. . .
…когда вопрос : «Кто Ты?» незаметно и естественно переходит в другую плоскость: «Кто я?»
(Из очень старого дневника).
. . .
Однажды
Мы все собираем новые оттенки индивидуальности через личность. Своеобразно «пробуем на вкус», «примеряем к себе», чтобы потом окончательно принять или отбросить.
«…та связь была долгой и трудной, она длилась много воплощений подряд, и это было то, что он знал с детства в последней жизни и видел, когда перед засыпанием в сознание приходили различные истории, оказывавшиеся отнюдь не вымыслом, как он полагал поначалу, до поры не отдавая себе отчета в их реальности… Он был когда-то женщиной, обладавшей знанием. Никому бы он не пожелал такой роли, но все же тогда та, вторая душа, проявившаяся и сейчас в сходной форме, была для той женщины подругой-соперницей. И главный вопрос ее был: «Почему тебе дозволено, а мне нет?» Странные, тревожные отношения, когда человек мог тебя ненавидеть, причинять боль вплоть до импульса убить, все же гаснущего - и по-прежнему оставаться близким в силу сродства. Такое отношение находило в его душе ответ, общение казалось незаменимым. К нему и потом часто приближались такие люди, именно люди, способные причинить боль, и со временем он стал спокойно относиться к ним и их проявлениям, но это происходило совсем не так скоро и не так легко… И из всех этих связей связь с той душой была, пожалуй, самой сильной и острой. Была ревность. Она тогда тоже хотела знания, но скорее не самого знания, а плодов его. У него же было желание отдать все; у нее – забрать и «превзойти». Слово ревность действительно оказывалось ключевым. Но в итоге она вышла замуж, и они расстались – до конца той жизни. Потому что они встречались и позднее, и часто между ними складывались отношения мужа и жены . Тогда она покорялась в силу обычного инстинкта, но это лишь ненамного облегчало отношения. Потому что у него по-прежнему оставалось желание много вложить в ее душу, вплоть до самоисчезновения. Когда же они воплощались людьми одного пола, ревность обострялась до крайности, и такое положение дел длилось до последнего воплощения, хотя основной нотой была ревность относительно даров творческих, пусть даже и импульс познания Бога играл немалую роль.
Была тяга к саморазрушению. Он, после лет с момента разрыва, уже как-то и не помнил конкретно этой души… нет, конечно, к сожалению, ничего не забылось. Одно время после разрыва была мысль: напрасно потрачено столько сил на эту связь, есть люди более достойные и более нуждающиеся, это просто несправедливо… Но память на время замерла, или успокоилась, и он не помнил уже, что именно созвучно было ему в ней, кроме этого общего настроя…
Что еще помнилось из созвучного, из виденного? – Голос, его звучание, особенно в поздние времена, когда встречались только случайно на улице, этот голос казался порой нематериальным; внутренний строй, взгляд и то, что за взглядом, почерк, юношеское отношение к мирам, к космосу, впоследствии не ушедшее; глубина, как хрустальная вода, переливающаяся в прозрачной, синего оттенка полутьме, - очень реальное чувство души, и несколько раз думалось, что тон ее, этой души, несколько ниже собственного, и в это было почему-то грустно поверить… Думалось о заменимости. О том, что на самом деле то, что представляю в реальности и могу представлять собой я, в этой душе уже есть, идеально, то есть в потенциале, и тогда мне просто незачем быть. И это снова была какая-то ревность, - ревность к архетипу, к увиденному вовне собственному сокровенному; ревность, но не претендующая на это сокровенное и не желающая обладать, напротив. Пробудившая мысль о том, чтобы оставить все другому и навеки исчезнуть.
Я не думаю, что это человек моей звезды, вернее, я надеюсь, что мне только показалась тогда эта родственность.
Я не хочу с этим человеком встречаться, особенно на звезде. Так я думаю сейчас, - что не хочу. Так я сейчас говорю, потому что в этом вовсе нет ни желания, ни нежелания. Просто испытываешь против воли какую-то странную горечь, полузнание-полутерпение, которое на земном плане скорее всего выражалось бы пониманием факта, что над тобой подшутила судьба, когда касаешься этого мыслью. Хоть и известно, что там уже не останется ничего от земных личностей.
Это просто была юношеская свежесть впечатлений и та иллюзия, когда человек, не зная ни людей, ни мира, ни жизни, ни себя самого, видит себя в другом, чтобы себя познать и раскрыться, - и чаще всего ему фатально не удается именно раскрыться, вовне, относительно того, другого, потому что другой совсем не такой и сам по себе.
«Жизнь тогда была таковой, уже независимо от этих отношений, что лет до двадцати восьми чувствовала себя абсолютно затравленным человеком, хоть внешние обстоятельства складывались нейтрально, даже благоприятно, так, что почти все завидовали, в том числе и она.
Сейчас ее муж православный священник, и я предполагаю, что – не дай Бог начнись гонения – она первая пошла бы против меня, не из ненависти, а из чувства истины и чувства долга. Но эти ее чувства были бы личным. Мы бы вполне закономерно оказались «по разные стороны баррикады». Это было бы естественно, и здесь нельзя никого ни в чем винить. Может, я и ошибаюсь… Она проходит свои уроки в той обстановке, в которой оказалась. Да и я совсем иначе ко всему отношусь. Прошедших людей всегда вспоминаешь с благодарностью…»
. . .
Мы можем быть неправы. Мы можем предполагать в мудром – бессилие, в свободном – корысть. Мы можем знать судьбы, но не знать, что перевесит. И если ты даже давно уже отказался играть в игры – даже с судьбой – ты можешь быть серьезен и справедлив, но несведущ. Ведь ведение – вещь подвижная и мудрая. Оно всегда выбирает и поступает правильно.
. . .
РАЗНЫЕ ЛЮДИ. РАЗНЫЕ ПТИЦЫ
«…есть еще такая птица ангел…»
Зачем мы причиняем друг другу столько зла?
Так любить – и так не уметь любить!..
Рассказ о хорошо знаемом человеке,
написанный для Высших режиссерских курсов, куда в конечном итоге поступать
не стала
С первого взгляда в сознании запечатлелся образ. Четкий, сразу же отделившийся, полупрозрачный, нематериальный, как в зеркале. Он не совсем совпадал с отдельными чертами лица, но был верным, - тем вернее, что проходили годы, только его подтверждая. Такое случалось редко.
-Любовь, - сказал Вол. Это было ее имя.
Поэтическая студия Вола - загадочное место. Там иногда встречаются люди. Даже ЛЮДИ. А иногда - и Иуды. Они, то есть люди, встречаются между собой и начинают общаться. Бывают сплетни, бывает разное, но в целом смысл во всем этом есть, и немалый.
-Это ты ее сюда притащила? - спросила как-то потом тетя Слава .
-Да я ее тогда в первый раз видела!..
Тем не менее говорили мы тогда, насколько позволяло время до начала занятий, взахлеб. Главным образом об иконах и монастыре. И еще немного, кажется, о планах поездок.
-Ольга мне о тебе рассказывала, - часто вспоминала в дальнейшем Люба эту первую встречу. - Говорила, иконы пишешь... Вот я и представляла: юбка до полу, платок до бровей... А тут - мальчик в кепочке... стриженый.
И после занятий, поздно вечером, вызвалась меня провожать чуть ли не до Фрязина. Насилу сбежала.
Была зима. Предновогодние дни. Я уже досталась отмечать Новый год в своих четырех стенах. Люба, похоже, тоже. Вот я и поехала к ней в Перово. "Может прийти мой названый брат, а еще будет кот", - предупредила Люба. Кот был, брата не было, тем лучше. Сидели всю ночь, "читали друг друга", как выразилась Люба. Потом пошли на улицу срывать афишки РНЕ-шников. "Раденьки що дурненьки". - Когда у тебя день рождения? - спросила ее. - В День независимости Украины!
Говорит на украинском как на русском, на английском как на украинском. Вспоминает:" Я даже думала часто на украинском. Ну что, будем размовлятися украинськой мовою?" Биография - одно другого краше, но это внешне. Это личная тайна. Вол кое-что знает, но уважает, для него Люба монахиня в миру, для меня тоже, да я и сама монахиня в миру. Мы с Любой духовные сестры.
Ходили по храмам, в Москве, в Киеве... где придется. Киев с его Майданом Незалежности... Костёл, орган... Красиво. Когда-то Люба ездила в Киев каждую неделю. На выходные.
...Институт Культуры, куда поступили вместе, на свою голову... Сессия. Люба читает: философия, эстетика... - Сижу рисую карикатуры. На нее. Одна картинка - Люба скрючилась над книжкой, другая - Люба уже вся извертелась над своими учебниками, а из учебников так и лезут вертикально слова: "философия"... "эстетика"... "вмещающий кормящий ландшафт"... - "Русский, немец и поляк всё сдавали на трояк. На троих по "одному" - не обидно никому". - Ты поляк, - говорит Люба. Приходит кот, ложится на кровать. - Спереди - ну совершенный немец, - говорю про кота. - Так что получается, это я - русская? - аж подскакивает Люба. И хохочет. Вся соль тут в том, что у нее азиатская внешность и индийская душа. Хотя какие-то предки были из Прибалтики, а бабушка жила в Германии. Ну и кончили мы этот институт, с риторичкой повздорили, но справедливо, философу я нахамила, так что аж жалко его стало, Флиерыч хороший наш… Говорим с одной сокурсницей: «У меня ребенок родился», - она говорит. «Назови в честь Андрея Яковлевича», - предлагает Люба. «Андреем Яковлевичем?» - переспрашивает. «Нет, Флиером…» - А что, красивое имя, даже значит что-то… - Ну и поехали восвояси. Так Люба, будучи специалистом по Индии, до сих пор курьером бегает, ведь специалистам по Индии не платят… Кошмар. Жить-то на что-то надо. А специалист хороший, и поэтесса хорошая, даже Вол это признает. Ну да ладно, реализует свои знания и таланты на литературных вечерах Вола… А что же все-таки значит имя «Флиер»??? – надо бы узнать…
Что такое Вол
-Птенцы гнезда… Леонидова… - выразилась как-то Люба по телефону в разговоре со мной.
-Я птица другого гнезда.
-Ну не кукушкина же.
-Может, и кукушкина.
-Господи помилуй… Ну ладно, ты не птенец, а взрослая птица…
-Может, и птенец. Но совсем другого гнезда…
Потому что я знаю, что такое учитель и кого можно этим словом называть.
Это был наш давний с ним конфликт. С тех пор много воды утекло, все мы изменились. Но тот случай явно поставил его на место в моих глазах. Он навязывался мне в учителя, и это глубоко оскорбило мое понятие Учителя. Потому что такие люди, как Вол, которых, кроме прочего, я вижу насквозь, никогда не смогут быть и не будут учителями для таких людей, как я. В силу максимализма моего тогдашнего формально я была не права, но оскорбление было глубинным, сущностным, и потому справедливым.
Он этого, видимо, не понял. Он был человеком другой природы. Не худшей, не лучшей, просто другой. Я про него могу многое знать; сама же, по его собственному признанию, остаюсь для него «загадкой». Мы общаемся мало и ровно. Особенно после того, что произошло однажды между ним и Л. И я простила его после этого только потому, что его простила она. Все же мы все делаем общее дело.
Потому конфликтов и обид никаких быть не может. Кому какое дело до того, с какими мерками я могу подходить к людям, тем более в пору максимализма. Конечно же, от людей невозможно требовать подобных вещей, они все люди, и в итоге научаешься снисходить к их слабостям. Сейчас в подобной ситуации я бы уже делала расчет на человека, и мне было бы просто забавно. Но сейчас и он бы уже таких ситуаций не создавал. Вроде бы вырос вьюнош…
Я знаю его слабые места. Но не хочу, чтобы по ним били.
Его сильные стороны – бесстрашие и верность. За это может быть прощено многое. Практически всё.
Мы можем быть не согласны в методах работы. Абсолютно не разделяю установку Вола – популяризировать эзотерику. Эзотерика по природе своей вещь, которая не может быть популяризирована.
Что можно назвать эзотерикой? – то внутреннее, что каждый имеет в себе, в чем проявляется его – каждого – сущность. Многие просто не хотят в это заглядывать, но опыт этот доступен. С другой стороны, это глубоко интимные, сокровенные отношения существа с Богом, в которые никто не должен вмешиваться, что невозможно вынести вовне, тем более на обозрение толп, и о чем практически нереально поведать. Этот опыт повсеместен, но не может быть популярным. По сути своей эзотерика, то есть внутреннее, не может быть экзотерикой, то есть внешним.
Естественно, глубины тоже имеют общие законы, иначе нарушалось бы Единство. Но и эти законы каждое существо понимает изнутри. Никто внешний таким вещам научить не может.
С другой стороны, то, что делает Вол, имеет смысл. И он работает на достаточно глубоком уровне и в светлом диапазоне. В настоящее время вечера все более углубляются энергетически и эмоционально, что весьма радует. (примечание 2009 года).
Вол говорил когда-то с Л. о существовании «темных эзотериков». В сущности, в нашем мире это факт. «Добрый из сокровища сердца своего выносит доброе, а злой – злое». Злая и корыстная воля старается злоупотребить каждой силой и каждым знанием, которые только ей доступны… Но по сути это уже не эзотерика, ибо эзотерична сокровенная природа человека, а по природе своей человек не зол. По крайней мере в моем словаре и исходя из изначального смысла слова это так. Но видимо, эзотерику действительно можно разделить на «темную» и «светлую», исходя из того же «сокровища сердца»…
А «популярщины» эзотерической в нашем мире сверх всякой меры, на всех прилавках, и это предельно мешает всем, кто хоть немного в таких вещах разбирается. Толпы падки на «жареные факты», на «клубничку», они смакуют острые ощущения, они даже хотят стать всемогущими, каковые возможности, по их мнениям, предоставляет магия… и так далее. Честное слово, «собрать все книги бы да сжечь». Если бы только методы такой очистки пространства не напоминали бы об инквизиции…
В наше время, конечно, каждый человек должен сам, на свое усмотрение ориентироваться в информационном море. Но часто люди теряют целые воплощения на переваривание чепухи… если только не на худшее.
Ну да Бог со всем этим. В конце концов закон тут один: тебя соблазняют, а ты не соблазняйся, и если что-то тебя соблазняет, значит, это не для тебя. Чистому все чисто, а скверному все скверно. И тому подобное. Но обычный, не сознающий себя человек уступает в себе всем соблазнам и слабостям, ибо даже не замечает их…
Вол считается человеком конфликтным, на него многие обижаются, он на многих обижается… Но он просто горяч, романтичен и часто наивен, социально честен и не умеет в большинстве ситуаций обходить острых углов. По сути, он конфликтов не желает, но считает делом чести обозначить свою позицию относительно человека и общества. С таким человеком иметь дело гораздо полезнее, чем с какой-нибудь скользкой лисой, да и корыстных и личных интересов у него практически нет. Только у большинства людей свои амбиции и самолюбия, и потому они не любят прямоты, а об общем благе и совместной работе не думают. На самом деле Вола мало кто ценит, а зря.
Он, в общем-то, опытный общественный деятель и публичный оратор, много знает, умеет говорить… Да и по возрасту он не мальчишка и в ряде вещей весьма мудр. Вправду, ему бы самому хорошего учителя, да и не только ему, а всем… И его направляют, вполне реально, за что он, к чести его сказать, глубоко благодарен. Оригинальный человек. Когда думаешь о нем, становится даже весело. За душой-то у него чисто…
Но явно, если бы он это прочитал… не сносить бы мне головы. «Так-то выкормыш отзывается о своем руководителе!!!» Но, повторяю, он мне учителем не был. Он был человеком, помогшем в литературном становлении. Это очень много, конечно, и за это ему благодарность великая. И за то, что он вообще есть, и за сотрудничество… У него можно многому поучиться, его можно за многое уважать. И это человек, на которого в общем деле можно полностью опираться и всецело доверять, - но только не в личных делах…
Он был магнитом, собравшим вокруг себя группу. Группу, которая ради общих целей не должна бы распадаться. И можно сказать, что она по сути не распалась. Видимо, Волу была дана санкция свыше на то, чтобы объединить людей. Ведь он – именно – исполняет Высшую Волю…
Золотая рыбка
Жила-была в море-окияне на острове Буяне золотая рыбка.
И были у рыбки зонтик и резиновые сапожки на каблучках.
А остров Буян не простой был остров, а затонувшая древняя цивилизация.
Были на острове храмы и дворцы затопленные, были города, улицы и площади,
а еще был там маленький театрик.
И Рыбка на сцене того театра пьески разыгрывала.
Жил там же, на острове, Великий Писака Осьминог, и своими чернилами он для Рыбки пьесы писал.
А еще были там коньки морские,
которых Рыбка в карету запрягала,
и скаты электрические, которыми она сцену освещала,
и камбалы плоские, которые коврики изображали,
все равно ведь в море плавают, а не ходят.
А то были еще у Рыбки два Рыбенка и Большой Рыб Морской Кот,
и они тоже в пьесах играли.
Собирался морской народец на премьеру, приходил со своими зонтиками и плащиками, усаживался в зрительном зале,
и тут начиналось…
А что начиналось, того ни описать словами,
ни представить
невозможно,
а кто не верит,
пусть сам
в море-окияне
побывает.
Ореховая Соня
Жила-была в зеленом лесу Ореховая Соня, и жила она в орешнике. Травы да грибы собирала и зверей да людей лечила. А то и лесные пожары тушила. Про пожары – это факт из биографии, горели у них там торфяники на даче… Вообще Соня у нас – пассионария.
Она львица, наполовину фея. Причем с крыльями. Только летать на них не может, все время запутывается в них: очень уж много их у нее. Поэтому она не летает, а гордо шествует, а крылья развеваются, как знамя. Особенно в метро.
Вола как профессионального литератора откровенно задевала форма ее поэтического самовыражения, он упрекал ее в непрофессионализме. Но я постепенно приучилась понимать «непрофессиональные» стихи, не только Сонины, как жанр. Есть ряд пишущих людей, чаще всего простых и духовных, которые пишут, не заботясь о форме и не думая о ней. С графоманией это не имеет ничего общего: графомания пуста и не насыщенна светом. А стихи таких людей имеют свою ценность, как имеет свою особую ценность рисунок ребенка. Рисунок ребенка уникален и непосредствен, чист и наполнен светом, хоть, конечно, это не рисунок профессионала.
Соня выразительно, в особой своей манере читала стихи. Голос ее богат модуляциями и переходами интонаций. Вообще красивый голос. И этот голос полностью поглощал несовершенство рифм, звучавших, напротив, как музыкальные повторы, вполне обоснованные и даже необходимые. Кому-то манера чтения Сони могла бы показаться театральной, но она была не театральной, скорее мистериальной или литургийной. И это было прочтение, воспроизводившее внутреннее слышание.
Но как с человеком мне было с ней трудно: она всегда была неуемной и почти что навязчивой в том плане, что непроизвольно подавляла своей волей, своими эмоциями. Энергия в ней перехлестывала через край. Это могло утомить. Может быть, именно поэтому она была по жизни достаточно одиноким человеком, хоть всячески стремилась к общению, прежде всего непосредственному, душевно и эмоционально насыщенному, и часто – коллективному. Ей требовалось прежде всего излить себя, и в этом море можно было утонуть. Конечно, можно только порадоваться, когда человек настолько энергетически богат, но у таких людей свои проблемы. Они часто тоже «лишние люди» и не могут найти применения своим силам. Они не могут эти силы смирить и влить в подобающее обстоятельствам русло. Соня могла бы быть мощным целителем, и она интуитивно умела целить. Но не захотела возиться с формальностями. Может, и правильно. Но как человек она не находит себе места в жизни и потому вечно неудовлетворена, а поток продолжает бить через край. Когда решаешься на что-то, надо до конца осознавать, что ты теряешь и что приобретаешь, надо полностью смириться с собственным выбором, и потому не роптать и не сожалеть. Тогда в твоей душе будет мир. А человек, уже выбрав, часто возвращается к «упущенным» возможностям и говорит: «Ах, если бы другие люди, другие обстоятельства, другое время, другая страна, другая планета!..» Да, если бы. Обиды детей всегда правомерны, потому что они дети. Дети и вправду должны бы жить в лучшем мире, где их никто бы не обижал. Большинство людей на земле – дети. И это надо учитывать.
Улетевшая душа
Марина Смирнова. – Ей было тридцать восемь, когда она ушла. Сердечный приступ. Странный для многих, неустроенный и очень беззащитный человек. Она жила одна, помогала распространять книги, - с ее-то больным сердцем, - очень переживала за студию. Писала стихи. Она вообще все воспринимала обостренно. В чем-то у нее была склонность к анализу вроде анализа Достоевского, она и любила Достоевского… Мы с ней как-то говорили о любимых писателях. У меня Достоевский и Платонов. У нее тоже Достоевский, а про Платонова она откровенно сказала, что он не умеет писать. Даже почти возмущалась его стилем. Ее многое затрагивало за живое…
У нее была не совсем обычная внешность. Не красивая, только глаза красивые. Не яркая, даже скорее незаметная. Кто-то из наших однажды сравнил ее с олененком. У оленей действительно не совсем обычная внешность. Это Л. у нас «изысканный жираф», а Марина и вправду олень, важенка. И ребенок.
Она говорила, что родители ее не любили, и она рано от них ушла. Но к жизни она по этой причине не приспособилась. Ей вечно не хватало средств, то и дело отключали телефон за неуплату. Говорят, у нее в доме не было ни кровати, ни дивана, и кто-то из ее знакомых, попросившись к ней ночевать, увидев это, поразился: «Где я спать-то буду?» Но Марина даже как-то и мне предложила остановиться у нее, когда было поздно ехать во Фрязино. Однако я все-таки обходилась, и у нее дома не была.
Я ночевала у Л., а у Л. дом тоже – песня. И тоже ни кровати, ни дивана, один двойной матрас на полу. И с коридора миазмы кошмарные: первый этаж. Потом этот дом снесли, а ей дали другую квартиру.
Марина всегда говорила то, что думала, а думала она в необычной, именно «достоевской» манере, и потому ее просто не понимали и часто на нее обижались, хоть она была по природе своей абсолютно неагрессивной, напротив, наивной, как дети. Она высказывала свое мнение, когда с чем-то не соглашалась, и тем просто ставила себя под удар и – переживала, ибо говорила из неравнодушия. Однажды ее не поняла одна дама, пришедшая к нам на студию, и ответила ей резко. Но я прекрасно знала, что стоит за мариниными словами. Однако не вступилась. Мне до сих пор за это стыдно, я чувствую себя виноватой. Я думала, еще будет время нам поговорить. Не предполагала, что она так скоро уйдет…
Грех – обидеть Л. Еще более грех – хоть пальцем тронуть Марину. Я за таких, как они, всегда и всех буду вызывать на дуэль.
(Но ведь промолчала же…)
За себя я могу простить все, что угодно. Но за других я никогда ничего не прощаю. В этом мой недостаток.
(Но Вола же простила…)
Соня рассказывала об одном своем разговоре с Мариной. Уже в последние дни. Марина жаловалась Соне, что у нее горит сердце. Она не понимала, что происходит. Видимо, перед смертью у нее действительно раскрывалась и очищалась душа. И, может быть, для нее это стало слишком большим напряжением. Все отмечали, что, когда мы видели ее в последний раз, она была необычно возбуждена. И на ней было черное платье.
Я надеюсь, что там ей хорошо. И это было тогда вполне отчетливое чувство, что там ей хорошо. Оно пришло не только ко мне. Действительно, ее земная жизнь была сплошным мытарством. Соня говорила что-то про Эдгара По. Что Марина как-то связана с ним, или воплощалась им, но этого я не знаю. Не воплощалась. Тоже совершенно неустроенная жизнь и смерть под забором… А Марину нашли соседи на кухне ее коммуналки. Если бы она жила в отдельной квартире, ее бы вообще никто не нашел.
Сас
«Сасс» по-венгерски значит «орёл». Но одно змеиное «с» потерялось. Орел без змеи. Да и какая тут змея? – «Рыба-прилипала», - характеризует сам себя Сас, в том смысле, что только увидит человека, готов на шею ему броситься и всю душу раскрыть, и вечную помощь пообещать. На этом свете и на том. Хоть в последнее время все чаще убеждается, что так нельзя. Пытается сладить с собой – не может.
Сам он никогда никого ни о какой помощи не просит. Мол, мужчина должен сам решать свои проблемы, - а заодно и чужие. Стыдится просить о помощи, и не из гордости, может, скорее из робости, есть такая стыдливая робость у сильных людей. Боится отяготить. В крайне проблемных ситуациях, - а таких у него в жизни предостаточно, - избегает даже выходить на люди и особенно показываться среди единомышленников: «Не хочу тянуть на себя чужую энергию». Вот так и перемогается, а сердце на пределе.
Учила его уму-разуму: «Какая кому будет польза, если человек выйдет из строя? – лучше принять своевременную малую помощь и прийти в норму, чем если потом готовое построение порушится из-за порвавшегося звена… Своевременная малая помощь никого никогда не отяготит, наоборот: все мы друг друга поддерживаем и этим растем…» Логически-то все понятно, да только обстоятельства тяжелы.
Обстоятельства действительно крайне тяжелые. Семейные. Казалось бы, что семья? – в семье человек господин. Ан нет. Так уже к стенке приперли, что не продохнуть. И никуда от этого не денешься: родные люди. «А надоело мне все! - уже отчаянно-весело говорит Сас. –А надоел этот двуногий мир! Ну его! Надоел!» - Это значит, что человек дошел.
И все же борется, дай Бог ему выдержать. После всех сердечных приступов. После всех состояний на грани смерти, после полного – уже окончательного – равнодушия к пребыванию на Земле. Ответственность держит. Все мы, конечно, смертны, и он это понимает. Но борется уже за души…
Групповой портрет
(с диким юмором, ужасно несерьезно)
Странное дело: меня там приняли. Хотя принимали, как оказалось, не всех. Нет, конечно, никто никому не препятствовал и никто никого не прогонял, но иногда – «складывалось мнение». А мне там понравилось. Хоть Юрьевна была дама строгая, а Ключ – весь в себе, на то он и козерог.
И вот сидим мы, общаемся. Приходит Тимур: «Здравствуйте, эзотерики и эзотерички!» Естественно, «эзотерички» обиделись. Ладно. Тогда Тимур говорит: «Здравствуйте, агни-йоги и агни-йожки!» Еще лучше. Откуда такое непочтение к мировому женскому началу?.. А то бывает и покруче. Обедаем. Градислава сварила супчик из голой капусты. А то питаемся пакетиками, как и все москвичи на рабочем месте. И вот кто-то, уже не помню кто, прикалывается: «Вот насытишься, будешь Милая Репа…» - да простит его святой Миларепа… Приходит из своего кабинета Влад, весь заработавшийся, встрепанный… - «Где твои лавры главного редактора?» - спрашивают его. Влад машет рукой: «А… в суп пустили… съели…» - Тем временем Сережа Мякин углубляется в баночку плавленого сыра. Татьяна Молодова отнимает у него баночку: «Знаем мы твою тенденцию…» - «А тут у нас крысы живут, - говорит кто-то. – Мы от них продукты подвешиваем, чтобы не достали. Но они все равно забираются по батарее. Хитрые». – И вот бежит через все помещение маленькая рыжеватая крыса. Карабкается по фанерной загородке батарей. Отхватывает кусок от чего-то припрятанного. А мы все затихли, чтобы ей не мешать, и смотрим.
По поводу крыс, впрочем, шли дебаты. На тему: можно ли допустить рядом с людьми крысиную энергетику. Но Свете было их жалко. Она им сочувствовала: «Они же живые…» А Влад этих крыс не любил и с ней спорил.
Влад у нас был редактором издательства. Говорили, что он буквально днюет и ночует в редакции, то есть по ночам там спит чуть ли не на столе. Это было естественно: он ездил из области, ему было далеко. Я и сама изыскивала возможности оставаться ночевать в Москве. Как-то ночевала на квартире у Градиславы, потом у Татьяны Молодовой, когда у нас затянулся семинар… У Татьяны еще жила такая смешная квадратная кошка Манечка, а на окне цвел «тещин язык». Цветы «тещина языка» белые и мелкие, фонтанчиком, мы их прозвали «тещин плевок».
Аркадий Балабанов тоже ездил издалека, аж из Обнинска. Тоже работал в издательстве и тоже оставался где-то ночевать. Приезжал с рюкзаком. Потом, когда издательство переехало в Дом Дружбы, мы с ним сталкивались в этих египетских катакомбах, то есть в коридорах, невероятно запутанных. Я долгое время даже не могла самостоятельно найти редакцию и нормально выйти из нее, все плутала. У меня вообще «топографический маразм». А Аркадий очень продвинутый и организованный человек. Как-то на Татьянин день сочинил поэму про Татьяну, а у нас было тогда ровно семь Татьян. Что, мол, летает Татьяна по Вселенной, и вот перед ней Тетраграмматон. Мы тогда хорошо отметили Татьянин день. А потом почти все Татьяны куда-то разбежались. Юрьевна основала свое издательство. Я склонялась более к студии Вола. Молодова осталась, и на ней там многое держится… Может, впоследствии туда и еще какие-нибудь Татьяны пришли, я не знаю.
Как-то мне было дико худо. Мама отвезла меня в Беловодье, потому что одна я бы не доехала, просто грохнулась бы где-нибудь, а в Беловодье в тот день скопилось много народа, и они меня выхаживали. Была Катя Яковлева, медик, занимавшийся исследованиями «огненной болезни». Был Влад. Я там что-то пищу, а он говорит: «Плохо знаешь Учение…» - «Вот, - говорит Влад, - жила одна такая мистичка, но впала в экстаз и сгорела. А ты чего хочешь? – соберутся тебе Владыки задание давать, а ты вдруг… И будет одна вспышка, и ничего больше». – Меня только на нервную усмешку хватило…
Однажды в подобной ситуации общались с Юрьевной. Она посоветовала кое-какие методы. «Куда лезешь, - говорит, - тебе даже двадцати восьми нет… Ментальное тело не сформировалось…» Мне было двадцать пять, и я уже никуда не лезла. «Так что, придется до двадцати восьми лет так мучиться?» - подумалось тогда, и это было просто невыносимо. А в зале шла лекция о чем-то подобном ноосфере, и я просто физически чувствовала в этой самой ноосфере дыру на какие-то другие уровни…
Но не будем о грустном. Хотя это еще цветочки. Жаль, что сейчас от Беловодья практически ничего не осталось, вот это действительно грустно. Аркадий ведет какие-то заочные семинары, пишет письма в своем Обнинске. Молодова и Мякин распространяют книжки. Градислава перебралась в «Дельфис» и живет теперь где-то на Чкаловской. Издательство вроде работает, хотя еще при мне они поссорились со спонсором, и дела у них пошли хуже. Ключ свои книжки издает. Отец его тоже. А народ видит в пространстве звездочки. Как тогда, когда мы это обсуждали: «А какие они, эти звездочки?..» Влад показывает на пальцах: «Воооот такие…» Хорошее было время, ничего не скажешь…
Влад
«Пусть соберутся близкие, и не будет уже никакого предательства…» - Такие слова пришли в Страстную Среду, после посещения вечерней службы в храме, в тексте которой то и дело упоминался Иуда. Эти упоминания почему-то так и цеплялись за слух, хоть, наверное, их было не так уж много; цеплялись, быть может, потому, что службу вел человек совершенно чуждый. А днем вспоминались многие, ушедшие. Вспоминались хорошо, с благодарностью. Как участники тайной трапезы. В том числе Влад.
Но Влад стал приходить в память раньше, наверное, еще на Вербное, на Лазаревскую субботу. Захотелось перечитать его стихи. Такое впечатление, что он был рядом в течение всей Страстной недели. И сейчас всякие разговоры о прошлых несоответствиях и даже возможность возникновения их просто нарушают правильный ход вещей.
Только одно вспоминается: мы как-то говорили с ним: «Людям нужно гораздо меньше того, что им предлагают…» Он тогда понимающе улыбнулся на это. Он и сам слишком много предлагал…
Никакой светлый дух не хочет, чтобы из-за его смерти страдали и плакали. (Завещание Тайной вечери радостно… ) Влад был светлым человеком, и он светлый дух. Мир его душе, которая трудится даже и там, трудится в радости…
Бабуля видит про него сны. Там тоже справляли Пасху, Светлое Христово Воскресение. Там посреди сада стояло большое яйцо, обвитое гирляндами цветов, и в яйце горело светлое пламя, а вокруг пламени, поправляя его, ходил ангел внутри яйца. А присутствующие на празднике, с венками из цветов на головах, водили хороводы и пели. И одежды их были сияющи…
«В человечестве мало радости. Надо дарить людям радость, если способен на это». – Таковы его, Влада, слова из того сна. Но намного раньше, через несколько дней после его гибели, от него приходил импульс: Делай дело на земле. У тебя есть возможность действовать в этом мире. Недопустимо упускать ее. – Ибо тогда чувствовалось, что он очень страдает из-за того, что сам потерял такую возможность…
Часто я воспринимаю всё это как его завещание.