РАК

Алик Малорос
                Первая стадия

     ...Лариса уже едва ходила, медленно переставляя ноги, ставшие враз тяжёлыми, непослушными.  Только недавно она перестала собирать бутылки, которые сдавала, радуясь, что получила небольшую прибавку к пенсии. Вот и мать смотрела на неё с гордостью, когда она приходила, и приносила измятые деньги, которых надо было для жизни всё больше, и за  квартиру платить, и за услуги, воду, свет и тепло. Особенно дорогим стало после перестройки тепло, цены резко возросли, вначале в два, а затем в три раза. И это только за последние три года! Хорошо было раньше, когда ещё был жив отец, у них была тёплая трёхкомнатная квартира на пятом этаже девятиэтажного дома «польского» типа, отец с матерью только ушли на заслуженную пенсию, Лариса, так и не выйдя замуж в возрасте до тридцати лет за немногих, искавших её руки «женишков», пугалась уйти из родного гнезда, где мать и отец, тихие интеллигентные люди, поддерживали счастливое существование, и не мыслили себе жизни без дочери, особенно в старости.  Она работала в швейном  предприятии, была прилежна, стала незаменимой, и счастливо проработала там всю трудовую жизнь. Чужих в семью старались не пускать, соседи по подъезду не ведали, что творится за деревянными дверями их жилища. Оттуда никогда не слышались крики, ругань, которые были верными признаками полнокровной и хорошей жизни для рабочего люда, преимущественно  жившего  в их доме,  с гульбой по праздникам, воскресными пьянками, и игрой в домино летом во дворе.  Так же тихо, как и жил, умер отец Ларисы, и две женщины остались вдвоём. Прежде мир медленно эволюционировал, и вдруг резко поднялась крутая волна перемен, так что Лариса почти мистически чувствовала связь этих обрушений её прежней жизни со смертью папы. Для неё он был чем-то вроде атланта, державшего мир её семьи на своих плечах. Умер он – и ушла стабильность в мире. В её семье старались вещей не наживать, у Ларисы было несколько золотых украшений, серёжки в ушах, колечко с рубином, бирюзовое ожерелье, а у матери – золотое  обручальное кольцо, которое она после смерти отца уже не надевала. Мебели в доме было немного, шкаф для одежды, стол в гостиной, стулья к нему, кровати, впрок заготовленное матерью бельё. Мать Ларисы почти не выходила из дому, боясь острых языков соседок, вечно сидящих на скамеечке у подъезда.
     Заправляла в этой «подъездной» компании  пенсионерка Тимофеевна, старавшаяся проникнуть в жизнь каждой семьи из подъезда, оценить, осудить, и доказать подружкам по скамейке, что она живёт лучше. Муж Тимофеевны Юра, брюнет, недавно ещё работал неподалёку в гараже мелким начальником, оттого и выработал начальническую степенную походку, начальнический же басок с хрипотцой из-за частых возлияний, привычку к аккуратности в одежде и внешнем виде. После ухода на пенсию Юра по привычке выходил рано во двор, и его рокочущий голос раздавался в подъезде, пока он спускался пешком по лестнице и выяснял окончательно отношения с супругой, его сопровождавшей на раннюю прогулку, заканчивающуюся, как правило, на скамейке у подъезда. Там уже ждала проводившая нового мужа на работу всё ещё красивая продавщица, недавно прогнавшая бывшего сильно пьющего мужа Витю-золотые руки. Витя трезвый был у себя на заводе незаменим, но пьянство довело его до увольнения, а изгнанный из дома, он вскоре умер в канаве. Новый муж Веры, полный мужчина-альбинос, работал товароведом в том же магазине,  он хорошо принял дочь Веры, некрасивую Виту, которая уже и женилась, и развелась, и сильно завидовала красавице-матери. Так они втроём и сидели в этот ранний час на скамейке, Юра, его жена Тимофеевна, и Вера. Разговор сразу начался с обсуждения последних новостей – перестройка давала жару, вдруг начали тонуть корабли, падать и разбиваться самолеты, сходить с рельс поезда, и даже мирный атом обернулся вдруг смертельной угрозой на Припяти после аварии. Пенсионеры обсудили возможность вредительства, и даже шпионажа. Ясное дело, Америке все эти неполадки и аварии были только на руку, и на том соседи и порешили. Вслух произнести, что Горбачёв – американский шпион, или холуй, собравшиеся всё же не решились, но подумать – подумали. От обсуждения глобальных проблем перешли на бытовые нужды: давно уже не убирался мусор, уже год не действовали мусоропроводы в подъездах, и во дворе поставили огромные мусорные баки, куда население выносило, как прежде, в шестидесятые годы, вёдра с мусором, и старые вещи.  Что не влезало в эти огромные баки, оставляли рядом: поломанную мебель, мешки с тряпками, которые потом перебирали дворники, отбирая бумагу, которую накапливали в бывшем гараже недалеко от мусорных баков, и раз в неделю грузили на машину, чтобы увезти в приёмный пункт макулатуры. От двух противолежащих домов в ранее уютном дворе было теперь устроено четыре огромных площадки для мусорных  баков. Мусор постепенно рассеивался по всей площадке, образуя чёрные прогалины в зелёном прежде дворе. Иногда вывоз мусора задерживался, и гниющий в баках и просто кучах, он производил зловоние. Обсудив проблему устранения мусора, но не устранив саму проблему, Тимофеевна заметила, что Юра невольно держится рукой за живот.

-Что, болит, опять язва?- спросила она у мужа, не зная, что уже через полгода на скамейке рядом с ней освободится место.
-Пойду, приму лекарство,-  ответил Юра и ушёл в подъезд, поднялся к лифту, нажал на кнопку вызова. Но лифт опять не работал. Пришлось ему идти по ступенькам наверх, на свой пятый этаж. По дороге он встретил Клавдию Ивановну, жившую двумя этажами ниже в квартире как раз под их квартирой, перекинулся с ней дежурными приветствиями, и стал думать о ней, этой соседке, пока поднимался дальше к себе. У Клавдии Ивановны, всё ещё красивой пожилой женщины, недавно умер муж, бывший спортсмен-волейболист. Последние годы перед смертью он спортом не занимался, ходил сильно сгорбленный, так, что и голову поднимать мог уже с трудом, даже здоровался в ответ на приветствие, почти не поднимая головы, только пытаясь извернуть её так, чтобы всё же увидать лицо проходящего мимо.  Некогда молоденькая Клавочка увидала его на спортплощадке, во время игры команды «Буревестник» из Харькова с командой из Ленинграда, где он ловко прыгал, в прыжке забивая «колышки» на стороне противника. Ей приглянулся этот высокий, стройный мужчина, молодость которого уже прошла, но силы и мастерство которого всё ещё были нужны его товарищам по команде «Буревестник». Клаве удалось увести Стёпу от жены и ребёнка, и они поженились после развода его с прежней женой. Клава сильно торопила Степана с женитьбой, и видимо, не зря, так как ровно через девять месяцев после её знакомства с волейболистом уже настал её черёд осчастливить Стёпу ребёнком. Теперь этот ребёнок вырос, это была полная грузная женщина, лицом не похожая ни на маму, ни на папу, часто навещавшая мать, она приводила иногда свою дочь, и Клава всегда смотрела на внучку с тайным удивлением, так как та была ну вылитая негритянка, дочкин «друг» одно время даже засомневался, его ли это ребёнок, ибо не имел среди родственников никого, даже отдалённо напоминавших негров. И тогда сама Клавдия Ивановна сделала перед дочкой и зятем ужасное признание, что это её грех, она когда-то забеременела не от Стёпы, а от темнокожего студента. Так тайны этой семьи стали выплывать наружу, но уже после того, как сам Стёпа покинул этот мир. Правда, в душе «друга» капелька сомнения осталась, так как его подружка не показывала никаких признаков  негроидной расы, а была похожа на обычную еврейку. Потом этот друг незаметно испарился, хотя дочери Клавдии Ивановны и удалось «выгрызть» для себя с дочерью отдельную квартиру. А Клавдия Ивановна теперь жила одна в большой трёхкомнатной квартире, в которой теперь не было ничего и никого лишнего. Ни Тимофеевне, ни Юре не удалось до конца разгадать тайну Клавы, Клавочки, Клавдии Ивановны. Сама Клавдия была всегда чиста и опрятна, ходила стильно одетой, никогда не носила из магазина тяжёлых сеток, сумок с провизией и забегая вперёд, скажем, что она дожила до нового века, впрочем, не сиживая на описанной скамейке подолгу, и не вступая в дискуссии с соседями.  Всё это Юра прокрутил  в мозгу за считанные минуты подъёма к себе. Он принял лекарство и, благо жены не было дома, тяпнул стопочку водки, лёг на диванчик, укрылся пледом, и постарался уйти от мыслей о боли. Боль отступила, и Юра с благодарностью подумал, что водочка – его лучшее лекарство. Стараясь уснуть, он думал:
-Как теперь трудно купить водку, ввели на неё талоны, и можно  получать только одну бутылку водки в месяц на человека. Хорошо, что жена водки не потребляет, и можно пить маленькими стопочками, когда особенно припечёт, как раз на месяц двух бутылок и хватает. Да и сахар...-
Тут Юра и заснул, не зная, что болезнь его пострашнее язвы будет. Да что там будет, она уже есть, и имя у неё есть: РАК. Рак желудка.
     И снова на скамейке сидело три человека: Тимофеевна, Вера и Клавдия Ивановна. На этот раз Тимофеевна начала разговор о том, что её интересовало: о молодых,  о тех, что после них жить будут:
-Ну разве они понимают, что творят. Взять хоть этих немых.  Их в нашем подъезде три семьи живёт, те, что на восьмом этаже совсем после смерти матери от рук отбились. Ну, дочь у них хорошая, а сын, я сама видела, в магазине ворует, у пенсионера пакет сахара выхватил, что по талонам кило в месяц дают, и дёру. А другой, дружок его, тоже немой, на стрёме стоял. Что же это делается?  Другие немые у нас в подъезде, не настоящие немые, а лишь после болезней такими стали, и дети у них уже не немые, но и у них не всё путём идёт. –
Тут её перебила Вера, её тоже зацепило, тема была и для неё живой. И она стала рассказывать, что наболело:
-На втором этаже в семье немых рос парень Олег, сильный, красивый, и сошёлся он с моей  дочерью Витой, хотели даже свадьбу играть. Но не срослось у них. И теперь Олег снова у себя живёт, а Вита ко мне, матери, здрасте-пожалуйста, вернулась, а я только себя любимой женщиной почувствовала, всё по местам расставила, порядок-чистоту навела, и отдохнула от взбалмошной дочери, как снова в ванной трусики  грязные, а колготки со спущенными петлями под кроватью валяются, следы на полах от грязной обуви, мусор. Да и сигаретами в доме запахло, дух этот я никогда не выносила, и на работе от него страдала, дома отдыхала. Но после этого Вита нервная стала, и курит, хорошо, что хоть не пьёт. А Олег, бывший муж Виты, пьёт теперь по-настоящему. Мать его, немая не от рождения, что-то и сказать может, трудно только понять её, но можно, на скамейке иногда сидит, плачет и жалуется на сына, что не только пьёт, но и её побивает иногда. И верно, крики не раз я из их квартиры слышала,
-А что это докторова жена новый телевизор привезла, что ли?- полуспросила, полуответила Тимофеевна, и Клавдия подтвердила, что видала, как из частного такси, их много сейчас появилось, жена Саши с седьмого этажа, учёного-кандидата, большущий картонный ящик привезла. Телевизор, конечно, она видала надписи на ящике. Шофёр втащить его в лифт помог, и уехал довольный, десятку получив за работу. Эти учёные, конечно раздражали  и Веру, и Тимофеевну, но Клавдию это не трогало, всякого люду в окружении мужа повидала, когда он в фаворе был. И учёные были в друзьях у её Стёпы. А Сашу-соседа этот скамеечный совет прозвал для краткости  Доктором.  Скамейка весь день находилась в тени, но не весь же день сидеть на ней, пора и ноги размять. Вера пошла домой, отдохнуть перед работой, у неё смена начиналась в 12. Поднялись  и Клавдия с Тимофеевной, первая тоже пошла домой, а Тимофеевна к сыну, жившему в соседнем микрорайоне. Ох, не зря Тимофеевна была недовольна молодёжью, но главной причиной её недовольства был её сынок, уже пятый десяток живёт, ума так и не приобрёл.  Невестка, жена сына,  не нравилась Тимофеевне, ну прямо возьми и выбрось такую жену, как не раз советовала  она сыну. И сын жил теперь один, поддавшись матери, и водил к себе таких девах, что стыдно на них поглядеть. А когда увидала она у него рыжую Тамарку из соседнего подъезда, молодую да раннюю, всего 19 год пошёл, а уже с мужиками таскается, и часто пьяная, стерва такая, то тут уж она не выдержала, срамила сына при всём честном народе, чуть не за волосья таскала. Просила Юру с ним поговорить, а тот важный вид на себя напустил, да и ответил, что нечего ни ему, ни ей, матери, сыну советовать да руководить, не маленький ведь. Так и не стал ему ни одного плохого слова говорить, всё на её долю досталось. А когда она подошла к дому сына, там собралась толпа, и рыжая Тамарка здесь же была, совсем пьяная. А сын... её сын лежал мёртвый, весь в крови. Милиция Тимофеевну к нему даже не подпустила. Она села на скамеечку у соседнего подъезда, и смотрела, как милиция увела Тамарку, и зеваки судачат, что эта рыжая его сына, Коленьку, спьяну ножом пырнула, да так неудачно, что тот сразу готов был. Тимофеевне было горько, но она продолжала думать, что была права, что его жена была ему не пара.
-А кто ж теперь ему пара? Смерть сама,- пришло ей на ум, но признать, что она, она своими руками толкнула его на эту дорожку в скорую гибель, она не могла. Она постаралась эти мысли удалить, ведь она была в семье самой умной, главной, Юра только важничал да надувался, а ей приходилось за всё отдуваться. Да и сын был, хоть и взрослый, но думать ей приходилось и за него, жене его Тимофеевна рада никогда не была, она забрала у неё сына.
-Говорила же я Николеньке, чтобы он с этой Тамаркой не хороводился,- подумала она в который уже раз, сидя и сидя на этой скамейке, уж и день прошёл, а она всё сидит. Увезли её сына, милиция разошлась, а она всё сидела.
-А куда теперь торопиться? Юра, верно, наклюкался, да и спит себе, не знает, что мы теперь одни остались,-  думала она, понимая, что всё равно подняться придётся.  И попыталась встать, да снова упала на скамейку, не удержавшись на затёкших от долгого сидения ногах. Но потом уже встала, боль, не боль, но идти надо. И пошла, теперь уже шаркающей стариковской походкой. Да, раньше она молодцом ходила, несмотря на свои семьдесят лет, держалась женщиной, не горбилась, очень не любила морщины, и кремы использовала, и массажи. Не то, чтобы это несчастье её враз сломило, нет, но ей стало незачем корчить из себя суперменшу, самую-самую. Для кого? Вот у Клавки и внучка есть, по месяцу то у матери, то у бабки живёт, и приветливая, и разговорчивая. А бывшая жена Коли видеть её не хочет, и к внуку не подпустит. Да и внук уже взрослый, у него своя взрослая жизнь началась. А она теперь никому не нужна.  Разве только на скамейке соседки к ней ещё прислушиваются. Ну ещё бы, она медсестрой в поликлинике работала, всем нужна, иногда и подарок принесёт ей благодарный больной. Уколы Тимофеевна делала умело, «лёгкой» рукой, пациенту минимум боли доставляла,и привыкла себя уважать. Когда она говорила, её голос по всему двору разносился. И всегда Тимофеевна оказывалась права, во всех спорах верх брала. Где-то далеко, в другом городе, в России, живёт ещё один их сын, младший из её двух сыновей. У него своя, благополучная семья, и её туда не очень-то и приглашают. Раньше она у Коли от мужа отдыхала. А теперь больше негде, придётся его жалобы терпеть на свою болезнь-язву.  Да и на скамейке сидеть что-то тоже больше не тянет, ведь всегда она правой себя считала, а теперь ... И наконец призналась себе Тимофеевна, что она своими руками, вот этими ловкими руками, что больных обихаживали, своего сына старшего погубила. Ну, конечно, не руками, так просто говорится. Но подталкивала его к одиночеству, от жены оторвала.
-Эх, где та моя молодая жизнь, куда ты подевалась?-
А ноги несли теперь уже старую женщину  домой, где проснувшийся Юра опять страдал от боли, искал таблетки, а найдя и приняв, открыл дверь жене, которая позвонила в дверь. А обычно она открывала своим ключом: хозяйка в доме, как-никак!
     Через пару недель боли заставили Юру наконец пойти к врачу сначала в поликлинику, где врачи сказали, что нужно просто провериться в онкодиспансере. А через полгода Тимофеевна осталась одна в квартире, Юра же последовал за своим старшим сыном.
     А двор продолжал жить своей жизнью, в которой проступали черты агонии. Да и дом старел, его облицовка из мелких кафельных плиток начала осыпаться сверху, с седьмого-девятого этажей, где жили неблагополучные в материальном отношении семьи, что вечно на всём экономили, в том числе и на тепле. Несмотря на верхнюю подачу горячей воды в трубы и батареи центрального отопления, на верхних этажах дома батареи лютой зимой оставались едва тёплыми, а по стенам верхних этажей стекала вода, в угловых комнатах даже намерзал лёд. Хозяйственные мужички с нижних этажей переделали у себя в квартирах обогрев, увеличив батареи, и теперь тепло распределялось  в доме в их пользу. Крыша дома, плоская и корытообразная, требовала постоянного ремонта: просмоленные участки отталкивали воду неплохо, но были места, где вода застаивалась, и потихоньку в дождливые осенние и весенние месяцы просачивалась внутрь дома. И фасад дома, прежде равномерно покрытый красивым светло-голубым кафелем, теперь уродовали метастазы тёмных дорожек, где плитка осыпалась.
     Недавно Лариса с матерью пережили потрясение: к ним в квартиру ворвалась соседка с верхнего этажа, Галина, грубая, с чёрными, как смоль, спутанными волосами,  даже прозвище у неё было Галка, которое ей дал «совет пенсионеров» во главе с Тимофеевной. И Галка, и её муж Колька, вечно навеселе, были рабочими, теми самыми, что считались в своё время солью Земли, которые шумели-гудели по выходным, сквернословили подвыпив, и зло посматривали на так называемых благополучных: учителей, врачей, учёных, инженеров.  А от Ларисы с матерью Галка захотела ни много, ни мало, как их трёхкомнатную квартиру в обмен на свою двухкомнатную двумя этажами выше. И Лариса, и её мать были уже немолоды, и уступили бешеному напору этой крепкой скандалистки, которая прознала, что за квартиру  жильцы уже несколько месяцев не платили, и «наехала» на них. Старушка-мать и её дочь Лариса уступили,  и Галка-вымогательница вскоре переселилась в их просторное и  тёплое жильё. Единственная дочь Гали с Колей по имени Лена была подстать матери, боевая, не разбирающая средств вначале в детских играх, а затем и во взрослой жизни. После перестройки её семья, как и подобные семьи подъезда, где проживала Тимофеевна, да и других подъездов этого многоквартирного дома, стали опускаться по лестнице успеха. Точнее, подниматься по «лестнице» неуспеха. Выпивох первыми увольняли на предприятиях, где всё ещё пытались производить  народохозяйственные товары. Много предприятий, перешедших на хозрасчёт, разорились, и вообще закрылись. Ранее вполне благополучные семьи «трудовой» интеллигенции: учителей, инженеров и учёных стали тоже заметно терять черты даже не успеха, но хоть какого-то благополучия.  Дети в этих семьях вырастали, их формировала улица, школа и в последнюю очередь родители. Семья учительницы, жившая в большой квартире из четырёх комнат на первом этаже, сразу после перестройки вдруг резко уменьшилась: умер муж. Она осталась вдвоём со взрослым сыном, который сильно пил. Вскоре нестарая ещё мать умерла, а сын продолжал пить, и к нему в дом повадились приходить собутыльники. Один из его собутыльников обменял свою комнату на его квартиру неподалёку, а сын учительницы вскоре умер от запоя. 

   
                Вторая стадия

     Лариса с матерью теперь жили на седьмом этаже, квартира была небольшой, всего 28 квадратных метров жилой площади, а прежде они жили в трёх комнатах площадью 65 м. кв. Их взяли под своё «крыло» соседи по лестничной площадке, муж Володя служил в милиции, в вытрезвителе обчищал карманы пьяненьких, попавших туда за антиобщественное появление на улице в нетрезвом виде. Жена его Лида работала в универмаге, семья жила припеваючи, две дочери выросли, вышли замуж, причём младшая Ира удачно. А старшая Люда попыталась было петь в ансамблях ВИА, но не оставила учёбу в медучилище, и вскоре стала медсестрой. Так что в подъезде теперь была работающая медсестра, и бывшая – Тимофеевна, которая очень не любила милицию, милиционеров, и в частности Володю Ракула, отца Люды, которого и называла раклом, намекая на его ночные занятия в вытрезвителе. Ну, а ракло – это понятие из прошлого, ушедшего века, означавшее мошенника, воришку, не гнушавшегося никакими способами обмануть, обвести вокруг пальца ближнего, дальнего, и просто прохожего человека. «Совет подъезда» во главе с Тимофеевной давно уже перемыл косточки всех, или почти всех жителей подъезда, и суровый приговор вынесли почти всем обитателям. Семья Володи-«милиционэра» жила замкнуто, все они слегка высокомерно относились к соседям, ни с кем почти не взаимодействуя. Ведь они стояли уже на ступеньках, ведущих к успеху. Но им предстоял ещё взлёт к ещё большему успеху. Вот об этом успехе и судачили в один из дней уже в постперестроечное время на скамейке наша знакомая Тимофеевна, уже привыкшая к одиночеству в квартире, к грязи во дворе, огромным кучам мусора, давно некрашеным скамейкам, обветшавшей многоэтажке, поредевшим знакомым, и Вера, недавно похоронившая своего второго мужа-альбиноса, умершего от очередного инфаркта. Рядом с ними сидела Нина, тоже недавно ставшая пенсионеркой, которая жила на пятом этаже с дочкой Таней. Отец Тани давно оставил эту семью и перебрался к новой жене. А непутёвая Таня выросла без отца, и привела было в дом своего дружка, который долго возле Тани не удержался, и больше о себе знаков не подавал. Тимофеевна с Верой выслушали рассказ об этом Нины, которая выбивалась из сил, и на свою скромную пенсию должна была содержать также и свою дочь, что сейчас временно не работала. Положение стало отчаянным после ухода дружка Тани, и Нине пришлось согласиться на подработку недалеко от дома, приглядывать за ребёнком знакомых. Ребёнок был тут же, при Нине,лежал в коляске, и спал на свежем воздухе.  Вскоре Нина встала, и повезла коляску вглубь микрорайона, так как ребёнок заворочался и стал «разводить пары», готовясь заявить вголос о своём недовольстве жизнью. Вера и Тимофеевна глядели вслед Нине, и рассуждали о том, что она такая красивая баба, и так своё счастье и не нашла.
     Давно уже перевалило за полдень, скоро начнут возвращаться с работы соседи, и Тимофеевна, оглянувшись назад, увидала соседку с седьмого этажа, Ларису. Она медленно приближалась к подъезду, несла пустую сумку. Лариса отвернула своё лицо от сидевших на скамейке, и попыталась было войти в подъезд. Но при этом ей нужно было преодолеть небольшую, даже крохотную ступенечку в 6-8 см, и она не смогла этого сделать. Две соседки, сидевшие на скамейке, только сейчас обратили внимание на её опухшие ноги в мужских ботинках. Да что там опухшие, они были непомерно толсты, а ниже платья они заметили что-то мясисто-синее, что болталось между ног. Тимофеевна, много больных видавшая на работе в клинике, поняла, что это сильно опухшие кожные покровы. Сама Лариса была бледна, слаба, но упрямо пыталась, и пыталась взойти на этот приступочек, даже не ступенечку, а просто дополнительно накатанный слой асфальта у входа в подъезд. Но сама она этого сделать так и не смогла. Вера и Тимофеевна сидели, остолбенев, и наблюдали за этими попытками, не зная, как поступить. От станции метро «Студенческая» быстро приближался к подъезду Доктор, за ним поспевала его жена. Лариса повернула голову к Доктору, и просящим голосом обратилась к нему и его жене:
-Помогите мне дойти до лифта.-
Доктор с женой взяли её под руки, вошли в подъезд, поднялись к лифту, который на этот раз исправно поднял их на седьмой этаж. На этаже жена Доктора обратилась к больной:
-Может быть, Вам что-то нужно, мы могли бы помочь, принести из магазина, если нужно...-
-Нет, нам ничего не нужно, о нас с мамой позаботится Людочка, она медсестра,-
резко ответила, как отрезала Лариса, медленно достала ключ из своей сумки, которую она с трудом держала в руках, отперла дверь, и вошла в квартиру. К вечеру её соседи Ракулы возвратились домой, дочь Люда зашла к Ларисе проведать её больную мать, которая уже не вставала от слабости. Люда давно поняла, что та уже не жилец, и пообещала о ней  заботиться. Тут же отец Люды Володя, опытный во всех жизненных делах, забрал у Ларисы с матерью ключи, и запер их квартиру на замок. Пригласили знакомого врача, который установил, что у Ларисы рак матки в последней стадии, и операция не поможет. Уже никогда больше Лариса не вышла из своей квартиры.
      Лариса умерла через месяц, а её мать жила ещё почти год после того. Их квартира недавно была ими приватизирована, и Люда ухаживала за матерью Ларисы, взяв у неё доверенность на управление этой квартирой, а также сделав наследственную бумагу, из которой следовало, что она, Люда, унаследует эту квартиру в обход всех возможных законных наследников в случае смерти матери Ларисы.  На робкие попытки соседей, а также  Доктора с женой, узнать о самочувствии вначале Ларисы, а затем её матери от «опекающей» их семьи Ракулов, те решительно , даже грубо советовали не лезть в их дела, а старухам, дескать, с ними хорошо, о них соответственно заботятся. После смерти матери Ларисы через некоторое время Ракулы устроили «показательное» представление с визитом родственницы из Москвы, которая заявила во всеуслышание (тем соседям, которые напряжённо прислушивались к громкому разговору на лестничной площадке), что она претензий к Люде, как наследнице квартиры её родственницы, не имеет. И с тем эта претендентка и отбыла. Всё это Тимофеевна обстоятельно обсудила на скамейке у подъезда в последующие дни с членами «скамеечного комитета». В повестке дня у них было ещё много нового. К примеру, на втором этаже в трёхкомнатной квартире жила семья инженеров Вити и Лары с двумя мальчиками. Старший после окончания школы выучился в Политехническом институте, а младший Алик учился в девятом классе школы. Он всегда одиноко гулял по двору, не приставая ни к каким бандам. Когда его обижали, он гулко, почти басом ревел во всё горло, нарушая покой наших пенсионерок, прерывая их тайные разговоры на скамейке. И вот сегодня, когда в Карабахе начался барабах, и была благодатная тема для обсуждения, Тимофеевна, обычно узнававшая всё первой, теперь от Клавдии Ивановны услыхала новость, что её соседи по этажу, Витя и Лара с семьёй, уезжают навсегда в Америку на проживание.
-Ну конечно, они же евреи, и для них дорога туда открыта,-
добавила Тимофеевна своё веское слово. Интеллигентная Клавдия промолчала, Нина с горечью вздохнула, а Вера, не особенно жаловавшая национальное разнообразие в СССР, промурлыкала что-то похожее на «скатертью дорога». А проходившая мимо дочь немых Оксана, из молодых, да ранних, что родила свою дочь Юлию в 15 лет, тут же влезла в разговор старших, добавив:
-Чем больше их уедет, тем больше нам останется.- 
Тимофеевна очень не любила немых, а из этих Фомичёвых, к которым принадлежала и Оксана, она только родителей уважала, всех же их четверых детей, совсем не немых, а наоборот, горластых, заядлых спорщиков и драчунов, она не любила. Старший сын Андрей отсидел в тюрьме за кражи, после работал, или занимался тёмными делами. Старшая дочь Тамара тоже язык на привязи не держала, чуть что, так и в спор, а с подружками и в драку. Оксана тоже не давала себя в обиду, рано повзрослела, стала работать в магазине, и к двадцати годам стала горластой мамашей, на улице не давала свою дочь в обиду, родила ещё одного, на этот раз мальчика, и теперь оставляла малыша и старшую Юлю на свою мать, а сама ходила на работу, сменив недавно место работы на привокзальную точку, где можно было больше «драть» с приезжих и проезжающих. Муж Оксаны, шофёр, тоже не пай-мальчик, был надёжен, любил детей, и приносил в семью зароботок. Семья Фомичёвых стала большой, но старшие дети завели свои семьи, и покинули квартиру родителей. Отец их недавно умер, осталась мать, которая, если бы не была немой, тоже сидела бы на скамейке, и боролась за последнее слово. Но теперь её оставалось лишь наблюдать за всеми событиями возле подъезда, на скамейке и во дворе с балкона, или из окна комнаты, выходившей во двор. Впрочем, все в семье умели вести разговор немых руками, так что оживлённые беседы мать вела теперь с дочерью Оксаной, когда та была дома. Подрастал и четвёртый ребёнок немых, Саша, вот и он уже пошёл на работу, а был только недавно смешным увальнем, дружил с соседским Валеркой, и уже раз «покатался» с ним на грузовике мужа сестры Оксаны, угнав его, доехав аж до Белгорода, где четырнадцатилеток сняли с машины милиционеры. Дело замяли, мальчики пошли на учёбу в ПТУ, во дворе сильно не безобразничали, ходили только вдвоём, и что-то эдакое из них вызревало, что не влезало ни в какие ворота. Простора им явно нехватало!
     Тимофеевна сидела на скамейке одна, ждала подкрепления, и оно появилось –   это Аня с первого этажа, что недавно вышла на пенсию, годом раньше выдала дочь Свету замуж, и теперь с коляской, где спокойно лежал младенчик, вышла из подъезда. Она было собралась идти дальше, но председательша скамеечного совета подозвала её:
-Аня, куда ты бежишь, садись, отдохни, ведь на кухне натопталась уже. И на питомца твоего посмотрим, ты не против?-
-Присяду ненадолго, нам нужно на воздухе гулять, а когда коляска едет, он лучше спит,-
ответила Аня, ещё красивая веснушчатая женщина, которую годы всё никак не брали. Она расположилась на скамейке, подкатив коляску поближе к себе.
-Ну, а как муж дочки?-
спросила Тимофеевна, поджимая немного губы от внутренней горечи, что не довелось ей своих внуков вот так прокатить в коляске на зависть соседкам. Ей бы очень хотелось услыхать, что муж Светки плохой, бьёт жену, денег в семью не даёт, и на стороне имеет пару любовниц. Но Аня дипломатично промолчала, не стала обсуждать достоинств и недостатков зятя, который по правде не нравился ей, но пока её дочери с ним хорошо, то и ладно, пусть живут. Её дочь перед родами нанадолго вернулась к родителям, и те уж было подумали, что брак их дочери зашатался, но потом всё наладилось, дочь снова жила у мужа с его родителями, а ребёнка пока оставила у матери. Теперь был ноябрь, а по графику выпало молодым идти в отпуск, вот они и укатили в отложенное свадебное путешествие, благо на Кавказе было ещё тепло. Аня рассказала соседке только то, что молодые на море, а мальчика оставили на неё, он уже ест всё с молочной кухни. Про то, что у дочери враз пропало молоко, она промолчала: чего чужой знать, что у дочери с мужем не всё гладко, и так всё ясно. Тимофеевна видела сама полгода тому назад, что Света перебралась к родителям на время беременности, опыт у неё был большой, а уж сколько рассказов больных у себя в клинике она услыхала, и об отношениях невесток со свекровями и свёкрами представление имела. Тем временем Аня немного рассказывала о своей жизни, том, что у мужа зрение ухудшилось, да и у неё тоже появилась нужда в очках, читать стало трудно, мелкий шрифт художественных книг уже не подходил им обоим. Конечно, Тимофеевне хотелось узнать побольше о жизни молодых, как бы заглянуть к ним в окошко, а что у них делается в кухне, и в особенности в спальне, но Аня держалась стойко, не то, что Вера, которая не стеснялась рассказывать кое-какие подробности её жизни.
      Подъехала скорая помощь, и из подъезда под руки вывел жену Учитель, живший на втором этаже в двухкомнатной квартире. У него был сын Тарас, подросток четырнадцати лет, раньше он дружил с Сашкой и Валеркой, играли во дворе в футбол на баскетбольной площадке, орали, но не безобразничали. Теперь Тарас стал серьёзным, перестал появляться во дворе, водиться с Сашкой и Валеркой, словом, взялся за ум. И вот теперь Таня, жена Учителя, надумала рожать. Выглядела она неважно, мучилась уже с утра, её вёл муж, длинный нескладный человек, который только поздоровается с лёгким поклоном с сидящими на скамейке, и никогда не остановится поговорить, не присядет, а только прошагает, как аист, по двору до остановки метро «Студенческая», провалится до вечера в центр города, а потом вечером опят пришагает с остановки, как усталый аист, поднимется на свой этаж непременно пешком, и исчезнет. И ни звука, ни крика из их квартиры не доносится с тех пор, как Тарас однажды лет в девять напроказничал во дворе, а потом, когда отец завёл его домой, и наказал так, что Тарас кричал, как резаный. Это было один-единственный раз, пенсионерки на скамейке это точно знали. И теперь Аня с Тимофеевной не успели ничего сказать ни Тане, ни Учителю, как машина почти с места в карьер понеслась, как на пожар. Тарас, провожавший мать, был бледен, и сразу пошёл в дом, даже не остановился поговорить с соседками, паршивец. Хорошо, хоть поздоровался, чертёнок, подумала Тимофеевна. Учителем Тимофеевна давно звала отца Тараса, хотя знала, что он преподаёт в учебном институте, доцент - не доцент, а преподаватель точно. Но и не профессор, так как гонора у него такого не было, на профессора не тянул. Вышла Галка, лицо у неё было красное, голос простуженный, хриплый, и уселась на скамейку рядом с Тимофеевной. Аня сразу поднялась, сказала, что пора ей уже покатать малыша, который стал подавать признаки то ли голода, то ли запачканных пелёнок, пыхтя и пробуя голос. Покачивая коляску, она покатила её по выбитой асфальтовой дорожке перед домом, повернула за угол дома, поехала дальше. Но ребёнок не прекратил возмущаться бабушкой, что не замечала его недовольства, и стал кричать и плакать. Пришлось Ане срочно возвращаться с ним домой, она вкатила коляску в подъезд, втянула её по ступенькам на лестничный пролёт. А Галя в это время вела перепалку с Тимофеевной, которая осуждала её за пьянство, и выговаривала ей за это. Но на Галку принятое внутрь спиртное не повлияло, она рассуждала здраво, только уж слишком явно обнажала свою жизнь перед соседкой. Муж её пил, хотя и работал, она с ним вместе тоже принимала чарочку, но разума не теряла, а её Коля ума никогда не имел, а теперь пропивает последний. Дочь их Лену они недавно просватали за работягу с того же завода, где они с Николаем работали, да после рождения ребёнка Лена мужа выгнала, осталась жить с родителями, и тоже стала бухать по чёрному. А ребёнок на ней, на Галке теперь, Ленка ничего не хочет, ни работать, ни за ребёнком смотреть, так что у неё, у Галки, ни минуты передышки: отработай на заводе, потом дома по хозяйству вертись, потому она и стала иногда закладывать.
-Вот, вышла на часок отдохнуть от этой Содомы с Гоморрой,-
пожаловалась она Тимофеевне. Подошедшая к ним Вера, тоже слышавшая последние слова Галки, посоветовала ей гнать мужа к чёртовой матери. Но очкастая Галка, с головой, покрытой скрученными, как проволока, чёрными волосами, никогда не покрытыми шляпкой или шапкой  даже в мороз, отбрила красавицу Верку:
-Ты много навыгоняла? Твой Витька был хороший мужик, только что пил, так оттого, что ты, змея, со своим начальником в магазине своём допоздна товары перебирала, домой заполночь возвращалась. А он тебя, стерву, любил. Советчица тоже мне!-
Всё это Галка произнесла грубым хриплым голосом с сильным украинским акцентом, даже некоторые украинские слова употребляла, и Верка могла бы грубиянку окоротить, но Галка могла и к делу приступить, здоровая, толстая баба, и давать леща своему мужу была горазда, тот при ней смирел, хоть и сам буян изрядный. Верка спасовала, и тихо-тихо так ушла, вроде ей куда-то срочно нужно было, то ли на почту за квартиру заплатить, или ещё куда.
-С Галкой только свяжись, потом помоями обольёт!-
подумала про себя Тимофеевна, уж и не рада, что разворошила Галку своими укорами. Ведь и у неё самой рыльце в пушку, одна живёт, надо к оставшемуся сыну поближе перебираться, да и тяжело в трёхкомнатной квартире стало убираться самой. Чтоб в подъезд воры не забирались, на входную дверь кодовый замок поставили, и внизу для привратницы комнатку под лестницей небольшую сделали, так что теперь там сидела нанятая женщина и глядела на всех приходящих-уходящих. Для её оплаты стали собирать с жильцов по рублику-другому в месяц. Но всё равно в подъезд якобы в гости приходили чужие, пили-гуляли, совесть пропивали. А кто и квартиру свою пропил, как сын учительши. Тимофеевна пошла в дом отдохнуть, за ней потянулась и Галка, которая перешла на ночную работу, а днём крутилась по дому.
     Настал вечер, Тимофеевна пришла посидеть на скамейке, и как раз приехал бледный Учитель, один, с сумкой.
-Ну, что там, как роды, как Таня, как ребёнок? И кто родился, девочка, или мальчик?-
Учитель с поникшей головой ответил, даже не обернувшись:
-Девочка родилась, дочка моя. Она ещё в больнице. А Таня умерла, не спасли её.-
 И он ушёл, больше не выдавив из себя ни слова. Тимофеевна сидела, и думала, что на этот раз чужое горе и её задело. Таня, всегда вежливая и тихая, иногда присаживалась на скамейку, и уважительно беседовала с пенсионерками, никогда никого не осуждала, мужа своего уважала, на людях с ним не ссорилась. Одним словом, хорошим человеком была. Была.
-Перебираться надо мне поближе к родне,- 
подумала Тимофеевна, чувствуя, как что-то наползает на весь их подъезд, на дом, на страну, как чёрный морок, как чёрная сеть покрывает улицы и площади города, гасит краски прежде весёлых и чистых домов с белыми, голубоватыми, кремовыми и серо-стальными фасадами, покрывает их уродливыми пятнами пыли, дыма и плесени.
-А может, это я старею, и вижу всё не так. Надо пойти к окулисту, проверить глаза,-
решила Тимофеевна, и пошла тихонько домой. Лифт не работал, пришлось ей подниматься по ступенькам. На втором лестничном пролёте она остановилась передохнуть, и услыхала, как в квартире Учителя и Тараса кто-то плачет, громко, навзрыд. Тимофеевна поняла, что это сын оплакивает мать. Ей стало неловко, как будто она подслушивает чужие тайны, и она пошла, пошла не останавливаясь аж до своего пятого этажа. Дома она стала долго думать о том, когда и как к ней может прийти смерть, и решила не откладывать, и сразу начать искать обмен квартиры туда, где живёт младший её сын.
-Я же медсестра, могу оказаться им полезной, укол сделать, если нужно. Или за детьми посмотреть,-
обманывала она себя, ибо была уже не в силах смотреть за детьми так, как делают это Аня или Нина из её подъезда.
-Я могу только сидеть на скамейке и раздавать бесплатные советы. Просто я хочу, чтобы меня присмотрели мои дети и внуки. Не хочу, чтобы чужие влезли в моё жилище после моей смерти. Или так, как у Ларисы с матеью с седьмого этажа, у которых хорошо поживилась семейка этих раклов Ракулов.-
думала она. Она вспомнила, как старшие, Володька с Лидкой, продали свою квартиру, и купили себе домик в пригороде, где и живут. Квартиру Ларисы с матерью они тоже продали, и денежки прибрали к рукам. Их Ирку муж на руках носит, а Людка-медсестра жила у мужа в его доме до недавних пор. И когда муж захотел с Людкой развестись, подозревая её в тёмных делах, и выгнал из дома, она пришла к нему якобы попрощаться, напоила его как следует. У него было больное сердце, и Людка сделала ему укол, после которого он уснул, и не проснулся.
-Ну чем я не миссис Марпл, я ведь раскрыла преступление,-
думала Тимофеевна, когда вечером улеглась и выключила лампу у изголовья. Почти сразу она уснула стариковским сном, чтоб среди ночи встать совершенно выспавшейся, и до утра бродить по комнатам. И бродила, вспоминала, думала:
-Вот здесь сидел Юра, царствие ему небесное, здесь он спал на диванчике, выпив стопочку, и полагал, что я не слышу, как он осторожно звякает бутылкой о стакан, как морщится от боли в желудке. А вот здесь в кресле спал Николенька, когда пришёл к нам впервые пьяный, как разошёлся с женой. Раньше никто в подъезде у нас не умирал, только съезжали, вот пьяница Васька, дружок Володьки Ракула, обменялся квартирами, и в его жилище въехал Доктор с семьёй, у них двое детей, дочь и сын, и жила с ними старушка, бабушка жены Доктора. Первой в подъезде умерла мать Лары со второго этажа, она часто сидела на скамейке, гулять сама не могла, вот и сидела. Так вот, как только старушка из Докторовой квартиры подружилась с ней, стала с ней на скамеечке посиживать, так в тот же год мать Лары и умерла. Тогда старушка стала подсаживаться на скамеечку у второго подъезда, наш первый ей не подошёл. А там жила тоже бабулечка, вроде крепкая была, но в том же году и померла. Тогда старушка из квартиры, где Доктор жил, стала опять на скамеечку нашу садиться. Ну, мы конечно, без предрассудков, но сидеть с ней я побоялась, а то она бы и меня пережила. А так в начале этого года её тихо, почти незаметно из дома вынесли, гроб небольшой был, она сама сухонькая, маленькая была, трое их было, сам Доктор нёс, и двое его приятелей. В катафалк погрузили, увезли в крематорий, и нет старушки. Да, я это из окна видала, не упустила момент. А теперь вот и Таня. Она молодая, лет 37 ей было. Та старушка Докторова, я узнавала, почти сто лет прожила. Всё сидела в чёрном пальто на скамеечке почти до самой смерти, и зимой, и летом. До её бы лет дожить!-
Она снова легла уже под утро, и быстро заснула. Снилось ей чёрное полупрозрачное покрывало, которое наползало на обычно чистое небо над домом. Она будто бы стояла у окна  и видела, как это покрывало силилось влететь в её открытое окно, и она с трудом вытолкнула его назад, и затворила окно.
      Похороны жены Учителя прошли незаметно, гроб без суеты вынесли из подъезда, погрузили в катафалк, куда сели Тарас с отцом, и два грузчика, и тут же уехали. Как и не было никогда Тани, оставившей после себя дочечку, за которой приглядывала няня. Тимофеевна теперь разговоры на скамейке вела тихо, как оглушённая обилием смертей, не пощадивших и её семью. 

   
                Третья стадия

     Снова сидят старушки-пенсионерки во дворе хиреющего, но всё ещё крепкого дома возле метро «Студенческая», где поубавилось скамеек, совсем не стало видно играющих детей, не слышно шумного говора их мамаш, большей частью молоденьких девушек только окончивших среднюю школу, в небеса не рвущихся, отхвативших себе крепкого мужика Васю, Петю, или Колю, и некогда просиживавших по полдня на скамейках, или врытых в землю покрышек колёс, обрамлявших спортплощадку. Нет, через десять лет после начала перестройки уже нет, или почти нет младенцев, не больно хотят рожать молодые девчонки, им бы устроиться в жизни хоть как-нибудь, хоть продавщицей,а хоть и в любовницы к деловару в кожаной куртке, небось вывезет в счастье. Теперь уже стала немногословной Тимофеевна, у которой втянулось лицо, да и сама, прежде дородная, немного спала с тела, кофты прежние болтаются, вся одежда, хоть и приличная, да уже не новая. Но новости есть, как же без них. Вот, к примеру, на восьмом этаже жили себе, были старик-отец, да его взрослый сын Николай с женой Валентиной. И жила у них собачонка Марсик, рыжий и маленький, как лисичка, смотрит в глаза ну прямо как человек, только что не говорит. Вначале старик выводил его гулять на поводке, как водится, два раза в день, утром и вечером, а сам ходил на работу, а когда состарился, то стал его только из подъезда провожать, а потом отпускал его гулять, сколько тот захочет. А потом сам пёсик в дом возвращался, с соседями даже в лифте ездил, выходил из лифта, и тявкал один только раз, чтоб пустили в дом. И его пускали. Валентина, невестка старика, бездетная была, вместе с мужем на завод работать ходила. Но когда-то и к старику смерть пришла, а Марсик его пережил, и всё так же гулять сам ходил, только теперь уж сам по ступенькам и спускался, и поднимался. Целыми днями ему приходилось гулять на улице, когда Коля и Валя работали. Он бегал по своим делам не только во дворе своём, но и в соседние  заглядывал, себе невесту искал, а нашёл любовь свою аж во дворе через дорогу, довольно далеко от дома.  Его пассия на седьмом, или восьмом этаже жила, всё время из окна выглядывала, его же породы, тоже как маленькая лиса. Когда Марсик её в окне замечал, то ставал на задние лапы, чтоб к ней поближе быть, и лаял нетерпеливо, мол, когда же ты выйдешь, чтоб вместе побегать. Но та только с хозяевами утром и вечером гуляла, и с Марсиком почти не встречалась.
-Уж я этих собак не люблю. Никогда в доме не держала ни кошку, ни собаку, и чужих не терплю животных, они в подъезде гадят. Да вот хоть Докторова собачонка, Радой звали, так она же всё в дом дохлых крыс норовила принести, зараза такая! Ну, я позвонила в санэпидстанцию, приехали оттуда люди, изловили её во дворе, и сгинула она, так Доктор и не узнал, что это я ему от неё избавиться помогла,-
думала страдающая о человечестве Тимофеевна, сидя на скамеечке, и не больно-то и жалующая всё время трепавшуюся Таньку с девятого этажа, недавно въехали они в квартиру, откуда съехали учителя, вообще ни с кем на скамейке не общавшихся. А Танька эта разбитная, муж из богатеньких, живут они зажиточно, один ребёнок есть, вот Танька его в коляске и  вывезла. Хорошо одета, кровь с молоком, лицо, правда, не очень, зато трещит без умолку. Тимофеевна поддакивала, а сама своё в голове вертит. А Танька как раз о Вальке и Кольке говорить стала, тут и Тимофеевна вслушиваться стала.
-Уже немолодые они, мои соседи снизу, Валентина такая красивая, а Николай невзрачный, длинный и худой, как на заводе их дела плохо пошли, и зарплату нерегулярно выдавать стали, стали пить оба. Раньше Колька тоже попивал, но пока отец жив был, он держался, а теперь ему  удержу нет, и Вальку в собутыльники взял, вдвоём гудят ночи напролёт. О собачке Марсике забывать стали, он полает вечером, полает, и когда ему не открывает дверь никто, он уходит на улицу, а вчера нашли его у дороги, машиной сбитого, неживого. Всё к милой бегал, видно, под колёса и угодил. А сегодня я утром мусор выносила,-
понизив голос, продолжала Танька,
-и вижу, как из их квартиры какой-то хромой выходит, будто пьяный, и Николай его провожает, и тоже Николаем называет. Так этот хромой Николаю напоследок говорит, что ты не забывай уговор наш,-
-А что же за уговор такой?-
спросила Тимофеевна, навострив ушки при слове «хромой»,
-недавно хромой один и ко мне на скамеечку подсаживался, да всё расспросить пытался. Интересовался, кто здесь один живёт, да старый, чтоб ему помочь. Пионером на старости лет заделался, хрен старый. Такой чёрный, как кавказец, или цыган. И одет, как забулдыги все одеваются. Видно, в ганделыке с выпивохами знакомится.-
Тут интересную беседу Тимофеевны с Танькой прервал выход Николая и Валентины из подъезда. Они было навострились пройти мимо соседок на скамейке, но Тимофеевну так просто не минуешь.
-А вы куда, люди молодые, уж не на работу ли?-
спросила она выходивших не очень трезвых супругов.
Несмотря на то, что Николай кивнул отрицательно жене, Валентина открыла-таки рот, и хвастливо произнесла:
-А мы новую квартиру смотреть идём, нам предложили обмен, и деньги впридачу!-
-Уж не хромой ли Николай купец-покупец?-
спросила Тимофеевна, опередив Таньку, у которой на языке тоже такой вопрос вертелся.
-А там увидим, сперва осмотрим новое место, квартиру, и потом решать будем,-
это уже Николай опередил раскрывшую было рот свою бабу, крупную и красивую Валентину, что так и не перестала говорить с сильным сельским акцентом. И с этими словами он увлёк свою половину, порывавшуюся ответить «этой змеюке» Тимофеевне, а заодно и богатенькой Таньке, из квартиры которой не раз уже доносилась громкая музыка, и в квартире этажом ниже слышная. Тимофеевна покачала головой вслед нестойко стоявшей на ногах парочке, раньше державших себя если не с гонором, то хоть были не спозаранку пьяными.
-Что ж такое делается с нашими соседями, Таня,-
обратила она риторический вопрос к ещё далеко не пенсионерке, но не работающей Татьяне, которую муж очень недурно содержал. Но Таня уже спешила с коляской подышать воздухом, и успокоить младенца-девочку, что закряхтела, лёжа в неподвижной коляске. Недавно муж Тани  купил машину, в доме произвёл капитальный ремонт после бывших жильцов, у которых постоянно протекавшая крыша доставляла хлопоты, а потолок был в разводах. Словом, семья потихоньку богатела, и появившийся в ней младенец только подтвердил этот факт для скамеечного совета, и для Тимофеевны лично. А вот Галка с пятого этажа, что жила в бывшей квартире уже давно забытых Ларисы с матерью, недавно же потеряла мужа Кольку, умершего от запоя, и тянула на себе свою никчемную дочь Ленку с приплодом, дочкой, что перехворала всеми десткими, и недетским болезнями тоже. И уж совсем недавно сама Галка, тоже согревавшая себя вином, но знавшая меру, лишилась ноги, её пришлось отнять врачам из-за диабета, и прежде боевая без удержу Галина тоже тихо сходила на нет. Не сумевшие выжить в новых условиях безработицы, безденежья бывшие работяги либо становились мелкими торговцами, как Галка, либо спивались до смерти. Немного легче было бывшим торговым работникам, магазинов, ларьков и торговых точек стало во много раз больше, чем прежде, до перестройки, и они все нашли себя в благородном деле купи-продай. Тут как раз вышел Петя, пожилой мужик из первой квартиры, где жило сначала четыре человека, отец Петя с женой Региной и двумя детьми, сыном и дочкой. Но потом сын, который был намного старше дочери, давно вырос, стал военным и уехал на свою службу. А дочь стала взрослой уже после перестройки, и теперь с матерью стояла в своём ларьке, продавала стиральные средства,  а отец Петя, прежде недурно зарабатывавший, ходивший в чистых костюмах с галстуками на службу, теперь стал у двух толстых бабищ, какими стали Регина и её дочь, чуть не половиком у двери, и подрабатывал, служа в подъезде консьержем. Даже товары свои две женщины подвозили на тележках сами, не доверяя мужу и отцу.
     Вышла Клавдия Ивановна, сухонькая симпатичная пожилая женщина, посидеть на скамейке, и присоединилась к Тимофеевне, что уже порывалась было встать, но присела снова, чтоб поболтать со свежим человеком. Новости были, и Клавдия Ивановна рассказала, что Олег, живший под ней в трёхкомнатной квартире, оставшейся ему от немых по болезни матери и отца, умерших несколько лет тому назад, по пьяне  продал какому-то хромому квартиру, и неизвестно, получил ли он хоть что-то из обещанного. Теперь вот он куда-то съехал, а куда, неизвестно. Клавдию очень интересовал квартирный вопрос, так как она поняла сразу, как прошла приватизация, что многие люди квартиры свои не удержат, уж очень полезли вверх цены квартплат и услуг. И её немного раздражал тот факт, что столько квартир в доме уже уплыло на сторону, а она хотела бы для взрослеющей внучки-полунегритянки прикупить квартирку-другую. А что теряться, ведь всё равно эти пьяницы квартиры спускают задарма, а она бы могла даже и заплатить разумную цену. Только вот деловых качеств у Клавочки недоставало, и она только облизывалась, глядя, как одна за другой квартиры меняют своих владельцев.
-Что-то я давно не видела Сашку-таксиста с шестого этажа,  да и его мать тоже,-
произнесла тихо, как бы для себя Тимофеевна, которую замучила музыка на полной громкости его сына Юрки, так что в подъезде окна дрожали. Клава не видела Сашку давно, да и жену его тоже. У Сашки-таксиста когда-то давно ушёл от жены отец в другую семью, и Сашка тоже развёлся с женой, прожив с ней около десяти лет. Сын их Юрка, вовсе незаметный во дворе, вначале был маменькиным сынком, а когда его родители разбежались, остался жить с одной бабушкой. Сашка иногда заходил к матери, но в последнее время его уже никто из подъезда не видел, как и его жену, красивую дородную женщину. Летом бабушка Юрки уезжала на дачный участок, и Юрка оставался один в квартире, и тогда уж на полную громкость включалась музыка, иногда соседи по лестничной площадке даже слышали рыдания мальчика.
-А как разыскать бабушку Юры?-
спросила Клавдия Ивановна, имея целью купить эту квартиру.
-Да она сама приезжает раз в неделю, Юрке привозит еду с огорода, стирает, убирает, –
ответила Тимофеевна. В ту же минуту, как по заказу, из подъезда вышла бабушка Юры, русоволосая, с крестьянским лицом пожилая женщина, в сопровождении двух человек, мужчины и женщины моложе её, которые, как Тимофеевна знала, недавно поселились в четвёртом подъезде, на другом краю дома. Мать Сашки-таксиста попрощалась с посетителями, и присела на скамеечку.
-Ну, как жизнь молодая?-
тут же вступила Тимофеевна, опередив раскрывшую было рот Клавдию, обратив лицо своё к предмету их недавней с Клавдией беседы.
-Да вот сговорилась я продать квартиру этим людям, дают неплохую цену, а мы с Юрасиком пойдём жить в двухкомнатную, и нам хватит,-
ответила бабушка Юры, некогда строгая женщина, не вступавшая прежде в разговоры со скамеечной братией. Но теперь её замучили жалобы соседей на Юру, даже кто-то из жильцов милицию вызывал, когда особенно громко звучал у него рок, и она продолжала:
-Жить здесь я уже не хочу, доживать поеду к себе в деревню, когда Юра повзрослеет, а то ему семнадцать исполнилось, и сам он жить ещё не может. Да и в подъезде полно чужих, прежние жильцы все почти ушли, умерли, разъехались, кто куда...-
Не ожидая ответа от онемевшей Тимофеевны, и опечаленной Клавдии, бабушка Юры встала, повернулась и пошла к себе домой. Обычно она одевалась в светлые одежды, а теперь на ней было тёмное платье, какие-то чёрные старушечьи туфли, только платок на голове был белым, как у крестьянок.


                Четвёртая стадия

     Прошло пять лет. Дом так и стоял, потихоньку разрушаясь. Ушла на пенсию старая дворничиха, и место это заступила её дочь, некрасивая небольшого росточка девушка. Вдали от дома протянулись торговые ряды, которые шагнули даже вглубь метро, заняв в тоннеле, ведущем к поездам, все свободные места. Они состояли из небольших ларьков, торговавших продуктами, напитками, были в них и места для крестьян, подвозивших овощи, картофель, фрукты-ягоды прямо к метро, так что идущие на работу и с работы люди могли тут же запастись провизией. После отделения Украины от Союза в ней появились собственные деньги, гривны. И теперь на скамейке сидели пенсионерки, которым всё труднее было поспевать за растущими ценами, квартплатой, и дорожающими услугами. На базарчике у метро строились большие магазины, вытеснявшие дешёвых продавцов из маленьких ларьков. Цены в них были высокие, в них заходили молодые широкоплечие парни в тёмных кожаных куртках, джинсах, добротной обуви, и набирали целые сумки провизии, не скупясь. Тут же в павильончиках смуглые кавказцы на вертелах готовили курочек гриль, и продавали ароматные загоревшие тушки, на которые Тимофеевна, к примеру, смотрела с неодобрением. Ещё бы, на её пенсию таких курочек можно было бы купить разве только штук пять. Рядом с ларьками можно было купить недорого торты у рабочих кондитерских предприятий, которым за неимением денег зарплату выдавали сладкой продукцией. И конечно, продавалось пиво. Самые разные сорта, местные, киевские, даже импортные продавались в разнообразной таре, в стеклянных бутылках самых разных форм, в жестяных банках. Новые бизнесмены в кожанах в одной руке непременно держали портфель с важными, ценными или фирменными бумагами, а в другой початую бутылку пива. И давно уже исчезли пронырливые парни, ходившие между рядов, держа в руке пачку украинских купонов, и скупавших валюту русскую, американскую и немецкую, наиболее ходовых в Украине иностранных денег. Теперь на обширной площадке перед метро «Студенческая» Тимофеевна видела несколько обменных ларьков, тоже скупавших валюту, и выдававших квитанции - всё по закону,- при покупке и продаже валюты. Появились диковинные виды товаров, ранее не виданных старушкой, одного только хлеба продавалось на площадке свыше десятка сортов. А уж сколько бутылок пива прямо «улетало», особенно «Слобожанское», «Монастырское», полюбившиеся покупателями. Тут же пиво выпивалось, пустые бутылки ставились прямо на обочину улицы Студенческой, или же у ларьков, и сразу расхватывались охочими до тары продавцами пива, или выпивохами, собиравшими бутылки, чтобы их сдать в пункте приёма стеклотары.
В первой квартире жила семья Пешенко. Когда-то глава семьи Пётр ходил в хороших костюмах, носил галстуки, чистые светлые сорочки, хорошо гармонирующие с костюмами, носил добротную обувь, модные плащи или пальто по сезону, одним словом, преуспевал. Да и вся семья, полная жена Регина, сын и дочь выходили из дому, полные достоинства. Регина иногда заговаривала с сидящими на скамейке у подъезда казавшимися вечными пенсионерами и отдыхавшими там пожилыми женщинами. К ней, Регине, у Тимофеевны,всегда задававшей тон в «скамеечной коммуне», были вопросы. Тимофеевна завидовала бывшей красавице Регине, у которой ещё и сейчас гладкое и полное лицо, всё желала разгадать успех этой семьи, как она умудряется жить хорошо вчетвером, где работал только отец, а Регина сидела дома, да громко «пилила» своего благоверного просто так, чтобы знал, кто в доме истинный хозяин. Но потом сын, который был намного старше дочери, давно вырос, стал военным и уехал на свою службу. А дочь стала взрослой уже после перестройки, и теперь с матерью стояла в своём ларьке, продавала стиральные средства,  а отец Петя, прежде недурно зарабатывавший, ходивший в чистых костюмах с галстуками на службу, теперь стал у двух толстых бабищ, какими были Регина и её дочь, чуть не половиком у двери, и подрабатывал, служа в подъезде консьержем. Даже товары свои две женщины подвозили на тележках сами, не доверяя мужу и отцу. 
Самой Тимофеевне, тоже вырастившей с мужем Юрой двух детей, пришлось всю жизнь работать санитаркой, и даже пенсионеркой она подрабатывала там же, чтобы не одалживаться, ибо Юра очень любил командовать, работал всего лишь мелким начальником в коммунальном хозяйстве, получал только зарплату.
-Любил, любил покойник хорошо одеваться, всегда быть выбритым и наодеколоненным, дамский угодник,-
думала о муже теперь уже никому не нужная вдова. Семью Пешенко Тимофеевна знала с давних пор, ещё со вселения их в этот тогда ещё новый дом по улице Академика Павлова. Тогда за пару лет вырастали 9-ти и 12-тиэтажки на Салтовке, заполняя собой чёткие квадраты микрорайонов. И Тимофеевна тогда ещё была молодкой, и каждое утро ездила с пересадками в клингородок в Померках, где она работала медсестрой в онкологической больнице. 


                Следующая стадия

      И снова задумалась уже тень Тимофеевна о немых. О ненастоящих немых, не от рождения, а от болезней, перенесенных в детстве. В квартире № 20 на пятом этаже жили немые отец с матерью по фамилии Фомины, отец работал в цеху, где работали в основном инвалиды, на кожзаводе неподалёку, на улице Шевченко, как раз напротив большого нового 522-го микрорайона на Салтовке. Дети их были уже совершенно нормальны физически, от других детей во дворе не отличались, оживлённо разговаривали друг с другом, и с остальными ребятами, а кроме того, умели изъясняться на пальцах, на языке немых, так, как с ними общались их родители. Впрочем, их родители издавали звуки, похожие на мычание, а мать благообразного вида даже произносила еле слышные слова. Старшие брат и сестра уже давно жили отдельно, своими семьями, а сестра Оксана и брат Саша на четыре года младше её жили с родителями. Что-то нездоровое витало над головами членов этого семейства: отец умер, так и не перестроившись как следует вместе со всей страной. За тёмные дела старший сын угодил в тюрьму 20 лет от роду. А выйдя из заключения, уже не застал в живых отца. Пробовал заниматься недвижимостью, отнимая квартиры у несостоятельных людей, пьяниц, пенсионеров вместе со своей старшей из сестёр Томой. Бизнес вначале пошёл неплохо, но чере некотое время обоих, брата и сестру, нашли убитыми. Да, высока была в те первые годы после перестройки смертность среди «диких» предпринимателей, старшим из детей Фоминых не повезло.
Младшая сестра Оксана пошла по торговой части, работала в магазинах и ларьках. Замуж вышла рано, в пятнадцать лет уже нянчила дочь Юлию. Мужем её стал живший неподалёку Алик, разбитной малый, с которым она прожила недолго, сразу после рождения сына Виталика, последовавшего через пару лет после появления Юлии, он исчез. Самый младший из детей Фоминых, Саша, после с грехом пополам «приконченной» школы, устроился было на работу туда, где работал его отец, на кожзавод, и не один, а прихватил и дружка своего Валерку. Но его манило предпринимательство, и однажды он согласился помочь почти незнакомому пацану принести к его бабушке газовую плиту. Саша не знал, хотя и догадывался, что плита краденая, и все участники попали под суд, среди них его дружбан Валерка, у которого в груди билось сердце Робин Гуда, а вместо головы выросла большая репка. Саша тоже головой не обзавёлся, в школе он больше «вышивал» по коридорам, и с другом Валеркой составлял гармоничный «дуэт».
      И пошли отсидки за отсидками, в результате которых Саша вышел из очередной совсем больным, доходягой-туберкулёзником, и вскорости составил на небесах компанию своим старшим брату и сестре, если конечно апостол Пётр не перенаправил его к Ангелу Д. Так что судьба убрала из семьи немого отца семейства из-за болезни, а его старшего сына, старшую дочь и младшего сына за грехи. У мамаши семейства осталась одна дочь Оксана, у которой было двое детей. Старшая дочь Юлия выросла вся в свою мать-хищницу, только была почти что красавица, чего об Оксане не скажешь. Был у Оксаны и сын Виталик, копия его дяди Саши в молодости. Он с малолетства тырил, что плохо лежало, стояло и висело, когда подрос.
     Однажды внук Доктора Гошка приехал в дом к деду и бабе на мотороллере,  и беспечно оставил его у подъезда. А когда собрался ехать домой, мотороллера не нашёл. Семейка Фоминых отличилась в который раз: Виталик зорко бдил с балкона квартиры Фоминых, выходившего во двор, и выбдел беспризорный мотык у скамейки, где раньше заседали пенсионэрки Тимофеевна и другие. Остальное было делом техники теперешней семейки Фоминых, промышлявшей неблаговидными делишками. Оксана давно уже превратилась в бандершу, жившую не лишь на зарплату продавца. Через некоторое время внук Гошка приехал в дом деда и бабы на велосипеде, и снова оставил его у подъезда. И теперь уже велосипед составил компанию мотороллеру, а Гошка в очередной раз «умылся». То-то хихикала вся воровская семейка над незадачливым парнем, который и не подумал, что нужно как-то искать пропажу. Впрочем, в поисках ему вряд ли бы помогли жильцы этого подъезда, сторонившиеся и побаивавшиеся Фоминых – скандалистку Оксану, нагловатую Юлию и хулиганистого Витальку. Со временем Виталька обзавёлся женой подстать матери, и ребёнком, который,  возможно, наконец-то нарушит традиции этой ублюдочной семьи. А может, и нет.

     Прошло ещё десять лет, а всего после Перестройки 32 года. И дом по улице Академика Павлова стал другим, и жильцы. Они уже не помнят, каким был двор, улица, город и страна в то время больших перемен. Всё изменилось...

14 ноября 2016 г.