"Двадцать три ступени вниз" – так называется книга М.Касвинова, где речь идет о царствовании Николая II. В названии автор зашифровал сразу два отправных момента: годы его царствования (1894-1917) и количество ступенек на лестнице, по которой царской семье пришлось пройти свой последний путь из комнат верхнего этажа дома Ипатьева в полуподвальное помещение. При этом автор четко и безапелляционно определил направление - вниз.
Не догадался я проверить точность автора при подсчете ступенек лестницы, хотя и побывал в доме Ипатьева за год до его исчезновения. На мой взгляд их там поменьше. Что ж, придется верить Касвинову на слово.
Название же моего очерка предполагает совсем другое: в ночь с 16-го на 17-е июля 1918 года пуля, и скорее всего даже не одна, оборвала на двадцать третьем шаге жизненный путь старшей царской дочери, которую звали Ольга . Чтобы сделать этот шаг, ей нехватило всего четырех месяцев. Отсюда и многоточие.
О ней и пойдет речь. И хотя этот очерк значится в разделе "история и политика", но никакой политики здесь нет. Только история, причем невыдуманная.
Сохранившиеся свидетельства об Ольге четко разделяются на две категории: те, кто знал ее поближе, а это в основном люди близкие ко двору, заметно идеализируют ее образ. Вот воспоминания начальника дворцовой стражи генерала Спиридовича: " Ольга Николаевна с ее необычными глазами, глазами святой, буквально дышала простотой и скромной невинностью. Она была самой искренностью и моральной чистотой, без пятен. Всякая несправедливость, всякая жестокость по отношению к кому бы то ни было, ее жестоко ранили. Красневшая от негодования, с глазами полными слез, она всегда живо протестовала против того, что считала "плохим". ("Последние дни царскосельского двора", Париж, 1928г.)
Совсем иная представляется картина, когда читаешь воспоминания тех, кто причастен к "эпилогу" Романовых, то есть видел Ольгу и остальных уже в заточении. В "Комсомольской правде" были опубликованы воспоминания чекистов братьев Кабановых, служивших в охране "Дома особого назначения" в Екатеринбурге, где об Ольге сказано следующее: " Старшая дочь Николая Ольга ростом выше других сестер, некрасива, одета в длинное ситцевое платье простого покроя, невеселая, неразговорчивая". А девятнадцатилетний красноармеец Виктор Нетребин в своих воспоминаниях главное свое впечатление о ней выразил как "кожа да кости".
К счастью сохранился ее собственный архив, насчитывающий 260 единиц хранения. На нем я и буду основываться.
Ольга родилась 3-го ноября (по старому стилю) 1895 года в Петергофе. Сохранились ее детские фотографии, на одной из них годовалая Великая княжна, сидящая на коленях у матери, таращится в объектив фотоаппарата, похожая на сотни и тысячи детей любого сословия, пребывающих в таком возрасте.
Ее дворцовая жизнь была однообразной, если не сказать затворнической: утром (а иногда еще и вечером) в церковь, потом занятия - а они помимо утренних зачастую были еще и вечерними, - прогулки по парку, зимой катание в санях или на коньках, летом - "на моторе". Когда ей исполнилось пятнадцать, отец стал брать ее в театр, сам он любил оперу и особенно балет.
Помимо этого император начинает приучать ее к различным полковым праздникам, смотрам и парадам. И ей это нравится. К этому времени она по существующим правилам произведена в полковники и стала шефом лейб-гвардии третьего Елисаветградского гусарского полка, отличившегося еще при Бородине. Теперь каждый из назначаемых в этот полк высших офицеров должен представляться августейшему шефу.
Запись в ее дневнике: " В 10ч 35м мы 2 (это значит она и сестра Татьяна) в формах своих полков ( то есть гусарского и уланского – н.пр.) поехали на плац. Сели на лошадей: я на Регенте, Т(атьяна) на Робино и дядя Николаша со мной поехал к моему полку. Мартынов (командир полка - н.пр.) встретил меня с рапортом и я галопом подъехала к трубачам, с каждым эскадроном поздоровалась. Так волновалась до заезда, но ничего вышло. Ужасно красивый и хороший парад был. Так хорошо прошли мои молодцы елисаветградцы. Довольна сегодняшним днем ужас как."
По протоколу Ольга должна участвовать в различных празднествах, проходящих в высочайшем присутствии. Таких, например, как открытие памятника ее прадеду Александру Второму в Киеве в 1911 году. Но это празднество обернулось трагедией, в киевском оперном театре был убит премьер-министр Столыпин, и этому она тоже стала свидетельницей. "Переполох был полный, - запишет она в дневнике, - пели гимн и кричали ура". Действительно, так оно и было: и паника в театре, и неоднократное требование из зала исполнения "Боже, царя храни", и верноподданические крики "ура".
Для юной девушки все это явилось первым серьезным потрясением. Но потрясения юности забываются быстро, через два месяца Ольге исполнилось шестнадцать лет, и родители устроили по этому случаю пышный праздник.
"Приехали в Ливадию, отслужили молебен и пошли осматривать дворец, который ужасно уютный и красивый". Видим, что слово "ужасно" определяет у Ольги высшую превосходную степень. Так же, как и "аппетитно".
И вот 3-е ноября 1911 года: " Сегодня в первый раз надела длинное белое платье. В 9 часов был мой первый бал. Княжевец и я открыли. Танцовала (так!) все время до часу ночи, и очень было весело. Много было офицеров и барышень. Все страшно веселились. Мне шестнадцать лет".
Еще через год она достигла возраста на выданье и родители начинают задумываться об устройстве дальнейшей судьбы старшей дочери, но пока еще втихомолку, с ней самой это не обсуждают.
А весной 1914 года Ольга закончила курс домашнего обучения, длившийся десять лет. Об этом в дневнике лишь скупая фраза: "Экзамены, бумаги. В среднем пять и Мама довольна." По всем экзаменам она действительно получила высший балл, малость похуже с английским изложением и немецким диктантом, здесь учителя снизили ей отметку на полбалла.
По географии ей выпало рассказать о губерниях на Волге: назвать уезды, численность населения, где что добывают, какие существуют народные промыслы и много чего еще. Так она начала познавать свою страну, за что тоже получила пятерку.
В день окончания экзаменов произошло еще одно событие: приехали представители румынского королевского дома: принц Фердинанд с супругой и сыном Каролом, всего на два года старше Ольги. Этот визит явно неспроста и ему наверняка предшествовала договоренность родителей - познакомить молодых людей, и не просто познакомить, а с дальним прицелом.
Но Карол ей явно не глянулся. Есть в дневнике упоминание о том, что катались в парке на санках с горки и "Карлушу переворачивали, то-то смеха было". И через несколько дней короткая запись: "Румыны уехали". А ведь этот самый Карол потом хоть и ненадолго, но стал королем Румынии и выйди она за него, наверняка избежала бы той участи, которая ее постигла.
В конце мая после двухмесячного пребывания в Ливадии царская семья на яхте "Штандарт" на один день завернула в Констанцу с ответным визитом. Там предполагалось обручить Ольгу и Карола. Этот визит в Румынию описан учителем французского языка Пьером Жильяром в его воспоминаниях. Ольга спросила его: "Скажите мне правду, Вы знаете, зачем мы едем в Румынию?" Он ответил, что это, очевидно, акт вежливости, на что она возразила: "Ах, я понимаю, что Вы не должны ее (причину -н.пр) знать, но я уверена, что все вокруг меня об этом говорят, и что Вы ее знаете. Когда я наклонил голову в знак согласия, она прибавила: "Ну так вот! Если я этого не захочу, этого не будет. Папа мне обещал не принуждать меня, а я не хочу покидать Россию. Я русская и хочу остаться русской."
Обручение было отложено. И вернуться к этому вопросу уже не пришлось, так как очень скоро стало не до этого ни России, ни Румынии.
До рокового выстрела в Сараево оставалось всего полтора месяца. События раскручивались стремительно и Ольга хорошо понимает это, иначе откуда бы взяться в ее дневнике такой фразе: "Быть на готове (так!) к войне с поганой Австрией"
И далее по нарастающей. 15 июля : " Австрийцы свиньи объявили Сербии войну и перешли границу. Боже, устрой всё!"
В Царском Селе открываются госпиталь и лазарет, где она вместе с матерью и сестрой Татьяной становятся "сестрами милосердия военного времени", закончив для этого ускоренные специальные курсы и получив соответствующие дипломы (у Ольги под номером два).
И с этих пор каждая запись в ее дневнике начинается с одной и той же фразы: "К Знамению (это церковь -н.пр.) и в лазарет." Вообще дневник пестрит теперь вот такими записями: "Княжна (Вера Гедройц, главный хирург госпиталя - н.пр.) делала прокол мальчику под сердцем - опухоль. Потом резала щеку женщине - масса крови с гноем вылилось. Потом я перевязывала живот Анне Запястиной, жене солдата 2 стрелкового полка." Или: "Моему Остапову вырезали из спины пулю, немного согнутую. А Семенову 93-го Иркутского полка пулю из левой пятки. Был очень весел, когда просыпался, громко пел. Филиппович Третьего Донского п(олка) ранен в правый локоть, в плечо и пуля где-то внутри, т.к. ему трудно дышать"
Все эти фразы выхвачены мной из дневника наугад, без какого-либо выбора. Да и какой может быть выбор, когда каждый день она делает одно и то же. А еще занимается с потерявшим речь от контузии солдатом, практически учит его говорить заново и радуется каждому его успеху.
Ольга охотно разговаривает с выздоравливающими солдатами, особенно любит слушать их рассказы о семье и хозяйстве, а также их песни. В 1916 году завела себе специальную тетрадь, куда все это записывает. Вот старательно переписанная лихая казачья песня "Сунженцы":
Пыль кружится на дороге,
Слышны выстрелы порой.
Из набега удалого
Едут сунженцы домой.
Здесь же и обе песни о "Варяге" - "Плещут холодные волны" и "Наверх вы, товарищи, все по местам."
И нет больше полковых праздников и балов, и даже любимой Ливадии. Все это - в безвозвратном прошлом.
Наверняка какой-то раненый украинец пел такие песни, как "Пойыхал милый, засталися тучи" и "Болыть моя головонька вид самого чола" (орфография оставлена так, как записала она сама, видимо, под диктовку исполнителя). Тетрадь исписана практически вся и в ней нашлось место и "Лучинушке", и "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", и "Вдоль по улице метелица метет", и "Однозвучно звенит колокольчик". Но нет ни одного томного романса или салонного стишка того времени.
И, наконец, надо хотя бы упомянуть о самом, возможно, важном событии в двадцатитрехлетней жизни Великой Княжны Ольги Романовой. К ней там же в госпитале среди смертей, стонов и горя пришла уже не влюбленность, какие случались и раньше, а самая настоящая первая любовь к раненому прапорщику Мите Шахбагову. Смею утверждать это, прочтя ее последние дневники. Но это отдельная и очень долгая история, поскольку длилась она более полутора военных лет и неизвестно чем бы закончилась, если бы не стоял на пороге 1917-й год. Встречая его, Ольга записала в дневнике 31 декабря 1916-го года: " Спаси, Господи, и помилуй на Новый 1917-й год".
Но он для нее начался с того, что уже в феврале подхватила воспаление среднего уха, осложнившееся еще более неприятной болезнью под названием корь. Только 15-го марта, едва начав вставать, она снова смогла вернуться к дневнику. Вот эта запись в том виде, как она там оставлена: " 23-го к завтраку заболела корью, уложили. Алексей днем и Аня (Вырубова - н.пр.) тоже. Ухо понемногу прошло. На следующий день приболела Тат(ьяна). Лежали вместе. Было темно. Температура доходила у меня до 40,3. Мама все время с нами. Швыбз (так в семье называли младшую сестру Анастасию - н.пр) 2-го м(арта), Мария - 7-го м(арта)"
На этом дневник Ольги обрывается, во всяком случае для нас. Дальнейшие свои дневники о царскосельском и тобольском заключениях она на всякий случай уничтожила перед прибытием туда комиссара Яковлева. И что в них было, неведомо.
Ведь пока она лежала в беспамятстве, а именно 2 марта 1917 года ее отец отрекся от престола, и она теперь не Великая Княжна, а "поднадзорная революции", как высокопарно назвал Керенский всю ее семью. Но ее реакцию на это событие, которой не могло не быть, мы тоже не знаем и не узнаем.
Николаем Первым были когда-то сказаны слова, обращенные ко всем будущим членам Дома Романовых: " Всякий из вас должен всегда помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение великого князя."
Не все Романовы смогли это сделать. А она? Я думаю, что просто не успела.
Среди тех, кто решал ее судьбу в грозном июле 1918 года, не оказалось никого, кто хотя бы слышал о сестре милосердия Ольге Романовой.
PS. Я намереваюсь в дальнейшем познакомить возможных читателей и с остальными ее сестрами. Смею утверждать, что знаю о каждой из них побольше, чем многие.