Аромат свежих булочек, только-только вынутых из духовки, щекотливо проник в нос и наполнил лёгкие теплом. Солнце светило прямо в глаз, и просыпаться не хотелось. Хотя, булочки… Булочку хотелось, но вставать – нет. Я перевернулся на бок, ещё сильнее заворачиваясь в пахнущее порошком одеяло, уткнулся лицом и пообещал себе ещё чуть-чуть, ещё пару минуточек и подъём.
— Не верю, что ты не чувствуешь, как пахнет, — в комнату заглянула мама.
— М-м-м, — промычал в ответ, наслаждаясь теплотой, покоем и умиротворением.
— С молоком или чаем?
— С молоком, — высунул нос, глядя лишь одним приоткрытым глазом, как мама улыбается и качает головой.
— И зачем было спрашивать? — она отмахнулась и закрыла за собой дверь.
Джинсы были немного коротковаты, и зашитые мамой носки снова прохудились. Пришлось закрутить дырку и засунуть её между пальцев, чтобы мама не увидела. В зеркале бесили только скобы, но скоро их должны будут снять, потому что зубы выровнялись.
Скоро мне будет восемь! Я совсем взрослый.
На кухне играет радио. Мама любит готовить под старую музыку.
— Садись, — она махнула полотенцем в сторону кружки и оранжевой булочки. Живот аж забулькал от удовольствия.
Хлопнула дверь, и в кухню вошла Дженнифер.
— Что на завтрак? М-м-м, — она втянула воздух. — Сдоба!
— Как прошла смена?
— В городе всё спокойно. Кажется, наши улицы самые безопасные в мире, — Дженнифер подмигнула мне, садясь напротив. — Как спалось? Опять снились драконы и принцессы?
— Не смешно! — нахмурился я. — Это было всего один раз! Больше не буду тебе свои сны рассказывать!
— Я же любя, ты же знаешь, — она протянула руку и потрепала меня по волосам, но я сделал вид, что не простил её, уткнувшись в чашку.
— Минсок не звонил? — мама поставила перед Дженнифер чай и, насыпав две ложки сахара, сама же и перемешала.
— Звонил. Они скоро приедут. Я уже соскучилась по Чондэ.
— И я, — улыбнулась мама.
— И я, — кивнул за компанию.
Не успел я доесть вторую булку, как раздался топот ног под входной дверью, зазвенели ключи.
— Приехали! — подскочил с места и побежал в коридор.
Квартира тут же заполнилась смеющимися людьми, шуршащими пакетами с подарками.
— А где мой сынок? Где мой Чондэ? — Дженнифер присела на корточки, протягивая руки карапузу, которого Минсок поставил на пол и подтолкнул вперёд. Тот заулыбался, показывая наполовину пустой, беззубый рот, и, смешно переставляя ноги, заковылял к Джен. Она тут же подхватила его и принялась зацеловывать ребёнка, который попискивал от удовольствия, цепляясь руками за её рыжие волосы.
— А меня никто не целует, — я знал, что Минсок притворяется обиженным, как я совсем недавно. Это было даже смешно.
— Иди, я и тебя поцелую, — выпрямилась Дженнифер, держа ребёнка на руках.
Поцелуи взрослых — это так противно, фу!
— Кстати, — мама забрала Чондэ из рук Дженнифер и посадила прямо на стол, вручая ему булку, — вечером я пригласила наших соседей в гости. Милый молодой человек, и имя у него такое итальянское… Чезаре, что ли. Так вот, он придёт со своей сестрёнкой. Они поселились в квартире напротив. Так что надо прибраться в доме, — и посмотрела почему-то на меня, — а то гостью будет стыдно в комнату пригласить.
— Не хочу я никого приглашать, — скрестил руки на груди.
— Познакомишься с девочкой, — улыбнулся Минсок.
— Девочки всё время плачут.
— Ей десять лет, — возразила мама, — она уже взрослая, чтобы плакать без причины.
— Так и скажи, что свою Мин Лин ни на кого не променяешь, — засмеялась Дженнифер, и я покраснел.
— Какие вы глупые! А ещё взрослыми называетесь, — фыркнул себе под нос и хотел уйти к себе, но Чондэ, сидящий на столе и засовывающий за щёки булку, из-за чего его глаза превращались в щёлочки, был слишком милым, чтобы просто уйти, не потискав его. Я ущипнул его за щёчку, у него выпал кусочек булочки изо рта.
— Слушайте, у вашего ребёнка рот дырявый, — сунул мелкому палец в рот, и он тут же его больно укусил.
— У кого-то просто лишний палец, — засмеялся Минсок.
И засмеялись остальные. И даже я не смог сдержать улыбку и вскоре хихикал вместе со всеми.
Мне было так хорошо, настолько хорошо, что не хотелось уходить с этой кухни никуда и никогда, чтобы мы все жили на этой кухне, ели свежеиспеченные булочки, пили молоко, тискали Чондэ и смеялись. Что-то заскребло в груди и защекотало в глазах. Я шмыгнул носом, потом ещё, потёр моргающие глаза, и понял, что плачу, стою и реву, как девчонка.
— Ты чего? — первой заметила Дженнифер.
— Я же обещал тебе кепку с суперменом, я привёз! — Минсок зашуршал пакетами.
— Что-то в глаз попало? — мама наклонилась ко мне, вглядываясь в моё лицо.
— Я… я… — шмыгнул носом. — Я так сильно вас люблю! — и заплакал в голос. Сильно-сильно хотелось плакать. Слёзы облегчали накопившийся ком в груди. От них не было больно, слёзы несли чувства, сильные, как лавина. Это была нежность, которую я просто не мог держать в себе. Она бежала из меня слезами, а остальные обнимали меня, гладили, успокаивали, а я плакал всё сильнее. И только Чондэ удивлённо смотрел на плачущего меня, даже перестав жевать. Он ещё ни разу не видел, как плачут такие взрослые мужчины, как я.
— А ещё, а ещё я привёз тебе, — Минсок влез между моими рыданиями, выдержал паузу и торжественно произнёс: — Тада-да-дам! Велосипед!
Слёзы как рукой сняло. Я бросился в коридор, на ходу обувая кроссовки Минсока. Выскочил на площадку и…
Огромное поле ржи. Высокой, желтой, которая тянется, кажется, к самому небу, впитывая в себя каждый лучик яркого солнца.
Я стоял среди колосьев, задрав голову вверх. Мимо пролетела стрекоза с блестящими зеленовато-голубыми длинными гудящими крылышками. Лёгкий ветерок прошёлся по макушкам пшеницы, отчего она ласково зашептала, что рада его чувствовать. Я сделал глубокий вдох, втягивая сочный летний запах. Запах мира… И закрыл глаза.
И стал ветром…
Мне хотелось прикоснуться к каждому колоску, поцеловать каждую травинку и шутливо подтолкнуть каждого неповоротливого жучка. Я опускался низко-низко, вдыхая аромат не до конца просохшей после ночного дождя земли, и поднимался высоко-высоко, чувствуя, как в меня входят другие потоки, становясь мною, сливаясь со мной. Хотя… Нет, я становился другим, вбирал в себя других, становясь частью чего-то поистине невероятно огромного… Я был частью этого мира. Я и есть этот мир. Я — это солнце, этот свет и это тепло. Я — это небо, чистое или грозовое. Я — песчинка под лапками муравья, и муравей — это тоже я…
Я — часть этого мира, и мир — есть я.
С каждым мгновением охватывал всё больше и больше, впитывая в себя запахи, цвета и звуки. И нежность, такая нежность и любовь пронизывает всё живое, что хочется кричать о ней. И я закричал! И пшеница качнулась сильнее от моего дыхания, и вновь трепетно зашептала: «Ты есть, ты есть…». Она меня любила. И солнце меня любило. И муравей, тянувший травинку, и стрекоза, зацепившаяся крылом за мой поток, — все они любили меня. Я это чувствовал, я знал это. И любил их в ответ сильно-сильно, как только мог.
Меня вдруг закрутило на месте, словно я попал в воронку, быстро-быстро, заставляя картинки вокруг слиться в один жёлто-голубой цвет. Мне не было страшно. Страх — это отрицание, а я любил всё, что есть на земле. Я расслабился и разрешил миру сделать то, что нужно…
— Бэкки? Бэкхён-а, — ласковое прикосновение к моей щеке. — Бэкки, — всхлип.
Я поёжился, восстанавливая ощущение замёрзших ног и рук. Открыл глаза, спокойно глядя на взволнованное лицо Лин в нескольких сантиметрах.
— Ты меня слышишь? — её дыхание щекотало губы. Глаза, вновь чёрные, смотрели выжидающе.
— Мне надо… — голос сипло царапнул, застряв в горле.
— Что? Болит? Холодно? Плохо? — посыпались вопросы.
— Срочно…
— Ч-что?
— Ты, - и вынырнув, мокрой холодной рукой потянул её за шею к себе, аккуратно прижимаясь к горячим губам своими. Казалось, ещё секунда, и я умру без любви, без чужого тепла…
Нет, я буду жить.