаса как меня начало рвать. Да так круто, что потом часа два я лежал в лежку.

А потом был аппендицит.

И с тех пор, я называл шпротный паштет не иначе, как рвотный.

Став старше я всегда избегал рыбных блюд, будь то рыбный суп, котлеты, икра или вобла. Но однажды мои друзья по аспирантуре уговорили меня на вяленого леща с пивом. Недаром говорится, что за компанию жид удавился. Лучше бы я удавился, чем поддался на их уговоры! Всю ночь меня рвало с часовыми интервалами. Утро я встретил бледным, как смерть, с синюшными мешками под глазами и такой слабостью, что еле-еле доходил до окна, чтобы посмотреть (как мне тогда казалось – в последний раз) на этот мир.

В тот день произошло еще одно очень прискорбное, Я бы даже не постеснялся назвать его постыдным, событие, которое я описал в рассказе «Мама, ведь ты ударила саму себя» И которое очень далеко от Турково-Саратовских рассказов.

Поэтому все разговоры о рыбе вызывали у меня только отвращение.

Ирина знала, что я не люблю рыбу, поэтому Никогда не готовила мне ее. Да и сама она не была какой-то ярой любительницей рыбных блюд. Как говорится - "Есть - можно съесть" Но не более того.

А в тот день Галина Константиновна принесла трех наисвежайших карасиков, которых, как она сказала, купила по дороге домой у мальчишек, только что выловивших их из Хопра. Она решила приготовить традиционных карасей в сметане.

Ирина не настаивала чтобы я их ел. Но, как только из кухни донесся до меня аромат жареных карасиков, то я сразу понял, что это кушание совсем иное, чем то, что мне доводилось пробовать до сих пор. Это был – восторг! Это был – шедевр! Это было – объедение! То, что называется – пальчики оближешь!

Съев первые кусочки, я рассыпался в похвалах, и Галине Константиновне, и мальчишкам. за то, что они их выловили, и Хопру за то, что вырастил такие экземпляры. Я хотел разом съесть всех трех карасей, не поделившись ни с кем. Но не тут-то было!

Глотув очередной кусочек, я почувствовал резкую боль и давление в горле. Я сглотнул, но боль только усилилась Мне хотелось кашлянуть, но не получалось. Я понял, что подавился рыбной костью. О какая костистая рыба – карась!

Дергаясь туда-сюда я ничем не мог помочь себе. Боль становилась не скажу, что нестерпимой, но очень и очень тягостной. Горло распирало, на желудке мутило, к тому же на меня накатил страх смерти. Иринка сказала, что надо срочно идти в больницу. Здесь, в Турках, все рядышком и врач щипцами за минуту вынет из меня эту гадость. Она еще продолжала говорить, когда мне пришло на память, что в таких случаях всегда пользуются хлебным мякишем. Я быстро наковырял его целую ладонь. Галина Константиновна подала мне чайник и я хлебанул прямо из носика, пытаясь проглотить весь тот размокший хлеб, которым я набил рот.

Глоток-другой, что-то дернулось туда-сюда в горле и я, почувствовав острую боль, как будто бы меня изнутри полоснули ножом, ощутил, что размокший хлеб потоком ухнул в мое горло, как вода в отверстие унитаза, с каким-то чмокающим звуком.

Я сглотнул – кость исчезла! Слава Богу! Но боль осталась! Решив продезинфицировать горло и привести себя в равновесное состояние, я выпил маленькими глоточками целый стакан водки. Отчего опьянел, разомлел и успокоился. К ночи успокоилось и мое горло. Хотя, встреченный через несколько дней, врач сказал, что лучше было бы все-таки вытащить – как бы кость не впилась в кишечник и не привела бы к нагноению и операции. Я на минуту сильно струхнул, но в молодости существует так много радостей, что той же ночью я начисто забыл об этом предупреждении.

С той поры я даже не смотрю в сторону рыбы, наложив на нее строгое табу. «Пусть едят другие» – говорю я, перефразируя известную латинскую поговорку. Может во мне живет память дальних-дальних предков, один из которых был рыбой и я не в состоянии есть своих соплеменников.

Вечер с керосиновой лампой

Ретро во все века было в моде. Я уверен, что в бронзовом веке, каменные топоры составляли предмет зависти и, естественно, моды.

Человечеству свойственно боготворить все старое, старинное43, уже умершее или только еще умирающее. Видимо, это побочный эффект, заложенного в наше сознание, уважения к старшим, к предкам, без которого мы бы заботились только о своем потомстве, оставляя старых и немощных умирать с голоду. И, также, как мы пестуем своих больных слабеющих родителей, мы носимся вокруг всего старого, развалившегося, позабытого и никчемного. В разумных пределах это даже и неплохо, но, когда разумность теряется, прорастает мерзкая некрофилия. У русских, как и у большинства варварских народов, уничтоживших Античную цивилизацию и захвативших Европу, рамки разумности очень расплывчаты. Видимо поэтому мы и поклоняемся умершему Богу, верим в чудодейственность трупов (святые мощи) и, в довершение всего, выставили напоказ мертвую голову своего коммунистического вождя.

И как не стремимся мы вперед, как ни стараемся приобрести, что-то новое прогрессивное, чтобы, хотя бы на карачках, но вползти в будущее, нет-нет, да и дадим себе слабинку – притащим старинные вещи или порядки.

Вот так и мы – выросшие при электрическом освещении, в особенных случаях, чтобы подчеркнуть торжественность момента, возвращаемся назад, к свечам. Совершенно на задумываясь над тем, что наш, уже много лет как, электрический мир, попросту не приспособлен для этого. А главное – наше сознание ушло уже далеко вперед от этого, следствием чего становится порча мебели и одежды, ожоги, пожары и прочие неприятности.

Свечи, по жизни, я всегда недолюбливал и боялся – опасность незащищенного огня ясна любому, кроме совсем-совсем глупых людей. Но вот какие подвохи таит в себе, казалось бы защищенный, огонь от керосиновой лампы я толком и не представлял. До тех пор, пока…

…пока не приехал в Турки. В маленьких городах, равно как и в деревнях, электроснабжение всегда не на высоте. То мощность падает, а то и вообще отключается, особенно в непогоду.

В тот день весь вечер вокруг поселка ходила гроза, как кот вокруг сметаны. Традиционно для наших широт, что гроза собиралась весь день. То неожиданно хмурилось, то невесть откуда налетал свежий ветер, разгоняя солнечное марево, но буквально через минуту-другую все возвращалось на круги своя. Становилось снова солнечно, снова тепло и даже жарко. Но после обеда на горизонте замаячила темная полоска – верный признак будущей грозы. Она будто бы играла с нами – темная полоска перемещалась, то влево, то вправо, то становилась шире и темнее, то почти исчезала совсем, оставляя легкую облачность на самом краю горизонта. Творилось то, что называется в народе: «гроза играет».

Но все рано или поздно заканчивается. Часам к восьми грозе наскучило дурачится и она разразилась таким ветром и таким ливнем, что крыша загудела от дождевых струй, а окно затянуло молочной пеленой, будто бы туманом и изо всех щелей потянуло холодком. Потом громыхнуло, затем еще раз и еще… Гром становился все громче, а молния все ярче. Темнело… вечер заканчивался, а гроза продолжалась. Мы в доме зажгли свет и от этого за окном сразу стало совсем темно.

Сверкнула молния, озарив нашу комнату через маленькое окошечко после чего за окнами посветлело, причем как-то резко. Я даже сразу и не понял, что это выключился электрический свет. Судя по всему – молния, несмотря на громоотвод, попала в трансформатор, который висел на столбе прямо за нашим домом. Довольно распространенное явление.

Хоть я и был знаком с электрикой, но даже при наличии изоляционной штанги, в такой дождь, да и даже после него в жуткую сырость, соваться к рубильнику было бы настоящим самоубийством. Поэтому я решил, что нашей улице пора ложится спать, а сам вышел на террасу, поскольку заметил, что ливень стал ослабевать и скоро превратится в небольшой дождичек.

Я стоял и смотрел на свой огород, залитый водой, похожий на большую грязную лужу, на загончик для скота и думал – наколько же быстро все сохнет здесь – на стыке Саратовской и Тамбовской областей, в отличие от моей Москвы. Ведь после такого ливня у нас неделю бы не высыхала грязь, а здесь – завтра проснусь и не узнаю огорода – будет такой же как и в прошлое утро и лишь чуть-чуть влажная земля напомнит о прошедшей грозе.

Пока я, таким образом, рассуждал, стало совсем темно. Я забурчал, что вот электричества нет – спать еще рано, будь свет можно было малость и почитать. На что Иринка ответила, что есть заправленная керосиновая лампа, которой мама иной раз пользуется, когда в темноте выходит на улицу. Ведь в то далекое время, хоть фонарики и продавались, но батареек было не сыскать. Даже работникам Райпо.

Мы взялись ее искать и скоро, пыльная от долгого неиспользования, керосинка была водружена на стол. Это была настоящая керосиновая лампа столетней давности. Наверное она помнила иринкиного пра-пра-прадеда. В моем доме были керосинки, переделанные мною еще в десятом классе под электролампы. Но они были современные (то есть 1975 года выпуска). А эта штуковина, потемневшая от времени, прожила долгую жизнь. Она освещала избу еще в те годы, когда здесь никто и не помышлял о электричестве. Светила сквозь ужасы Великого Октября и Гражданской войны, и в разгул НЭПа, и в предвоенную голодовку, и в войну, и в послевоенную голодовку, и только буквально последние лет двадцать ушла на заслуженный отдых.

Хорошо, что у нас был какой-то чистящий порошок и мы в кромешной темноте, наощупь, начистили ее до свинячьего хрюканья. Я снял стекло и торжественно зажег лампу. Слабый огонек занялся и осветил террасу. Фантастика – от этого желто-желтого света неожиданно стало значительно теплее, по углам заметались длинные загадочные тени. Мы не привыкли к такому освещению – обычно горит верхний свет или настольная лампа с абажуром. Теней почти нет и, даже если есть - они статичны..

А здесь – огонек стоящий на столе, непрерывно меняющий, и яркость, и форму, превратил нашу террасу в театр теней. Минут пять мы просто любовались как колышутся наши тени на стенах, особенно, когда мы двигались. Удивительное зрелище. Но спустя некоторое время лампа разгорелась и стала светить ровнее, тени перестали колыхаться, но лампа слепила глаза. Убавить яркость фитилем не удалось. Вот прибавить - запросто. Фитиль был широкий, рассчитанный на сильный свет. Мы порылись на полках и нашли металлический абажур.

Надев его мы получили настолько уютное, настолько домашнее, настолько интимное освещение, что ничего читать уже не хотелось, а хотелось просто сидеть обнявшись и смотреть на теплый свет, на темный потолок с круглым пятном света, пробивающимся сквозь ламповое стекло, чем-то напоминающим луну, на ночь за стеклами террасы, на просветляющееся небо, подсвечивамое восходящей луной. И ни о чем не думать.

Это был пик омантичности – момент наивысшей красоты. Мы сели на лавку за грубосколоченный деревенский стол. Иринка прильнула к моему плечу, я обнял ее за талию и мы замерли, упивались красотой происходящего, своей молодостью и, неожиданно выпавшим на нашу долю, счастьем.

Но это было недолго!

Через некоторое время – началось…

… я заметил, что верхушка лампового стекла закоптилась и совершенно непроизвольно провел по ней пальцем, тотчас почувствовав сильный ожог. Черт! Мы привыкли к электрической лампочке, что она горячая, поскольку внутри горит спираль. Но плафоны у электроламп всегда холодные. Ну может быть и не холодные, а теплые, и даже горячие, но, во всяком случае, – рук не обжигающие. Я чертыхнулся и пошел отмачивать палец в холодной воде.

Аромат романтики быстро улетучивался. С болью в пальце я вернулся к столу и стал разглядывать лампу уже не как эстет-романтик, а как прагматик-инженер. В таком качестве я сразу же заметал, что из нее, помимо света, выбиваются еще и черные хвостики дыма. Приподняв глаза, несмотря на тусклое освещение, я заметил темное пятно на потолке. Господи, боже – еще и потолок мыть!

Романтика сникла, а потом исчезла полностью, будто бы выключили выключатель. Будничная рутина возникла передо мной как лик судьбы в оконной раме – мыть потолок!

Теперь керосиновая лампа уже не вызывала у меня никакого интереса. Моим желанием было потушить ее поскорее, пока она не закоптила весь потолок, и лечь спать. И тут-то я понял, что керосинка не лампа: щелк – горит, щелк – не горит. У нее есть регулятор яркости, двигающий фитиль вверх-вниз, но выключить лампу им нельзя, иначе горячий фитиль провалится в керосин и фиг знает чего там натворит. В старые времена существовали специальные колпачки на длинной ручке (тушилки), которыми накрывали фитиль и притушали его. Ирина даже помнила, что мама им пользовалась. Но сколько мы его не искали – найти не смогли.

Ладно. Пришлось тряпкой аккуратно снять стекло вместе с абажуром. Какие огненные! И стекло и абажур были попросту раскаленными. Чтобы не портить стол я поставил их на журнал «Наш современник», отчего тот сразу же начал тлеть, но, слава богу, не загорелся. Образно говоря – воды в нем было очень много. Мерзкий журнальчик, зато очень модный в то время.

Попытка погасить фитиль алюминиевой кружкой не удалась, поскольку она оказалась намного больше и фитиль продолжал гореть. Попробовав задуть керосинку как свечу, я убедился, что она не только горит, но и разбрызгивает вокруг себя капли какого-то горячего масла, которые обожгли меня до матерной ругани. Тогда, устав от бесплодных попыток, я придавил злополучный фитиль старой мокрой тряпкой, которая тотчас затлела и мне пришлось ее быстренько вышвырнуть на улицу. Но этого хватило, чтобы всю террасу заполнила вонь паленой кошки, от которого засвербило в носу и заслезилось в глазах. Ирина, не желая нюхать эту гадость, ушла со словами: «Только не спали весь дом!»

Когда утром я вышел на террасу, то ужаснулся – на потолке виднелась огромная черная клякса, отдаленно напоминающая осьминога. При свете дня грязи оказалось раз в десять больше, чем я видел ночью. Боже мой – подумал я – работа предстоит нешуточная.

Хорошо, что этим все и закончилось – дом не сгорел, керосинка не грохнулась со стола и не залила всю террасу керосином, журнал тоже не загорелся, зато из него можно было вынимать кружочки, прожженные стеклом практически до его середины. Вот только пропала кошка Ксюша и не разложила традиционных мышек на крыльце. Но тут я вспомнил о тряпке – конечно! Она же валяется радом с лесенкой. От такого запаха любая уважвющая себя кошка, забьется в дальний угол. Я вышел и закопал тряпку в дальнем углу участка, между нужником и скотным двором. Подействовало! Не прошло и получаса, как Ксюшка пришла за своим утренним молочком.

Про то, как мы часа три отмывали потолок, я умолчу. Каждый читатель представляет, что значит отмывать в деревенском доме потолок, сделанный из фанеры и покрашенный белой краской.

А мама сказала нам, что если хотите, ребята, романтики, то лучше зажгите свечи и при этих словах ее лицо как-то изменилось, стало нежнее, а глаза по-юношески заблестели – чувствовалось, что со свечами у нее связаны какие-то очень приятные воспоминания.

Но мы хором сказали – нет! Нам больше такой романтики не надо. Лучше посидим на берегу Хопра и посмотрим на луну. Вот это романтика!

В Летяжевку и обратно

В среде, так называемой, «советской интеллигенции» бытовало, да и сейчас бытует среди «российской», одиозное отношение к рабочим людям, которые априорно преподносились тупыми, недалекими созданиями, неспособными к восприятию прекрасного, к тому же, поголовно беспробудными пьяницами у которых вся жизнь умещалась в порочном круге между бутылкой и стаканом.

Не скажу точно, откуда вылезла эта классовая неприязнь, но, думаю, что из Великого Октября, когда Революция стерла социальные грани между людьми, обратив всех жителей страны в одну безликую «народную массу». В которой, сразу же после «рождения», началась сегрегация, по иным, чем ранее, признакам, в том числе и по умственному. Тем более, что Красные превозносили грамотность, знания, ученость и прочие нематериальные человеческие достоинства.

Человеческая «обезличка» не получилась. Уничтожили богатых и бедных, даже средняков прикончили. Стали все одинаково малоимущими. И что? Получили всеобщее равенство и братство? Нет! Общество не затихло как болото! Оно продолжало волноваться. Все живое борется за первенство. Люди тоже. Никому не под силу остановить эту борьбу, поскольку она заложена в нас самих. Даже конченные алкоголики и наркоманы, которые мало чего человеческого сохранили в своем облике, и те пыжатся друг перед другом, хотя бы разговорами о выпитых или принятых дозах. Люди всегда разобщаются, чтобы объединиться и объединяются, чтобы разобщиться.

И вот новосозданная «народная масса» сразу же разделилась на грамотных и неграмотных, на умных и дураков, на получивших образование и не получивших его, на трезвых и на пьющих. Естественно, что между этими, теперь уже не классами, а сегментами, тотчас началась игра в «Царя Горы». Каждый сегмент пытался показать, что он выше всех остальных. Грамотные воротили нос от неграмотных, трезвые от пьющих, трезвые образованные от трезвых без образования и так далее. Поэтому с первых дней Красные начали бороться, то с пьянством, то с неграмотностью, пытаясь сгладить волны житейского моря. Но это не помогало – общество никоим образом не успокаивалось. Выглади его в одном месте – оно забурлит в другом. Что мы и видим в борьбе футбольных болельщиков, поклонников людей искусства, уроженцев различных мест и прочих, и прочих народных сегрегациях44.

А поскольку, когда пьешь, учиться трудно или скорее невозможно, то в образованные выбивались, в основном, люди непьющие. Которые, естественно, чтобы подчеркнуть свое мнимое превосходство, записали всех, не получивших образование, то есть рабочих, в пьяницы. Хотя, мне кажется, единственная разница между интеллигенцией и рабочими заключается в бесхитростности рабочих. Они никогда не пытаются показаться иными, чем есть на самом деле, чего не скажешь об образованных людях. Эти запросто напустят такого туману, что конченный наркоман или алкоголик, будет смотреться великим художником или ученым, Хотя при более внимательном взгляде истину скрыть не удасться.

Но это, как говорится, «присказка не сказка – сказка будет впереди». Она нужна, чтобы лучше понять события, про которые я сейчас расскажу. Дело в том, что, и я, и Ирина, получили высшее образование и вращались в среде детей рабочих, которые перешли в новый, высший, по их недалекому мнению, сегмент – интеллигенцию, где каждый рабочий человек считался безбашенным и насквозь пропитым. С какой-то стороны, такое отношение легко объяснялось тем, что у городских интеллигентов, дома, в деревнях, оставались пьяные отцы - крестьяне и рабочие. Поэтому противостояние год от года только усиливалось, с ростом числа тех, кто получил высшее образование.

 

Светлана уезжала в Саратов. Не помню почему раньше нас – видимо ей нужно было подготовится к институту. Не помню…

Поезд на Саратов шел из Балашова через разъезд Летяжевку, что в десяти километрах от Турков. И мы с Ириной отправились провожать Светлану на поезд. Есть в русском народе такая привычка – провожать друг друга до поезда, да самолета, до последнего приюта. Дойти толпою до последней черты и бросить одного.

От Турков до Летяжевки ходил местный поезд, который Ирина называла Турковским экспрессом, из двух или трех старых плацкартных вагонов. Двигался он достаточно медленно и делал, по-моему, две или три остановки на этом недлинном пути.

Летяжевка45 – достаточно крупный разъезд с четырьмя или пятью рельсовыми путями. При этом Турковский экспресс подходил к левому крайнему пути разъезда, а поезд на Саратов – к правому, поэтому, приехавшие на нем, организованной толпой, переходили через все рельсовые пути. Что было очень неудобно, поскольку движение на ветке Ртищево-Балашов было на редкость оживленным. Я несколько раз пересаживался в Летяжевке и каждый раз при переходе путей приходилось пережидать проходящий состав. Удивительно – сколько же поездов ходило там.

«И какой русский не любит быстрой езды» – сказал Гоголь, тем самым подчеркнув проворство и торопливость русского народа, порою в ущерб собственному здоровью или даже самой жизни. Провинциалы обвиняют москвичей в поспешности, но это неправда. Проводя летние месяцы в различных провинциальных городах России, я заметил, что местные ходят не медленее москвичей, если не быстрее. Просто в таких городах людей намного меньше и быстрота их перемещения не производит такого впечатления, как орды москвичей, выходящих из метро или штурмующих дешевые супермаркеты на новогодних распродажах.

Спешка неоднократно приводила к трагедиям. Я насмотрелся на множество ужасных результатов прыти, и пешеходов, и мотоциклистов, и водителей на дорогах страны. В той же Летяжевке несколько раз попадали люди под поезд, причем один случай был совсем недавно. Кроме поспешности русские страдают еще синдромом «края» подходя непосредственно к тому месту, где начинается опасность. Выдержать интервал они не могут. Я постоянно наблюдаю, как в любую погоду, пешеходы, переходя улицу, становятся на самый краешек бортового камня, в метро или на железной дороге – на самый край платформы. Зачем? Они, по-моему, и сами не знают зачем. Вот тянет их какая-то неведомая сила (наверное глупость или сознание собственной ненужности) подойти поближе-поближе к опасности, как бы бравируя своим пренебрежением к ней. Ну, как всегда, до поры до времени. В Летяжевке на моих глазах убило мужчину, который слишком близко подошел к проходящему поезду, упавшей с него доской. Стой он метра на два подальше жил бы и жил, а потом все равно бы умер и даже, возможно, с гораздо большими страданиями. Так и не поймешь – что же лучше?

Я человек осторожный и аккуратный, хотя иной раз и на меня находит этакая молодецкая удаль по необъяснимым причинам, но, к счастью, очень редко. Поэтому мы не спеша перешли пути и решили ждать поезд на Саратов, который отправлялся около полуночи, возле здания вокзала. Хорошо, что от Балашова (отправного пункта) было недалеко и поезд, если и опаздывал, то только на пять-десять минут.

Неожиданно как-то стал накрапывать дождик. Был конец августа – в этих краях еще достаточно теплый период, но этот ночной дождь был совсем не теплым, да и ночи, здесь, в умеренно континентальном климате бывают иногда очень даже прохладными. Но одно дело ощущать их прохладу выходя на двор, а другое – мокнуть под дождем в десяти верстах от уютного теплого дома.

Дождь все усиливался и усиливался. Стало ясно, что он быстро не прекратится и это - на всю ночь, ну может на полночи. Что делать? Доедем на «экспрессе» до Турковского вокзала, а дальше? Там километр с гаком. Ну да - минут двадцать, но под холодным дождиком! Мы легко одеты, с собой – ни зонта, ни плаща. Косовато как-то получается. Выход один – найти того, кто из числа провожавших, на своей машине едет в Турки.

Мы простились со Светкой, усадив ее в вагон, и отправились на поиски машины. Собственно говоря, искать было нечего – на площади было пусто, кроме мотоцикла с коляской, езда на котором в такую погоду была равносильна самоубийству.

И тут я заметил, что в самом темном углу притаился грузовичок с кунгом46. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что какой-то туркач довез свою родню до поезда на служебной машин и теперь порожняком пойдет обратно. Надо было его побыстрее загрузить попутно.

Мы подошли к машине и постучались. Водитель чуть приоткрыл дверь, чтобы дождь не попадал в кабину. Я попросил его довезти нас до Турков, на что он согласился и сказал, чтобы мы спокойно залезали в кузов, поскольку еще не запер двери. Отвечал он очень невнятно, поскольку руки его были чем-то заняты и он не мог вынуть сигареты изо рта.

Мы с трудом, цепляясь за мокрый скользкий кузов, залезли в кунг. Внутри было холодно и совершенно темно, но зато сухо. Вдоль стенок были деревянные лавки – я их нашел, скорее на ощупь, чем разглядел. Мы сели распрямив, уставшие от долгого стояния, ноги. Буквально через минуту я услышал, что водитель запирает снаружи двери, чтобы, не дай Бог, они не раскрылись и не отломились на разбитой турковской дороге. Внутрь кузова он даже не заглянул и не сказал нам ни слова. Я прокричал, уже через запертые двери, чтобы он остановил нас за мостом, с трудом расслышав ответное «да».

И мы поехали.

Я не ездил в кузове грузовика со времен воинской переподготовки, то есть лет пять. Когда тебе всего двадцать семь, то пять лет кажется таким большим сроком, как будто бы прошла целая вечность. И за этот время я успел начисто забыть все тонкости этого вида передвижения. Тем более, что тогда мы ездили, тесно прижавшись друг к другу, в кузове с тентом, где были металлические держала за которые можно было ухватиться. А тут – самокроенный кунг, темный как могила, в котором может и были где-то какие-то поручни, да разглядеть их в темноте не представлялось возможным, а под руки, они, как назло, не попадались.

Выехав на прямую, автомобиль показал нам, что переживает лягушка в футбольном мяче во время футбольного матча. Нас швыряло из стороны в сторону, кузов наклонялся то влево, то вправо. Мы поняли, что ухватиться за что-либо не удасться. Наши руки постоянно соскальзывали со скользких лавок. Поэтому, сцепившись друг с другом, мы болтались по кузову, как плохие матросы в трюме каравеллы в жестокий шторм. И тут, когда кажется всякая надежда была потеряна, я, случайно, наткнулся на какую-то ручку. Теперь я держался одной рукой за ручку, другой - за лавку, а Иринка, обхватив меня руками и ногами, висела на мне. Сразу стало легче. Хоть нас и продолжало немилосердно трясти и подбрасывать, но мы обрели опору и уже не мотались из стороны в сторону. Что давало возможность подумать о чем-либо ином, кроме как о том, как бы за что-нибудь ухватиться.

Я заметил, как маленькое оконце на противоположной стенке посветлело, намекая на то, что дождь, видимо, заканчивается и свет луны начинает пробиваться через, разгоняемые ветром, тучи. Необычность обстановки, близость любимой женщины, ночь… На меня нахлынула романтическая волна…

А с Иринкой происходило явно что-то не то. Видимо на нее повлияли пируэты, которые выписывал водитель, объезжая все ямы и рытвины на разбитой вусмерть дороге. Это тебе не Турковский экспресс медленно, но плавно, катящийся по рельсам на бетонных шпалах. Автомобиль, то разгонялся, то тормозил, метался, вправо-влево, как загнанный зверь. Ирина явно испугалась… испугалась всего происходящего. Впервые я видел ее такой.

Неестественно резким нервозным голосом она стала допытываться у меня – разглядел ли я водителя? а как он выглядит? а не вдрабадан ли он пьян? На все вопросы я отвечал однозначно отрицательно - «нет»! Потому, что когда я подошел к этой машине у меня были два желания - забраться в сухое помещение - раз, поскорее убраться отсюда - два. И, конечно, мысли - трезв ли водитель и как он выглядит даже и в помине-то не было.

Потом у Ирины начались «воспоминания о будущеем». А если он нас вывалит в кювет - двери заперты, окошко со школьную тетрадку - нам не выбраться - мы утонем в грязи47! И вообще – куда мы едем? а вдруг он меня изнасилует и нас убьет? Ведь рабочие все пьяницы… идиоты… и грабители. Мы одни на этой темной дороге, что случись – нас хватятся только утром. Она лопотала это быстро, несколько раз повторяя уже сказанное, путалась в словах – в общем вела себя так, как ведет себя человек, охваченный сильнейшим страхом.

И чем больше она лопотала, тем меньше оставалось романтики. Я с сожалением поглядел на окошко, теперь уже ярко освещенное луной и начал успокаивать Ирину. Что хотя и не разглядел в темноте, ни лица, ни состояния водителя, но судя по всему - нормальный парень, раз мы проехали наверное уж две трети дороги и до сих пор не перевернулись. Мои слова только прибавили ей испуга.. Молодые – ответила она – не только работать, но и пить не умеют. Пожилой и пьяный до дома доберется, а молодежь только гоняет.

Вряд ли нашу езду можно было назвать гонкой. Да и то, что водитель ехал не тупо по прямой, а объезжал препятствия, говорило о том, что дело он свое знает на «отлично». Может, конечно, и пропустил рюмочку – так это не помеха – знаю по собственному опыту.

А она продолжала что-то бормотать по поводу пьяных водителей, аварий, несчастных случаев… Причем настолько самозабвенно, что все мои попытки перевести разговор в другое русло, не увенчались успехом. Несмотря на то, что окошко заливал лунный свет, указывая на то, что дождь закончился и идти мы будем до дома, пусть и по мокрому, но не под дождем, бедная перепуганная Ирина не реагировала ни на что, как маленький ребенок, смертельно испугавшийся темноты, который успокоится только тогда, когда включится свет. Прижавшись ко мне, она, вероятно, считала минуты – неоднократно переспрашивая сколько мы уже едем. Я отвечал, глядя на светящийся циферблат часов, но спокойнее ей от этого не становилось.

Меня удручал тот факт, что я никоим образом не могу привести ее в равновесное состояние. Я понимал, что она боится не факта несчастья, а того, что я не смогу ее спасти. Глядя на окошко, которое на меня навевало романтическое настроение, она прагматично заметила, что, если мы завалимся на бок, то не сможем вылезти через него – настолько оно мало. Я остро ощущал свое бессилие, чувствуя себя никчемным слабаком, маленьким мальчишкой, пустым местом, раз любимая женщина не видит во мне защитника, не находит во мне опоры и уж точно не ощущает себя, «как за каменной стеной». Все мои слова она пропускала мимо ушей, ожидая того момента, когда вся эта мука закончится.

В который раз я ощутил сложность отношений между ровесниками. Да, женщины нуждаются в мужчинах постарше!

Мы ехали уже более получаса и, по моим подсчетам, должны были приближаться к дому. От сознания этого Ирина запаниковала и стала уверять, что перед домом такой страшный спуск (как будто бы я его не видел) – не прямой, а с изгибом, и что при виде его ей всегда не по себе. Ужас! Дальше хуже! Она понесла околесицу, предположив, что водитель может и был не слишком пьян, но по дороге наверное прихлебнул и теперь точно ничего не соображает. Запросто рухнем в ручей и захлебнемся – двери заперты... нам не выбраться... нас не найдут... нас не спасут… После этих слов ее стало трясти, а грузовик откровенно пошел на спуск. Я дышал ей прямо в губы, пытаясь согреть, потому что чувствовал, как холодно ее лицо, но это не помогало… мне показалось, что на этом очень и очень недлинном спуске, она попросту перестала дышать…

Грузовик выкатился на ровное место, скрипнули тормоза, забитые за дорогу грязью, машину повертело и я почувствовал, что мы остановились. Услышал как скрипит замок и распахиваются двери. «Ну что? Живы?» – раздался бодрый и веселый голос молодого водителя – «дорогу каждый год ремонтируют, ремонтируют, а толка все нет – разбивается в божий прах. Фары грязью закидало. Не видно ничего, а вылезать в такую грязь и протирать тоже не сахар. К тому же я, сдуру, ботинки надел. Лучше ехать не торопясь».

Я спрыгнул на землю, и вытащил полуживую Ирину. Водитель, заметив ее состояние, сказал: «О! Как растрясло! Непривычны молодые, да городские, девушки к грузовикам – им такси подавай. А моя маманя всю жизнь в кузове на поля моталась. В открытом, и в дождь, и в снег... На инвалидности теперь». И вздохнул.

Я ухмыльнулся, а Ирина не произнесла ни слова. У нее только начинала утихать дрожь.

Как я и думал – водитель оказался абсолютно трезв и уже на следующий день Ирина даже вспомнила его – он жил где-то по соседству, неоднократно попадаясь ей на глаза. Но она никогда не знала, что он шофер.

И только потом, утром, когда мы уже отдохнули и отогрелись от этого ночного вояжа, Иринка сказала мне: «Теперь я понимаю, почему мой отец спился – попробуй поболтайся вот так, в кузове, изо дня в день. Поневоле после такого напьешься». Она тряхнула плечами и было видно, что ее сильно передернуло.

Девушка! Вы вся такая зеленая…

Ирина как-то очень странно относилась к зеленому цвету. С одной стороны, по всему чувствовалось, что он ей очень нравился, но… с другой стороны, она им никогда не пользовалась – раз, и, во-вторых, вообще, как-то презрительно отзывалась о нем, называя этот цвет не иначе, как «зЮлёёёный» с презрительным «Ю» и очень противно-протяжным «Ё», которое чаще всего звучит в слове «****ый».

Стоило ей в магазине увидеть что-либо зеленого цвета или зеленоватого оттенка, неважно что – от посуды и обоев до одежды и украшений, она сразу же брала это в руки, долго мяла, крутила налево-направо, рассматривала, вертела головой, но… никогда не примеряла и, уж тем более, никогда не покупала, а как-то то ли виновато, то ли обижено, клала на прилавок, отводила глаза и произносила загадочно: «зююююлёёёёный». Иногда – со вздохом, а порою – с тяжелым вздохом.

По всему чувствовалось, что в ней сочетается, и тяга, и в то же время, ненависть к этому цвету. Хотя зеленоглазые женщины, а Иринки, как раз и была зеленоглазкой, очень любят этот цвет, считая, что он гармонирует с их глазами.

Я не мог найти объяснения этой ее странности, пока однажды она сама не рассказала мне неприятный случай, произошедший с ней еще на первом курсе института.

Дело в том, что восьмилетку Ирина окончила в Турках, а девятый и десятый класс уже в Саратове. И чувствовала, первое время, в нем себя неуютно. Пусть и невелик для меня Саратов-городок, но все же большой, настоящий, город, особенно в сравнении с маленьким райцентром, не имеющим ничего городского в своем обличии, похожим больше на крупную деревню. Как все провинциалы, только что перебравшиеся в город, она больше, чем этого требовалось, стеснялась, тушевалась, терялась, не знала как себя вести и была довольно запуганной и замкнутой.

Поступив в институт, Иринка на радостях, подобрала под свои зеленые глаза полный демисезонный гарнитур – зеленые пальто, шарфик, перчатки… К сожалению, советские, особенно немосковские, женщины были полностью лишены парижского шика – шляпок. Видимо, красные руководители считали, что шляпка несовместима с трудом и будет развращать советских женщин, отвлекая их от мыслей о перевыполнении пятилетнего плана. Но традиционная, по тем временам, вязаная шапочка у Ирины была и тоже зеленого цвета.

Как то после занятий, вскочив вместе с подругами в переполненный троллейбус, они оказались буквально прижатыми, к каким-то молодым парням, пролетарского вида и, соответственно, с развязными манерами и быдляцкими ухватками. От парней попахивало застарелым перегаром и свежевыпитым пивом, которое придало им безбашенной смелости и молодецкого удальства. Не найдя ничего лучшего для выхода своей, не растраченной на работе, энергии они стали «клеится» к Ирине и ее подругам, говоря, как часто бывает с подобными типами в таких ситуациях, полнейшие глупости, граничащие с идиотизмом, выдавая их за остроумие.

Ирину, хорошо воспитанную и понимающую тонкий юмор, коробило от соседства таких ухарей. Но ничего сделать было нельзя. Уйти мешала толчея в троллейбусе и нежелание идти пешком по промозглой осенней погоде. Ответить достойно казалось небезопасным, поскольку у пьяниц переход из умильно-хамского в буйно-зверское состояние происходит мгновенно и неожиданно. А, что самое главное – по непонятным для трезвого ума причинам. Поэтому – коли жизнь дорога, то лучше не связываться. И если ее подружки, еще пытались что-то колко ответить, то она просто-напросто отмалчивалась.

Но это не помогло, а может быть и наоборот – ухудшило ситуацию. Один из парней, заметив, что Ирина все молчит да молчит, решил завязать с ней разговор, не найдя ничего лучшего, как сказав: «Девушка… вы вся такая зюлёёёная… ну, прям, как три ру-бля…», певуче растянув последний слог.

Непонятно, было ли это «бля» специально выделено парнем или же произошло это случайно под действием винных паров, но именно оно и добило Ирину. Поскольку остальные парни, не вникнув в суть разговора, но услышав знакомое слово «бля» закатились от смеха.

Вскрикнув от обиды и собственного бессилия по отношению к пьяному, даже не столько хулигану, сколько идиоту, с хлынувшими по лицу слезами, она, изо всех сил расталкивая локтями налево и направо людей, ринулась к выходу, проигнорировав гневные выкрики тех, кому она наступила каблуком на ногу или ударила под ребра…

Домой она добралась пешком и в совершенной истерике…

Больше ничего зеленого она никогда не одевала…

Время, которое, как принято считать, многое лечит, не стерла горечь обиды от полученного давным-давно оскорбления, виновником, которого, как она посчитала, явился, собственного говоря, ни в чем не повинный, зеленый цвет.

 

Постскриптум

Для тех счастливчиков, кто родился после советских времен, замечу, что к трехрублевой купюре, в те годы, было совершенно одиозное отношение. «Трешка», как ее называли была символом пьянства, его знаменем. Она действительно была зеленого цвета, но не того благородного темного-зеленого отттенка, как американский доллар, а какого-то отмытого, изначально блеклого, что уже само по себе как-то ассоциировалось с «зеленым змием»48. Но «пьяной» купюрой ее сделала денежная реформа 1961 года, когда водка стала стоить 2=87 и для пьяниц трешка стала пропуском в пьяный рай, гарантией опохмела. И несмотря на то, что с 1972 года цена на водку выросла до 3=62, трешка осталась по-прежнему основным средством покупки бутылки.

Реальные трехрублевые купюры несли на себе отпечатки пребывания у обитателей дна общества. Засаленные, обтрепанные по краям, надорванные, склеенные, мятые, со следами множественных перегибов и пятен, они являлись наглядным воплощением поговорки «каковы сами – таковы и сани» и выглядели намного гаже, чем более расхожие рублевые купюры.

«Три рубля» в отношении женщины было еще более унизительно, поскольку обозначало дешевую, опустившуюся, проститутку, работающую только за выпивку, что выразилось в ныне забытых поговорках: «Нинка – три рубля убытка» и «Три рубля и я – твоя».

Садитесь… тетенька!

После жаркого саратовского дня, вечер принес долгожданную, хотя и незначительную, прохладу. Мы сидели на балконе и со скуки смотрели на проходящие мимо трамваи. Дневная жара окончательно расплавила, и мозги, и тело. Идей, чем заняться, не было никаких, как вдруг, Иринка предложила поехать к Детскому миру – там вечером в кафе была дискотека, где собирался молодняк поплясать, да девок потискать. Ее младшая сестра туда регулярно заявлялась, а мы – старики (26 лет против 18) там ни разу не были.

Идея была хорошая – там кофе, мороженое (хотя в то голодное время только «белковое мороженое»49) можно было купить50, коктейли из газировки и соков51, что само по себе не так уж и плохо. Собрались и – поехали, благо третий трамвай, конечная которого располагалась под нашими окнами, шел как раз до «Крытого рынка», слева от которого находился «Детский мир».

Несмотря на относительную близость центра города и на то, что третий трамвай официально считался скоростным (!)52, добрались мы к «Детскому миру», только минут через сорок, когда уже окончательно стемнело и стало совсем прохладно. Прохладу, правда, надо понимать не по-московски, а по-саратовски – это двадцать пять-двадцать семь градусов. Как раз для того чтобы потанцевать – и не холодно и не жарко. По-моему, вся эта танцевалка была на втором этаже. Помнится полутемный зал, то ли веранда, с цветными лампочками, громкой музыкой и толпой каких-то недомерков в возрасте от восьмого класса до второго курса института.

Мы малость попрыгали под модную в тот год музыку стиля «брейк» и быстро устали (тут сказался не столько возраст, сколько душная атмосфера летнего вечера и скопления народа). Иринка захотела присесть и чего-нибудь попить. Неподалеку от барной стойки, вдоль стены, была целая линейка табуреток-кнопок, где виднелось несколько свободных мест. Мы присели… отдышались... и через пару минут Ирина попросила меня принести какого-либо сока. Я направился к бару, но у самой стойки Иринка догнала меня – как настоящая женщина, у которой семь пятниц на неделе, она, пока я шел к стойке, вдруг осознала, что ей хочется не сока, а мороженого. Кричать мне в такой обстановке было бесполезно – музыка заглушала все голоса, поэтому она побежала за мною, чтобы сообщить свое новое желание.

Взяв в обе руки по стаканчику мороженого я повернулся и двинулся к табуреткам, на которых мы только что сидели, но они оказались заняты! На них развалились какие-то два школяра достаточно хлипкого телосложения. Один из них, заметив меня, сразу же куда-то слинял. А второй, основательно оторопев, продолжал сидеть глуповато поглядывая в нашу сторону. Мне ничего не оставалось как сказать ему: «У-у-у…», намекая юнцу на то, что старшим принято уступать место.

И он намек понял правильно… вскочил с табуретки… пригнулся как половой в трактире… по-холуйски, рукавом рубашки, быстро протер сидение табуретки… и промямлил: «Садитесь, тетенька!»

О! Боже! Вечер был испорчен окончательно.

Под Марксом и под Энгельсом…

Я уже неоднократно отмечал, что имена личные, а также имена собственные, да и просто слова, становясь топонимами, полностью теряют для нас, простых людей, свой первоначальный смысл. Они превращаются в коды, обозначающие только положение объекта в пространстве и никакого иного смысла уже не несут53. Равно, как телефонные номера или географические координаты. Произнося топоним, мы совершенно не задумываемся о том какой смысл несло слово, из которого он был образован54. И, вследствие этого, иной раз, возникают очень комичные ситуации.

Жаркий августовский день в Саратове. Дело идет к вечеру – уже где-то около шести и многие возвращаются с работы домой. Мы едем в троллейбусе по проспекту Ленина (сейчас переименованному в Московскую улицу) от Волги в гору. Троллейбус на подъем не торопится, в нем духота и вонь от более полусотни разогретых, усталых, потных тел.

Скучно и тошно… Чтобы отвлечься начинаю смотреть по сторонам и прислушиваться к разговорам. Немного впереди себя замечаю двух, не столько полных, сколь обрюзгших, женщин в плотных сарафанах «веселенького» советского ситчика, обнажающих только шеи и руки. Женщинам в районе сорока – еще не старые, но усталые и заезженные, как крестьянские лошади. Явно из малообеспеченных семей, в которых, чтобы свести концы с концами, отказывали себе в любой сторонней услуге. Сами, и шили, и стирали, и готовили, убирались в квартире, вязали, воспитывали детей, копили на новый телевизор, сумки таскали, в очередях стояли, на работу ходили, а некоторые еще и пьяных мужей таскали, короче – вели простую трудовую жизнь. Отчего часто болели и всегда выглядели гораздо старше своих лет. У обоих в каждой руке по тяжеленной сумке55, отчего они сильно потеют и, соответственно, тяжело дышат. Но, несмотря на это, видимо тоже чтобы отвлечься, пытаются разговаривать друг с другом. Ну и говорят, конечно, о своем, о наболевшем – о врачах, больницах и болезнях. Причем их голоса звучат, то громче, то тише, оттого, что в какие-то моменты они просто задыхаются.

Из долетавших до меня обрывков фраз, я начинаю понимать, что одна из них давно и безуспешно лечится от какой-то хвори. И, как часто бывает с безнадежными и неизлечимыми больными, врачи ее стали игнорировать, занимаясь, вместо лечения, перепасовкой от одного специалиста к другому, из одной больницы в другую, в надежде на то, что она, за это время либо умрет, либо неожиданно выздоровеет. В обоих случаях она перестанет докучать им.

Уже минут пять я слышу о некомпетентности врачей, о безразличии и невнимательности медицинских работников. «А я ему говорю… а он не слушает… я повторяю… а он все пишет, пишет, пишет… на меня не смотрит... приходите во вторник… ужас, ужас…» Потом, набравши побольше в грудь воздуха, начинает жаловаться на пустоту аптечных полок, что она, и все аптеки обошла, и седьмой воде на киселе звонила в Москву! И – нет, и – нет, и – нет! Даже в Москве – и там нет! Как быть?

Тут воздух в ее легких начинает подходить к концу и слова становятся тихими и неразборчивыми настолько, что я, на какой-то момент, теряю нить их разговора… До меня доносится лишь какое-то журчание. Но вдруг одна фраза, сказанная женщиной, после того, как она, как тюлень, громко и жадно вдохнула ртом воздух, как молотом вдарила мне по мозгам – «Я, и под Марксом лежала, и под Энгельсом56, и все без толку – ничего не помогло!» Ее товарка начинает б что-то урчать себе под нос, пытаясь высказать свое может быть сочувствие, а может уже и соболезнование.

А я был молод и здоров, как бык, и не понимал еще страданий старости. Поэтому не смог удержаться и на весь троллейбус гаркнул: «Полежи под Лениным в Мавзолее – авось поможет!»

Несколько человек засмеялись…

Огней так много золотых…

В жизни бывают настолько неожиданные встречи, что удивляешься – как же такое могло случиться, как пересеклись людские пути во времени и пространстве. Почему, отчего и главное – зачем?

Будучи в Саратове я получил приглашение от моего знакомого приехать к нему в Волгоград. Волгоград почти рядом – всего пять сотен километров вниз по Волге. Благо тогда ходил «Метеор» – скоростной катер на подводных крыльях, который покрывал это расстояние часов за десять-двенадцать. На нем можно было проделать этот путь днем и рассмотреть берега Волги на ее последнем этапе вдоль берега древнего моря.

Но была и проблема – «Метеор» отправлялся от саратовского причала в 4-48 утра только один раз в день. Чем вызвано такое раннее отправление – ума не приложу. Почему бы не отчалить часика на два попозже? Шлюзование на волгоградской ГЭС происходило достаточно активно, поэтому ждать три-четыре часа там не пришлось бы. А прийти в Волгоград в 4 часа вечера или в 6 часов вечера – большой разницы нет. И в том и в другом случае – рабочий день уже окончен.

Ну как бы там не было – пришлось смириться. Но как доехать от нашей 6-ой Дачной до Речного Вокзала ранним утром? Трамваи еще не ходят, а пешком можно тащится часа два. Все-таки мы жили довольно далеко от Волги. На самом дальнем краю Саратова, около Трофимовского. Поэтому пришлось заказывать такси.

Но в те далекие годы это было не так-то просто сделать. У нас, например, не было телефона, поэтому мне пришлось за трое суток подъезжать в их контору и оставлять заявку, предъявлять паспорт и проч. Причем заказ оформлялся на Ирину, ибо такси вызывалось на ее адрес. Иногородние могли заказывать такси лишь на адрес гостиницы. Вот такие были тогда навороты. А казалось - чего проще - оплатил заказ, да и баста.

А в день (скорее ночь) отъезда пришлось в течение получаса караулить у окна, ожидая – не приехал ли такси, поскольку телефонов ни в такси, ни у нас дома не было, а сигналить в такой ранний час водителю было неловко.

Такси приехало вовремя. Даже с некоторым запасом. Поэтому мы поехали не спеша, ну и по дороге, чтобы не уснуть, как положено, разговорились.

Каково же было мое удивление, узнать, что таксист этот, как и я, родом из Москвы. Отслужив в Саратове армию, он женился на местной и остался навсегда. Был он явно послевоенный, то есть лет на тринадцать старше меня. У него уже выросли дети, давно умерла мать, и в Москве он не был более десяти лет.

Мало того, оказалось, что в Москве он жил в Кунцеве, то есть на противоположном берегу Москвы-реки от моей Хорошевки. А он, узнав об этом, с жадностью начал расспрашивать о том, что изменилось в наших родных местах. Что построили, а что сломали.

Все-таки удивительно, как влекут человека места, где он провел детство и раннюю юность. В молодости о них забываешь, рвешься увидеть новое, неизведанное, спешишь туда, как говорится «за горизонт», уходишь все дальше и дальше от родных мест... Но чем старше становишься, тем сильнее хочется хотя бы одним глазком взглянуть на них. Пройтись ПО ТЕМ САМЫМ улицам, потрогать руками ТЕ ЖЕ САМЫЕ стены и ощутить, хотя бы на мгновение, себя ЮНЫМ назло обнаглевшему времени, которое без устали загоняет тебя в могилу.

Мы проговорили недолго – минут десять, может пятнадцать – Саратов не такой уж большой город, когда едешь на машине по пустым ночным улицам. Скоро вдали показалась еще толком не проснувшаяся Волга и набережная, освещенная, начавшими в то время входить в моду, оранжевыми натриевыми лампами. Это было как живое воплощение слов песни: «Огней так много золотых на улицах Саратова…» Солнце еще не взошло и все небо было какого-то феерически светло-лилового цвета. А над Покровкой уже с нежно-розовым оттенком. Чувствовалось, что вот-вот – несколько минут и из-за Волги выкатится огромный сияющий солнечный диск. Но пока он не появился, Саратов был раскрашен в мягкие и нежные пастельные тона.

«Красота-то какая» – сказал я и, посмотрев на часы, добавил – «Останови». Мы вышли из машины и закурили, опершись на ее борта. Глядели на эту утреннюю красоту и молчали… Каждый молчал о своем, но я уверен, что мы оба думали о Москве, о своей малой Родине, которую один много лет назад оставил, а второй - только собирался оставить.

Наконец водитель прервал тишину. «Вот из-за этой…» – он запнулся, кашлянул, сплюнул и продолжил – «хренотени… и остался. Загляденье!»

Мы сели в машину и доехали до Речного вокзала молча, а когда расставались, то сказали друг другу: «Ну! Еще встретимся…» то ли вопросительно, то ли утвердительно, а вернее всего – с надеждой.

Корабль дураков

Памяти утонувших 10 июля 2011 года на «Булгарии» посвящается

Большинству людей свойственны два смертных греха – леность и жадность.

Правда качества эти низводятся до грехов только «настоящим христианством» – католичеством. Православные их за грехи не считают57, поэтому среди них жадные и ленивые превалируют, пребывая по большей части в нищете и спокойствии, но иногда ставя себя этими грехами на край гибели. О том, какая опасность возникает, когда леность одних, сочетается с жадностью других, я и хочу рассказать.

Город Саратов, как большинство поволжских городов не имеет собственного пляжа. До революции все его жители, как истинные православные, не купались, беря пример с монахов. живших на горе Афон. В баньке еще мылись, а в реке – ни-ни. Да их и можно понять - реки были не столь чисты, как сейчас. Поэтому о пляжах никто из городской думы даже не помышлял. К тому же, набирающий обороты, капитализм в начале 20 века видел в реке только бесплатную транспортную артерию, и застраивал берега пристанями, лабазами, судоверфями, складами и «всякими-разными заводами грязными»58. А после царя, Сталин, хоть и провозгласил, вместе с Гитлером, что «в здоровом теле – здоровый дух», но, как это часто случалось в СССР – дальше слов дело не пошло. В Москве построили Водный Стадион, пляжи, порекламировали водные виды спорта, красивые полуобнаженные тела, а тут – война… и все утонуло в советском застойном болоте.

Вот и получилось, на Волге, после Старицы, в городах – река есть, а искупаться – негде. Прям по Крылову – «видит око, да зуб неймет». Саратов не был исключением из этого правила. Выстроенная после войны, помпезная набережная с причалами исключала всякую возможность залезть в воду. Ниже по течению начиналась промзона, выше абсолютно неухоженный берег и оставалось только одно место, где советское государство резко закончило строительство набережной, не доведя ее до моста, и переключилось, видимо, на расширение ядерного арсенала, расположенного неподалеку. В этом месте, среди обломков бетона и торчащей во все стороны арматуры, можно было подойти к воде и искупнуться, поскольку глубина была достаточная. Но, все равно, хорошего песочка тут было не найти.

Саратовский автомост, в 1965 году впервые соединивший два берега Волги в нижнем ее течении, спроектированный инженером Надежиным был рассчитан в основном на проезд автотранспорта, по большей части военного, учитывая, что, и, превращенный в один гигантский ядерный полигон, Казахстан, и Байконур, и ядерный арсенал, и Капустин Яр – все они находились на низком, татарском, берегу Волги. Для пешеходов к мосту была привешена дорожка шириной сантиметров семьдесят, отделенная от проезжей части высоченным бортовым камнем. Двум пешеходам, идущим навстречу друг другу на ней разойтись было затруднительно, особенно если шла целая группа пешеходов, к тому же проход осложняли осветительные мачты пробитые через пешеходную дорожку. По всему чувствовалось, что дорожка предназначалась больше для часового, охраняющего этот мост, а не для пешеходов.

Конструктивно мост состоит из двух частей – высоководной арочной, через судоходную часть реки и низководной. Там, где низководная переходит в высоководную, для устройства опоры был намыт прекрасный песчаный остров Покровские пески, попасть на который, несмотря на наличие моста, было весьма проблематично. Главная проблема заключалась в том, что на мосту не было ни съезда (только пешеходные лестницы), ни специальных расширений, для остановки автотранспорта. Поэтому, идущие в Покровскую слободу (бывш. Энгельс), автобусы проезжали мимо пляжа так, что ближайшая остановка находилась более чем в полутора километрах от него. Соответственно путь на пляж были неблизким. Сначала дойди до моста – около него тогда не останавливался ни один вид транспорта, потом – пройдись по нему долгих двадцать-тридцать минут (почти два километра) под палящим солнцем при температуре 32 градуса, а потом, на обратном пути, повтори все заново. Не очень легкое занятие. Спасало положение то, что мост был высок и на нем никогда не было томно – какой-никакой, а ветерочек, даже в самую штилевую погоду, там гулял.

Так мы и ходили на пляж пешком, добавляя к пляжному загару еще и мостовой – туда-обратно целый час хода – на ветерке – давал прекрасный загар. Но однажды…

 

 

…однажды, доехав до Троицкой площади, я настолько утомился в битком набитом душном троллейбусе от толпы разгоряченных потных тел, что решил пешком не идти, а воспользоваться речным трамвайчиком (как говорили у нас в Москве) или переправой (как это называли саратовцы). Мне показалось, что прокатиться по воде намного приятней, чем тащиться пешком по мосту. И пусть эта переправа ходит редко, но лучше постоять-подождать, чем идти.

Леность! Меня охватила леность! Смертный грех! И буквально через полчаса я получил возможность убедиться, что это действительно смертный грех, поскольку он едва не привел меня к гибели. Хочется отметить, что Лень и Смерть – близнецы-братья. Леность подобна Смерти, поскольку мертвец – самый ленивый человек – у него даже сердцу лень биться.

Когда я подошел к причалу, то с удивлением заметил, что лентяев в городе Саратове пруд-пруди и на переправу выстроилась длиннющая очередь, которая терпеливо ждала под ярким солнцем прибытия теплохода. Нам повезло – простояли мы совсем недолго и теплоход приплыл. Не знаю точно – на каких правах плавало это утлое суденышко – частных пароходств в 1987 году еще не было, были какие-то кооперативы, были государственные возчики. В общем, на переправу сажали без билетов, а деньги матросы забрасывали в небольшую брезентовую сумку, типа, как от противогаза. По всему чувствовалось, что рейс был «левый». А раз так – то все деньги от него шли чистоганом матросам и рулевому, которые были поражены другим смертным грехом – Жадностью. Им не хотелось упорно работать, чтобы, пусть медленно, но неуклонно, становиться с каждым днем все богаче и богаче. Им хотелось, как азартному игроку сорвать большой куш зараз, а потом – предаваться другому смертному греху – Лености.

В общем, очередь, как громадный червяк, быстро заползала с причала на борт. Беспечно болтая и понемногу продвигаясь вперед, я увидел, что не только все трюмные места (куда стремились все пассажиры, поскольку там была тень) были забиты до предела – люди заняли все сидячие места и к тому же плотно стояли в проходах, но и открытые палубы были полностью заполнены. Передо мною до трапа, оставалось еще человек пятьдесят. Я даже обрадовался этому, решив, что посадка будет закончена и мы сядем первыми на следующий рейс, сумев попасть в темный и прохладный трюм, поближе к воде.

Отвлекшись на эти мысли я вернулся в реальность когда увидел, что до трапа остается буквально несколько человек – а посадка все продолжается. Передняя и задняя верхняя палуба была уже заполнена битком и садящихся засовывали (в буквальном смысле этого слова) на лестницу в трюм, в маленький промежуток под рулевой рубкой и пропихивали вдоль борта.

Я глянул вниз, в узкую щель между бортом и причалом, глупо надеясь увидеть ватерлинию – нет, конечно – на нее не было даже и намека – вода плескалась чуть-чуть ниже борта теплохода, а в трюме настежь открыты окна – хлобыстни в них вода, судно даст крен и камнем пойдет на дно.

Мне стало не по себе, захотелось удрать куда-нибудь подальше, но я находился в западне - убежать отсюда было нельзя, разве только что взлететь. Мы были зажаты среди двух рядом толстенных металлических труб, изображающих загородку, отделяющую очередь от остального мира, чтобы всякие разные несознательные личности тогдашнего «общества очередей» не могли встроится в нее без утомительного стояния. Обратно не удрать – за нами уже выстроился хвост еще в двести человек. Оставалось одно – иддти вперед и плыть на этом «Корабле Дураков», где дураками были все – и жадные матросы, решившие хапнуть как можно больше денег и пассажиры, поленившиеся идти пешком на пляж.

Как только я ступил на палубу, матрос, заметив мои габариты, попросил меня «ужаться», поскольку ему надо закрыть дверь борта. Я выдохнул и «вжался» в Иринку, он подпихнул меня в спину сильными руками и я услышал за собой ржавый скрежет, закрываемого борта. Учитывая неувиденную ватерлинию это прозвучало, как скрип закрывающихся дверей ада. В голове пролетело: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» и сразу стало грустно. Хотя, с другой стороны – «надежда умирает последней». Даже с «Титаника» и то, кто-то спасся.

Посмотрим – подумалось – авось пронесет! Ох уж этот русский «авось» прославленный множеством писателей и поэтов. Висит он над нашей страной и над нашим народом как дамоклов меч и, время от времени, когда люди слишком обнаглеют, опускается, убивая их пачками, уничтожая целые села и города59. Взгляд невольно заскользил по окрашенной в синеголубой цвет стене рубки, обнаружив «закладную табличку», на которой был указан год выпуска это посудины (1957) и вместимость пассажиров (128 человек). Да, – засвербило у меня в голове – да тут, только рядом со мной уже человек пятьдесят! Сколько же их всего? Триста? Нет - маловато! Четыреста? Может и поболее! Меня передернуло – думать об этом не хотелось. Еще на берегу, поняв, что попал в западню, я решил – или благополучно доплывем до острова или потонем. Но смерть, когда рядом со мной была любимая женщина, казалась мне совершенно нереальной. В голове не укладывалось, что наше, внезапно начавшееся, и совсем недолго длящееся счастье, вот так, в один момент, может закончиться.

Суденышко загудело, затряслось – чувствовалось, что ему не хватает сил тронуться с места с такой нагрузкой, а потом резко рвануло с места, как только рулевой дал полный ход. В трюме раздался дикий визг, детский плач и крики – видимо вода все-таки хлынула в открытые окна. «Задраить окна! Вашу мать!» – проорал высунувшийся из рубки рулевой и наш «Корабль Дураков» медленно, но верно пошел к Покровским пескам.

К чести рулевого, отмечу, что он настолько точно рассчитал скорость перегруженного теплохода, что удара о причал, которого я больше всего боялся, не было. Судно остановилось в полуметре от него и затем его подтащили чалками…

Я вышел на берег – утренник острых ощущений закончился. Можно было вольготно и глубоко вздохнуть – выжили!

С тех пор я зарекся не лениться и не иметь дело с жадными и глупыми людьми. Поэтому во всех своих предприятиях я старался не использовать труд наемных рабочих.

 

Много лет спустя я решил посчитать, за какую сумму моряки решили продать свою душу дьяволу и погубить столько народа, да и самих себя. Оказалось, что их души (как это обычно бывает) не многого стоят. Билеты были по 15 копеек. Даже если они загрузили 400 человек, то эта сумма составит 60 рублей! И это на четверых (рулевой два матроса, моторист). Двенадцать рублей на человека – двенадцатая часть моей инженерской зарплаты!

Последствия крема для загара

Женщинам, родившимся и выжившим в СССР, посвящается

 

В советской стране плохо было всем – и взрослым, и детям, и мужчинам, и женщинам. Но, если дети, пусть даже и понимали разницу между немецкой машинкой или итальянской куклой и жалкими советскими поделками (не подделками!), но их, в какой-то мере, успокаивал тот факт, что скоро они вырастут и игрушки будут ненужны. Можно немножко потерпеть. Глупые! Они не понимали, что вещи для взрослых были порою более уродливыми, чем для детей. Легче всего было мужчинам, которые, вообще-то, сами по себе, достаточно неприхотливый народ. Прошедшие армию, безропотно ходили в омерзительных семейных трусах, рваных носках и стоптанных ботинках, считая это за большую радость, по сравнению с портянками и кирзовыми сапогами. А вот женщины…

Женщины в СССР находились в самом ужасном, в самом униженном и обиженном состоянии. Рожденные, чтобы привлекать и соблазнять, они не могли об этом даже помышлять в грубом советском белье и кофточках из «веселенького» (над которым обхохочешься) советского ситца. Я уж не говорю про женские пальто, трудно отличимые от солдатских шинелей и сапоги «Дойдем до Берлина»60…

Некоторые женщины от всего этого замыкались в деторождении, поедании салатов с майонезом, семейных праздниках с бутылочкой на столе, понемногу опускаясь и опускаясь, но… не все! Другие любыми правдами и неправдами старались не отставать от своих зарубежных современниц, пытаясь, либо купить (у кого были деньги), либо сварганить собственными руками то, что они видели в зарубежных фильмах.

Мне кажется, что именно женщины и опрокинули власть рабочих и крестьян, поскольку не хотели быть, ни работницами и ни крестьянками, а хотели быть – Женщинами (именно так – с большой буквы). Ведь именно женщинам инициировали спекуляцию – вспомните (начало и середина 60-х) – спекулировали в основном одними женскими вещами и предметами домашнего уюта. Да потом появились , и джинсы, и шариковые ручки, и магнитофоны, но трусики, лифчики, комбинации шли намного-намного легче. В начале 80-х единственная мужская вещь. которую я мог перепродать – разухабистый одеколон – и то исключительно под 23 февраля. В другие дни никто бы его за такие деньги не купил. Да и то – покупали его, по большей части, не мужчины, а жены для своих мужей!

Цеховики шили практически только женские вещи – платья, блузки, юбки, туфельки.

Но не все, продаваемые спекулянтами, товары были хороши, зачастую среди них встречался откровенный хлам, когда, например, удавалось на фабрике сэкономить упаковку или собрать возвратную тару61.

Вот об этом сейчас и пойдет речь.

В Москве на большинстве предприятий были постоянные торговцы, которые побаивались продавать брак. Они прикармливали руководителей и спекулировали открыто никого и ничего не боясь. Особенно это процветало на режимных предприятиях, которых в те годы было пруд пруди, поскольку ОбхСС и менты туда не был вхожи.
В провинции – все было по-другому. Там по предприятиям сновали какие-то мигрирующие коробейники, продающие невесть что, поскольку покупали это невесть кто.

 

В тот год, я поздно приехал в Саратов – наверное, в начале июля. Иринка, как обычно, к моему приезду, взяла отпуск и первым делом рванула со мной на пляж, поскольку, она была, выражаясь ее же словами – «синяя как магазинная курица».

Как только мы расположились неподалеку от воды, у Ирины в руках возникла яркая желтая пластиковая бутылочка. Я с удивлением глянул на нее. Пластик, в те годы, в СССР был большой редкостью! А тут еще и такой яркий сочный цвет! Иринка ответила, что это крем для загара, который она у кого-то, где-то купила, от сильного желания побыстрее загореть.

Я стал разглядывать пузырек и единственное, что смог на нем разобрать – изображение солнышка с лучиками и, кажется, раскрытый шезлонг. Ни единого слова по-человечески я не нашел. Язык на котором написан текст, был явно из варварских, не напоминая собой ни английский, ни немецкий, ни тем более французский. Ирина уверяла, что это прибалтийское производство. Хотя надпись «Made in не наше» я так нигде и не нашел. Удвоенных гласных было мало, окончание «s» встречалось редко – получалось, что Латвия.

Ну Латвия, так Латвия. Тогда мы, русские, с почтением, я бы даже сказал, с подобострастием, относились к, ненавидящим нас, прибалтам, поскольку там можно было «ухватить кусочек запретной Европы». Например сходить в варьете в Риге, где танцевали девушки в купальниках, посидеть в пивном баре в Паневежисе – настоящем западном пивном баре. Только в Латвии делались дорогие электрические игрушки, которые разительным образом отличались от того советского «мусора», который лежал на наших прилавках. Даже «Латбытхим» выпускал продукцию, намного превосходящую по качеству советскую, и считался особым дефицитом. Смешно сказать, но лучшие клеи для бумаги - декстриновый и ПВА производились в Литве.

Поэтому я, не почувствовав подвоха, считая, это обычной спекуляцией, смело выдавил на ладонь горку крема и стал растирать Ирину. Глупенькая, она вместо того, чтобы попробовать это чудодейственное средство на небольшом участке тела, намазалась сразу вся. Ну так сильно ей хотелось побыстрее загореть!

В общем, поначалу все было нормально, вплоть до того момента, как мы стали возвращаться домой. Саратовские знают, что лестница на мост проходит по огромной опоре моста, загораживающей ветер, а ветер на Волге – явление практически постоянное. И вот на этой лестнице я впервые и ощутил странный запах – очень похожий на запах незакрытой канализационной трубы. Я вертанул носом вправо-влево, но тут мы уже поднялись на мост и запах как будто пропал. Но не прошли мы и четверти пути, как запах стал догонять нас. Как будто бы ветерок его откуда-то гнал по нашему пути. Не исчез этот запах и на середине моста и, как мне показалось, даже стал сильнее. Тут и Иринка закрутила носом…

В общем, дойдя до конца моста мы осознали, что это пах патентованный прибалтийский крем для загара. Точнее – Ирина! Пока мы были на пляже, поминутно окунаясь и загорая на свежем ветерке, запах не ощущался. Но как только мы перестали купаться и, потея, пошли по яркому солнцу – вонь поперла изо всех пор. Ирина была в шоке – она наотрез отказалась садиться в троллейбус, поскольку все решат, что она обосралась. Мы пошли пешком, сначала по Кирова. Но Ирине не понравились пристальные взгляды некоторых прохожих и мы потащились какими-то параллельными переулочками, переходя на противоположную сторону, как только заметим кого-нибудь идущего. От такого «слалома», после пляжа и двукратной прогулки по мосту, сил у нас хватило только до Мирного, до трамвайного круга. Там, плюнув на все условности, мы, дождавшись когда два трамвая пойдут практически друг за другом, сели во второй и поехали домой. Расчет был прост – на первый трамвай будет садиться большинство, а во втором, тем паче на задней площадке, народа будет поменьше. Отмечу, что расчет оправдался!

Я задвинул Ирину в самый угол и закрыл собою, переведя огонь на себя. Пусть решат, что это от меня так пахнет! Подобный запах от мужчины – в порядке вещей – может он не менял трусы целую неделю, а то и две (что было и остается нормой в Этой Стране62), или же работает сантехником, а может и вправду, подвыпив, обосрался. С мужика взятки гладки.

Дома началось самое страшное – отмывание. Хозяйственное мыло, какие-то шампуни, даже стиральный порошок «Лотос» не дали должного эффекта. Ирину мыли четыре раза и после каждого раза запах, исчезавший на четверть часа, возвращался вновь. После шестого «обмывания» он притупился, но не исчез совсем. Орошение одеколоном, только усугубило ситуацию. Мы и догадаться не могли, что он исчезнет только через два дня.

Спать мы легли порознь…63

 

Эпилог

В Москве на площади Дзержинского установили монумент «Памяти жертвам Гулага», но про женщин… про женщин, как всегда в России, забыли. Памятник «Женщинам, вынесшим (или лучше – вытерпевшим) ужасы жизни в СССР» надо поставить обязательно и разместить в цоколе на всеобщее обозрение, и одежду, и белье в котором ходили наши женщины, и латаные-перелатанные сапоги, и заклеенные клеем БФ колготки, и тазы, в которых они стирали белье, и хозяйственное мыло, растворяющее даже стекло, которым они вынуждены были мыть голову, и тушь для ресниц, сделанную из солдатской сапожной ваксы и многое-многое другое, о чем мы уже, слава Богу, забыли и, надеюсь, что уже никогда и не вспомним.

Не поваляешь - не поешь?

Наша жизнь постоянно демонстрирует справедливость поговорки, выставленной мною в название этого рассказа. Стоит только что-нибудь приобрести, как оно тотчас выскакивает из рук, пачкается, бьется, царапается, ломается и тому подобное. Бывают, конечно, и удачные покупки, ведь, как сказал поэт Вадим Шефнер: «Ходит девочка удача, всех прощая наугад».

Вот пример неудачной покупки:

Как-то в погожий летний денек, мы с Ириной решили пройтись по проспекту Кирова до Волги, но, доехав до Мирного проезда, неожиданно сами для себя завернули в Крытый рынок (который Ирина называла не иначе как «Корытный»). Не помню, чем был вызван такой поворот событий – может Иринка вспомнила, что хотела что-то купить или просто ради интереса зашли, поскольку там довольно редко бывали. А может все гораздо проще – на улице было жарко и мы спрятались в тени этого огромного пассажа. Не помню…

Сколько мы там ходили – ведать не ведаю и что покупали – тоже не знаю. Однако каким-то ветром нас занесло в отдел одежды и там, среди каких-то платьев и кофточек, я увидел болгарский мужской белый пляжный костюм, правда из достаточно плотной и тяжелой льняной ткани. Сейчас на такую гадость я бы и смотреть не стал, но в те годы – даже льняному холсту человек был рад! И что удивительно – он был мне впору. А я и в те годы носил 56 размер и испытывал трудности с одеждой, поскольку на этот размер шили стариковские модели, типа, «похоронного костюма»

Однако – близок локоток – да не укусишь. Стоил костюм – 42 рубля, то есть примерно четверть моей зарплаты. С такими суммами на кармане я тогда не ходил, поэтому пришлось срочно ретироваться из магазина домой – за деньгами. Ирина хотела попросить продавщицу отложить этот костюм – в смысле – скоро приедем и купим. Но я воспротивился, поскольку считаю, что обещания дают только совершенно безрассудные люди, хотя бы по причине того, что человек смертен и причем внезапно смертен, как предостерегал Михаил Булгаков. К тому же – вряд ли у кого-то другого при себе найдутся такие деньги, значит ему также придется возвращаться домой. Следовательно у нас есть определенный шанс обогнать.

Ну насчет обогнать – это я погорячился. Мы жили на Шестой Дачной – может и не на самой, но на окраине города. Раньше это и городом не считалось. За монастырем на Первой дачной64 расстилалось поле, за которым шел лес, в котором у станции Жасминной (а тогда - Разбойщины) травили волков – как я прочел в какой-то книге65. И хотя мы жили в последней четверти Двадцатого Века, добраться туда было делом не скорым. Трамвай номер Три тащился ни много, ни мало – целых сорок пять минут. Подняться на пятый этаж, забрать деньги, спуститься, опять на трамвай – в общем мы проболтались более двух часов.

Но… костюм меня дождался, видимо я ему приглянулся. Я еще раз примерил его – сидел он отлично и Иринка сказала, что мне надо в нем идти. Зачем идти в старом – гораздо лучше идти в новом – красивом.

Мы вышли на площадь перед Цирком, где освежающе били фонтаны, немного постояли возле них, как бы переводя дух после двухчасового вояжа, а потом решили немного пройтись пешком, поскольку снова залезать в душный трамвай уже не хотелось – наездились.

Мы шли по каким-то тротуарам и где-то (кажется, что милицейскую школу мы уже прошли), я как-то неудачно свернул в сторону, зацепился за бортовой камень, пару раз подскочил, чтобы удержаться на ногах, но не смог и упал на правое колено – прямо на траву!!!

О! Ужас! На моих новых белых брюках красовалось грязно-зеленое пятно размером с Иринкину ладонь. Радужное настроение резко сменилось зеленой тоскою.

Теперь пришлось сесть на трамвай и поспешить домой, в надежде на то, что это «зеленое, как три рубля» пятно удастся отстирать.

Но не тут-то было – никакими мылами оно не отстирывалось, несмотря на то, что я ножом, аккуратно, соскреб, прилипшую вместе с грязью, зеленую массу. Стиральный порошок был более эффективен – пятно пропало, но не совсем. Вернее оно совсем не пропало, а распалось на тоненькие рваные полосочки слабо-зеленого цвета. И хоть они были не особо яркими, но на белом фоне выглядели омерзительно.

Тогда Ирина вспомнила, что у кого-то из соседей есть Био-порошок, который сводит всякие разные пятна, в особенности, органические. Многие женщины тогда этим пользовались, поскольку в отсутствии тампонов и прокладок, без него многие вещи можно было сразу выкидывать.

Биопорошок с двух раз уничтожил зелень так, будто бы ее и не было никогда. Победа!?

Да не совсем – Саратов город теплый (по сравнению с гнилой Москвой) и брюки высохли меньше чем через полчаса, явив миру абсолютно белую коленку! Здесь надо заметить, что хоть я и называл этот костюм «белым», истинный его цвет был чуть-чуть кремоватый. Во всяком случае никак не ярко-белый. А колено сияло белизной, пусть и не снежной, но так или иначе – заметно отличаясь по цвету от остального материала.

Стало даже хуже чем было! То брюки были малость испачканы, а теперь – откровенно испорчены. Будто бы я полжизни простоял на этом колене. И Ирина ни нашла ничего лучшего, как с этим же биопорошком выстирать весь костюм целиком…

… результат потряс нас до глубины души. Во-первых, костюм сел, причем значительно. Хорошо, что в длину, а не в ширину, поэтому хоть надеть его я и мог, но торчащие из него руки и ноги выглядели анекдотично. Во-вторых, побелели только брюки. Куртка упорно отказывалась белеть, ни при повторном, ни при третьем, ни при четвертом простирывании, когда Ирина, со злобы, замочила ее на целую ночь в биопорошке. Куртка, насмехаясь над брюками, непреклонно сохраняла свой первоначальный кремоватый оттенок.

Непонятно – либо куртка и брюки были сшиты из разных материалов, либо покрашены разными красками, а может просто – совковая халтура. Пусть в СССРе и было принято считать соцстрановские товары заграничными и чуть ли – не европейскоподобными, но там были такие же порядки, что и у нас (если не хуже), поэтому их качество в подметки не годилось, ни французскому, ни итальянскому, ни тем более качеству товаров ФРГ.

Так и пришлось в дальнейшем мне носить этот костюм по-отдельности. Как не старался я надеть брюки с курткой вместе – было видно, что некомплектные вещи – и все тут! Хотя получалось порою очень стильно - белый верх и темный низ или наоборот темный верх, белый низ.

Рукава у куртки я просто подзасучил, чтобы никто не смог заметить, что они короче моих рук, а чтобы они не дай бог не развернулись, Иринка просто подшила их. Но вот сделать манжеты на брюках никак не получалось - не было подходящего материала. Тогда пришлось брюки снова замочить и сушить «врастяжку» – то есть привесив к каждой штанине по паре кирпичей с соседней стройки. После чего они удлинились настолько, чтобы не выглядеть смешно, учитывая их «пляжное» предназначение, хотя прежнюю длину так и не восстановили. Но вот казус (хотя он мне был только на руку) - обычно, если вещь вытягиваешь, она становится уже. Эти фантастические брюки таким свойством не обладали. Я боялся, что после вытягивания не залезу в них - ни чего подобного - уже не стали! Что за материал был такой?

К чести болгарских бракоделов, замечу – служил этот костюм безобразно долго – лет восемь. Мне он уже осточертел, да я, и располнел, и раздался в плечах, но материал упорно сохранял свою свежесть и выглядел так, как будто бы я его только что купил.

Расставшись с Ириной, я надевал его нечасто, но хранил, как память о тех счастливых днях. И вот однажды, спускаясь по лесенке в свою типографию, которая помещалась в подвале жилого дома, я как-то ненароком зацепился за какой-то гвоздь, торчавший из деревянной двери. Хотя могу поклясться, что день назад этого гвоздяи в помине не было! Разодрал, и ногу, и штаны, обагрив их, в довершение, своей кровью.

Я почувствовал, что это сигнал… сигнал о том, что возврат к прошлому невозможен. Жизнь разделилась на два этапа – «До» и «После». Прошлое рушится на моих глазах, задержавшись только в моей памяти, пока и та не рассыплется в могильный прах.

Выбросив брюки, я достал из шкафа куртку. «Надо же» – промелькнуло в голове – «а куртка до сих пор такая крепкая, почти что как новая. Ей, по-моему, ничего не будет! Хрен порвешь!» И с этими словами я взял и дернул ее за рукава в разные стороны. Послышался треск или вернее – хруст и на середине спинки появилась огромная рваная (хотел сказать рана) – дырища.

Стало ясно. Ох! Ирина! Что я, безумец, разорвал своими руками, никакими нитками не сошьешь, хоть и, по-прежнему, люблю тебя.

Саратовские рубашки

Я всегда отмечаю низкое качество советских товаров, их отсутствие в магазинах и все прочие недостатки жизни в СССР, но...

Саратовские рубашки или как их называют по-научному «мужские сорочки» были достойны самой высокой похвалы. Даже сейчас, среди пакистанских, индийских и прочих товаром с трудом можно найти нечто подобное.

Главное, что меня в них привлекало это чистота и насыщенность цвета. Если синяя, то действительно синяя, а не цвета разведенных в луже чернил. Если красная, то как флаг в Ленинской комнате, а не как провисевший несколько лет на площади. А главное - белый цвет - он был истинно белым! Даже не снежно-белым, где присутствует подсинь, а чисто белым без прицветов.

Второе - смелость покроя. Он был откровенно молодежного стиля со всякими погончиками, немыслимыми карманами и, главное, для этого климата - с короткими рукавами. В Москве, несмотря на наличие чехословацких рубашек, преобладал длинный, как я его называл «инженерский»66 рукав. К тому же сорочки не были одноцветными, а иногда сочетали в себе сплошной цвет и полосочку или два разных сплошных цвета.

И последнее - выразительные ткани, голубые, красные, розовые, желтые, некоторые в очень гармоничную полоску... Короче - заглядение. Я накупил их, в общей сложности, штук пятнадцать и долгое время пользовался ими.

Помню, что и ткани и сорочки производились в Саратове, а вот, где покупал не помню. В памяти остались какие-то обрывки - современный многоэтажный дом башня, где в цокольном этаже просторный магазин, в котором практически никогда не было народа. Магазин очень светлый, чистый - значит фирменный?

Скоростной спуск

Просто удивляешься – какое же нам в молодости было дано «лошадиное» здоровье, которое мы, к сожалению, тогда не ценили, а считали его тем, что называется «в порядке вещей». Совершенно естественным явлением и, по юношеской беспечности, думали, что оно никогда нас не покинет. И только теперь, вступая в пору старческой дряхлости, мы поняли – что это было великое счастье.

Недавно, упав, я мало того, что еле-еле сумел подняться без посторонней помощи, но еще и дней десять мучился всякими мышечными и суставными болями. А в молодости – как только мы не падали – и ничего – вставали и шли дальше, не придавая никакого значения происшедшему.

Красиво грохнулся я в Саратове, когда прогуливался по Лысой Горе.

Мне захотелось добраться до георепера, воткнутого в высшую точку города (по-моему 286 метров). Не помню каким манером я туда добирался – мимо телецентра не проходил – значит шел не через Октябрьское ущелье. Да, собственно, неважно как я туда пробирался, а важно то, что оттуда обалденный вид на город, который лежит практически у тебя под ногами, очерченный на самом горизонте руслом Волги.

Красивый вид и с Соколовой горы, но там взгляд направляется как бы по течению Волги, а здесь Волга текла перпендикулярно взгляду, создавая совсем иную картину – раздвинув пространство своим руслом, прибавляла увиденному размах и величие. Не знаю почему, но в обозреваемом, город занимал совсем немного места. Мне казалось, что превалирует простор и Волга, а мысль дорисовывала картину заволжской пустыни, тянущейся аж до самого Урала. Впечатляющая картина получалась – нечего сказать.

Немного в стороне от репера мне встретилась какая-то рощица с массой удодов. Не понимаю – наверное, там было какое-то старое заброшенное военное укрытие или кладбище? Ведь удоды живут на земле, строя гнезда в камнях, отчего и получили прозвище «кладбищенской птицы». Хотя их, необычайное для наших мест, «попугаистое» оперение с преобладанием ярко-желтого цвета никак не вяжется с представлением о печали и смерти. Подойти ближе и разглядеть их гнездовья я не смог из-за высокой и густой травы, сильно путающей ноги, идти по которой было невыносимо. Поэтому я оставил птиц в покое, тем паче, что мне удалось увидеть, редчайшее по красоте зрелище – как стая удодов возникая, как будто, из-под земли, взмывает ввысь к кронам деревьев. Но вот незадача – такие яркие в полете, они стали совершенно незаметными среди листвы и сколько я не пытался их разглядеть – так и не смог этого сделать.

Мне захотелось пройтись вдоль кромки горы, полюбоваться новыми видами, открывающимися с разных точек зрения.

Я пошел, время от времени фотографируя увиденное на паршивую черно-белую пленку – что делать – к сожалению цветную я не мог себе позволить в то время. И вот сейчас, я смотрю на эти фотографии и горюю – ох, как не хватает им цвета, чтобы отмежевать лесное озеро от листвы, дерево от здания и проч. Хотя жалится не имеет смысла – хорошо, что хоть это существовало. Ведь у путешественников 19 века и того не было, и все, что они видели, сохраняли в своей, не очень то уж надежной, памяти и в самодельных рисунках, порою очень далеких от действительности.

И вот, пробираясь по узкой тропинке, идущей вдоль склона, я то ли специально сошел с нее, чтобы выбрать иную точку съемки, то ли попросту нечаянно оступился – теперь уж и не вспомню, но ноги мои (или ботинки) подвели и соскользнули. Тем, кто не видел никогда Саратова и Средней Волги, скажу – все холмы и увалы там меловые, сложенные из известняка, который сильно размывается и разрушается дождями и, особенно, талыми водами. Поэтому во многих местах, где весной грохочут ручьи, остаются «крики», поверхность которых покрыта, в большинстве своем, мелкой щебенкой, порою почти что песком, хотя кое-где встречаются более или менее увесистые булыжники.

Щебенка посыпалась вниз, увлекая за собой меня… я махнул руками, «как крыльями птица» и упал, очень удачно, на спину, увлекая за собой все новые и новые объемы щебня и, подпрыгивая на заднице, как зимою по льду, устремился вниз. Щебенка сыпалась быстро, даже быстрее меня. А за мною, разбуженные каменной лавинкой неслись более крупные «камушки», которые несколько раз больно вдарили мне по спине, плечам и голове, когда я все-таки, скатившись вниз, остановился.

Мне кажется я сорвался где-то в районе Аптечной улицы, потому что возвращался домой среди каких-то хрущевских пятиэтажек.

Пока я летел вниз, от страха и неожиданности происходящего я даже не пытался затормозить или изменить направление своего движения, положившись во всем на волю Случая. И вот, с гудящей от пары-тройки ударов камнями, головой, покачиваясь и потирая ушибленные места, я встаю на ноги и вижу, что нахожусь почти у самых огородов, где в тот момент, какой-то старикан (по моим двадцатипятилетним меркам) копался в земле.

Услышав шум, он, видимо, поднял глаза и следил за моим скоростным спуском, размышляя о том, вызывать ли мне скорую помощь или сразу трупоперевозку. А теперь, когда я поднялся, долго и удивленно, молча, смотрел на меня, примерно как в кино актеры смотрят на привидения. А затем промолвил: «Ну как, сынок? Живой?» Я, уже оправившись от испуга, исполнился бравады. Ай, да я! Ай, да молодец! Загордившись, я был даже удивлен и немного обижен таким вопросом – ну не в горах же! Подумаешь проскакал метров тридцать на жопе – и что? Помирать что ли из-за этого. Это вам не Памир67!

«Спасибо, отец! Живой!» – ответил я ему и, прихрамывая, подошел поближе, чтобы спросить как выбраться из этого нагромождения грядок и хибарок к цивилизации.

Он показал, я тронулся в путь, но еще долго-долго чувствовал спиною его удивленно-восторженный взгляд.

Сейчас мне стукнуло 56. То есть, я как раз нахожусь в возрасте того «старичка» и сам не верю, что это было со мной. Неужели я отделался всего лишь протертыми на заднице брюками и разодранной рубашкой. Может, конечно, моя память и подзабыла некоторые неприятные моменты, но я совершенно не помню, чтобы мазал раны йодом или чтобы у меня болели синяки и ушибы, чтобы я хромал или кряхтел после этого. Ничего не помню!

Значит не было!

Я думаю, что – встал и пошел, как будто бы ничего не случилось. Так – пустячок – с горы скатился…

Эх, молодость-молодость, жаль, конечно, что ты прошла, но какое счастье, что ты была!

Кого ты хотел удивить?

Каждому человеку, и молодому, и старому свойствкенно самоутверждение, демонстрация своего превосходства над остальными людьми. Однако зачастую оно подобно самоубийству. «Победа или Смерть» – третьего не дано. Прекрасно понимая стариков, в страхе перед онкологическими муками, выбрасывающихся в окошки, я не могу понять молодежь, готовую ради пустяшной показухи, пройтись по лезвию ножа.

При виде мертвого или искалеченного «самоутвержденца» мне всегда вспоминается строка Андрея Макаревича: «Кого ты хотел удивить?» В своих стихах он очень точно подметил бессмысленность подобного исхода словами: «и то, и другое мир видел не раз».

Но так уж устроена наша жизнь – слабые должны отмирать – поэтому во все века юнцы упорно лезут на рожон, как бы сдавая экзамен перед эволюцией, доказывая, что достойны продолжить род человеческий.

Макаревич писал эти строки, будучи почти тридцатилетним, то есть давным-давно сдавшим этот экзамен. А если каждый из нас покопается в собственной памяти, то, вероятно, найдет там и свою проверку на право продолжения рода. Ведь невесть куда лазали, и черти откуда прыгали и перед поездом проскакивали, и жгли, и взрывали, и стреляли, и заплывали так далеко, что не знали, как и вернуться… Много, много можно вспомнить мальчишеских глупостей. А, коли мы остались живы, значит свой экзамен перед будущим сдали, если не на «отлично», то на «удовлетворительно» уж точно. И после этого, нам, старикам, молодых уже не понять. То, что в них нам кажется глупостью, не есть их собственная причуда, а требование Природы (или Бога – кому как понятнее), которому никто противостоять не в силах, да и не вправе.

Вот одно такое юношеское самоутверждение я наблюдал в Саратове.

 

Я уже писал, что мы ходили на пляж только через мост, не потому что нам так хотелось, а потому, что другого пути не было. Я уже рассказывал, о существовании переправы в образе старого гнилого баркаса, набивавшегося людьми по самое «не могу», который к тому же, как все в те далекие советские годы, работал сам для себя, а не для народа – например, он ходил по расписанию. И, если он был уже по завязку заполнен, то все равно не отправлялся, поскольку время отправления еще не наступило. И приходилось лишние минут пятнадцать жарится на палубе, либо задыхаться выхлопными газами в трюме68.

Архитектор Никитин, спроектировавший Саратовский мост или по невнимательности, но скорее по приказу антинародной политики СССР, ни стоянки, ни съезда на острове не предусмотрел69, поэтому автобус проезжал мимо пляжа до самой Покровской слободы, носящей тогда имя Энгельса. Возвращаться оттуда на пляж было еще более утомительно, чем идти от Саратова, поскольку и остановка автобуса была далеко от моста, да и пребывание в переполненном людьми жарком автобусе приятным не назовешь.

Поэтому вместо этого гораздо лучше было пройтись по мосту над Волгой. Солнце жгло, но вокруг простор и свежий ветер.

Мы всегда ходили по левой (если смотреть из Саратова) стороне. Левая сторона – северная и, глядя на север, можно было запросто любоваться окружающим пейзажем - солнце в глаза не било. Кроме того, тень от проезжавших грузовиком и автобусов, давала небольшой отдых от жары, что тоже немаловажно.

И вот однажды, по дороге к пляжу, я, несмотря на порывы ветра и шум машин, расслышал громкие детские голоса, доносившиеся с правого тротуара. Ватага мальчишек так шумела, что казалось – назревает драка? Но приглядевшись я понял, что они просто между собою о чем-то горячо спорят – каждый пытается перекричать другого, а один уже доорался до сипоты, что, однако, не мешало ему продолжать яростно спорить. К сожалению их разговор, за шумом транспорта, я не мог разобрать, поэтому просто решил понаблюдать за ними, щурясь от, слепящего глаза, солнца.

Я увидел компанию пацанят восьми-двенадцати лет, предводительствуемую парнем постарше – наверное лет четырнадцати-пятнадцати. Предводительствуемая – не совсем верно сказано. Не он вел их за собой, а они шли за ним. Старший двигался большими размашистыми шагами метрах в пяти впереди ватаги. Причем мелюзга, хоть и поминутно поглядывала на него и, порою, тыкала пальцами в его сторону, расстояния не сокращала, а держалась все время на почтительном отдалении. Вид парня говорил о том, что его с этой ватагой ничего не связывает. Меня удивило, что в этом споре он не проронил ни слова, хотя все говорило за то, что спор связан с ним.

Они поравнялись с нами и я разглядел, что старший шел совершенно отрешенно – не просто отдельно от мелюзги, а вообще – отдельно от всех людей. Его взгляд был устремлен неопределенно вдаль – про такое часто говорят, что человек глядит внутрь себя. Его лицо хранило отпечаток какого-то фанатизма или же скрытой, потаенной, идеи, полностью захватившей его разум. Вся эта кавалькада напомнила мне знаменитое полотно Серова «Петр Первый».

На какое-то время я отвлекся – это была самая трудная часть пути. Старый саратовский мост имеет выгнутую форму, обеспечивая над фарватером наибольшую высоту, которую я точно не знаю, но где-то в районе 30-36 метров. Поэтому, идя на пляж, мы сначала поднимались, а затем спускались. Вверх на жарком солнце я никогда не спешил. Поэтому сорванцы лихо опередили нас. Мы не дошли до вершины моста пару осветительных мачт, как увидели, что старший остановился, сбросил с себя рубашку прямо на тротуар, и, оставшись в каких-то спортивных трусах, стал перелезать через перила…

Так вот чем был одержим этот парень – он собирался прыгать!

А мелюзга, значит, спорила – выживет иль нет?

Все, кто были на мосту, остановились, вслед за ними стормозили и автомобили, что дало нам с Ириной возможность перебежать на правый тротуар, чтобы увидеть прыжок. Где-то вдалеке за нами раздался какой-то истерический женский вопль, зато пацанва, наоборот, резко затихла, подчеркивая серьезность момента. Пан или пропал! Третьего не дано! Это не футбол, где можно выиграть с крупным счетом, а можно – с минимальным перевесом. В этом прыжке выигрыш – жизнь.

Парень перелез через перила, встал, вытянулся, отбросив руки за перила, постоял немного, глядя в небо над собою, затем прогнулся и… резким рывком, махнув руками сзади через голову, прыгнул вперед.

Падение продолжалось меньше пяти секунд, ведь мост не настолько велик, но нам он казался как в замедленном кино. Как ни крути – видим мы мозгами, а не глазами! Несколько раз в моей жизни, в моменты наивысшего душевного и физического напряжения, когда надо было успеть и выжить или опоздать и умереть, я видел окружающее в сильно замедленном темпе. Здесь было точно также.

Парень хорошо и ровно пошел вниз, как вдруг ближе к воде его закрутило. Было видно, что он изо всех сил старается сохранить прямолинейное движение, но ветер, упорно, клал его плашмя. Я уже думал, что это конец и его сейчас положит на воду… Но, в самый последний момент, он рывком выпрямился и вошел в воду аккуратно, чисто, без особых брызг.

И тогда я заметил, что весь тротуар заполнен людьми, которые, затаив дыхание, смотрели вниз – вынырнет не вынырнет? Долететь до воды – это только половина пути. И может быть даже самая легкая. Шли секунды, казавшиеся минутами. Не знаю точно, но метров на семь-десять вниз он должен был погрузиться. Ведь даже для десятиметровой вышки делают пятиметровый бассейн. Учитывая запас – погружение метра три. А мост метров тридцать!

Мне показалось, что времени прошло слишком много и прыгун, потеряв сознание, пошел на дно, но, в этот момент, он вынырнул, потряс головою и потихоньку поплыл к берегу.

Дикий визг мальчуганов разорвал тишину. Они, распихивая толпу, восторженно крича, ринулись к берегу встречать победителя! Нет, чтоб заранее лодочкой позапастись! И хотя среди них явно были те, которые ставили на неудачный исход этого предприятия, видно было, что рады все – и победившие, и проигравшие.

Этим шумом, как будильником, пробудился народ. Все стряхнули с себя охватившее их оцепенение, отвернулись от воды и отправились по своим делам. Тронулись стоящие автомобили и уже через секунду на мосту ничего не напоминало о будоражащем душу отчаянном прыжке и смельчаке-прыгуне.

Мы, перейдя вершину моста, начали спускаться, ноги сами собой побежали быстрее - к заветному пляжу, к воде, к отдыху. Мимо нас проходили люди, ехали автомобили и я подумал – все! Все про все уже давно забыли! Отвернулись, засуетились, вспомнили, о делах домашних, о хлебе насущном, и уже к вечеру многие из них с трудом вспомнят о случившемся. А через некоторое время, вообще, начисто о нем забудут. Кто-то поступит в институт, кто-то родит сына, у кого-то умрет мать и за чередой этих «важных» для них событий, смелый прыжок затеряется навсегда.

Действительно – «кого ты хотел удивить?»

Если «весь мир театр», то люди не только «актеры на подмостках», как говорил Шекспир, но еще и «почтеннейшая публика», про которую все, без исключения, говорят: «публика – дура».

И как тут не вспомнить строки Андрея Макаревича

«На пять минут вы станете добрее

«Быть иль не быть» решите в пользу «быть»,

Чтоб ни о чем потом не сожалея,

Прийти домой и все к чертям забыть!»

 

Ярко светило солнце, спину обдувал прохладой ветерок, вдаль на много километров виднелась Волга, со стороны Балакова плыл какой-то теплоход, кажущийся с такого расстояния маленькой точкой… И я подумал – не лучшее время для самоубийства! Если бы он так и не смог выровняться? Вот так взять и прервать эту «трансляцию реального мира»? Ради чего? Ради дешевого понта? Доказать то, что я могу, а ты – нет?

 

Прошло почти тридцать лет с того дня и сейчас я думаю – кто-нибудь, кроме меня, помнит об этом?

 

Эпилог

Я конечно тоже тщеславен и похвальбун, к тому же, но не настолько, чтобы ради этого поставить под угрозу свою жизнь.

Нет, с точки зрения рассудка, такой поступок необъясним!

Только инстинктом можно оправдать страстную тягу юношества к подобным опасным и бессмысленным, с общественной точки зрения, поступкам. Экзамен на право жить, на право размножаться, на право быть состариться и учить других – никак не иначе!

Божий суд!

Поэтому, когда вы видите, на ваш взгляд, бестолково погибшего молодого человека, помните – его смерть не была напрасной – он умер за то, чтобы наши потомки не стали глупее нас70.

Ягода-малина

В тот день мы сидели на лавочке набережной Космонавтов и не знали чем заняться. Вернее не то, чтобы не знали, а просто - чем-либо заниматься нам было лень. Странный был день - какой-то затянутый. Не скажу про него тягостный - нет. А вот именно - затянутый. День, в который время текло раза в три медленее, чем обычно. Как будто бы, не только мы, но и само время тоже обленилось.

Утро было солнечным и все предвещало такой же погожий денек. Поэтому мы собрались на пляж, но, пока ехали, небо, как-то неожиданно-резко заволоклось плотной пленкой. Не облаками, а именно одноцветной молочно-белой пленкой. Как та, которой дачники накрывают парники. Через которую свет проходит, но увидеть что-либо невозможно. При этом стало еще теплее, вернее даже не теплее, а душнее, парче. В городе царил штиль. Редкостный штиль, когда нет ни единого дуновения - как на море. И тишина, какая-та странная тишина, во всем. Как будто бы заложило уши. Даже трамвай, по-моему, стал меньше дребезжать. Казалось, что в этом молочно-белом небе, как в вате, глохнут звуки.

Выйдя из трамвая, мы решили на пляж не ходить, поскольку солнца не было, но домой не хотелось, а на проспекте Кирова было как-то гадко - и жарко, и парко. В такой обстановке никакое мороженое не привлекало. Поэтому мы проскочили Кирова и спустились к Волге, которая давала, пусть мнимую, но прохладу и, к тому же, услаждала глаз живописным видом.

Я уже сказал, что этот день был какой-то затянутый. Обычно время летело так быстро, что мы не успевали заметить, как утро превращалось в день, а день - в вечер. Проснулись - утро, пришли на пляж - день, вернулись домой - вечер. А сегодня четверть часа показалась целым часом. В общем, мы пребывали в ленивом оцепенении.

И тут с реки послышалась музыка, вернее - песня «Ягода-малина» в исполнении Легкоступовой - к Речному вокзалу причаливал прогулочный теплоход. Иринка вспомнила, что, за десять лет, прожитые в Саратове, она ни разу не каталась на этом теплоходе. А я уж тем более! Поэтому мы тут же решили исправить упущенное.

Через пять минут мы уже входили по трапу на борт и направились на заднюю палубу под тент, хотя солнца и не было, но сказалась привычка. Маршрут был невелик и длился от силы час. Сначала теплоход проплывал по мостом к Зеленому острову, разворачивался и шел вдоль города, после чего возвращался на Речной вокзал. Народа на нем было совсем немного, в основном, бабушки и мамы с детьми всевозможных возрастов и несколько взрослых, таких же молодых, как и мы людей. В трюме было совсем пусто, а верхние палубы заполнились едва ли наполовину. Из динамика снова раздалась «Ягода-малина», стало ясно, что это единственная запись, которая там была.

Вначале мы плыли неподалеку от берега и нам хорошо было видно все, что на нем расположено. Но, развернувшись за мостом, теплоход стал все дальше и дальше отходить от берега, что, в общем-то, меня расстроило, поскольку зрение у меня не ахти и пусть окоем, как говорится, стал шире, но мелкие детали пропали. Удрученный, я стал вертеть головой по сторонам и вдруг понял, что в исчезновении мелких деталей виноват не только теплоход, но и воздух, который стал как-то темнее и менее прозрачнее. Мы перешли на переднюю палубу и увидели, что вниз по Волге в направлении Увека небо стало очень темным, а сектор над рекой - попросту черным.

Обстановка становилась гнетущей и мне, как человеку совершенно сухопутному, к тому же совершенно не умеющему плавать71, на воде стало как-то не уютно. Захотелось почувствоввать под ногами твердую почву. Но теплоходик, как назло, удалялся от берега. В тот миг я позавидовал «Парижской коммуне», которая на всех парах шла к Речному вокзалу.

Я всматривался в темень над Волгой, пытаясь понять, что же это такое, ведь небо просто так не чернеет. Это гроза? Или что-то иное? Ни молний, ни грома. В какой-то момент мне показалось, что река поднялась и утекает вверх, в небо. Я все глядел и глядел, и вдруг почувствовал неприятную резь в животе. Будто бы я съел что-то совсем неудобоваримое. Резь была острая, но быстропрошедшая, поэтому я не обратил на нее особого внимания. Сначала! Но поэтом, когда она повторилась во второй и третий раз мне стало не по себе. Что за чертовщина? Ведь ничего плохого не кушал. Аппендицит у меня вырезан сто лет назад. Что же это за напасть?

Но мне стало совсем не по себе, когда я заметил на темном, почти черном, небе над рекой, две белые сигнальные ракеты. «Штормовое предупреждение» всплыло в памяти! Да, когда-то в детстве я зачитывался морскими рассказами Станюковича, Шманкевича и еще каких-то советских авторов, фамилии которых, за своей неизвестностью, улетучились из моей памяти. Вот так черт! Это не просто гроза! От этой мысли резь в животе повторилась с удвоенной силой. Я грустно огляделся. Что до одного берега, что до другого - до фига. Ловушка! Я прошелся по палубе - количество спасательных кругов было явно занижено. На всех не хватит. Зачем их тогда вообще повесили - подумал я. Для галочки!

Я еще раз глянул в сторону Увека и снова увидел две белые сигнальные ракеты. Ошибки быть не может - предупреждение!

Неожиданно на палубе появился матрос с подносом полным мороженого. К нему слетелись дети, но он сказал, что мороженое будет продаваться в трюме и быстро прошмыгнул туда. Дети поспешили за ним, да и их родители тоже. Я перегнулся через борт и увидел, что все окна наглухо задраены. С другого борта - тоже. Готовятся!

Вот понесла меня нелегкая - подумал я и посмотрел на беспечно сидящую на пустой палубе Ирину. Ее мороженое не интересовало и она в трюм не ушла.

- Куда это все запропастились? Спросила она меня.

- Всех заманивают в трюм - ответил я - Ветерок идет.

- Ураган? - весело спросила она - указывая пальцем в сторону Увека, где темнота над Волгой стала менять свою форму. Раньше это была просто темная полоска, уходящая в небеса, а теперь у нее появилась талия и она стала напоминать песочные часы.

- Смерч! Торнадо! Вот, что нас сейчас ожидает.

Краем глаза я заметил, что на палубе появился еще один человек, который, так же как и я вглядывается в небо. Но, в отличие, от меня он еще рассматривал суденышко, как-то, по хозяйски, оглядывая его взглядом.

И тут он увидел нас.

- А вы тут чего забыли? Все мороженое кушают, а вы сидите? - спросил он у нас.

- У моря погоды ждем - с издевкой ответил я.

- Будет вам сейчас погода... Идите в трюм. Спокойнее все же.

- Чего спокойнее - до берега далеко. - грустно заметил я.

- Вот и хорошо - на берег не выкинет. Да и капитан - молоток, вишь как мотор работает - на всю мощь. Встал правильно - на волну. Так что в трюме спокойнее. Идите, идите - повторил он настойчиво.

Я, который минуту назад только и думал о том, как бы перелететь с этой утлой посудины на берег, заартачился чужой воле. Мне, неожиданно, захотелось выставить себя эх каким смельчаком. Поэтому я ответил, что интересно было бы посмотреть, так сказать, в натуре, побыть в гуще событий.

- Особенно оказавшись за бортом - с улыбкой заметил он. - Сейчас такое начнется.

Я хотел ему возразить, но неожиданная боль в животе была настолько сильна, что я присогнулся и охнул.

- Больно? - встревоженно спросил он.

- Ага, сдавленно ответил я, настолько мне было больно.

- Тогда мотаем - крикнул незнакомец, но было уже поздно.

Порыв ветра не просто остановил нас, а отшвырнул к борту. Мы оцепенели от его силы и неожиданности. Но это был всего лишь первый шквал, за которым следовала пауза, достаточная, чтобы пробежать несколько метров и укрыться за рубкой. В трюм спускаться упорно не хотелось.

Следующий порыв уже пришел с дождем, поэтому было очень похоже, что какой-то великан шлепнул бичом по теплоходу. В трюме дико завопили дети, перекрыв своим криком вой ветра и волн. Удары последовали один за другим. Корпус судна сотрясался от ударов. Выпороли корабль - подумал я - сквозь строй пропустили. Все вокруг неожиданно застонало, заскрипело, накренилось и закачалось. Теперь в трюме вопили не только дети, но и их родители, которые мало того, что до смерти струсили сами, так еще и пытались успокоить своих напуганных детей.

Я глянул сквозь стекла дверей в трюм - картина апокалиптическая. Бегают, кричат, кто-то сидит оцепенев, вцепившись в ручки кресла - наверное молится.

- Нет - в трюм я не пойду.- решил я - Авось не сдует.

На самом деле смотреть было не на что. За бортом бесновалась вода, но даже волн я не видел за пеленой дождя. Глядя на это, можно было подумать, что теплоход лег бортом на воду. Обрывки ветра проникали в наше убежище, принося с собою капли виды. Вот и все.

Палуба не просто качалась, она еще намокла, став скользкой, поэтому держаться на ногах становилось все труднее и труднее. Иринка крепко обхватила меня, а я обеими руками схватился за переборки, огораживающие вход в трюм. Зато наш собеседник, как-то пританцовывая, держался на ногах совершенно спокойно.

- Ну и штормяга, - прокричал я, вспомнив слова старинного анекдота.

- Да какой там шторм, так - ветерок расшалился - крикнул в ответ незнакомец. - У нас на Каспии такое в порядке вещей. Если шторм - тогда держись! Дурное море, то есть озеро - с одной стороны горы со снегом, с другой - гигантская горячая пустыня. А посередке - Каспий. За все в ответе...

Он не успел договорить, потому что в этот момент ветер неожиданно сменил свое направление и окатил нас с ног до головы целой цистерной ледяной воды. У меня перехватило дыхание. В голове зашумело. И только я подумал, что пришло время улепетывать в трюм, как меня окатило еще раз и, как мне показалось,- уже с другой стороны.

Дыхание остановилось, сердце замерло, зрение нарушилось. Я сипел, силясь продохнуть, будто бы захлебнулся, понимая, что силы меня покидают. И тут я почувствовал, что меня толкают, толкают сильно и уверенно.

- В трюм, в трюм! А то сдохнете! - проорал каспиец, подьалкивая нас к дверям.

В трюм я ввалился совершенно мокрый, посиневший от холода и трясущийся от страха. Ирине повезло - она была укрыта мною и поэтому намокла лишь чуть-чуть. Зато наш неожиданный приятель, какак и я, напоминал мокрую курицу. Вода, стекающая с нас, образовала большую лужу, размеры которой преувеличивались качкой.

Я наконец продохнул, в глазах просветлело и я огляделся. Оказывается, пока мы получали на палубе душ Шарко, в трюме изменилась обстановка. Дети, не погибнув сразу, восприняли опасность, как увлекательную игру. Они продолжали вопить, но уже не от страха, а от удовольствия, с каждым наклоном пола, подбегая к окнам, смотреть на заливающую их волну, а потом с визгом отбегали к противоположным окнам. Короче - веселились на полную катушку. Зато родители их, увидев, что дети, хоть и не успокоились, но, по крайней мере, перестали бояться, впали в транс. Они расселись как-то четко посередине салона и сидели, то, что называется не дыша.

Я раскашлялся, мне дико захотелось закурить, но, даже если бы я плюнул на окружающих, то все равно бы не смог этого сделать, поскольку, и сигареты, и спички промокли напрочь и представляли собой кашу. Какая-то женщина, услышав мой кашель, обернулась на нас и спросила на полном серьезе:

- Вы, что - за борт упали?

- Да - ответил я, с той долей иронии, на которую был способен в этот момент - но матросы на канате нас подняли на борт, поэтому мы немного промокли.

Она ничего не ответила и отвернулась. Явно ее гораздо сильнее беспокоила своя судьба.

- Холодновато... - сказал наш собеседник, потирая руки.

- Да, - подтвердил я, обижаясь на то, что потереть руки я не могу, так как сведенные от напруги и холода кулаки, еще не разжимались. Иринка стала дышать на них, чтобы они согрелись.

- Ну ничего, минут через десять вся эта байда закончится - сказал наш каспийский друг. - Авось потеплеет...

Мне не понравилось, что последнюю свою фразу он произнес как-то не уверенно, но я быстро забыл об этом, потому что пальцы мои наконец разогнулись. И я, начав тереть ими друг об друга, почувствовал себя как-то уверенней. Типа - выжил!

Как и было сказано бывалым моряком - минут через десять ветер ослаб настолько, что качать нас стало намного слабее, а дождь перестал колошматить по палубе.

- Пойду, узнаю у капитана, сколько же градусов, может у него термометр есть - как бы про себя проговорил наш спутник и его каблуки застучали вверх по трапу.

Я не обернулся, а пошел поближе к окнам, чтобы посмотреть, что творится вокруг, заметив, что корабль взял курс на берег.

Катера и прочие суденешки, вышедшие на воду перед штормом, теперь возвращались к своим причалам. Бедная «Парижская коммуна», дрейфующая неподалеку от Речного вокзала, как гигантский маятник, раскачавшись один раз, так и не могла никак успокоится, а качалась и качалась, хотя волна совсем сникла.

- Караул! Двенадцать градусов! - раздалось неожиданно откуда-то сзади. Это наш собеседник и, можно сказать, спаситель, ворвался в трюм. - Вам далеко? - спросил он у нас.

- Далековато... - грустно промолвил я, - Шестая дачная.

- Не знаю, где такая - у меня гостиница неподалеку - пробегусь - согреюсь.

- «Волга» - переспросил я.

- Она самая, Волга-Волга, мать родная.

- Ну а мы на Троицкой сядем на троллейбус, а то закоченеем.

- Ладно, счастливо вам - ответил незнакомец и вышел на палубу.

Мы стали подниматься по трапу, но догнать его не удалось - он, явно прыжком, перемахнул с борта на берег и теперь легкой трусцой двигался по набережной.

- Э! Черт! - сказал я Ирине - даже имени его не спросил.

- Он наши тоже - ответила она. - Квиты.

Мы, вместе, попробовали улыбнуться - и у нас получилось. Наверное потому, что судно уже причалилось к берегу. Секунда и выдвинули трап. Мы вышли первыми, дети, раззадорившись, все никак не могли угомониться и скакали по трюму. Бедным родителям потребуется много времени, чтобы вытащить их оттуда.

Сжавшись от холода, мы направились самым быстрым шагом, которым могли, к площади, почти бегом, в надежде побыстрее оказаться дома в теплой ванной.

Но то, что мы увидели, повергло нас в глубочайшее уныние.

Вся площадь была залита водою, а на оставшихся более-менее сухих местах громоздился народ. Народа было много - конец рабочего дня! Два троллейбуса со спущенными рогами, грустно стояли в том море, в которое превратилась площадь. Стало ясно, что троллейбуса ждать бессмысленно и надо идти пешком к трамваю, а может быть, нас догонит какой-нибудь автобус или автомобиль.

Мы надеялись понапрасну. Мимо нас проехало два-три автобуса набитых народом до такой степени, что они еле-еле поднимались в гору с недозакрытыми дверьми, через которые виднелся плотный ряд людских спин. Больше никаких автомобилей не проезжало.

Несмотря на то, что дождь давно закончился, из каждой подворотни, из-под каждого дома, вытекали небольшие ручейки, сливавшиеся на мостовой в один большой поток, стремившийся вниз - к Волге. Мы шли без разбора, шлепая по лужам, поскольку и так уже были мокрые. Но, чем дальше мы уходили от реки, тем нам становилось теплее, может быть разогрелись от подъема, но наверное все же у воды холоднее.

Стало заметно, что городу нанесен значительный ущерб. Непогода длилась от силы минут двадцать, а сколько всего наломала! То здесь, то там, виднелись осколки разбитых стекол, сорванные с крыш железные листы, валялись кирпичи с размытых дождем и разрушенных ветром карнизов и еще всякий разный мелкий мусор. Было несколько телевизионных антенн, сдутых на проезжую часть. Особо не повезло тем, кто, уйдя на работу, оставил в доме открытые окна. Мало того, что им побило стекла, сорвало шторы, сдуло цветочные горшки, так еще и залило комнату водой, которая в старых домах, сквозь трухлявые перекрытия, водопадом лилась на нижние этажи. Было сорвано даже несколько старинных деревянных дверей, которые, видимо, уже давно перекосились и много лет не закрывались. Ветер их трепал-трепал, да и оторвал. На этом участке Московской улицы мало деревьев, поэтому мы видели только сломанные ветки.

Стали попадаться встречные-поперечные, бредущие с видом умирающего котика. Еще бы - они выходили на работу летом, в тридцатитрехградусную жару, а возвращались домой осенью - при пятнадцати градусах. Провинциальным мужчинам было легче - они в любую жару, в те годы, ходили в рубашках, брюках и пинджаках (по иному это творение советской швейной промышленности я назвать не то, что не могу, а просто не имею права). Зато женщинам досталось по полной! С синими губами и плечами, покрытыми гусиной кожей, в кофточках, еле прикрывающих грудь и открывающих спину, пусть даже в длинных, но очень тонкой материи, юбках, они, сжавшись в комок, стучали зубами и шли, как зомби - ни на что и ни на кого не обращая никакого внимания. Я, по одежде, не намного отличался от женщин - в легких шортах и маечке-борцовке, мерз несказанно. Так, что от движения у меня стонали мышцы на ногах и руках.

Мы уже хотели свернуть на Радищева, как Ирина увидела свою сокурсницу, работающую неподалеку. Та гордо шествовала, завернувшись в плотную шерстяную кофту - по-моему единственная во всем городе. Это нас поразило! Ирина поинтересовалась - как ей это удалось? А та объяснила, что эта кофта висит у нее на работе весь год. Здание старое, помещение громадное, окна перекошены, отовсюду дует. И кофту она, порою, надевает даже летом, когда на улице совсем не жарко. А вот сегодня, впервые, пригодилась и на улице! Она отсоветовала нам идти к Крытому Рынку, поскольку трамваи все равно не ходят. В городе, как она объяснила, вообще не ходят ни трамваи, ни троллейбусы. Повалило много деревьев - все провода оборваны. Да и с автобусами проблема - не везде могут проехать. Где горы из веток, где лужи, подобные морю...72

Мы пригрустнели - рисовалась невеселая картина пешего возвращения домой. А ведь это - почти десять километров73. Быстрым шагом два часа! Если не замерзнем по дороге.

Мы выбрали тактику коротких перебежек - от магазина, до магазина и от подъезда, до подъезда. Тогда еще не было русского маразма поэтому на дверях не было замков, домофонов и прочей гадости, единственная задача которой - помешать нормально жить нормальным людям. Отогреемся чуток - и снова в путь. Многие люди группами стояли в магазинах и чего-то ждали. Может они надеялись, что приедет какой-то автобус, может надеялись еще на что-то. Конечно, я понимаю - многим их них предстоял такой же дальний путь, как и нам, которым им был не под силу. Какой смысл было идти, когда все равно не дойти? В магазине светло, тепло и сухо. Они могли чесать свои языки, хоть до ночи, когда разгребут дороги и приедет автобус. У нас такой возможности не было, промерзнув до костей, еще на теплоходе, нам все-таки мерещилась теплая ванная и горячий обед.

В одном магазине мы услышали, что упавшим с балкона чугунным ограждением убило сразу восемь человек. Все они стояли под старинным балконом, а ветер не просто сдул перила, а еще и запихнул их под балкон. Удивительно - балкон был широкий и подойди они поближе к зданию - остались бы живы. Но они все восемь выстроились в ряд у самого края. На дождь любовались что ли?

В другом рассказывали о женщине насмерть задавленной упавшим деревом. О старушке, которой стало плохо, как только начался ураган, но к ней не смогла по лужам проплыть скорая и она умерла.

Было еще много всяких ахов по поводу разных порезов, ушибов и ссадинах от того, что кто-то упал, опрокинутый налетевшим порывом ветра, кто-то поскользнулся на скользком тротуаре, а кого-то поранило разбившимся стеклом. Еще слышали о том, что на первом этаже упала люстра, от того, что квартира сверху промокла из-за разбитого стекла. На их счастье - под люстрой стоял обеденный стол и никого не задело. Но, в основном, женщины из заводского района, где много пяти и девятиэтажных зданий, плакались по поводу улетевшего неизвестно куда белья, сушившегося на балконах. Они сетовали, что кто-то выставил сушиться, и подушки, и зимнюю одежду - вот горе-то!

Мы сами видели множество упавших деревьев, огромных веток, то перегораживающих проезжую часть, то валяющихся на тротуаре. В одном месте дерево упало, придавив своей кроной дверь, и люди стояли около него не зная, что делать и как им попасть домой. А мы все шли и шли и не было конца нашему пути.

Астраханская улица превратилась в сплошную реку, но по ней двигался транспорт, поскольку объездной дороги тогда не было и все грузовики ехали через город.

Где-то возле Милицейской школы нам встретился трамвай, на который упало дерево. Он стоял с выбитыми стеклами и помятой крышей. Было видно, что в салоне полно воды - столько ее налило сквозь разбитые окна.

На проспекте 50-летия, в самом его начале, где полно предприятий, обезумевший народ ловил грузовые автомобили. Причем ловил в полном смысле этого слова - выстраивая живую цепь поперек дороги. Если водитель не соглашался - его увещевали, убеждали, умоляли, несговорчивых - били. Я тоже, чтобы разогреться, сцепился с каким-то дурным водилой, объяснявшим мне, что ему запрещено перевозить в грузовой машине людей. До мордобоя не дошло - так - оттаскали друг друга за грудки, но за это время, народ заполнил кузов до оказа и нам опять пришлось идти пешком.

Электрический градусник на заводе «Тантал» показал 16 градусов тепла. Жжжуть!

По-моему где-то нас все-таки подвезли - уже не помню, но на все про все ушло почти четыре часа. Мы заявились домой часов в восемь вечера - замерзшие, хрипато-простуженные, ужасно усталые и зверски голодные.

Но вот чем прекрасна молодость - на утро мы проснулись свежие и здоровые, будто бы и не прошагали вчера десяток километров, по лужам, мокрые с головы до ног в легкой одежде по, иначе не скажешь, осенней холодине. И могли вспоминать об этом как о забавном приключении, а потом завалиться на пляж, потому что утренняя температура уже достигла 26 градусов.

Интересный факт - по-моему, дня через два, вечером к нам в комнату вбежала тетя Нина, с криками: «В Свмаре ураган! В Самаре ураган!» Мы увидели только конец сюжета, где были показаны две баржи, выкинутые на набережную. Так что - нам круто повезло74.

В память об этом событии, мы все речные прогулочные теплоходы стали называть не иначе как «Ягода-малина».

 

 

* * *

 

Вообще, проведя в Саратове не так уж много лет, я неоднократно попадал под сильный ветер. Но, в основном, это случалось на пляже.

Там мы вставали с раскинутыми руками и поднимали старое покрывало, на котором лежали. Ветер всегда был настолько силен, что это покрывало лежало на нас, стоящих, и не падало вниз. А за такой, «живой стеной», умудрялись спрятаться человек десять, у кого с собой такой большой подстилки не было. На пляже, в основном, страшен не ветер, а песок, гонимый им. Он жестоко сечет кожу, как пескоструйная очистка, а из длинных и пышных женских волос его вообще не вычесать.

У меня как-то хватило ума обернуться, чтобы посмотреть - как ветер гонит песок на нас. За что я поплатился одним глазом. Нет, конечно, глаз не ослеп, но его запорошило так, что потом мне дня трибыло больно его открывать. Никакие чайные примочки не помогали. Так я и ходил с закрытым.

Видел как пара молодых спряталась от ветра в пляжную кабинку, размером меньше деревенского сортира. Так ветер не просто повалил ее, а еще и покатил по пляжу. Крики несчастных были громче ветра и хорошо нам слышны. Еще бы - каркас у этой штуки - металлический и, наверное, намял им нещадно не только бока.

Неоднократно на пляже веселились небольшие смерчики, очень похожие на привидения, неожиданно вырастающие из песка, двигающиеся и непрерывно меняющие свою форму. Фантазия могла нарисовать, и женщину в длинном платье, и мужчину, завернутого в саван, и танцующую змею. А один раз смерч был очень большой и прошел прямо через нас. На какой-то момент ветер стих и покрывало чуть было не свалилось, но мы успели его удержать. А вокруг нас все летало по кругу, как будто бы мы стояли в центре громадной карусели. Окурки, бумажки, листики, песок - все вращалось, если не ошибаюсь, против часовой стрелки, понемногу поднимаясь ввысь. Но это было совсем недолго - смерч пошел дальше, обдав нас сверху мелкой пылью. Ну совсем-совсем мелкой - не песком.

Еще раз, ветер поймал нас почти на самой середине старого саратовского моста. Мы видели приближение непогоды и решили проскочить, но не тут-то было - ветер обогнал нас. Там было совсем жутко - на большой высоте, в двух шагах от решетчатого парапета сквозь который просвечивала где-то там внизу Волга. Мост и так качающийся от каждого проехавшего грузовика или автобуса, заплясал под ногами хуже палубы корабля. Это действительно так, поскольку палуба кренится и качается, но делает это достаточно плавно. А мост - дергается и подпрыгивает как шальной. У меня было желание лечь, прямо на мостовой, за высокий бортовой камень, но, на наше счастье, весь транспорт остановился. И в двух шагах оказался автобус, водитель которого, от излишнего человеколюбия, естественно, двери не открыл. Но за его громадной «спиной» урагана мы почти не почувствовали. Только заболели морской болезнью. Ибо нас потом минут двадцать подташнивало.

И вообще - может меня подводит память, но мне кажется, что был какой-то год и месяц, когда шквалы проходили по Волге практически каждый день, где-то около трех часов дня, как летняя гроза.

 

И раз уж разговор коснулся пляжа, замечу, что меня, как московского жителя, весьма удивил тот факт, что песок на пляже может быть не просто горячим, а обжигающим ноги. В Москве это принципиально невозможно, но Саратов не бог весть какой юг, скорее наоборот - не совсем Север. Ирина взяла мне шлепанцы, когда первый раз повела на пляж, но я отказывался, говоря, что они мне не нужны. И как же хохотала она надо мной, когда я, ступив на песок, завопил и начал прыгать с одной ноги на другую.

- Ты права! Давай тапки!

38 градусов по Цельсию

Я великолепно переношу тепло, несмотря на то, что всегда был достаточно полным, а народная молва приписывает толстякам скорый тепловой удар. Наверное оттого, что один мой дед – запорожский казак, житель более теплой страны.

Но, как говорится, всему бывает предел.

В этой стране мне два раза приплохело в жару – один раз, когда на Волгоградской ГЭС меня опустили метров на пятнадцать в шлюз на маленьком «Метеоре»75 и создалось впечатление, что после спуска воды образовался вакуум и дышать стало нечем. Хотя на самом деле – жутко поднялась влажность, когда на жарком солнце, стали обсыхать высокие и длинные стенки шлюзовой камеры, к тому же все покрытые вонючими водорослями. Я с завистью глядел на стоящий рядом туристический лайнер, потому что его верхняя палуба была вровень со стенкой шлюза и там гоношился народ, разглядывая, фотографируя, веселясь. А я задыхался испарениями и солярочным дымом, в узком промежутке между стеной шлюза и бортом теплохода на глубине двадцати метров.

Второй раз я перегрелся и в более северном Саратове.

По маршруту Третьего трамвая, идущего на Шестую Дачную был какой-то военный завод, где на административном здании располагался, уникальный в те годы, цифровой термометр. Целую неделю мы ездили мимо него на пляж и читали цифры – 32, 33, 31, 34, но не более. Ирина говорила, что эти цифры ложь и истинную температуру скрывают, потому что в Законе о труде, была статья о сокращении рабочего дня или дополнительной оплате за работу в жару76. Хотя наш, домашний, термометр, установленный правда в тени, показывал ту же, а порою, и более низкую температуру.

Но так уж устроен русский человек – подозрителен он до болезненности – все время считает, что его обносят блюдами и самое вкусное достается другим, а не ему.

 

В тот день я вышел на улицу и почувствовал, как немилосердно солнце жжет мои плечи, а раскаленный асфальт подошвы. Мне, родившемуся и выросшему в холодной и мокрой Москве такое было непривычно, но зато – в радость77. Поэтому я решил, ни на что не обращая внимания, ехать на пляж. Жили от Волги мы довольно далеко и путь был неблизкий.

Трамвай, долго стоявший на прямом солнце был раскален. Сидения, попавшие в тень уже были заняты, а на сидения, нагретые солнцем, сесть было невозможно, настолько они обжигали спину и задницу. Мы встали на задней площадке в надежде, что нас обдует ветерком, но нашим мечтам не суждено было сбыться. Вместо уличного воздуха в нашу сторону дул нагретый воздух из салона, который пованивал какой-то горелой электрикой. Стало противно. Захотелось пить. Но, со времен военной подготовки, я знал, что пить-то как раз нельзя, поэтому терпел… терпел…, но потом стало невтерпеж!

Приближался термометр, вот уже здание завода… на термометре +38! Ох! Вот, в натуре, говорят – у страха глаза велики! Не посмотри я на термометр – может быть спокойно поехал бы дальше, тем паче, что проспекте Кирова, нас ждали прилавки с белковым мороженым. Но…! +38! И я – сдрейфил!

Захотелось в прохладу, в тень, к холодильнику с любимым «Снежком»78. Ирина не протестовала, поскольку ей тоже в такую жару тащиться через весь город, и уж тем более, через мост, совершенно не хотелось. Мы пересели на встречный трамвай и направились к дому. Но вышел я у «108 школы» (наверное там) – помню, что на углу был книжный магазин – захотелось, чтобы день не пропал даром, книжки посмотреть79, да и в прохладе теневой постоять.

На асфальтовой площадке перед книжным магазином чья-то добрая рука насыпала хлебных крошек, на которые слетелся десяток-другой голубей. Они весело их клевали, как вдруг один из них, клюнув носом мостовую, завалился набок из его раскрытого клювика потекла кровь. Хм-м-м-м-м… Недобрая картина!

Не прошло и минуты, как второй голубок аналогичным образом завалился набок… Стало не по себе! Несмотря на раскаленный воздух по спине пробежал холодок.

– Жарковато сегодня… дохнут… сорок наверное – прозвучало откуда-то, да так, что я сразу и не понял откуда. – Жарковато…

Я повертел головой по сторонам и углядел старичка, сидящего на металлической трубе, которая и по сей день повсеместно изображает заборы в наших городах, среди кустов слева от входа в магазин. Колоритный был старичок… Грязненький, но не грязный, старенький, но не старый, сгорбленный, но не горбатый…И не смотря на исключительно теплый день одетый в какой-то сильно поношенный костюмчик, который иначе, как «похоронным» не назовешь. Мерзость, одним словом. Глянул я на него и передернулся от пронзительных маленьких черных глаз, смотревших на меня так, как будто бы он смотрел через меня насквозь.

Не знаю почему, но мне внезапно захотелось пообщаться с ним, подойти к нему, причем с такой силой, что я даже как будто и сделал шаг, но неизвестно откуда ворвавшаяся в мою голову мысль: «Так это же смерть моя!» – ошарашила, остановила и заставила ретироваться. Я что-то промямлил Ирине, что в магазине будет еще душнее и, давай, пойдем домой. Ирина, безропотно подчинилась и мы пошли. До остановки было рукой подать, но я не торопился, поскольку боялся, что подойдя к ней мне придется обернуться и снова увидеть старичка. Я сделал все возможное, чтобы не оборачиваться.

Трамвай, слава богу, не пришлось ждать. Садясь на заднюю площадку я упорно отводил глаза от огромного трамвайного окна, но, когда трамвай тронулся, меня пронзил какой-то импульс - глянуть, глянуть... Я сжал зубы до боли и сдержался.

Приехав домой, я опустил еще ниже полог в лоджии, принял холодный душ и…

Стал рассуждать здраво!

Чего я испугался? Плевал я на жару и всяких старичков!

Но почему в мою, как я считаю, здравую голову, закралась эта безумная-безумная мысль? А может быть, это все-таки неспроста? Вдруг моя интуиция меня упредила и предупредила?80 Может и не было никакого старичка? Это был бред, бред перегретого мозга, который так, образно, пытался подсказать мне правильные действия?

- Иринка, ты старичка возле магазина видела? - Собравшись с духом, спросил я.

- Какого старичка?

- На заборчике сидел и что-то там говорил...

- Нет, не видела - ответила Ирина, но посмотрев на мое изменившееся при этом лицо, сморгнула и продолжила: Ну не помню... Не смотрела я туда...

- Куда? - переспросил ее я, но она не ответила.

Прожив жизнь я стал понимать одну очень простую вещь – наш организм, говорит с нами на языке образов, причем образов, порою, не совсем понятных с рациональной точки зрения.

Простой пример: стоит мне только простудиться, как меня начинает преследовать запах свежесваренного кофе, он чудится мне везде, даже из глушителя старой иномарки, проехавшей мимо. Перед глазами рисуется чашечка темной жидкости со светлокоричневой пенкой по краю, легкий парок над ней и аромат, чарующий аромат горячего кофе… С другой стороны – кофеин – важное средство в борьбе с простудой и гриппом и входит даже в лекарство аскофен. Таких примеров по жизни можно привести много, но это уже тема другого рассказа.

К Гагарину

Жить в Саратове и не побывать на месте приземления Гагарина, которое буквально в двух шагах - большой грех. Но мне потребовалось долгих два года, чтобы туда добраться. Было много всяких мелких препятствий, о которых даже и вспоминать-то не хочется. Но, однажды, мы наконец решили, и собрались. И собрались все вместе с Ириной и Светланой. А отвезти нас взялся какой-то дальний Иринкин родственник, живущий в городе Энгельсе, знаменитый тем, что в 1965 году принимал участие в открытии саратовского моста. То есть был в числе тех водителей, которые нагрузили новый мост своими грузовиками с песком перед приемочной комиссией.

Он вспоминал, что, честно говоря, ему было довольно страшновато. Тогда совсем еще молодой парень, он очень не хотел умирать. А нового моста боялись все, поскольку по городу, как всегда в подобных случаях, ползали страшные слухи. В то время автомобильных мостов через Волгу поблизости не было ни одного. Единственный, царский еще - в Ульяновске (Симбирске). Поэтому строящийся мост был чем-то новым, необычным для простого обывателя и конечно вызывал массу кривотолков.

Ну ничего, все обошлось, грузовики сначала постояли, потом маршем прошли туда и обратно - мост не рухнул. Стоит по сей день, да и, дай бог, еще сто лет простоит81. Зато остались у человека яркие воспоминания, да Почетная Грамота на стене, подписанная самим Надежиным. Улыбался водитель, через много лет, вспоминая свои прежние страхи и говорил, что если бы знал заранее какая надежная фамилия у строителя - Надежин - ни грамма бы не боялся.

В его доме на самом почетном месте лежал кусочек от Гагаринского «шарика». Хотя настоящий он был или нет - трудно судить. Насколько я слышал (а наш водитель в 1961 году был еще пацаном) - многие ребята, чтобы не ударить мордой в грязь, находили в земле разнообразные ржавые куски и выдавали их за гагаринские. Наверное, если собрать по всем окрестным домам эти знаменитые обломки, то получилась бы куча во много раз большая, чем гагаринский «шарик».

Меня еще тогда удивило и удивляет до сих пор, что никто толком не помнит истинное место приземления Гагарина. Существует множество разнообразных мнений, утверждений, но... Люди ведь видели! Где это было? И этих людей много и все они - здесь!

Я искал этих людей, находил этих людей, но все они как-то уходили от ответа. А те, которые клялись матерью, что лично видели приземление «шарика», на вопрос «Где же, точно, это было?», отвечали очень загадочно: «там», указывая рукою невесть куда. Я не думаю, что они врали. Нет. Эти люди на самом деле видели и приземление и может быть даже и самого Гагарина, но память человеческая очень коротка - четверть века для нее - слишком большой срок. Да и неимоверно много у простого, рабочего, человека, других, важных, дел, чтобы засорять свою память событиями к нему, лично, к его семье, к его жизни, не относящимися.

О самом мемориале говорить нечего - традиционный «Памятник покорителям космоса», уменьшенный в несколько раз, совмещенный с легендарным памятником Гагарину. Легендарным я называю его потому, что на нем не Гагарин, а Легенда о нем.

Памятник изображает взлетающую ракету, причем совсем не ту, что подняла Гагарина, а абстрактную, по виду - чисто военную, со смертоносным ядерным грузом. Который, к слову, лежит буквально рядом в нескольких километрах отсюда.

Здесь место приземления Гагарина, а не взлета! И, конечно, надо было бы установить, что-то особенное, свое, соответственное событию. Но, как я уже раньше писал - провинция собезьянничала столицу и скопировала памятник. Видимо, пытаясь отразить оба этапа - и взлета, и посадки. Но лишенный московской монументальности, обелиск выглядит по-детски, игрушечно, и не производит того впечатления, которое он производил в Москве, до постройки вокруг него высотных зданий.

Мы приехали, к сожалению, в плохую погоду - два дня шли сильные дожди, земля промокла, испарения курились над полем, мешая обозревать окружающий пейзаж. Может быть в солнечную ясную погоду, этот мемориал показался бы мне более живописным и не произвел такого удручающего впечатления.

Ко всему в довершение, выглядел он, как все в те, предсмертные СССРовские, годы, ужасно запущенным. Кусты, уже много лет не остригавшиеся, вымахали вкривь и вкось, не придавая памятнику великолепия, а, наоборот, лишая его простора и размаха. Стоя в одиночестве да на широком поле, комплекс смотрелся гораздо величественее. Ведь, по сути своей, это памятник Свободе - свободе от земного притяжения, свободе от Земли.

Дорога и площадочка вокруг него была вся в ямах и рытвинах, как будто бы по ней проходила бронетехника, но на самом деле, так выглядит в нашем северном климате давно не ремонтированный некачественный асфальт, сильно разрушаемый наступающими и отступающими холодами.

По всему чувствовалось, что сюда давно уже никто не приходил. Цветник зарос сорняком настолько, что если там и оставался десяток цветов, то, сквозь траву, они почти не просвечивали. Я оказался хитрее и принес искусственные цветы.

Но что интересно - по дороге туда нам пришлось преодолеть три моста, через какие-то мелкие речушки, названий которых я не знаю. И на каждом мосту висела табличка «Мост в аварийном состоянии». Как я уже говорил - перед этим два дня шли довольно сильные дожди. Так вот один мост был практически покрыт водой, хотя проезжую часть было видно, и качнулся, в тот момент, когда мы по нему проезжали. Встречные водители, а их было двое - легковушник и ЗиЛ, видимо, были местные и вместе с нами на мост не въезжали. Я попросил водителя притормозить и обернувшись увидел, что автомобили проезжают мост по одному.

Два других моста были покрепче, но оказались полностью скрыты поднявшейся водой. Определить - есть ли под водой мост или его уже смыло? А если есть - то какова глубина воды было невозможно. Но наш водитель сказал, что ездит здесь каждый день, поэтому довольно уверенно проехал по ним. А вот другие водители преодолевали их с большой осторожностью. Мне запомнился водитель КамАЗа, который вышел из кабины и палкой промерял глубину воды.

Вообще, за много лет езды по российским регионам, у меня создалось такое не слабое впечатление, что все дороги, которые ведут к каким-либо военным объектам намеренно разрушались, чтобы у людей пропадало желание туда ехать. Такие места, как бы кричат - здесь плохо, здесь гадко, уходите отсюда! Нечего вам здесь делать. Достаточно вспомнить Осташковский район с его вусмерть разбитыми дорогами, секретными заводами и ядерными установками. Или даже отсутствующее подмосковное село Сватово, которое, к слову, опять появилось на указателях. Какая туда шла дорога и какой там большой город!

Не знаю. Но, во всяком случае, сколько раз, сворачивая на грязную разбитую, можно сказать, лесную дорогу, всю в ямах, лужах и кочках, я обнаруживал метров через триста уже более-менее уверенную бетонку, которая приводила, порою, не то, что к какому-нибудь объектику, а к объектищу, представляющего собой огромный город без имени и названия.

Ну а за спиною Гагарина, неподалеку был, да и сейчас существует, арсенал, как мне кажется, способный не только уничтожить все живое на Земле, а и развалить эту планету на куски. Хотя кто знает - может быть Эта Страна просто бахвалится и пускает пыль в глаза - и ничего там нет, кроме болтовни и внешней бравады.

4 градуса широты

Начало сентября, Москва, МАДИ.

Вечереет – заканчивается рабочий день.

Я сижу у окна, выходящего в грязный внутренний двор института и жду телефонного звонка от Ирины. В то время еще сохранялась поясная разница во времени между Москвой и Саратовым, поэтому она заканчивала работать, когда у нас было только пять часов вечера82.

Со скуки я смотрю сквозь замызганное окно – на улице моросит дождь… нет – не моросит, а вернее – льет дождь. Но он льет уже второй день… какими-то волнами – то ни с того, ни с сего, усилится до ливня, то вдруг – ослабеет до капели, поэтому про него так и хочется сказать – моросит, моросит, навевая грусть и наводя уныние. Освещение такое неопределенное, что кажется – наступает ночь. Впечатление усиливается не только свинцовым небом и серо-глянцевым асфальтом, но и тем, что во внутренний дворик проникает мало света. Сам по себе он мал, а здание высоко и обхватывает его с трех сторон. Глядя в окно трудно понять который час – десять, восемь, шесть, четыре… Назови любую цифру – и поверишь.

Московская осень83!

Поэтому впечатлние, что мое ожидание длится целую вечность. Однообразие за окном не дает прочувствовать ход времени – время будто бы замерло-затаилось в этом полумраке.

Я не зажигаю свет. Ребята, предвкушая завершение тоскливого целодневного сидения на работе, курят внизу в мастерской (ко мне наверх просачивается табачный дым), а я сумерничаю.

Жду ЕЕ звонка… жду давно – с самого утра, а может со вчерашнего вечера, с того момента, когда положил трубку на рычаг. Вся моя тогдашняя жизнь укладывалась всего в два принципа – «от звонка до звонка» и «от встречи до встречи».

От окна веет холодком, хотя оно стоит заклеенным уже лет десять. Его никто не открывает. Еще бы – на улице плюс одиннадцать, помещение огромное, народа мало, а отопление включат нескоро.
В самом институте – намного теплее – там и пространства поуже и людей побольше. Мы нередко поднимались в коридор на второй этаж – погреться. Ведь наша гигантская лаборатория с шестиметровыми потолками не прогревалась, ни летом, ни зимой.

Грустно… очень грустно… никакая работа не идет на ум, все валится из рук – я только и делаю, что жду и жду… прислушиваясь к любому звуку: звенит – не звенит. Но он не звенит и я жду… жду.. жду…84

Дождь не рисует на нашем окне замысловатых узоров – стена здания надежно защищает его от капель – ни чем, ну совершенно нечем себя занять. От скуки начинаю чертить линии и кружочки на каком-то оборотным листке, вырванном из чьей-то дипломной работы. Вверх-вниз… вверх-вниз… а теперь – спиральку.

Как выстрел – долгожданный звонок. Все знают, что мне звонят после пяти вечера – никто не берет трубку… слышу милый и родной ЕЕ голос – «Привет, Пятачок! Ты уже покушал?»

Готов поцеловать микрофон трубки, но он противный – оплеванный прокуренными ртами моих коллег, и я воздерживаюсь.

«Как погодка?» – вопрос на засыпку – то, что происходит снаружи здания даже погодой называть не получается – мерзость какая-то. Я задумываюсь на минуту…

Но не дождавшись моего ответа, она продолжает: «а мы вчера загорать ходили, а сегодня особенно тепло, солнечно, наверное пойдем и сегодня – девчонки меня у выхода ждут…» Я понимаю, что сегодняшний разговор долгим не получится и мне сразу грустится, но, с другой стороны, я раз, что она через полчаса будет купаться в Волге и загорать на ласковом осеннем солнце, которое уже не обжигает, а только греет.

Мы обмениваемся еще минут десять несколькими совершенно глупыми фразами, которые могут произносить и понимать только влюбленные (остальным этого не понять и не сказать) и расстаемся. Точнее я, как всегда, первым вешаю трубку. Я всегда вешаю ее первым, потому что, если я не сделаю этого, то нашему сюсюканью не будет конца.

Выхожу на улицу, прикрываясь зонтом85, от которого мало пользы, поскольку вода висит вокруг, в самом воздухе, и хоть сверху и не каплет, но сухим я себя не чувствую. Гляжу на все это… и думаю – всего каких-то восемьсот километров, пятнадцать часов езды – и какая разная погода! Потом вспоминаю, что Москву и Саратов разделяют всего-то 4 градуса широты. А от Саратова до Экватора – еще целых 52 – какая огромная наша Планета! Где-то есть и теплые страны! Вспоминается карта, висевшая в 831 школе в кабинете географии – где мы с Авдоном, водя по ней пальцем, выяснили, что в мире никто так северно, как мы, почти не живет – горы Шотландии да озера и леса Канады.

Грустно… а дождь продолжается и идет своим чередом, не замечая моих размышлений об устройстве этого мира. Направившись к метро, спохватываюсь, представив как там мокро, душно и вонюче от сотен людских тел прижатых друг к другу в тесном вагоне, иначе не скажешь – «как сельди в бочке», и сворачиваю назад – к площади Марины Расковой. Пусть по лужам, но зато – сам по себе – на свободе. Иду и представляю, как Иринка плескается в Волге, освещенная лучами розового вечернего солнышка. Поэтому и не замечаю, ни холода, ни мокротени, ни того, что у меня уже насквозь промокли брюки, а в поношенных ботинках хлюпает вода – у меня прекрасное настроение – я влюблен и любим!

Что может быть чудеснее на свете!

Невезучая рота

Я уже писал о том, что в старом алекаевском доме, во времена иринкиного детства, снимал комнату гинеколог, как и положено - еврей, работавший в больнице по соседству. Ни имени, ни фамилии, которого я не помню, а сохранилось в памяти только его прозвище «Колобок». Много лет проработав в Турках, он ушел на повышение в Саратов (не без усердных требований своей жены жить поближе к цивилизации) и стал заведовать кожновенерологическим отделением в больнице № 6 на Пятой Дачной.

Была холодная зима, но нам, молодым, к тому же горячо влюбленным, мороз был не страшен. Мы не то, чтобы его не замечали, а старались не обращать на него внимания и жить так, как жили летом. Обниматься и целоваться, когда вздумается. Но мороз, есть мороз и порою он напоминал о себе побелевшими ушами или кончиком носа.

Но в тот раз я совершенно зарвался. Жар крови, с одной стороны, и холодный воздух, с другой, превратили мой мозг в термопару и я начисто лишился рассудка. Ну не без помощи иринкиных поцелуев, конечно. Будучи на набережной я разошелся до такой степени, что снял теплую рукавицу, когда на улице было -33 по Цельсию, доказывая тем самым, что мне совсем не холодно в безветренную погоду. Факт общеизвестный - низкая влажность воздуха делает его совсем не обжигающим, но отнюдь не менее холодным. Поэтому в том же самом Минске или Каунасе или Амстердаме при температуре +1 - чувствуешь себя зябко. А в Чите при температуре -30 - нет86.

На утро у меня между средними пальцами покраснело и потрескалось. Но я посмотрел на это сквозь пальцы, поскольку на следующий день я возвращался в Москву. В Москве это покраснение вспухло и стало трескаться еще сильнее. Я смазал его цинковой мазью - единственной, кроме мази Вишневского, которая была в доме. Но это слабо помогло. Точнее - совсем не помогло. И через несколько дней покраснение превратилось в настоящую язву. Мать увидев ее, стала вопить, что я от своих девок (она почему-то Ирину называла во множественном числе, наверное так сильно ненавидела) заражусь всеми постыдными болезнями и на следующий день принесла какую-то мазь.

После этого язва не только увеличилась в размерах, а стала расти еще и вверх - на ней появилась твердая вздутая корочка. Пришлось идти в кожновенерологический диспансер, в котором у меня тут же взяли анализ на сифилис. И, не найдя оного, порекомендовали делать чайные примочки. После чего у меня в один день разнесло половину тыльной стороны ладони. Кисть болела нещадно.

Но к счастью, пришло время возвращаться в Саратов. Я выбил себе пару свободных дней и мог провести с любимой женщиной четыре с половиной дня.

Увидев мою руку, Ирина обомлела и стала ругать за глупость, помянув, и глупую браваду «а нам мороз непочем», и хождение к тупым диспансерным врачам.

- Надо идти к Колобку - сказала она - это настоящий врач.

На следующий вечер, мы отправились в больницу, благо она была от нас в двух шагах. В больнице оставались только дежурные врачи, было тихо. Он встретил нас в холле первого этажа и быстро, безо всякого интереса, посмотрел мою руку. Затем выругал за пренебрежение холодами, говоря, что каждый год из соседней воинской части поступают аналогичные больные. То шапку на уши не натянут, то перчатки снимут - жмут они их, видите ли. Хотя сказал, что как мужчина мужчину, он меня понимает - ведь такая женщина, как Ирина, своими глазами лишит рассудка.

Он хотел выписать мне рецепт прямо на подоконнике, но оказалось, что забыл ручку у себя в кабинете. У нас с собой тоже ничего пишущего не было, поэтому мы поднялись к нему в кабинет, путь к которому проходил мимо стеклянных дверей кожного отделения. За ними просматривался длинный коридор, в котором маялась от скуки, ходя туда-сюда стайка, стриженных под машинку, худых долговязых парней. Колобок выписал мне рецепт (Лоринден С) и пошел проводить нас, по дороге успокаивая меня, что это совершенно не опасно, а обычная суггестивная реакция на холод. И это скоро пройдет, даже тюбик мази не успеет закончится. Но эта штука так просто не отпускает - время от времени в будущем у меня могут возникать подобные явления, причем в любом месте тела, с наступлением холодов.87

Но расстраиваться мне особенно этим не нужно - болезни одолевают всех (при этом он вздохнул, чувствовалось, что и его то же не миновала чаша сия) и надо просто не забывать вовремя лечится и обращаться к врачу. Тем более, добавил он, что у меня не такой уж и сложный случай.

Тут он ухмыльнулся и ткнул пальцем в сторону стриженных парней. Вот этим - сказал он - намного хуже. Как только их выпишут отсюда, тотчас отправят на гауптвахту, дай бог, чтобы не в дисбат - у командования ума хватит. Все они заразились триппером и потеряли боеспособность. Так что им - двойное наказание.

У меня здесь целое отделение, во главе с сержантом и самое интересное, что все они заразились от одной и той же женщины, которую, к сожалению, найти не удалось. Значит скоро поступят новые солдаты - добавил он на прощание.

Колобок был прав - я израсходовал всего полтюбика мази и моя язва начисто прошла. Но - трещинки между пальцев, маленькие, почти не болезненные, остались и пропали только в мае.

Сила есть – ума не надо

Так уж устроен наш мир, что мужчину в присутствии женщины, а особенно - любимой женщины, тянет на подвиги. А, если женщина не просто любимая, а горячо любимая, то на героические поступки. Вот только суть этих подвигов зависит от характера мужчины. Фархад, во имя любви, прорубал тоннель в горах; крестоносцы, с именами любимых, освобождали Гроб Господен; ученые делали открытия, художники, писатели, музыканты и прочие артисты создавали шедевры… ну а я, опять же подчеркну – в силу своих способностей – откупорил бутылку красного вина… Зато как откупорил!

Слушайте:

В тот вечер к нам с Ириной зашел Сашка Дьяков, который учился с ней в одной группе и жил в соседней комнате. Зашел так, без дела – посидеть, поговорить. Не помню о чем мы болтали, но, как и положено более-менее молодым людям – о чем-то веселом – потому что помнится, что мы все, трое, громко смеялись, отчего и не услышали стука в дверь.

Когда же стук стал громче и настойчивей, Ирина, как хозяйка комнаты, вскользь произнесла: «войдите» и тут же вернулась к разговору. Живя в общежитии, привыкаешь к тому, что к тебе часто заходят по самым разным причинам – кто-то даже и без повода, просто потому что скучно одному. Обычная общаговская жизнь гудит как улей, поэтому, пообвыкнувшись в такой обстановке, перестаешь не то, что спрашивать, а даже и смотреть на вошедшего.

Но этот вошедший повел себя как-то странно – не по-нашему –войдя, затих и затаился. Не отходя от двери и ничего не говоря, стоял и помалкивал. Это удивило. И мы с Ириной, поскольку сидели к двери лицом, подняли на вошедшего глаза. Оказалось, что это – молодая женщина, примерно, нашего возраста. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, ничего не говоря, при этом как-то лукаво и задорно посматривая на наш стол (где, кроме чая, ничего не было), но за которым, спиною к двери, сидел Дьяков, воспользовавшийся паузой в разговоре для того чтобы тайно сладко зевнуть, наклонивши голову вниз и прикрывая лицо ладонями.

Мы все еще смотрели на женщину, как она, вдруг неожиданно, то ли вымолвила, а может позвала: «Са-а-а-ш…» Дьяков встрепенулся, вскинул голову и закричав: «Светка-а-а-а!», кинулся ее обнимать.

Оказалось, что это его молодая жена, заревновавшись в родном городе, решила втихаря приехать к мужу, чтобы проверить как он хранит ей верность. Проверка прошла «на ура» поскольку это моя,
а не Сашкина, рука лежала на плече у Ирины и голова Ирины была склонена на мое, а не Сашкино, плечо.

Обрадовавшись неожиданной встрече, он рванул договариваться со своими соседями по комнате, чтобы избавится от них на сегодняшнюю ночь. Вернулся он на удивление быстро, поскольку ему объяснили, что долг платежом красен и неплохо бы ему через недельку на выходные скатать к себе в Вологду, уехавши в четверг, и вернуться не ранее вторника.

Обрадованный таким простым решением, довольно сложной, для общежития, проблемы, он вернулся к нам гордо неся в руке бутылку красного вина.

Вино в то время, благодаря нашему, помеченому Сатаной88, Генсеку Горбачеву, внезапно превратилось в редкость. Я помню, что в 1985 году у нас на Соколе в винном магазине было только омерзительное Советское Шампанское89 по 6 рублей – которое старались не брать – дорого и бестолково, только в случае если уж очень прижмет. Не редкость было увидеть грязных и ободранных, как их тогда называли БОМЖиЗ90, пьющих шампанское из горла.

Ирина порылась в шкафчике и вытащила оттуда четыре стакана и штопор, который отдала мне, отправившись на кухню мыть посуду. Ну уж раз штопор попал в мои руки, то я, естественно, стал открывать бутылку.

Но – не тут-то было!

Иринка вернулась с мытыми стаканами, а я все еще корпел над бутылкой.

Пробка никак не хотела вылезать! Как я ни тянул, как ни покачивал, как ни поворачивал бутылку и штопор – пробка оставалась на своем месте. И все это время Саня, улыбаясь, поглядывал на меня и мои потуги. Его лицо выражало снисходительное умиление неопытностью салаги (я моложе его на 4 года) в деле открывания винных бутылок. Он не торопился показать класс, а ждал, когда я, подчеркнув свое бессилие, сам попрошу его об этом. Но я продолжал упорствовать и, когда уже на моем лбу выступил нешуточный пот, а пробка при этом не сдвинулась ни на йоту, Дьяков, махнув раскрытой ладонью над столом, сказал: «Дай… я… открою!»

Глаза его при этом насмешливо засветились.

Я осторожно передал бутылку и начал разминать уставшие, неразибающиеся пальцы, поэтому проглядел самое интересное (об этом мне впоследствии поведала Ирина) – как изменялось выражение сашкиного лица с радостно-улыбающегося на тупо-нахмуренное. Чем сильнее он тащил пробку, тем смурнее становился.

Пробка не вынималась!

Закончив разминать пальцы, я поднял глаза и увидел потрясающую по силе и красоте картину – трясущиеся от напряга сашкины губы, капли пота на лбу, вздувшиеся жилы на руках и… непоколебимую, как советский герой, пробку.

– Ни хера! Засахарилась! – сказал, с громким выдохом, Саша, поставив бутылку на стол. Его жена, заботливо, собственным платочком, вытерла ему совершенно мокрый лоб и начинающуюся лысину. Сашка устало шлепнулся на стул.

– Давайте ее отмочим – предложила Ирина.

Бутылку перевернули горлом вниз и засунули в стакан с водой, где она безрезультатно мокла минут десять. Безрезультатно потому, что после этого, ни у меня, ни у Сашки, не хватило сил вытянуть пробку.

– Бля! Сказка про репку! – прошипел Дьяков!

Тогда Светка посоветовала нагреть горло, которое расширится и освободит пробку. Ирина взяла кастрюльку и мы отправились на кухню, где на глазах ошарашенных общаговцев стали совать бутылочное горло в кипящую воду. Мы боялись что бутылка лопнет, но она не лопнула, но и пробка не поддалась, продолжая плотно сидеть на своем месте.

Обратно мы возвращались вчетвером, как оплеванные, – во-первых, возможность выпить испарялась с каждой минутой, а во-вторых – теперь вся общага будет потешаться, как два здоровых бугая не смогли открыть бутылку вина.

Вернувшись в комнату Саша смог сказать только одно: «Сука», при этом глядя на бутылку таким взглядом, что, по совести, она должна была бы от него расколоться, но она не раскололась.

Точно – сука.

И тут меня осенило – один в поле не воин! Я схватил бутылку, повернул ее горизонтально и ткнул донышком в сторону Дьякова.
«Тяни… тяни» – завопил я, ухватившись обеими руками за штопор. Мы потянули, каждый в свою сторону…

Хруста я не помню… меня подкосил стул,стоящий за моей спиной. Я зацепился за него, отчего упал на спину, не выпуская из рук штопор, пробку и полгорлышка бутылки. Дьяков же отлетел к двери, успев напоследок придать бутылке вертикальное положение.

По инерции, вино кровавым пятном плеснулось ему в лицо, стекая вниз на рубашку. Светка взвизнула от неожиданности, но, по тому как браво и гордо ее муж ставит откупоренную бутылку на стол, поняла, что это – не кровь.

Пока я поднимался с пола, поддерживаемый Ириной, Санька провел пальцем по излому и сказал:

– Не врет сопромат – ровно под сорок пять градусов сломалась!

Громкий хохот был ему ответом.

Вдоль по Кирова

У каждого человека в жизни бывают события, которые никогда больше не повторялись и о которых ты помнишь всю жизнь. О иных со страхом, о иных с легкой успешкой, о каких-то с радостным чувством, а о некоторых - с гордостью.

Вот так и я всегда горжусь тем, что пронес на своих руках Ирину от Московского почтамта до метро Кировская на руках.

Дотошный читатель скажет - невелик подвиг, подумаешь всего-то чуть более двухсот метров. Причем такую пушинку, как Ирина, весившую всего 46 килограмм. Но я спрошу - а у тебя было такое в жизни? Ты нес свою любимую на руках? По улице? А не в дверях ЗАГСа.

Поэтому не относитесь к моей гордости свысока.

 

Мы были в центре Москвы. Тогда еще туда можно было приходить и побродить старинными улочками, посмотреть на дореволюционные разваливающиеся здания, за каждым из которых была целая история, порою весьма интересная. А вот истории эти я в то время очень хорошо знал. Иринка любила меня слушать, поэтому в ее приезды в Москву, мы часто бродили по центру.

Ирина вспомнила, что хотела позвонить матери и мы зашли в Московский почтамт на улице Кирова (ныне Мясницкая), где был переговорный пункт. Но, за внешним спокойствием - вроде никто в почтамт не входил и не выходил, оказалось, что там кипит работа и во все телефонные кабинки стоит громадная очередь. Нам торопиться было некуда и мы решили подождать.

Не прошло и четверти часа, как мы услышали необучно сильный шум, доносившися с улицы. Подойдя к окнам мы увидели, что начался сильнейший ливень. Был июнь, было лето, поэтому зантяжного дождя можно было не опасаться. И точно, когда Ирина поговрила со своей мамой, ливень давно уже закончился.

Мы вышли из здания почтамта и обомлели. Вся мостовая была залита водой. Редкие, тогда, машины, поднимали целые фонтаны воды. Тротуары не были полностью залиты, но в больших лужах.

На Иринке были легкие босоножки и она, как кошка поморщилась при мысли о том, что ей придется ступать практически голыми ногами по холодной московским лужам. Это тебе не Саратов. Где и тротуар тепл от солнца, да и дожди не такие холодные. В Москве все наоборот.

Редкие прохожие выделывали курбеты обходя лужи и перепрыгивая через сильные потоки из подворотен. Зрелище весьма грустное.

Ирина, как мне показалось, хотела мне что-то сказать, но я опередил ее слова, подхватив на руки. Она взвизгнула и я пошел. Неся перед собой Ирину я плохо видел где я иду, поэтому шлепал по всем лужам и ручьям без разбору. К тому же с такой ношей я бы все равно не решился перепрыгнуть через поток - а вдруг поскользнешься.

Помню, что самое глубокое место было на пешеходном переходе через Бульварное кольцо. Мне помнится, что я утонул по щиколотку. Люди стоящие вдоль фасада входа в метро с интересом смотрели на нас, особенно на меня, без разбора шастающего по лужам.

Самое трудное ждало меня буквально у дверей в метро - лестница в четыре ступени. Но это было совершенно мокрая лестница, к тому же вокруг толпился народ, который приехал ма метро, ничего не зная о ливне, а теперь не знал, что делать, куда бежать или стоять. Главное было не поскользнуться. Иринка разболталась ногами, поэтому народ, пусть и не хотя, но освободил нам дорогу. Осторожно ступая, я поднялся на эти ступени, Ирина ногой толкнула дверь - и вот мы в павильоне метро Кировская.

Я ставлю ее на землю, распрямляя затекшие руки - теперь я могу отдышаться. Иринка настолько ошарашена необжиданной поездкой, что ничего не говорит мне, только глупо улыбается. Как все молодые, влюбленные и счастливые.

Вода рекой стекает с моих брюк и ботинок...

Мы вместе смеемся...

Все тот же чай

Моя молодость пришлась на предсмертную агонию СССР, который, предчувствуя свою скорую гибель, по меткому выражению Владимира Высоцкого «…как раненный зверь, напоследок чудил…»

Череда быстро сменяющихся безумных стариков, изображавших из себя руководителей страны, а на самом деле – считающих дни до своей скорой кончины, выдумывала все новые и новые издевательства над гражданами, вверенной им, страны. Создавалось впечатление, что, приближаясь к могиле, они думали только о том – какую бы пакость придумать, чтобы надолго остаться в памяти людей. Воистину, как пелось в какой-то детской песенке: «Хорошими делами прославиться нельзя» – последние коммунистические лидеры явно поступали согласно этому правилу. А может их, болящих, страдающих и мучающихся, так коробили радостные лица здоровых молодых людей, что они всеми силами пытались поскорее сделать их грустными и безрадостными. Мол – когда все страдают, то и нам легче.

Один кретин, прежде чем сдохнуть, развязал бойню, которая длилась в два с половиной раза дольше, чем Великая отечественная война и хоть потери были невелики91, но зачем они? Другой идиот, мучась в предсмертных корчах, устроил «проверки в магазинах», еще один, не слезавший из больничной койки, в натуре, живой труп – разгромил русский рок, приравняв самодеятельные концерты к уголовному преступлению. А самый последний (недаром, что последний), хоть и был не так стар и не так болен, но с головой явно не дружил – придумал «сухой закон», отчего всенародная ненависть распространилась не только на него, но и на его партию, да и на всю страну в целом.

Люди, как дикие звери, рыскали по городу ища где бы отоварить свои «водочные карточки», которые, наряду с реальными бутылками, превратились в своеобразную «твердую» советскую валюту – их копили, ими расплачивались, давали в долг – то есть обращались точно также как с казначейскими билетами. За водкой стояли громаднейшие очереди - народ открыто уходил с работы, чтобы не пропустить свое место и большинство начальников не противилось этому, поскольку у них в кармане тоже лежали карточки на водку.

Это было страшное, глупое, дикое время. Все в нашем мире рождается, живет и умирает. Не только люди и животные, но системы и государства, в том числе. А предсмертные муки ни у кого красивыми не бывают. Нам, как раз, и довелось прочувствовать это на своей шкуре.

В самый разгар горбачевского сухого куража, мы с Иринкой, которая приехала на несколько дней в Москву, решили сходить в кафе. Мне всегда нравилось кафе «Молодежное»92, памятное еще моему отцу, который иногда наведывался в молодости туда, где в 1962 году открылся первый джаз-клуб, а в 1967 году бит-клуб «КМ», закрытый после оккупации русскими Праги, осенью 1968 года.

В описываемое время, когда многие музыканты уже получили сроки и отправились в лагеря93, там все равно выступали какие-то группы или солисты. Во всяком случае – и музыка, и свет были на высоте. Да и сама планировка этого кафе в виде длинного коридора с нишами справа и слева, была очень уютной, давая возможность не только слышать, но и видеть выступающего, одновременно ощущая себя как бы в кабинете, что очень нравится молодым и влюбленным.

Я посещал это кафе, наверное с 1978 года, со всеми своими подругами: и с Аллой Лихтенбаум, и с Леной Новиковой, и с Любой Вересовой, и с другими, имена и внешность которых я уже позабыл, как за давностью лет, так и по краткости нашего знакомства. И все это время оно сохраняло свой стиль «маленького Запада» среди советско-социалистического ужаса. Вышколенные официанты, разговаривающие вполголоса, публика, среди которой не было любителей «простонародного» разгула. Да – тут выпивали, и, порою, выпивали много, но при этом сохраняли человеческий вид и достоинство94. В кафе был даже пожилой швейцар, одевавший тебе и твоей даме пальто, за что он получал пять или десять рублей95, но подобный, «барский», шик того стоил.

И вот, явившись туда в 1987 году, в качестве завсегдатая этого заведения, я обнаружил, что советский молот начали громить и этот, быть может последний, «оплот свободы» – в меню полностью отсутствовало спиртное. Мороженое, соки, великолепное «рыбное ассорти» и даже молоко в чистом виде и ни капли, ни капли, спиртного…

На ум пришла мысль, что америкосы ошиблись адресом и вторую атомную бомбу надо было бросать на Москву, а не на Нагасаки, поскольку от такого расклада расхотелось жить. Власть считала себя вправе регулировать личную жизнь своих подданных и определять – что мы должны делать, что мы имеем право делать и что – нам надо запретить. Причем во всем – начиная от книг, картин и фильмов и кончая едой и одеждой. Я это ненавидел всей душой! Почему «за меня думает фюрер»96? Почему я сам не могу решить – пить мне или не пить, носить длинные волосы или нет? Кого мне любить? Я что игрушка в руках лидеров, или дитя неразумное, или раб, который должен выполнять команды своих хозяев?

Но делать нечего – «***м дуба не сломить», как гласит русская пословица, и приходилось выкручиваться, что в общем-то было легко, поскольку советская действительность, где начисто отсутствовала служба быта, приучила нас к «Сделай Сам».

Оставив Ирину в одиночестве, я направился к швейцару, которого знал даже по имени, сейчас не вспомню какому – ну такому – швейцарскому – то ли Степан, то ли Иван. Зная, что я все-таки не ментовская волчина97, а порядочный человек, он вызвался меня выручить. Взяв «из кулака в кулак»98 25 рублей, он сказал, что бы я не пылил, а шел обратно и сидел спокойно, заключив свою речь словами: «все тебе, сынок, будет»!

Возвратившись к столику, я обнаружил, что Ирина не скучает в одиночестве, как я предполагал, поскольку свободные места за столом заняла какая-то совсем юная, лет двадцати, парочка, с которой Иринка вела оживленную беседу. Подсев, я тоже принял участие в разговоре, да так заговорился, что не заметил как к столику подошел стройный молодой официант с подносиком, на котором стоял небольшой заварочный чайничек и две маленькие, кофейные, чашки. Я поднял на него удивленный взор но, по тому, как эффектно он подмигнул мне правым глазом, понял, что это – камуфляга долгожданного коньяка.

Только мы поставили его на стол, как принесли заказанный ужин. Наши молодые соседи увлеклись поглощением деликатесов99, а мы, потихонечку, чередовали «чаек» с горячими блюдами и какими-то отвлеченными разговорами, на которые способны только влюбленные. Через какое-то время я заметил, что юноша, сидящий напротив, стал меньше обращать внимания, и на обед, и на свою подружку, а стал поглядывать, то на меня, то на Ирину. Его взгляды становились все более пристальными.

И тут до меня докатило, что наши, с Ириной, физиономии, от «чая» стали значительно краснее, разговор - намного душевнее и веселее, а речь – менее разборчивой. Это Преображение не могло пройти незамеченным, поэтому юноша так и приглядывался ко мне.

Поняв его страдания, я подвинул к нему, и чайник, и чашки, сказавши, что нам все равно поллитра коньяка не одолеть. Это так растрогало парочку, что они рассыпались в благодарностях, после чего сразу же начали прихлебывать «чаек» маленькими глоточками.

А я, в тот момент, когда Степан или Иван надевал на меня мою любимую вмфовскую шинель, чувствовал себя барином вдвойне. И из-за того, что могу дать десять рублей старику «на чай» и потому, что отвалил с барского плеча полбутылки коньяка юнцам.

Девушка, милая, я прошу – продлите!

Телефоном сейчас уже никого не удивишь. Он стал привычной, почти вездесущей, вещью, настолько прочно вошедшей в нашу современную жизнь, что кажется – так было всегда. Однако, в моем детстве телефона попросту не было. Да – я видел телефонные будки и, помню, как мать поднимала меня на руках, чтобы я мог покрутить телефонный диск. Но звонить и разговаривать мне было не с кем. Ни у бабки в деревянном доме, ни у мамкиных подруг в домах телефонов не было.

Чуть позже, когда мы переехали на Хорошевку, я видел очереди, стоящие, и в дождь, и в мороз, и в жару, к телефонной будке у нашего подъезда. Но сам я телефоном опять не пользовался, поскольку некому было звонить и увидел его первый раз только в 1970 году, когда мне стукнуло аж целых десять лет100.

Я сразу воспринял телефон обыденно, наверное потому, что в одно время с нами, телефоны появились и у всех наших знакомых. Дольше всего отсутствовал телефон у моей тетки, жившей в переулке Мечникова на Садовом кольце, но и та, в 1974 году, получила квартиру в Бибирево уже с телефоном.

Но телефон так и не стал для меня чем-то особым, необычайным, святым – разговаривал я по нему мало. Звонил, иногда, матери на работу, своим школьным друзьям, подругам, а потом и любимым, но… почти всегда до них было проще дойти или доехать, чем дозвонится. К тому же я любил и люблю живое общение. Дышать в тяжеленную телефонную трубку тех лет мне было неинтересно.

И только, наверное, своей первой любви я звонил с необычайным трепетом101, но тот трепет был вызван отнюдь не восхищением возможностью говорить с человеком, находящимся вдали от тебя, а самим предметом моей страсти, желанием видеть ее, быть рядом с ней…

Моя мать хоть, и строила, и проектировала междугородные линии связи, но в другой город, на моей памяти, звонила только раз. Тогда я болел и она не ходила на работу, а разговор был срочный и ей пришлось позвонить из дома. Этот звонок обставлялся как священнодействие. Сначала мать звонила на станцию, заказывая разговор, потом ей перезванивали и сообщали, что линия исправна – ожидайте соединения. После чего она, как на пружинах, минут сорок сидела возле телефонного аппарата. И вот, наконец, раздался необычный – дерганный – неравномерный звонок – отличительный признак междугороднего разговора. Мать рывком схватила трубку, произнесла несколько непонятных слов и цифр, записала что-то на бумажку и повесила трубку. Финал меня разочаровал! Такая сказочная подготовка и такой прозаический конец.

Сам я впервые воспользовался межгородом, когда познакомился с Нурхаят, живущей в Алма-ате, но, поскольку отношения между нами не сложилась, звонили мы друг другу редко и эти звонки не были для меня знаменательными. Я их как-то упустил из жизни.

И только с Ириной я осознал, какое же это чудо – телефон. Пусть только голосом, но все-таки на какие-то мгновения соединяющий влюбленных, у которых нет возможности увидеть друг друга не то, что через несколько часов, а даже и через несколько дней. Я в полном объеме пережил и прочувствовал то, что хотел передать Высоцкий, когда писал: «Стала телефонистка Мадонной – расстоянье на миг сократив!» или «девушка, милая, я прошу – продлите!» Сколько раз, звоня из переговорного пункта, мне самому приходилось буквально выкрикивать: «Продлите!» И, зачастую, получать в ответ упрек: «Да сколько можно сюсюкаться – очередь ждет!»

Звонили мы друг другу часто, буквально каждый день. По этой причине мне были известны все переговорные пункты в округе. Я выучил наизусть – в какое время и в каком пункте очередь минимальна. Из-за наплыва командировочных, в Москве пользоваться междугородным телефоном было весьма трудно. Порою приходилось по полчаса, а то и по часу стоять в очереди. Да и говорить подолгу не удавалось – стоящие позади начинали вести себя неспокойно – сначала мельтешить возле двери, затем и постукивать по ней и в завершение, врываясь с руганью и угрозами. Даже мои широкие плечи их не пугали. До драки, слава богу, дело не доходило не разу, но за воротники и галстуки я несколько «горячих голов» отменно оттаскал.

Поэтому нам все-таки пришлось изыскивать другие способы звонить друг другу.

К тому же разговоры были недешевы. Не помню тогдашних расценок102, но помню, что мог запросто проболтать около рубля, так и ничего толком не сказав. И здесь приходила на помощь смекалка и народный опыт.

Все началось в далеком 1974 году, когда я лежал в больнице, где на стене висел телефон за пресловутые «две копейки». Эти «две копейки», в народе именуемые «семишником», тогда были на вес золота103. Мать приносила мне их поштучно, а поскольку в больнице мне было скучно и я звонил всем подряд – мне их вечно не хватало. И тогда старшие парни научили меня как привязывать монетку на ниточку и звонить бесплатно. Помимо этого они показали мне как сделать «писку»104 из трехкопеечной монеты, которой я за свою жизнь, слава Богу, так и ни разу не воспользовался и она долго провалялась в старой мамкиной квартире, а потом исчезла куда-то – видимо мать ее выбросила.

Просверлить дырочку в монете оказалось делом весьма простым, когда под руками есть вилка из нержавейки, а срезать фаски о бетонный подоконник – вообще ерундой. Ведь в больнице, как и в зоне – времени навалом. Ниточку мы нашли где-то в перевязочной. День-другой и все готово! Главной хитростью было то, что монетку требовалось выдернуть перед тем, как повесить трубку, иначе лючок монетной коробки, закрываясь, защемлял нить.

Казалось бы – все просто… Но… сильных мира не обмануть – за мой украденный звонок расплачивался следующий звонивший, монетка которого проваливалась в автомат вхолостую. Было даже такое понятие «съел монету». Поэтому приходилось действовать осторожно – если в очереди заметят монетку с веревочкой, то могут и побить. Особенно сложно было в больнице, где ограниченный контингент105. Либо приходилось выжидать, покуда возле автомата никого не будет, либо идти на другой этаж в другое отделение, где тебя никто не знал, а потом несколько дней там не появляться106.

Точно также я поступил с «пятнадцатикопеечной монетой», которой оплачивался межгород. Та же самая веревочка… к тому же не надо было опасаться того, что ее кто-нибудь заметит – практически всегда у кабинок были непрозрачные стенки, прозрачной оставалась только дверь, которую я загораживал своей широкой спиной, сохраняя тайну. Хотя – безопасность превыше всего – и я, позвонив, быстро покидал помещение, для оправдания своего бегства, глянув на часы со словами: «Кошмар» или «Ой» или «Опаздываю».

Помимо этого, я научился применять двухкопеечные монеты вместо пятнадцатикопеечных. Две копейки весили 2 грамма при диаметре 18 мм и толщине 1,1 мм, а пятнадцать копеек 2,5 грамма при диаметре 19,56 и толщине 1,3. Толщина играла мне на руку - надо было нанести лишние полграмма на монетку. Вначале, я попробовал окунать их в расплавленный припой. Но трудно было добиться нужного веса. Мне пришел на помощь, ныне покойный, Роберт Васильевич Воронцов, старший мастер нашей кафедры и изобрел способ превращения 2 копеек в 15. Дело было выгодным, но надо было находить семишники, что, само по себе, было сложно.

Время шло – мы звонили и звонили с переговорных пунктов, а потом, в какой-то момент, нам это, как-то резко, надоело и мы начали, понахалке, звонить друг другу с наших рабочих телефонов. Причем не сговариваясь друг с другом. Не скажу – кто позвонил первым – я или она. Скорей всего – Ирина, хотя???… не помню!

У меня в лаборатории был, практически, свой кабинет, да и к пяти часам вечера большинство сотрудников разбегалось по домам, а вечерние преподаватели приходили не раньше шести, поэтому с пяти до шести был натуральный «тихий час». В большом зале было темно, в лаборатории тоже, только изредка горел свет в кабинетах Сечкарева или Шиловича, да тускло освещался коридор, идущий от входных дверей. Вот тогда мы могли беспрепятственно сюсюкаться часами. Ирине приходилось ждать моего звонка битый час, поскольку из-за поясной разницы во времени, когда у меня было пять, у нее - уже шесть вечера.

В таких беседах, незаметно пролетело полтора года. Мы настолько свыклись с нашими ежедневными беседами, что позабыли о том, что воруем государственные деньги…

И вот, однажды, заведующий кафедрой Владлен Иванович Баловнев вызвал меня в кабинет и предъявил счет за межгород на какую-то, по тем временам, астрономическую сумму – то ли две тысячи рублей, то ли четыре. И спросил – что это? Я, не моргнув глазом, ответил, что проговорил их с подругой и, если у Баловнева есть такое желание, то он может поднять шум и привлечь меня к уголовной ответственности. Но последнее уж точно чести кафедре не прибавит, учитывая, что работавший среди нас Олег Гафуров, два раза был осужден на различные сроки, да и Юрий Маламут в самом начале своей карьеры, хоть и был оправдан, но обвинялся в изнасиловании малолетней. Так что кафедра у нас - с душком! Выплачивать похищенное я не буду, ни при каких обстоятельствах, поэтому, для Владлена Ивановича, кафедры Дорожных Машин, да и для самого МАДИ, лучше будет эту историю замять, покрыв недостачу из какого-нибудь научного договора и вдобавок, если очень чешутся руки, уволить меня по собственному желанию.

Баловнев, привыкший к тому, что перед ним все ходят на цыпочках, просто очумел от моего хамства107. Он, явно, надеялся на укорение, со своей стороны, и покаяние, с моей стороны, а вместо этого получил от меня указание, как не опозорить занимаемое кресло. Немного изменившись в лице, Владлен Иванович вежливо попросил меня выйти из кабинета, но, после этого, ничего никому не сказал, недостачу покрыл… а я уже больше не нахальничал и по межгороду не звонил.

Обидно, но Ирине досталось больше, чем мне. Недостачу и там покрыли, но придали дело огласке, правда, не вынося сора из избы, устроив ей «пескоструйную очистку» на комсомольском собрании института, которую она с честью выдержала.

Снова в мою жизнь вернулись переговорные пункты, очереди в кабинку и монетки на ниточке…

Попугай

Пенсионерка Анна Сергеевна, бывшая турковчанка, почти всю жизнь прожившая в Москве, неоднократно давала нам с Ириной приют, поскольку у нее была свободная комната в квартире, а сама она, почему-то, довольно редко бывала дома. А если и бывала, то проводила время у телевизора.

Вместе с ней жила мальтийская болонка Жулька и Попугай, имени которого я не помню. Да и было ли оно у него? Звали мы его всегда, или Попка, или Попугай.

А вот с Жулькой вышел у меня конфуз. Слыша, как Анна Сергеевна называет ее ласково Жуля, Жуленька, Жулька и решив, что это сокращение от слова «Жулик», я однажды задал вопрос: «А что? Собачка отливается вороватым характером?» Чем привел бабушку в крайнее возмущение. Кто бы мог подумать, что Жулька на самом деле была Джульеттой! Анна Сергеевна с обиженным лицом, принесла и показала собачий паспорт, где черным-по-белому было написано «Джульетта и что-то еще, которое я позабыл, типа фон-Тан». Но русская гортань непривыкшая к таким оборотам речи снизвела Джульетту до Жульки.

Жулька, по виду обычная собачка, ненавязчивая, большую часть жизни проводящая на своем коврике в бабушкиной комнате, справа от телевизора, отличалась необыкновенной чистоплотностью. Видимо сказывалось, что она «Джульетта фон-Тан». На улице она старательно обходила любую грязь, лужи и окурки, которых, в то время, на улице валялось великое множество. А, если, приводя ее домой, хозяйка, забывала протереть ей лапки, то она разражалась несвойственным для нее громким лаем. И уже через минуту раздавалось: «А теперь вторую лапулечку... вытрем заднюю лапулечку... а теперь носулечку...»

А вот попугай был совершенно неординарным явлением. Настоящий «пиратский» попугай, какого часто рисуют на картинках к произведениям Стивенсона. Громадный - сантиметров тридцатипяти ростом, он походил на обрубок ствола дерева - настолько он был толст. В его оперении, по-моему, собралась не только вся радуга, но, вообще, все цвета, какие может себе представить воображение. Но превалировал зелено-синий с вкраплениями желтого. Цвет холхолка, который он горделиво поднимал по причине и без причины я не помню. Кажется там было больше белого цвета. Очень самостоятельный и самодовольный, он чем-то напоминал попугая Кешу из известного мультфильма. С одной только разницей - Кеша вызывал смех, ну а наш Попугай уважение и даже страх.

Первое мое знакомство с ним состоялось на кухне квартиры Анны Сергеевны, где он сидел в огромной клетке и грустно вертелся на жердочке. Тогда я не знал, что его заперли специально перед моим приходом, дабы чего не случилось, поскольку Попугай не любил чужих. Для меня он был всего лишь красивой птичкой - игрушкой, учитывая мое городское, далекое от природы, школьно-московское воспитание. Поэтому в какой-то момент, чтобы привлечь внимание, совершенно не глядящего на меня попугая, я постучал рукой по клетке и чуть было не сунул туда палец. Иринка обеими руками отдернула мою руку и прижала ее к столу.

- С ума сошел?

- А что? Чего ему будет? - возмутился я.

- Ему? - с удивлением и усмешкой произнесла Ирина - Тебе!

Она откуда-то вытащила карандаш - На! Смотри!

С этими словами она просунула карандаш через прутья клетки..

Попугай накинулся на него, как бешеный. Его клюв, в мгновение ока, нарубил карандаш на мелкие, равновеликие кусочки. Он сделал это так чисто, как я бы никогда не смог сделать, ни ножницами по металлу, ни ножом. Я вздрогнул, представив, что эта тварь, таким же макаром, нарезает мой собственный палец.

- Это тебе не игрушка! - назидательно сказала Ирина. - Вообще-то он карандаши не любит - мягкие слишком. Ему надо пожестче.

И продемонстрировала тот же самый фокус, но уже с веточкой потолще моего пальца. Нарубил!

Вот Анна Сергеевна ходит по двору и секатором отрезает для него ветки. У нее тут, в шкафчике, их целая куча. Клюв попугая постоянно растет, как у кролика зубы. Летом-то он летает - тогда проще. И ветки грызет, и дупла долбит.

- Куда летает? - удивился я.

- На улицу - ответила Ирина.

- Он, что еще и возвращается - недоуменно спросил я, памятуя, как у моего школьного приятеля навсегда улетели два волнистых попугайчика.

- Возвращается-возвращается, еще как - плечом форточку толкает.

- Фу, ты, черт! - вымолвил я, удивленно. Действительно, это было единственное, что я мог сказать, в такой ситуации.

На самом деле летун он был никудышный. Полет какой-то неровный, рваный, очень похожий на куриный. Но, при этом, он обладал невероятной подвижностью и скакал по веткам с такой прытью, что очень быстро терялся из виду. Взлететь он мог куда угодно, но ступенчато с одной ветки на другую или с дерева на дерево. Даже на окно четвертого этажа он поднимался в два приема - сначала до второго, а оттуда - на четвертый.

Я натаскал ему много всяких деревянных предметов, пытаясь понять, где лежит предел его силы. Конечно, ручку от лопаты я ему не предлагал, но все остальное, потоньше, он перекусывал запросто. Как-то я, со злости, сунул ему в клетку толстый гвоздь... Тогда он так глянул на меня, своим кругляшом, что мне стало не по себе. Ведь помимо мощного клюва, Попугай обладал весьма внушительными лапами с такими когтями... Что я не понимаю, как пираты сажали его на плечо, если только у них не было накидки из лошадиной кожи.

Как-то Ирина сказала, что наверное нечто подобное было и Робинзона Крузо. Я же ответил, что наш Попугай - это и есть Робинзон Крузо. Ведь он здесь живет на необитаемом острове. Нам, людям, это трудно сразу понять, но ведь необитаемый остров - это не то место, где ничего нет. Это то место, где нет твоих сородичей. А здесь он обречен на вечное одиночество, среди чуждых ему животных, здесь нет никого, кого он знал там - у себя дома. У него никогда не будет друзей, подруги, потомства. Здесь все чужое и чужое ему. Ирина ужаснулась сказанному и даже всплакнула, вникнув в суть ситуации. А я ей посоветовал прочесть «Половину жизни» Булычева.

История этого Попугая весьма загадочна. Купили его в конце 50-х годов в Москве на Старом Птичьем рынке в Калитниках. Но откуда и каким путем эта птица попала в нашу страну неизвестно. Вероятнее всего, что ее привез какой-нибудь военный или дипломат. Может ему подарили Попугая, а может быть он его и купил. Птица красивая, редкая, говорящая! Привезти-то он привез, да быстро понял, что такое животное в домашней обстановке весьма и весьма неудобное. Не то, что там кошка или собака.

Во-первых, грязи от него было море. Птицы для того и созданы, чтобы разносить и раскидывать семена. В природе это хорошо, а в доме - нет. Сколько не убирала Анна Сергеевна пол, возле его клетки, но вся кухня вечно была забросана семечками, шелухой, пометом, вычесанными перьями и прочей дрянью.

Держать его постоянно в клетке было невозможно, поскольку в маленькой он, рано или поздно, начинал беситься. Значит, или выпускать, или делать не клетку, а вольер.

К тому же, неуправляемое и довольно опасное животное. Собака, само собой, но даже кошка, все-таки понимает кое-какие команды, а окрики - уж тем более. Для Попугая останавливающих факторов не существовало.

Уже один тот факт, что он не любил чужих людей, приходящих в дом, из-за чего его заперли перед моим приходом, создавал большие сложности. Был случай, когда он пытался атаковать слесаря-сантехника, пришедшего прокачивать канализацию. Хорошо, что хозяйка была рядом и под рукой у нее оказался веник. Она не только не дала Попугаю подлететь к рабочему, но и несколькими ударами зашвырнула его в комнату, где и заперла. Как она сама утверждала, это было нелегко, но испуг придал ей силы.

Породы его никто не знал, да и все, у кого я спрашивал про него, когда еще хорошо помнил, как он выглядел, ничего толком ответить не могли. А несколько лет назад, в разговоре с одним любителем и знатоком природы Африки, мне было сказано, что «как на Кавказе в каждом ауле свой народ, так и у них - свой попугай». Но мне думается, что это был подвид конголезского попугая.

Через некоторое время, когда он уже попривык ко мне, его начали выпускать из клетки. Он перелетал с одного шкафа на другой, забавно ходил по прихожей, почти также, как Кеша в мультфильме, чем приводил нас в неописуемый восторг. Зато с собакой Жулькой он вел себя довольно странно. Хотя сейчас, когда я знаю, что большинство животных, а уж, тем более птицы и собаки, прекрасно слышат и воспроизводят ультразвуки, мне это странным уже не кажется.

Но тогда удивительно было видеть попугая и собаку, играющих «в гляделки». Иногда они садились рядом, но смотрели в разные стороны. Но вот, что самое непонятное и необъяснимое - они никогда не разговаривали голосом. То есть - собака не гавкала, а попугай не щебетал. Только молчаливое общение... О чем? На каком языке?

А ведь попугай был говорящий! Хотя говорящий это довольно громко сказано. Говорящих попугаев, по идее, не существует. Сколько мне не приходилось слышать разговоры попугаев, их речь с большой натяжкой можно считать человеческой. Но вот звукоподражание этих птиц просто феноменальное. И в этом искусстве наш Попугай достиг больших успехов.

Соседи рассказывали Анне Сергеевне о том, что надоедливая, истошно мяукающая за окном, кошка, оказалась ее Попугаем. Сколько раз хозяева собак приглядывались - что за кошку загнал на дерево их питомец? И обнаруживали, вместо нее, Попугая. Он умел шутить - вихрем разбегались с помойки, обезумевшие от страха коты, заслышав лай Попугая. Они подкрадывались к нему, как к птице, как к вкусной добыче, а вместо этого находили злейшего врага. Бедные кошки!

 Но в доме, ни кошек, ни собак я от него не слышал. В доме, он воспроизводил голоса совершенно незнакомых для нас птиц. Наверное, он вспоминал навсегда и, к сожалению, не по своей воле, покинутую Родину. Своими трелями он создавал нам необычайно романтическое настроение. Мы притушали свет, оставляя его только в дальней комнате, памятуя о том, что птицы в темноте молчат и, обнявшись, слушали песни далекого теплого леса. Один раз мы случайно погасили свет полностью, а Попугай, не обратив на это внимания, продолжил свой концерт. Почему? Может быть, чтобы замолчать, ему нужна абсолютная темнота, а видя свет, проникающий с улицы через неплотно закрытые шторы, он не считал это темнотой. А может быть это был концерт специально для нас - благодарных и счастливых слушателей. Кто знает?

Любил он садиться на окна тех квартир, где были собаки и мяукать или гавкать, наслаждаясь через стекло бешенным лаем и прыжками несчастного животного. Хотя одна его встреча с собакой закончилась трагически. Может собака оказалась слишком проворной, а может Попугай малость оплошал. Но на него, сидящего на ограде помойки, кинулась собака, щелкнув зубами почти у его клюва. Что произошло потом, никто, в том числе и хозяин несчастного животного, даже предположить не мог. Попугай сел собаке на плечи и клюнул ее в голову. Как результат - раскроил череп. Говорят, что подобные птицы запросто раскалывают кокосовые орехи. Что для них череп какого-то там добермана.

Пусть и не блещут умом попугаи, но звукоподражание их осмысленно. Кстати, в книгах я так и не нашел разумного объяснения этой особенности. Если бы они были хищниками то все просто - манок. Но они вегетарианцы. Загадка? А если - защитная функция? Похоже, ведь попугаи часто повторяют последнюю произнесенную фразу. Вот к нему подкрадывается хищник и, например, рычит или сопит. И вдруг слышит те же самые звуки, там, где только что был попугай. Значит его сожрал другой такой же хищник! К тому же мы совершенно не знаем тот мир в котором они жили миллионы лет назад.

Как бы там не было на самом деле, но похогже, что Попугай все же использовал чужие звуки как манки. Стоило ему заскучать в одиночестве, как в дверь кто-нибудь звонил. Звонил настолько естественно, что мы подходили и даже открывали, обнаружив за ней пустоту. Попугай звонил не только дверью, но и телефоном, заставляя нас выбегать из комнаты. Ведь заметил, хитрец, как люди бегут и к звонящей двери и к звонящему телефону.

А однажды, вечером в полумраке, в соседней комнате включился телевизор. Диктор что-то рассказывал, потом заиграла музыка и опять заговорил диктор... Это было невероятно - в пустой комнате телевизор включился сам собой! Я, распахнув дверь, выскочил в коридор, но в комнате было темно - экран телевизора не светился! Это Попугай, заскучав, приглашал нас составить ему компанию.

И вот эта его способность - не просто звенеть, лаять и мяукать, а запоминать и воспроизводить значительные по объему и совершенно различные по содержанию звуковые фрагменты нас убила. А что если, он запомнит наши с Ириной звуки, когда мы остаемся друг с другом, как мы считаем, наедине А на самом деле с отличным и, все-таки, не совсем разумным магнитофоном. Не дай бог он их воспроизведет!

Но, видимо, я был не прав, говоря - неразумный. Попугай оказался разумным, тактичным и вежливым животным. Эти звуки он, может и записал, но не разу не повторил... За что ему огромное спасибо!

 

Домашний альпинизм

Человек в состоянии сильного испуга, особенно, когда времени на размышление мало, способен на абсолютно несвойственные для себя поступки, на то, что он никогда бы не сделал обдуманно.

Произошло это в Москве, в районе Строгино, где проживали, то ли дальние родственники то ли знакомые Ирины. Уезжая в отпуск на Черное море (которое тогда считалось теплым Югом) они предложили Ирине пожить некоторое время в их квартире, чтобы, как говорится и квартира не пустовала, поскольку пустую квартиру ограбить легче, да и мы имели свое любовное гнездышко. .

Ох! Велик в нашем народе страх перед ограблением. Испокон веков, все русские жилища, по большей части, напоминали собою крепости. Начиная от княжеских дворов и кончая дворянскими усадьбами. Мелкопоместные дворяне, имеющие всего-то десяток душ, и те, держали их при себе, дабы отразить нападение разбойников. Даже Христос не спасал от воров – в отличие от Европы, Православные церкви, имеющие на окнах крепкие решетки, даже в городах запирались вечером на ключ. А уж что говорить о сельских церквах!

Бесплатная раздача квартир горожанам стократно увеличила страх за свой маленькое, но все-таки свое, имущество, свой мирок, созданный собственными руками. К тому же непомерная жадность, невосприятие, а, порою и просто отсутствие, необходимых сервисов в Советской Стране, привели к тому, что квартира стала сосредоточением всего того, чем жил человек. Она служила, и спальней, и кухней, и банком, и ломбардом, и складом, поскольку в ней, и жили, и готовили, и прятали деньги, и хранили зимние вещи, а также собирали все нужное и ненужное имущество, в условиях тотального дефицита, как говорится – на всякий случай.

Иринка быстро освоилась в незнакомой квартире, которая была по тем временам «богатой» - обставленная, хоть и советской, но гарнитурной мебелью. На кухне имелся надплитный фильтр, который правда не был подключен к вентиляции, но… он был! А это считалось большим шиком. Ведь у большинства семей стиральной машинки-то не было. Да, удивительно, как быстро бытовая техника, с гибелью СССР, вошла в нашу жизнь и стала совершенно обыденным явлением. У всех теперь есть и фильтр, и чайник, и стиральная машинка, и свчуха и много-много разных бытовых устройств. Ну есть – и есть! Чего такого! Никого не удивляет.

 

 

Иринка восхищалась увиденным и уверяла, что на такой кухне готовить одно удовольствие, поэтому с головой ушла в кулинарию. Вообще, она не находила упоения в готовке, считая это, как считало большинство разумных советских женщин, лишенных, и общественного питания, и полуфабрикатов, потерянным временем и бессмысленным трудом. Но в этой квартире, она ни с того ни с сего разошлась. Изобретала какие-то супчики и салатики-винегретики из того скудного набора продуктов, которые продавались в конце 80-х годов в московских магазинах, и я скажу – делала это достаточно успешно.

И вот как-то раз я пришел в то время, когда она готовила свой очередной кулинарный шедевр. Я позвонил в дверь, она оставив все на плите, побежала открывать дверь и…

…что на нее нашло – кинулась ко мне на шею, не дав даже войти в квартиру. Я чувствовал через тонкий халатик тепло ее любимого тела и никак не хотел расцеплять руки. Мы целовались и целовались, забыв обо всем на свете и уж тем более о двери. За это время она, резко распахнутая Ириной, незаметно остановилась в движении, а потом, увлекаемая ветром, дующим, через открытое кухонное окно, стала закрываться. Мы, очнулись только тогда, когда она с шумом захлопнулась.

Иринка побледнела, ведь она выскочила, не взяв с собою ключи, а в двери был установлен самый идиотский в мире «английский» замок, разрекламированный и насаженный на советскую почву, шведской или финской фирмой «Эблой», который защелкивался сам при закрывании двери. Ничего более идиотского я в жизни не встречал. Несколько раз мне самому, в детстве, приходилось куковать часами на лестничной площадке без ключей, пока, достигнув двенадцатилетнего возраста, я не выломал из замка эту защелку, превратив его в совершенно обычный замок.

Вот влипли – стоим в холле 8 этажа, чужого дома, около чужой квартиры. За запертой дверью варится суп, включен газ и никакой надежды открыть дверь, поскольку второй ключ - у хозяйки квартиры, которая в тот момент грела задницу на Черном море. Больше ни у кого. И никого знакомого, кто мог бы помочь, рядом.

Я начинаю размышлять как бы отжать эту чертову дверь – ведь ее держит только маленький язычок защелки. Но останутся следы взлома, а нам за это спасибо не скажут. Хотя если суп зальет плиту и газ взорвется – тоже. Но мне нужен инструмент! А туда-обратно – это уже часа два, как минимум.

Время, время, время, - оно работало против нас.

Вдруг Иринка срывается с места и начинает, как безумная, звонить в соседнюю квартиру, до тех пор пока оттуда не выходит женщина более, чем средних лет, которой она сбивчиво объясняет ситуацию. «Кошмар!» – отвечает та, проглатывая букву «р» – «я давно их предупреждала, чтобы они сменили этот замок – он до добра не доведет. Так и случилось!» Иринка добавляет, что хочет посмотреть – нельзя ли перебраться с балкона на балкон. Женщина неуверенно отвечает ей: «Ну…Посмотрите…», а она уже вихрем проносится туда через всю квартиру.

Догоняю… смотрю… Между балконами – бетонная перегородка, хотя и довольно тонкая. Внизу метров двадцать-тридцать пустоты. Высоты я с детства боялся, и, в подобных ситуациях, чувствую себя всегда очень неуверенно. Поэтому на секунду отворачиваюсь и отхожу от перил, чтобы немного унять охватившее меня головокружение, – а когда поворачиваюсь – вижу что Ирина уже стоит с внешней стороны балкона, держась обеими руками за поручень…

Я столбенею… за спиной слышу сдавленный шепот испуганной женщины: «О! Какая рискованная девочка…»

Первым делом, хочу кинутся и подстраховать Ирину. Мышцы мои напрягаются, готовясь к рывку, но.. я не делаю ни шагу. Я замираю, осознав тот факт, что она сейчас мысленно не со мной. Она одна, один на один со своей задачей. Любое мое движение, окрик, а уж тем более прикосновение, собьет ее с толку, испугает, и тогда падение неизбежно. Удержать ее я не смогу – на ней только домашний халатик из какой-то скользкой ткани. Она вылетит из него как пробка из бутылки.

Раз решилась – пускай делает все сама.

Позовет – подойду.

А пока мне надо стоять и ждать, что же будет дальше…

Все произошло так быстро, что я едва успел заметить, как. Казалось, что она делает всего лишь один, но только очень большой, шаг и оказывается на краю, но уже своего, балкона, рывком переваливается через перила и вот уже стоит там с удивленно-радостной улыбкой, как будто бы и не понимая, как это у нее все так гладко получилось.

Я слышу за собою вздох облегчения. Женщина, вытирая пот со лба, сбивчиво объясняет мне, что, знай она иринкину решимость, то не в коем случае не позволила бы ей перелезать, ведь та просила только «посмотреть». И вообще она не понимает как поддалась на такую провокацию.

Бедная женщина, глядя на нее, думаю я, заметив как потрясываются ее руки. Она представила какой бы содом поднялся, если бы Ирина упала. Понимая, что ничем успокоить я ее не могу, говорю «Спасибо», добавив «Надеюсь, что это – между нами!» и выхожу в лестничный холл, где вижу Ирину, высовывающуюся из приоткрытых дверей.

– Заходи, быстрей! – почти шепчет она мне – я после всего случившегося двери этой боюсь как смерти…

Но молодость очень отходчива и забывчива, потому что у нее есть такие средства, которые позволяют забыть обо всем на свете, потерять счет времени и жить только одним единственным мигом блаженства.

P.S .

Ключ от этой злополучной двери Ирина повесила на шею и не расставалась с ним, ни днем, ни ночью.

Запах женщины

Удивительная штука человеческая память!

Что только в ней не хранится. Иногда кажется, что она, втупую, как видеокамера, записывает всю нашу жизнь от начала и до конца. Все, абсолютно все, туда попадает. И увиденное, и услышанное, и цвета, и запахи, и наши мысли, и наши чувства, и ощущения, и впечатления, прочитанные книги, просмотренные фильмы… все, ну, абсолютно, все.

Вот только не выходит нашу память взять и прокрутить, как кинопленку, в поисках нужного места. Видимо наш мозг настолько медленный, что прокручивать «ленту памяти» он будет со скоростью записи, и на просмотр жизни потребуется целая жизнь. Нет у него «ускоренного воспроизведения».

Поэтому, вспоминая что-либо, мы используем какие-то опорные точки, то, что как говорится, врезалось в память, тем самым сокращая объем поиска. А уж потом, найдя нужную, начинаем ходить вокруг-да-около нее.

Вспоминание – интереснейшая игра ума. Вспомнить, на самом деле можно все – и запах, и цвет, и силу ветра, и номер дома мимо которого проходил, и марку автомобиля, который притормозил рядом – надо только постараться. Вообще, вспоминание схоже с восхождением на вершину. Хотя бы даже по тому, что умению вспоминать надо учиться. Причем учится долго и упорно. Тренироваться не раз и не два. Не каждому это по силам, но, если освоишь это умение, то не перестаешь удивляться тому, насколько же емка наша память.

Подобно альпинисту, вспоминающий находится в полной неопределенности, где-то между небом и землей, зная лишь то, что двигаться надо вверх. Но как?..

Вот он шарит рукою по поверхности склона, которая, как назло совершенно гладкая. На которой не за что зацепится, а те, случайные выступы, которые нащупывает рука, обламываются и падают вниз, в никуда… Очень похоже, когда мучительно пытаешься выудить хотя бы какой-то мельчайший штрих, сохранившийся в памяти. Что это – лицо, слово, а может время года, здание, звук, запах – что угодно, что угодно…

Найдя его, и закрепившись на нем, можно искать следующий. А найдя несколько штришков в своей памяти, можно на них подтянутся повыше, выуживая все новые и новые подробности из своей памяти. И так, шаг за шагом, продвигаться к вершине своих воспоминаний.

А при определенной тренировке можно вспомнить не только под каким деревом мы стояли, но и как светило солнце, и как сильно дул ветер, и что она говорила, и что ты отвечал, и даже покрой пальто случайно проходившей мимо женщины.

Интересно, что воспоминания бывают как осознанные, когда мы, как говорится – вспоминаем-тужимся, поскольку нам или надо вспомнить или мы просто хотим вспомнить. А бывают воспоминания неосознанные, нежданные, порою даже нежеланные, выискиваемые нашим подсознанием, как будто бы без нашего хотения. Но это мы так думаем, а на самом деле… на самом деле это даже не воспоминания, это то, что мы не хотим забывать, то, что мы БОИМСЯ ЗАБЫТЬ, несмотря на то, что такие, непрошенные, воспоминания порою причиняют жестокую боль. Они, как стрижи, летают по небу нашего подсознания и мы, внутренне, постоянно следим за тем, как бы они не улетели.

Стоит только спрятаться от дождя под дерево и вот уже вспоминается, что тогда был ТАКОЙ ЖЕ дождь и мы стояли ПОД ТАКИМ же деревом, ты смотрела на дождь, а я смотрел на тебя и видел вр всем мире только твои чудесные волосы и впитывал их запах!

Застряла чья-то машина в снегу – на память приходит – как мы шли поздно вечером, зимою и ты сказала – помоги вытащить... Как я толкал изо всех сил эту разнесчастную «Волгу», бахвалясь перед тобой своей молодецкой силою, а ты смеялась, отряхивая с шапки мелкий легкий предновогодний снежок.

 

Ирина, когда мы только что познакомились, жила в общежитии
МАДИ на Соколе, в шестом корпусе, на втором этаже, в тридцать девятой комнате, почти над самым входом.

Как-то в конце апреля она купила аэрозольный баллончик с дезодорантом. Казалось бы – мелочь, да тогда было не то время. Такая покупка была необычайно ценна, поскольку, В СССР, дезодорант как таковой108, а уж тем более в аэрозоли, был необычайной редкостью. Множество девчонок приходили посмотреть, понюхать и понемногу побрызгаться. Баллончик переходил из рук в руки несколько дней и наконец – сломался. И как сломался!

Иринка взяла его в руку, направила на себя, нажала на кнопочку, раздался щелчок и палец соскользнул вниз вместе с отломившимся клапаном, а из образовавшейся дырки рванула мощная струя жидкости. Хорошо, что вверх, а не в лицо! Но, все равно, захлебнувшись брызгами и запахом, она инстинктивно ринулась к двери, отбросив баллон в сторону, где он еще некоторое время прыскал в разные стороны струей, как волчок, вертясь на полу.

Не прошло и минуты, как все закончилось. Баллон лежал неподвижно около кровати, но запах… Запах, яркий как солнце в пустыне и острый как нож, заполнил комнату и, в открытую дверь, потянулся по коридору. На шум и вонь стали сбираться соседи… Кто-то догадался открыть торцевые двери этажа, чтобы, по крайней мере, продуть коридор. Кто-то, прикрыв лицо тряпкой, добрался до окна и распахнул створки… в общем, ребята помогли… и к вечеру, когда я пришел, резкий запах выветрился из комнаты, но остался аромат дезодоранта, который, в малых количествах, приятен, но в таком объеме – был попросту невыносим.

Иринка две ночи ночевала у соседок, мыла пол, стены, шкаф, даже потолок, поскольку он был из крашеной в белый цвет фанеры. Поменяла все белье, кроме, естественно, матраса. Запах, конечно, ослаб, но, все равно, долго находится в ее комнате было трудновато. Начинало першить в носу, глазах и горле, непроизвольно вырывался какой-то собачее-лающий кашель. В общем – караул! Никакого огорчения от потери дезодоранта уже не было. Было единственное желание – сделать комнату вновь пригодной для жилья.

Тут подошли майские праздники, на которые Иринка уехала домой в Саратов, оставив окна открытыми настежь.

И, наконец, свершилось чудо – к ее возвращению, запах ослабел настолько, что стал даже очень-очень приятным, каким и должен быть запах в женском будуаре – ненавязчивым, но заметным и волнующим.

Хотя мы не так уж много дней провели вместе в этой комнате, но он как-то, сам собой, связался у меня с образом Ирины. Где бы я не был, стоило мне только вспомнить, только подумать о ней, как рядом со мною возникал этот тонкий, почти незаметный, аромат. И, если я, случайно, в толпе людей, ощущал подобный запах, то сразу же вспоминал ЕЕ, тридцать девятую комнату на втором этаже, нас, просидевших всю ночь обнявшись на окне и рассвет, который хотя и был виден только с другой стороны здания, зато превосходно отражался в окнах соседнего пятого корпуса.

А потом Ирина уехала. Мы продолжали встречаться, но, когда я оставался надолго в Москве один, то приходил сюда – на Второй Балтийский. И стоило мне только увидеть знакомые окна, как на меня накатывал волною знакомый запах – запах ЕЕ комнаты, запах нашего счастья. Казалось, что не только комната, а все вокруг пропахло иринкиным дезодорантом. Проходил ли я мимо торца здания или же шел вдоль фасада, пусть даже и уходил в сторону – к седьмому корпусу – все равно – запах и там преследовал меня, навевая сладостные воспоминания…

… которые иной раз были настолько сильны, что я не мог себя обуздать и входил внутрь, поднимался по широкой лестнице на второй этаж и приближаясь к тридцать девятой комнате, ощущал, теперь уже реально, знакомый, ставший родным, ее запах.

Однажды, когда я стоял у двери в мечтательном оцепенении, из комнаты вышла какая-то женщина и вслед за ней на меня пахнуло этим запахом, резко, как тогда, в мае.

– Какие на вас яркие духи – неожиданно сказал я.

– Ох! Не мои,– возмущенно ответила она – кто-то до нас жил, всю комнату загадил, уж мы мыли-мыли – так и не отмыли.

Бедняжка – она не могла понять, что для меня нет в мире запаха приятней, чем тот, от которого она так решительно пыталась избавится.

Через несколько лет мы с Ириной расстались, расстались навсегда, расстались по-дурацки, безвозвратно и теперь стоило мне только, пусть даже издаля, увидеть общежитьевские корпуса, как сердце начинало болезненно ныть. Я понимал, что счастье ушло и ушло навеки, что его больше никогда в моей жизни не будет и до самой смерти я буду жить без нее. Поэтому чтобы подавить нахлынувшую тоску, я опять заходил в корпус и поднявшись на второй этаж, осторожно, чтобы меня никто не принял за вора, стоял и может чувствовал, а может уже и просто вспоминал этот запах – запах моей любви.

Прошло лет пять и там поселили рыночных вьетнамцев, здание стало ветшать, штукатурка пообвалилась, рамы не закрывались, оно насквозь провоняло креветками и еще какими-то рыночно-вьетнамскими запахами пота и грязного белья.

Все это было как-то символично. Умирала любовь, умирало и здание, понемногу разрушаясь, подобно нашей памяти, которая с каждым прожитым днем, что-нибудь, да забудет.

Горько было смотреть на это разложение, но как-то раз я не выдержал и вошел. Ранее пустой холл у лестницы, где мы временами стояли, болтали, курили, был завешен стираным бельем, которое свисало почти до самого пола. Веревки были натянуты чисто по-восточному – хаотично и мне пришлось пролезать через них, как сквозь лабиринт. Было душно, полутемно и противно, Но, пересилив отвращение, я подошел к заветной двери. Теперь здесь был такой кавардак, что на меня никто не обратил никакого внимания.

Я распахнул дверь.

То, что я увидел не поддавалось описанию – тюки, громоздящиеся до потолка, полуголые, откровенно грязные, дети, то ли возящиеся, то ли играющие на полу, тряпки, тарелки, кастрюли – все вперемежку… и вдруг – тонкий на грани ощущения, сквозь креветочный дух, табачный дым, миазмы немытых тел, ко мне прорвался лучик знакомого аромата. Боже мой – сколько счастья! Я не понимал что это – мое воспоминание или же стены до сих пор хранят его. Да и какая мне до этого была разница. Пусть на мгновение, но былое счастье вернулось ко мне. Я уже не замечал, что стекла побиты, а подоконник загажен – я видел то, что помнил, что хотел видеть – чистую светлую комнату и ее, стоящую вполоборота ко мне, у окна…

И тут, как в страшной сказке, я увидел, что ко мне приближаются невысокие коренастые фигуры, мало чем похожие на людей… сладостное видение исчезло – осталась мерзкая реальность. Я повернулся и, не обращая внимания на пытающихся что-то спросить у меня на ломаном русском языке вьетнамцев, вышел из здания.

Больше я никогда не заходил туда, но каждый раз проходя мимо чувствовал ее запах. Это было уже наверняка – воспоминание.

Прошло еще около десяти лет и общежитие начисто снесли, построив на его месте новый, современный, дом. И, внешне, уже ничто не напоминает мне о былом, но я, все равно, стоит мне только оказаться поблизости, теперь уже совершенно точно – не чувствую, а вспоминаю – шестой корпус, тридцать девятую комнату, окно на втором этаже и этот милый, любимый, родной, давно исчезнувший, но сохранившийся навсегда в моей памяти, запах… и ЕЕ нежный образ.

 

Звездная романтика

Не перестаю удивляться человеческой памяти. Как много прячется в ее уголках, до поры, до времени. Кажется уже вспомнилось все... ан нет - оказывается не все.

Вот я подошел к тому месту, где раньше стояло общежитие, поднял голову вверх, в пустоту, в ту пустоту, где когда-то был угол этого здания и вдруг услышал звук текущей воды... капель дождя... темноту и звезды... и вспомнил.

 

Когда Ирина приезжала в Москву, то, практически всегда, останавливалась в квартире своей землячки Анны Степановны, где мы и встречались. Но один раз этого не получилось. Не помню, что было тому причиной, но, вернее всего, что та куда-то уехала, вместе со своими питомцами: болонкой и попугаем.

Случившееся, вынудило нас искать убежища. Ирина приехала в командировку всего на одну ночь и эту ночь нам необходимо было провести вместе.

Самым простым решением было сунуться в нашу общагу, где знали, в общем-то хорошо и меня, да и Ирину, недавно учившуюся в МАДИ и жившую там, еще не забыли. Что мы, собственно говоря, и сделали, но... шел октябрь, когда, и аспиранты, и студенты возвратились с каникул на учебу. Да и слушатели спецфака понаехали. Самый пик. До ноябрьских праздников было далеко, поэтому найти свободную комнату нам не удалось, несмотря на то, что мы обошли все шесть этажей. И дело не в том, что никто не хотел «уплотняться», чтобы освободить для влюбленных комнату, а просто уплотняться было некуда. Не нашлось ни одной свободной кровати. Покрутившись по общежитию и поняв, что дело швах, мы уже хотели отправиться в соседний корпус, где жили строгановцы, чтобы, быть может, договориться с ними, как вдруг кто-то, уже даже не помню кто, сказал, что на шестом, последнем этаже, есть свободная комната, с двумя кроватями, про которую все напрочь забыли.

А дело в том, что наше (старое) общежитие (городок Сокол), ныне уже снесенное (строгановские корпуса сохранились) было построено американцами в 1928-32 годах, в модном тогда стиле конструктивизма, как образцовый городок для рабочих близлежащих военных заводов. Таких построек по Москве было несколько. Уже позабыл их. Помню только еще одну на Шаболовке.

Строились эти здания, к сожалению, из отечественных материалов, в годы, когда главенствовал, давным-давно позабытый лозунг ДИП (Догнать и перегнать Америку). Поэтому материалы (кирпичи и раствор) были низкокачественными - все делалось в спешке. И за пятьдесят лет здания пришли в совершенную негодность. К Олимпиаде-80 их пытались подновить, но делали это также халтурно, как и полвека назад, и в такой же спешке. Да к тому же на полдороге бросили, поняв, что Олимпиада-80 провалилась. Здания понемногу продолжали ветшать. Рыба гниет с головы, а здание с крыши. Крыша нашего общежития активно протекала. Каждый год ее подлатывали, но это не помогало. Почти во всех комнатах с потолков текло. Хотя текло не так уж и сильно. Скорее прикапывало. Из-за этого на верхний этаж старались селить тех, кто приезжал ненадолго - командированных, да и слушателей кратковременных курсов повышения квалификации. Они скрепя сердце и скрипя зубами терпели неудобства, радуясь хотя бы самой возможности бесплатно побывать в Москве.

Но вот одна, самая последняя, комната в левом крыле, рядом с туалетом, текла так, что жить в ней было совершенно невозможно. Ее просто-напросто затопляло в дождливые дни. Вода не только лилась с потолка, но и текла по стенам, собираясь на полу в веселые лужицы и ручейки, утекающие налево - в сторону туалета, не нанося никакого вреда комнате на нижнем, пятом этаже. Чему, живущие там, были несказанно рады.

В этой комнате отказывались селиться даже командированные, поэтому руководство общежития, выслушав многочисленные жалобы на нечеловеческие условия проживания, комнату эту несколько лет назад заперло. Но мебель оттуда не вынесли, и в заброшенной комнате оставались стоять стол, шкаф и две железные кровати. Вот эту комнату ребята и предложили нам, сказав, что молодым, горячим и по уши влюбленным, там будет не то, что тепло, а реально жарко. Но все-таки собрали нам несколько теплых одеял, матрасов и подушек, а главное - дали электрообогреватель.

Мало кто помнит сейчас как он выглядел - большая блестящая тарелка, в середину которой, была вставлена керамическая втулка с накрученной на нее спиралью. Эта спираль время от времени перегорала, ее скручивали, она укорачивалась, отчего мощность, конечно, возрастала и грел такой агрегат лучше, но и электричества жрал больше. А вот на это всем было наплевать - казенное. Недостатком этого устройства было то, что он, во-первых, грел только в одном направлении, во-вторых, на него не дай бог чего уронить - пожар. Зато от него можно было прикуривать, что я, неоднократно, и делал

Ребята при помощи отвертки и двух ножей, в легкую, вскрыли дверь и запустили нас вовнутрь. Когда мы, со всем своим скарбом, вошли туда, и дверь за нами, с шумом, захлопнулась, как крышка гроба, то почувствовали, что пословица «С милым рай и в шалаше» малость неправа. Если бы в тот день не было дождя, быть может, нам не стало бы так грустно. Вода не капала - она просто лилась. Текла по стенам, стекала с потолка, текла по полу. Окно, освещенное снаружи уличными фонарями, было залито потоками воды, как слезами. Наверное, оно и в самом деле оплакивало нашу незавидную судьбу. Хотя крыша над головой у нас и была, но разве это крыша? Хотя все-таки не на улице.

Свет не работал - вода давно залила светильник и провода перегорели, но нам дали настольную лампу со сломанной ножкой, которая заваливалась набок, со словами - «должно же у вас хоть что-нибудь не стоять».

Включилась розетка только у самой двери, где было сухо. Косолапая лампа осветила пол и это было то, что надо - мы увидели, что в комнате есть все-таки сухое место, куда можно поставить кровати. Радость обуяла нас и Ирина, положив мне руки на плечи, сказала пресловутую фразу - с тобой мне рай и в шалаше... В шалаше! Меня озарило. Ну конечно, в шалаше! Рай в шалаше! Нам надо построить шалаш! Из двух кроватей, шкафа и письменного стола, мы соорудили некое подобие вигвама. Хотя, наверно, больше это напоминало юрту кочевника или кровать с пологом, а может жилище неандертальца. Закрывшись от воды и холода со всех сторон одеялами, мы почувствовали себя довольно уютно и, главное, необыкновенно романтично. Как в небезывестном анекдоте - внутри чум, снаружи - тундра.

Лежать, обнявшись, в обычной кровати - что в этом? Пресно и примитивно. А укрыться в маленьком мирке, защищенном шкафом от льющейся воды, занавешенным одеялами от холода и к тому же подогреваемым обогревателем, когда вокруг тебя струится и плещется вода... Ну кому, кому еще, удавалось пережить такое?

Как сказала Ирина - Любовь у водопада!

Мы построили себе шалаш, сотворили свой собственный мир, предназначенный только для нас двоих и, через несколько часов, нам стало в нем, на самом деле, жарко. Тогда мы откинули одно из одеял, составляющих наш полог, и заметили, что в комнате, освещаемой только темно-красным светом спирали обогревателя стало непривычно тихо. Косоногая лампа, к тому времени, перегорела, видимо, вспомнив о том, что «темнота - друг молодежи», Какой шел час мы не знали. Влюбленные часов не наблюдают - наши часы были спрятаны в карманах нашей одежды и достать их не представлялось возможным. Но окно, совсем недавно, довольно ярко освещенное огнями окон соседнего корпуса, было теперь практически темным. Только левый его уголок подсвечивался тусклым фонариком, стоящим неподалеку от статуи Ленина. Окно, по которому ранее текли потоки воды, стало совершенно матовым, от сконденсировавшего на нем пара. Вообще-то пар клубился по всей комнате, но особенно плотным был под потолком и в углах. Обогреватель не только согревал помещение, но еще и испарял воду.

Как я сказал было необычно тихо...

- Дождь закончился! - радостно сказала Ирина.

- Действительно закончился! - вторил ей я, еще сильнее раздвигая наш полог.

Не знаю почему, но мы обрадовались окончанию дождя. Может быть все-таки оттого, что оно совпало с нашим сладостным окончанием. Может быть... В блаженной истоме мы смотрели, и на клубы пара, и на темное запотевшее окно, и, конечно, радовались тому, что мы сейчас, пусть и на краткий миг, но снова вместе...

- Смотри! Звезды! - неожиданно закричала Ирина.

Я решил, что она, либо шутит, либо немного не в себе от недавнего, но все-таки посмотрел. И впрямь, немного повыше окна, там где клубов пара практически не было, светили три яркие звезды.

Бред, какой-то, этого не может быть! Мы не на сеновале в поле! Но, приглядевшись, я понял, что это не мираж, а действительно звезды - часть стены, основательно, за много лет, промокнув, вывалилась, поэтому-то и вода в комнату текла рекой. Мы, как зачарованные, смотрели на эту в общем-то, обычную картину, наверное не только потому, что были безумно счастливы, но и оттого, что увидеть звездное небо в комнате общежития - это всё-таки удивительно.

- Надо же, как красиво! - сказала Ирина - я так счастлива!

- Я тоже! - ответил я и мы слились в поцелуе, забыв задернуть полог, но в тот момент нам было необычайно тепло, можно сказать, даже жарко...

 

 

1  Я говорю «в принципе» подчеркивая факт практически полного отсутствия в те годы гостиничной структуры именно для путешественников.

2  На русском языке говорят и в Волгоградской области, и в Астраханской, и в Ставропольском крае, и в Сибири, но я не чувствую там своей Родины. Чужая природа и чуждый менталитет.

3  Наиболее сильно это выражается в отношениях между москвичами и питерцами. Москвичам всегда холодно в Питере от чопорности и плотности его застройки, а питерским отвратительна дробность и лоскутность фасадов, а также кривизна московских улиц. Я в Ленинграде всегда чувствую себя «в гостях», они в Москве также.

4  Сейчас, побывав во многих странах мира, могу сказать, что ощущение от Байкала и Боденского озера у меня одинаковые – и в том, и в другом я не нахожу ничего созвучного себе. Они, каждое по своему, красивы, даже величественны, но оба – далеки от меня. Небольшой плоский Селигер или даже совсем крохотный Сенеж – ближе и теплее.

5  «Вечера на Хопре». М.Н. Загоскин http://az.lib.ru/z/zagoskin_m_n/text_0070.shtml

6  Не устаю удивляться как переплетаются судьбы не только людей, но и их творений. Ведь любимую мою книгу «Собачий Переулок», прочитанную впервые на втором курсе института, написал Лев Гумилевский, живший в войну в Турках, в доме Юнгерова на Комсомольской улице.

7  Может и правильно, что не тянули телефонные провода. Ведь от описываемого времени оставалось всего-то пятнадцать лет, до широкого распространения сотовой связи, когда эти проводочки стали анахронизмом.

8  На самом деле к универмажному телефону было пристегнуто целых три дополнительных аппарата в трех разных домах, но двумя другими, их владельцы почти не пользовались.

9  Один мой знакомый филолог назвал французский в этом отношении к русскому народу «лизинговым языком».

10  У меня была старая, начала 1970-х годов елочная электрогирлянда. В 1982 году на ней враз перегорели две лампочки. В автомагазине Южного порта я смог их, с трудом, но купить. А вот лак для покраски – нет. Так и работала она с двумя белыми лампами до 1993 года, когда Китай-спаситель, привез к нам свои товары и советское убожество полетело в мусорный бак.

11  Ирина вела себя достаточно умно - никогда не устраивая мне сцен ревности, чего бы я не натворил, она, в то же время, очень ненавязчиво и аккуратно, отстраняла меня от общения с другими женщинами и, уж тем более, со своими знакомыми. Которые пропали с глаз долой, как по мановению волшебной палочки, буквально в первые месяцы нашего знакомства.

12  Турки не могут, конечно, считаться теплым краем, но в России есть места похолоднее, типа, Вологодской или Ярославской областей. В них я несколько раз живал в домах, совмещенных с теплым хлевом и нужником. Удобно. Ни дождь, ни снег не помеха. А сквозь плотные маленькие двери запах почти не проникает.

13  Про дефицит очков и носок читайте рассказы из книжки «Командировки в Минск».

14  Акмигран – звукопоглощающий материал. Изготавливают из минеральной или стеклянной гранулированной ваты на связке из смеси крахмала, бентонита и карбоксилметилцеллюлозы путем прессования. Возможно добавление гидрофобизирующих, антисептических и прочих функциональных добавок.

15  Для таких, торжественных, случаев у меня дома хранился портфель-бегемот достойный сталинского бюрократа, который я нашел еще в 1978 году на помойке. В него можно было засунуть, наверное, целого молочного поросенка и несколько бутылок вина к нему. Сейчас название «бегемот» начисто забыто, так же как и «дипломат».

16  Для тех, кто не в теме – твердая углексилота.

17  Купейный билет стоил 15 рублей, туда-обратно – тридцать. За месяц выходило 120 рублей – зарплата простого советского инженера.

18  Идиоты из МПС не предусмотрели остановку (хотя бы минутную) на Трофимовском, которая никоим образом не помешала железнодорожному сообщению, а гоняли московские поезда до вокзала, от которого мне до дома приходилось с пересадкой ехать почти час. Вот, практически всегда, кто-нибудь да срывал стоп-кран, а проводницы, зная об этом, заранее отпирали двери и люди сыпались из поезда как горох из мешка. Ненавистный советский сервис!

19  Понятно, что и у самого лучшего хозяина плохая погода или другие природные катаклизмы запросто погубят урожай.

20  Действительно, если быстро-неоднократно произносить «Аксинья» и, особенно «Оксана», как это бывает, когда зовешь кошку, то на первом слоге вырывается громкое «икание».

21  Каких только животных обезумевшие горожане не тащат в свои маленькие жилища. Моя школьная знакомая содержит змей, рыбок, рептилий, и еще – тараканов и полный холодильник мышей, которыми кормит своих питомцев. Сравнивать такую квартиру с хлевом – значит оскорбить хлев.

22  Мой сосед, квартира 38, дома 24-а по Большой Академической улице держал в однокомнатной квартире на первом этаже мотоцикл. Когда он уехал, квартира досталась его родне, которые месяц напролет отчищали пол от смеси масла с грязью, въевшейся в паркетный пол.

23  Интересно, что, и Парижа, и Москва прославились своими тюрьмами – Бастилией и Бутыркой.

24  Достаточно вспомнить ленинградскую блокаду – какую ценность имели там золотые часы, картины, антиквариат, букинистика – перед лицом голодной смерти! Никакой – все достижения цивилизации ни стоили ничего супротив хлебных крошек.

25  Мне кажется, что эта странная тяга поглядеть на умирающего или труп, в человеке, заложена как «обучающая программа», чтобы разобраться почему сотоварищ умер, какие он совершил ошибки, дабы самому не повторить их.

26  Тверская область 2013 год – выпас коров начался в самом конце мая, а после 15 августа трава уже прироста не давала, на моих глазах коровы набросились на ивняк.

27  Моя специальность по диплому – инженер-конструктор.

28  Честно скажу – умственный труд не по мне. Лучше работать и не думать, чем думать и не работать – таков мой девиз, который я проверил на практике, работая на заводе ЗИЛ. Какое счастье, какая легкость. Руки движутся, голова – свободна!

29  Мой кузен – бригадир ремонтной бригады на Лианозовском Электромеханическом заводе, при работе в горячем цеху, имел оклад 220 рублей. Я, как старший инженер, в 1987 году получал 140 рублей и дополнительно по совместительству еще 50, итого 190 рублей за полнейшее ничегонеделанье.

30  Еще раз напомню о модной в те годы идеологии «похуизма», укладывающейся в слоган «Комсомольцам тридцатых годов все было по плечу, а нам - по хую».

31  Покойся с миром, добрый Паша Струцовский.

32  Быть самим собою - одно из самых трудных решений.

33  Самое мерзкое – в натуре развалины Парфенона мне показались намного гаже, чем на фотографиях. Никакого восхищения красотой и гармонией, о которых я читал в книгах, не было. На душе была только грусть, которая охватывает тебя при виде старого больного дряхлого человека или животного. Жалость смешанная с отвращением и больше ничего. Все время меня не покидало ощущение, что я нахожусь на свалке. На фотографиях все было намного лучше – они скрывают мелкий мусор.

34  «Кусочная эстетика» заложена в человеческой природе. Ведь без нее человек не смог работать над частичкой какого-то грандиозного проекта. В извращенной форме это проявляется в склонности некоторых людей удовлетворяться фрагментами женского тела. Удивительно, но таких много.

35  Что можно найти прекрасного в обыкновенной заклепке? Ничего! Но ведь тысячи заклепок создают, и красавец-мост, и прекрасный океанский лайнер.

36  По словам основателя Турковского историко-краеведческого музея, Почётного гражданина Турковского района В.А. Проводиной в 1992 году.

37  По словам все той же В.А. Проводиной в 1903 году Николай Авдеевич Алифанов, взяв деньги под проценты у священника Никольской (нижней) церкви отца Андрея, выкупил старую мельницу Любимова и построил новую. Явив тем самым яркий пример зажиточности и ростовщической деятельности православного духовенства.

38  Смел и отважен только тот, кто либо не понимает опасности, либо ставит себя намного выше ее, то есть глупец.

39 Больше в доме я не нашел.

40  Молодые и не представляют, что для фотовспышки тогда были специальные батарейки по 300 вольт, размером с небольшую барсетку и весом около килограмма. Стоили они очень дорого (не помню – 3 или 5 рублей), а надежность у них, как и у всего советского, была ниже низкого.

41  Не знаю точно, как правильно сказать «гонимый» - чаще всего говорят о человеке, то есть об одушевленном предмете, но самогон, как и человека «гонят», значит все-таки «гонимый». Вероятнее всего в русском языке «самогон», как и «водка» одушевленные существительные. Каков народ - таков язык.

42  Еще один повод считать мою бабку еврейкой. У нас было принято обедать в комнате, в отличие от большинства русских семей, которые даже до сих пор едят на кухнях.

43  Надеюсь, что те мои читатели, которые понимают разницу между старинными часами и старыми носками, не упрекнут меня в тавтологии.

44  Вспоминается чеховское «что плотник супротив столяра».

45  Интересно отметить, что в России, как всегда, все поставлено с ног на голову или, как говорится, «напопа». Поселок, примыкающий к станции Летяжвка, именуется Семеновкой, а сама Летяжевка – километрах в шести. В 1870 году и поселок и станция назывались Павловка, Но, в 1939 году, с появлением санатория Летяжевка, в бывшей летней даче Нарышкиных (названной поэтому Летяшовкой), чтобы простой люд не искал нужную станцию, ее переименовали.

Я лично в Летяжевском санатории не был, но по сообщениям печати, усадебный дом дотянул до 1990 года, когда его «нечаянно» сожгли.

46  Кунг – Кузов Универсальный Нулевого Габарита. Специальный жесткий кузов для военных автомобилей, совпадающий по габаритам с кабиной, устанавливался после войны на грузовики СССР и стран Варшавского договора. Позже название было перенесено на любой жесткий (не тентовый) кузов грузового автомобиля. Сейчас кунгом называю даже жесткие съемные крышки пикапов.

47  В 2015 году у меня была подобная мысль, когда двое дорожных рабочих, на тракторе «Беларус» взялись отвезти меня по строящейся еще дороге к истоку Днепра. Мне повезло - трактор не перевернулся, он просто утоп, наклонившись, как пизанская башня, не проехав и километра.

48  Несмотря на то, что «зеленый змий» первоначально обозначал модный в конце 19 и начале 20 века зеленый абсент (полынная настойка = наркотик туйон + 40 градусный спирт), который как раз и был блекло-зеленого цвета, это название закрепилось в России после революции за водкой.

49  Что это такое я толком не знаю. Судя по названию – охлажденное соевое молоко. Были специальные автоматы, которые производили это, так называемое, «мороженое». Вкус его, вначале, был даже очень неплох, но впоследствии безнадежно испортился, поскольку в то время фиксированных и дико заниженных цен, не воровать было нельзя. Поэтому и разбавляли его черти чем портя вкус. Что поделать – СССР!

50  При советской власти продуктовые магазины закрывались в 19-00 с окончанием продажи водки, дежурные – один на весь район – работали до 20-00, после чего еду можно было купить только в редковстречающихся кафе и в буфетах на вокзале. Все!

51  Речь идет о правлении последнего генсека СССР Горбачева Михаила Сергеевича, прозванного в народе «Меченный» за лиловое родимое пятно на лысой голове, который ввел в стране «сухой закон» в виде карточной системы распределения водки, уменьшения выпуска вина и пива, чем и подписал смертный приговор Коммунистическому строю и Советскому Союзу – одному из самых тиранических режимов ХХ века.

52  В какой-то московской газете я, с удивлением, прочитал, что в городе Саратове пущены две линии скоростного трамвая. Один из них имел номер «три». Тогда врать было легко - связь между людьми была не такой как сейчас и проверить любую газетную брехню было достаточно сложно.

53  Какая разница Владимир или 497, Нижний Новгород или 052?

54  Произнося Ивановская область, мы не задумываемся на тем, кто такой Иван и почему эта область носит его имя. И хотя город называется Рыбинск, но это не значит, что там полно рыбы.

55  Ужасы советской страны, когда продукты надо было таскать через город, поскольку в магазине рядом с домом их могло и не быть. Или ты мог не успеть к закрытию магазина, поскольку большинство закрывалось в 19-00.

56  Для неместных – перечисляет название городов, где располагаются областные санатории.

57  Чтобы хоть чем-то отмежеваться от католиков, православные святые отцы, среди которых выделяется святитель Игнатий (Брячанинов) придумали восемь смертных грехов, среди которых чревообъядение, гнев, печаль, любодеяние, сребролюбие, уныние, тщеславие, гордость.

58  Новиков Юрий (бард) – «Песня про купца Посрашникова и мой родной Нижняновгород»

59  Вспомните Чернобыльскую аварию – хоть и хохлы, но верили в русский авось – вот и нет городов Чернобыль, Припять и иже с ними.

60  Не знаю общепринятое это было название или нет. Но мать, так назвала, купленные ею как-то за 75 рублей (ползарплаты) грубейшие зимние сапоги, точь-в-точь как солдатские, только с мехом внутри, производства Воронежской фабрики.

61  Кто помнит газету «Вечерняя Москва» (в народе попросту «Вечерка») – единственную газету в городе, где печатали частные объявления, тот может быть встречал в ней объявления о покупке «флаконов духов для коллекции». Моя знакомая, мать которой – выездная актриса, собирала и раз в год все опустевшие пузырьки продавала «подпольщикам», которые разливали туда самодельную «халтуру», причем платили за некоторые из них до 10 руб. (1985 г.)

62  В сборнике Старицких авторов «Первоцвет», изданном в 2004 году, в каком-то рассказе, я прочел интересную фразу, сказанную одной женщиной подруге про своего мужа: «Он стал менять белье ежедневно! У него кто-то есть! Он мне изменяет!»

63  Как тут не вспомнить слова Владимира Левита о том, что дилогия Ильфа-и-Петрова о Остапе Бендере является энциклопедией советской жизни: «Но ведь мне аптекарь говорил, что это будет радикально черный цвет... Контрабандный товар.»

64  Верхняя Монастырка – современный Свято-Алексеевский женский монастырь.

65  И.А.Салов «Рассказы охотника»

66 Поскольку он подходит под пиджак - непременный атрибут человека с вышим образованием.

67  В то время я бредил путешествием по Памиру, хотя бы проездом по трассе Хорог-Ош, на которое меня ориентировали многочисленные таджикские и афганские друзья.

68  Завести судовой дизель проблематично, даже при наличии пневмостартера, поэтому мотористы не гасили двигатель весь день.

69  Мост строился не для народа, а для армии. Ни для кого не секрет, что буквально в сорока километрах южнее Саратова в заволжской части располагается ядерный арсенал. Сама заволжская дорога тихо-мирно приводила к Капустину Яру – гигантскому полигону ракетно-ядерного оружия

70  Существует даже «Дарвиновская премия» присуждаемая с 1994 года за самую нелепую смерть человека не оставившего после себя потомства.

71  На флоте, не умеющих плавать, называют «топор». В каком-то рассказе, я прочел такое определение «топор с железной ручкой» - вот это точно про меня.

72 Нам, современным, пользующимся Интернетом, мобильной и спутниковой связью, даже трудно себе представить, как в то время, распространялись слухи. Да еще и с какой скоростью. Приблизительно так, как говорится в русской поговорке - «На одном конце только пернут, а на другом уже воняет».

Люди звонили знакомым - спрашивали, что видно в окна, тут же передавали это окружающим. Те звонили своим знакомым. И через полчаса, максимум час, весь город был в курсе.

73  Я проверил по карте - весь наш путь от Речного Вокзала до трамвайного круга на 6-Дачной составил 12,5 километров!

74  Тогда я и представить себе не мог, что стану свидетелем и непосредственным участником московского урагана 1998 года.

75  Пассажирское судно на подводных крыльях, рассчитанное на перевозку целой роты (сто с лишним человек).

76  Сам я этот закон не читал и пишу по принципу «за что купил, за то и продаю».

77  Отмечу, что вторая половина 1980-х годов в Москве была очень холодная. Я неоднократно выезжал из Саратова в августе солнечным вечером при температуре +24, а приезжал в дождь и +12. Помню каким чудом показались мне теплые 1990-е годы.

78  Кисломолочный напито - маложирный заслащенный ацидофилин.

79  В те годы информационного голода, книг печаталось много, но рассылались они по всей стране. Поэтому, в Москве и Ленинграде, где их читали, купить их было не возможно, а во всяких областных и, тем более, районных центрах, они годами пылились на книжных полках. Поэтому, я посещал все провинциальные книжные магазины и, порою, откапывал там сокровища.

80  Несмотря на упоминание имени Божьего в моих рассказах, я не верю в Бога и во всю эту сверхъестественную чушь.

81 Несмотря на то, что по собщениям СМИ его через двадцать лет, либо закроют, либо снесут.

82  Мы звонили друг другу, ради экономии, со служебных телефонов, по окончании рабочего дня, сначала я – ей, потом она – мне. Это веселье продолжалось около полутора лет, потом вскрылось… об этом читай «Девушка, милая, я прошу – продлите…»

83  У меня сложилось впечатление, что лета конца 1980-х годов были очень прохладными и дождливыми, в отличие от середины 1990-х годов, когда было теплее и солнечнее. См приложение – сводки погоды за август с 1985 по 1991 годы.

84  В нашей лаборатории было ПЯТЬ(!!!) параллельных телефонов, что недопустимо из-за перегрузки линии. Поэтому какой-то из них (а то и два) могли не зазвонить. И мне приходилось прислушиваться к любому звуку в огромном помещении.

85  У меня был классный зонт – «Три слона» - писк моды того времени, который я купил без очереди в каком-то магазине на Новом Арбате. Его цена была фантастической – сорок пять рублей – на десять рублей больше, чем мой аванс 20 числа каждого месяца. Зонт был неплохой и честно прослужил с 1983 года до 1989, когда я, уставши от долгого тряского пути, забыл его в автобусе Тверь-Валдай.

86  Что, кстати, стоило одному моему знакомому ушей. Его оперировали.

87  Он был абсолютно прав - за прошедшие после нашего разговора тридцать лет, достаточно крупные язвы у меня возникали три раза. А мелкие болезненные трещинки - почти каждый год, стоит только температуре перейти через ноль.

88  Некоторые уже не помнят, что у него на плешивой голове, синело огромное родимое пятно в форме растекшегося плевка. Ходил анекдот, что Горбачев лично подписал запрет на поговорку: «Бог шельму метит».

89  До сих пор оставшееся омерзительным. Своими газированными 12 градусами, превращающее голову в пивной котел, не чувствующей уже никакой радости и веселия, а только одну вселенскую тупость.

90  Без Определенного Места Жительства и Занятий – определение бродяги в СССР, где все обязаны были трудится. Гибель этой страны превратил бродягу в БОМЖа.

91  Насколько я помню потери СССР убитыми составили 14 тыс. чел., а санитарные – около 600 тыс.

92  Сейчас это Первая-Тверская-Ямская, дом 11. Какое кафе там расположено – не знаю, поскольку не был там четверть века, вроде бы «Кафе Музей»

93  Достаточно вспомнить Романова и Арутюнова, чалившихся более трех лет.

94  Один подобный случай см. в рассказе «Великий Артист – это – Я!»

95  Цены того времени 4 рубля – водка, 7 рублей – шампанское, картошка килограмм – 30 копеек, моя зарплата (после налогов) = 36+56 рублей.

96  За подобное я возненавидел Путинскую Россию.

97  На это указывала моя пышная, в те годы, прическа. С которой я не расставался до тех пор, пока СССР не стерли с лица земли. После 1991 года я смог спокойно носить короткую стрижку, которая теперь уже не была привилегией «властных структур».

98  Была такая манера передачи денег – в кулак зажималась сложенная многократно купюра, затем ты хлопал своим кулаком по чужому кулаку, закидывая ее вовнутрь. Со стороны факт передачи денег нельзя было увидеть никакими кинокамерами. Не было даже традиционного «рукопожатия», которое использовалось для дачи взяток. Короткий удар – и все.

99  В те годы большинство продуктов и блюд можно было встретить только в кафе и ресторанах, да и то – в центральных и престижных. Даже простейшая икра, рыба, колбаса – считалась деликатесом.

100  Впечатления об этом я отразил в рассказе «1970 г. Мой первый телефон» из книжки «Школы мои, школы…»

101  Прошло сорок лет, а я до сих пор помню номер ее телефона, который, кстати, не изменился и по сей день.

102  Оплата междугородных разговоров в автоматической связи оплачивалась монетами по 15 копеек. А вот сколько минут я получал на Саратов за эти деньги - не помню. Наверное - три...

103  Многие старики и старухи, покупая всякую ерунду, вроде четвертинки хлеба, подбирали деньги так, чтобы получить сдачу двухкопеечными монетами, которые они продавали около телефонных будок, в основном рядом с метро или магазинами. Уже, учась в институте, мне как-то пришлось купить двухкопеечную монетку за 20 копеек, чтобы срочно позвонить от метро «Профсоюзная» Марку Арецкину.

104  Острозаточенная с одного края монета или ее часть, полностью скрывающаяся под ногтем большого пальца, которой можно запросто перерезать глотку, глаза, нанести очень болезненные и глубокие порезы, практически также, как и бритвенным лезвием. К тому же, отдавая деньги грабителю, ее можно спокойно вынуть, не привлекая внимания… И изуродовать его!

105  Легко заметить после кого автомат съедает монету..

106  Хуже всего было, когда перед тобой звонит такой же «воришка», автомат съедал монету вместе с веревочкой, вытащить которую уже не представлялось возможным и приходилось делать новую. К тому же выдернуть веревку из монетоприемника получалось не всегда и она, предательски, оставалась торчать наружу. Когда такое случилось в 52 больнице, то после этого попросту сняли телефон-автомат.

107  За время своей работы в МАДИ я раза три-четыре заявлял о том, что в работе на кафедре не заинтересован и считаю ее для себя, уж если не позором, то ничем хорошим. И нахожусь там только потому, что меня туда распределили. Поскольку в советской стране – «хочешь жни, а хочешь – куй, все равно получишь ***», поэтому мне все равно где синекурить, хоть в НИИБи, хоть в МАДИ, хоть в автоколонне № 16. МАДями я не дорожу.

Непонятно, но несмотря на такую постановку вопроса, Владлен Иванович никогда не предлагал мне уволится. Почему? Загадка?

108  Видимо в СССР получается что-то одно – либо Космос, либо Косметика – любила говорить моя мать, разводя плевками старую, засохшую тушь для ресниц. (нач. 1970-х гг.)