В жизни каждого человека однажды наступает тот миг, когда он взрослеет. Этот миг определяется не числом свечек на именинном торте, не количеством опорожненных бутылок с сидром или чем-нибудь покрепче, не наличием банковского счета или морщинок возле глаз, вовсе нет. Взросление приходит вместе с потерей. Потеря может быть абсолютно любой: можно потерять детские пластмассовые бусы, складной нож, самый яркий на свете лазурный карандаш. Можно потерять бабушку, и тогда в доме долгое время будут говорить только шепотом и завешивать зеркала, к которым даже старшая сестра не станет подходить. А еще можно найти и потерять одновременно: отыскать дворового игривого котенка, окоченевшего и бездыханного, только для того, чтобы дети похоронили его под деревом в почтительном молчании
Валентин знал многое о взрослении и утратах. Впервые он испытал это чувство щемящей грусти и пустоты в семь лет, когда забыл закрыть дверцу клетки своей канарейки.
Птица появилась у него всего месяц назад, привезенная крестным с далеких островов. Крестный клялся, что солнце в тех землях никогда не сходит с неба: « - Ты только представь – ночь никогда не наступает, и люди там никогда не спят. Даже семилетние мальчики». Конечно, Валентин ему нисколько не верил, ведь крестный был тот еще враль, но думать, что играть можно без перерыва и няня не станет укладывать тебя спать, когда на небе появятся первые звезды, было приятно. Почти так же приятно, как и слушать пение канарейки.
Птаха быстро освоилась в новом доме и привыкла к Валентину. Он приучил ее не бояться своего присутствия и клевать зерна с руки. А иногда даже выпускал из клетки полетать по комнате. В такие дни птица долго кружила под самым потолком, разминая крылья, и изредка садилась отдохнуть на резной кроватный столбик. Вездесущий крестный, ставший свидетелем этих полетов, предложил подрезать ей крылья, «так, на всякий случай», но Валентин отстоял свою любимицу. Незаметно наступил май.
В первое воскресенье третьего весеннего месяца, Валентин совершал ставший привычным ритуал кормления канарейки. Все это время птица сидела на одной из жердочек внутри клетки, внимательно косилась то одним, то другим любопытным круглым глазом на хозяина. Сам Валентин, машинально меняя воду и досыпая зерна, напевал под нос какой-то веселый прилипчивый мотивчик, услышанный на кухне, и в такт этому мотивчику звучали его собственные веселые мысли: «Как замечательно, что на улице уже совсем тепло. Как замечательно, что няня с самого утра открыла окна».
Закончив с кормежкой, Валентин, все так же напевая, небрежно хлопнул дверцей клетки и выбежал из комнаты, не заметив, что от резкого удара дверца отскочила от щеколды и открылась настежь. Когда мальчик вернулся, то обнаружил клетку с распахнутой дверцей. Канарейки в клетке не было.
Остаток того самого дня запомнился Валентину как бесконечная череда собственных слез, причитаний няни и голосов отца и крестного, иногда врывающихся в какофонию звуков в попытке успокоить, но мальчик был безутешен. Ему понадобились долгие недели, чтобы перестать ждать возвращения птицы и держать окно открытым.
Сейчас, вглядываясь в себя семилетнего с груды разбросанных прохиндеем-временем семидесяти восьми лет, Валентин мог с непоколебимой уверенностью сказать: «Это была не самая большая моя потеря». Так почему же именно она заставила этого жесткого человека и по сей день обновлять корм в пустой клетке, для птицы, которая никогда не прилетит? Почему разлуки со школьными друзьями, смерти сослуживцев, родителей, смешливого крестного, обеих жен, не заставили его нести груз скорби в течение многих и многих лет? Валентин не знал ответа на этот вопрос. И в последние дни его властно потеснило древнее, знакомое каждому человеку чувство – страх смерти.
Что значит умереть? Перестать осязать, двигаться, дышать, мыслить? Погрузиться в вечную тьму, в которой нет ни света, ни звука, ни запаха? А может быть воспарить в горние выси, где ангельский хор славит добродетель, где нет боли, страха, гнева, лишь вечный покой, где воздух наполнен благоуханием цветов и пением птиц, таких, как покинувшая Валентина канарейка? Но нет, это для праведников, а он никогда не относил себя к таковым. В его жизни было много ошибок, много поступков, которых совершать не следовало, лежащих сейчас тяжким грузом на его совести, пригибающим его к земле. Значит, его путь – прямиком в геенну, в обитель мук, огня и хаоса? Что же ждет его там? Если бы он только знал точный ответ на этот вопрос! Пусть беспамятство, пусть небеса, или преисподняя, лишь бы только быть уверенным в своей участи, быть готовым к ней. В минуты смирения Валентин был уверен, что примет любой исход. Но такие мгновения случались с ним не часто. Чаще всего он балансировал на тонкой грани старческой истерики и отчаяния, с великим трудом заставляя себя внутренне цепенеть и прятать все свои чувства под коркой льда, по толщине сравнимой с арктическими ледниками.
Единственным, кто мог вернуть его к реальности в эти дни, был его младший сын, Артур, – перспективный молодой человек, вчерашний выпускник престижного университета. Заложник сыновьего долга, он оставался рядом с престарелым отцом, культивирующим – Валентин мог в этом себе признаться – чувство вины в собственном ребенке каждый раз, когда тот начинал говорить о работе в другом городе, путешествиях, планах. В его глазах было столько огня, сколько не было в Валентине в его лучшие годы. Это наполняло отца завистью к собственному сыну, завистью к его молодости, возможностям, тому, что у него все еще впереди. А что было впереди у Валентина? Один и тот же навязчивый страх и предсказуемый итог, заставлявший его демонстрировать старческие капризы перед юнцом! В такие моменты мужчина испытывал отвращение к себе столь глубокое, что его пружиной подбрасывало из кресла, и ноги, старчески шаркая, носили его кругами по комнате. В один из таких моментов Артур осторожно постучал в дверь его комнаты и, не дождавшись разрешения, тихо вошел внутрь. Он принес завтрак – горячий чай и свежие булочки, ведь отец с осени не спускался в столовую. Водрузив свою ношу на столик, юноша, также молча, вышел. Валентин, обуреваемый своим плохим настроением, с опаской приблизился к столу. Чай и выпечка выглядели самым обыкновенным образом, и эта будничность злила еще больше. Трясущимися руками старик схватил одну из булочек и чуть было не швырнул ее в угол, но ладонь ощутила ее тепло и мягкость. В нерешительности Валентин разломил ее, поднес к самому носу и сделал глубокий вдох, впитывая аромат, присущий лишь свежей выпечке. Запах показался ему смутно знакомым, и тогда Валентин сделал еще один вдох, и еще, и еще. Перед его глазами вставали картины раннего лета, цветущего луга, светлой рощи. Он вновь мальчик, бежит по траве, а за спиной его, на небывалой высоте, парит воздушный змей с длинным хвостом, и крестный бежит за ним следом, громко хохоча, а его отец деланно хмурится и велит им быть серьезнее. Но разве можно быть серьезным в такой день, когда небо безоблачное, бледно-голубое, похожее на выстиранные няней простыни, и словно колышется на ветру? Можно, если ты такой угрюмый, что от твоего взгляда молоко киснет. Но ведь Валентин совсем не такой! Поэтому он бежит, бежит по разноцветью трав, захлёбываясь хохотом, и мир смеется вместе с ним.
- Совсем не такой, - хрипло прошептал старик, возвращаясь из воспоминаний. Из глаз его текли слезы, и привычные очертания комнаты были размыты. Он смахнул со щек соленую влагу и одновременно, словно очнулся от кошмара: страх? Какой страх? Ведь он пока жив и гораздо крепче, чем стремится показать Артуру. Он способен двигаться, дышать, и радоваться, а ведь это уже немало!
Валентина охватила жажда деятельности, какой он не чувствовал уже очень давно. Захотелось открыть окно и проветрить комнату – как здесь душно и затхло, а он и не замечал! Ему захотелось позвать сына, поговорить с ним, как раньше.
Старик с усилием распахнул тяжелые створки и с наслаждением вдохнул стылый зимний воздух. Булочка, пахнущая детством и летом, легко крошилась под окнами, на радость птицам. Пернатые склевывали крошки, и счастье Валентина росло с каждой минутой. Когда в дверь вновь постучали, старик этого даже не заметил.
- Пап, что ты делаешь? Простудишься ведь, - Артур нерешительно приблизился и выглянул из-за плеча отца.
- Нет, сынок, не простужусь, - Валентин отряхнул руки от последних крошек и сам закрыл окно. Он повернулся к робко улыбающемуся сыну и широко улыбнулся ему в ответ. – Твое предложение о работе еще в силе?
- Да, - молодой человек выглядел настороженным.
- Поезжай, - Валентин с удовольствием перекатил на языке это короткое слово и повторил его еще раз, - поезжай.
- Но ведь это другой город, - Артур выглядел настороженным, готовым в любой момент пойти на попятный.
- Ну и что? Всего лишь три часа на самолете. Ей-Богу, сынок, ты иногда как старик! – Валентин молодцевато приосанился и поставил точку в этом разговоре. - Ты завтракал? Я еще не успел. Давай спустимся в столовую и расскажешь о своих планах.
Не дожидаясь ответа сына, Валентин первым вышел за дверь, и спина его была прямой, как в молодости, а шаг уверенным и легким. Артур, улыбающийся и взъерошенный, поспешил вслед за ним.
В покинутой комнате, маленькая желтая канарейка перескочила с жердочки на жердочку в своей клетке, взмахнула крыльями и вылетела сквозь окно.