Догма это непреложная истина, которая довлеет, давит, пресекает всякие варианты, мнения рассуждения. Иногда за неё упрямо цепляются, как за что-то незыблемое, устойчивое, чтобы приобрести уверенность. А если подумать? Ночь это когда темно? Да, на юге ночи бархатно-чёрные, “глаз выколи „до чего темно, а на севере ночи белые, читать можно. А между севером и югом, сколько оттенков этой ночи. А белый день тоже не всегда белый, как затянет небо серыми облаками да грозовыми тучами…. Нет, нельзя всё делить на белое и чёрное, на хорошее и плохое, есть нюансы, всё относительно. Вот, к примеру, пьянство. Какой плакат Нонна Мордюкова вывесила – „Пьянству бой! “. А как же герои Никулина, Мягкова, Шурика в „операции ы“? Ничего кроме умильной симпатии не вызывают. Конечно, вы скажите, это же в кино. Всё так, но и в жизни бывает, придёт муж домой немного под шафе и ну жену целовать, разные ласковые слова говорить, которые у него обычно клещами не вытянешь. Расковался и любовь из него так и выплёскивается, что, разве плохо? Нет, конечно, я не хочу сказать, что пусть каждый день пьёт, и любовь свою доказывает. От такой любви не будешь знать, куда деваться, но иногда можно быть снисходительной, особенно, если это не твой муж.
Работал со мной некий Евсеевич, милейший человек - добрый, улыбчивый и лицо у него было как у ребёнка – щёчки кругленькие с ямочками, глазки кругленькие, бровки домиком. Коллеги шутили, что его в отцовстве любой ревнивец может обвинить, так все младенцы на него похожи. И специалист был не плохой, особенно, если примет с утра грамм 50, мозги, как говорится, прочистит, всё сделает наилучшим образом. Праздники, как все помнят, мы на работе всегда отмечали. Они у нас назывались не корпоративами, а „23 февраля“, мужчин поздравляли, не зависимо от возраста и участия в службе в армии, 8 –ого марта про женщин вспоминали, что они женщины, подарки дарили от всей души, хоть и за небольшие деньги, но старались, чтоб понравилось. И вот, как-то раз ко дню Красной Армии мы мужчинам вручили подарки, красиво упакованные пустячки, стол накрыли, салат и всё такое нарезали. Сели, выпили по чуть-чуть, закусили. Мужчины, за нас стоя, слова хорошие говорили. Они нам, мы им, короче, всё как положено, празднично, без скандалов, без обид. Хорошо посидели и стали расходиться по домам. Мне с Евсеевичем в одном направлении ехать надо было, только мне на этом же трамвае подальше на три остановки. Я смотрю, мой попутчик на ногах не уверенно стоит, ведь выпил он больше, чем 50 грамм. Пусть, думаю, идёт себе сам, а мне с пьяным мужчиной как то неловко, не прилично. Подождала я минут 5 и тоже отправилась к трамвайной остановке. Смотрю, Евсеевич впереди идет, свёрток с подарком под мышкой держит, сам шатается, но на ногах удерживается. Идём мы так, каждый сам по себе, вдруг, глядь, свёрток у него выпал, а он дальше топает, потери не замечает. Жалко мне стало, мы старались, дарили, а он вот так запросто потерять может. Я его догнала, подарок подобрала, взяла бедолагу под руку и пошли мы вместе к трамваю, не бросать же его теперь. В трамвае Евсеевич в поручень вцепился двумя руками и до его остановки доехали мы вполне благополучно, пристойно. Решила я его до дома проводить, чтобы уж наверняка подарок сохранить. Пошли, так ведь одно название, что пошли – два шага пройдёт и останавливается, смотрит на меня такими умильными глазками и ни с места. Я его уговариваю - ну Евсеевич, миленький, не будь же ты ослом упрямым, пошли! Пройдёт ещё пару шагов и опять останавливается. И вдруг меня осенило! Евсеевич, а ну- ка, с левой ноги шагом марш! Левой! Левой! И зашагал мой коллега, да так твёрдо, ну просто как на плацу. Идём мы так – я считаю, он шаг печатает, всё замечательно, но вдруг, смотрю, навстречу, прохожие идут. Неудобно в глазах чужих людей эдаким сержантом выглядеть. Я замолчала и Евсеевич встал. Идём, говорю, смотри, вот твой дом рядом, пошли быстрее. Он стоит, на меня смотрит очень серьёзно - „командуй!“ говорит. Пришлось командовать – раз, два левой, раз два левой. Так до дома и дошагали. Сдала я его из рук в руки вместе с подарком благодарно улыбающейся жене и, с чувством выполненного долга, отправилась домой. Разве можно было на него сердиться.
А вот ещё случай был. Возвращаюсь я как- то вечером домой через парк и вижу как на пустынной аллее двое мужчин, не твёрдо держащихся на ногах, раздевают третьего, сидящего на скамейке. Рядом с ним лежат два футляра, предположительно со скрипками внутри, и один, очевидно, с виолончелью. Я остановилась невдалеке и решаю, то ли мне назад повернуть от греха подальше, а может…. Смотрю, они рубашку с него стянули и стали его голову на его же руку пристраивать, а руку на колено устанавливать. Локоть на колене не держится, соскальзывает, они, с завидным упорством, всё начинают сначала. Я была не особо робкого десятка, подхожу к ним и возмущённо говорю: - что же это такое вы с ним делаете, как вам не стыдно, он сопротивляться не может, а вы его обкрадываете! Эти двое наперебой стали мне что-то объяснять, о какой-то первой скрипке, почему - то о Родене говорить. Я на них даже голос повысила - объясните толком – говорю, зачем вы его раздеваете, уже довольно прохладно и, вообще, ведёте себя не адекватно. Это я такая смелая была потому, что почувствовала, что никакие они не грабители и меня любопытство разобрало. А этот, который на скамейке сидел, уже завалился, голову на футляр положил и глазки прикрыл. Двое других наперебой стали мне объяснять, что они кого-то там из их оркестра с чем-то поздравляли, выпили на радостях больше чем нужно, и их товарища развезло. А они, нет, они трезвые как стёклышко, что денег на такси ни у кого не осталось, а он у них на руках так виснет, что сил не хватает его вертикально держать и если милиция их увидит, вытрезвителя, со всеми вытекающими последствиями, им всем троим, не избежать. Бросить друга они не могут, вот и решили его раздеть и посадить в позу Роденовского „Мыслителя“, чтобы милиция его за скульптуру приняла, а он от прохлады протрезвеет и всем будет хорошо. Мне стало понятно, что будет, не просто хорошо, а замечательно, если учесть, что времена были строгие, Андроповские. Почему, спрашиваю, вы „Мыслителя“ выбрали, могли бы, например, „Спящую красавицу „,она в исполнении проще. - Нет, - говорят, красавицу нельзя, её можно спутать с пьяным на лавочке. А „Мыслителя „они потому выбрали, что у виртуоза (так они сидящего на скамейке называли) голова всё время падает, а „Мыслитель „голову рукой поддерживает, виртуозу будет удобно, да вот незадача, локоть с коленки всё время соскальзывает, коленка больно тощая, хорошо бы чем ни будь приклеить. Ход ваших мыслей, говорю, понятен, а вы где будете находиться, пока он в позе „Мыслителя“ трезвеет? - Ну, мы рядом постоим, вроде как скульптурой любуемся. Отлично придумали, милиционеры рядом встанут, рты разинут, тоже любоваться начнут. Вот только боюсь, что наша милиция с творчеством Родена не очень знакома. Вижу, что мои слова дошли до музыкантов, и они начинают понимать абсурдность своей идеи. Как школяры, головы опустили, но ещё не настолько протрезвели, чтобы придумать, как из этой ситуации выбраться. Пришлось мне останавливать такси, пересказывать всю историю шофёру, взывать к его пониманию, вместе с ним перетаскивать „ Мыслителя“ и его горе - друзей в машину и развозить их по домам. А рассчитывались за такси, конечно, с„походом“, по тройному тарифу, их заждавшиеся жёны.
Конечно „пьянству бой! “, но всё-таки надо различать оттенки.