Я его встретил около магазина, а где еще встречаться старым товарищам, и сразу почуял, как повеяло настоящим тихим страшным безумием.
Не тем веселым, просящимся в байку и, в принципе, являющимся нормой жизни, когда рядом со мной в библиотеке стоял чувачок лет двадцати семи с куполами владимирской крытки на тыльной стороне ладони, с эполетом отрицаловки, вылезающим из ворота черной куртки на шею под самое ухо, с разбитыми костяшками кулака и огромной заживающей гематомой на переносице и очень вежливо спрашивающий у слегка напуганной барышни «Мир как воля и представление» Шопенгауэра.
А настоящее.
Психически здоровый, обыкновенный, средний человек, мгновенно считывает сигналы сумасшествия с оппонента. Мы стояли рядом с киоском Роспечати, и мне сильно хотелось немедленно спрятаться или убежать куда подальше.
Хотя выглядел он обычно. Почти обычно. Немолодой дядька, я такого каждый день вижу в зеркале, если подхожу к нему, редеющие волосы, зато густая неопрятная рыжая борода с пробившейся обильной сединой, куртка, штаны, ботинки. Вот только немного пузырилась белая слюна в уголках губ и чуть-чуть блуждали глаза, полные, если не отсутствия мысли как таковой, то – зеркального отражения. Ты говоришь – выражения глаз не меняется, они перестали реагировать на боль или радость. Вообще перестали реагировать на слова собеседника.
А я ведь помнил его молодым, красивым и удачливым. И хорошо одетым. Может быть, слегка упертым, но это его не портило, а придавало мужицкого народного шарма, мол, добытчик, хозяин и «крепко стоит на ногах». Он странно произносил фамилию автора «Трех мушкетеров», говорил Дюма, ударяя «ю».
Идеально, он бы хотел ездить на одном и том же троллейбусе, с одними и теми же водителем и кондуктором на одну и ту же работу. Покупать ту же спортивную газету в том же киоске у того же киоскера и обед у той же продавщицы в магазине через дорогу. Ким любил размеренность и стабильность. По гороскопу он телец. Всем тельцам телец. Когда другие тельцы только упираются копытами в землю, Ким уже зарывался по самые рога. Которые у него ветвились обильно, усилиями его многочисленных жен.
В те периоды, особенно перевалив за середину, когда он беспокойно жил между двумя браками, оглядываясь вокруг как завзятый городской охотник, этакий герильеро, он слыл большим специалистом по женскому полу.
Ни одна баба старше тридцати, а уж тем более сорока лет, не в состоянии просто прийти на свидание, понимаешь? Поучал он желающих. Они накопили и тянут за собой столько дерьма, что оно, как чугунные вериги, не дает им шагу сделать в сторону от рутины, от адского зева, засасывающего все глубже. Зовешь ее, зовешь, она – да; конечно, завтра в шесть, но завтра обязательно вылезает какой-нибудь бывший муж-наркоман, племянник-алкоголик, отец-шизофреник, подруга-истеричка и просто куча больных и не очень своих и чужих детей. Даже если один раз в тысячу лет, жизнь сложится так, что ей нечем будет отмазаться от встречи, она просто испугается и не пойдет. Понимаешь?
Ким закуривал и улыбался.
Большинство не понимало, надеясь на любовную удачу.
Потом Ким обязательно встречал «свою половинку», которая месяца через три, хорошо пять, оказывалась «последней сукой» и начинался длинный процесс развода, состоящий из размена и дележки, неосторожно объединенных квартир и выяснения кто не прав. В результате таких дележек, Ким последовательно и неизбежно переезжал: из однокомнатной квартиры на первом этаже деревянного одноподъездного дома у тюрьмы в двухкомнатную в кирпичную девятиэтажку у рынка. Из девятиэтажки в однокомнатную в коммуналке с непьющим соседом на первом этаже желтого штукатуренного дома, построенного пленными фашистами в рабочем районе города с видом на пивнушку. Можно было шагнуть из очень низкого окна и пойти пить пиво. Что я однажды и сделал. Оттуда Ким переехал в прекрасную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже с двумя балконами в новом доме почти в центре. Из этого дома к маме, получив в результате очередного расставания не метры, а деньги. Следом, в меленькую четырехкомнатную квартирку в панельке в хорошем спальном районе. Там еще двое детей было и каждому, получается, досталось по комнате. Из нее снова в коммунальную крохотную комнатку на далекой и опасной окраине. Но там он не жил, а мешал устраивать личную жизнь своей матери, болтаясь по родному микрорайону. Следом… следом было еще что-то, но я уже потерял с ним постоянную связь и не мог отследить. И вот теперь он стоял передо мной и рассказывал, что живет в очередной комнате на очередной окраине города.
И это был конец.
Я это понимал очень четко. Поэтому, когда неделю спустя Малек рассказал, что Кима мать с последней женой сдали в дурдом, я не особо удивился. Мне кажется, даже он это понимал. Ким, спросил я тогда, а помнишь, как мы сидели втроем, ты, я и Сашка, в твоей, той еще, первой квартире, доставшейся от бабки, у тюрьмы? Сто тысяч лет тому назад?
Да, ответил Ким, помню.
А потом свадьбы, разводы, пьянки, бесконечные чужие и родные дети, дележки всегда в их пользу, и вот ты у параши?
Ну, что ты, Ким не изменил выражения глаз, но что-то поменялось в выражении самой его фигуры, я же их всех любил…
Забыл сказать. Еще он играл на гитаре, сочинял стихи, рисовал и активно участвовал в театральной самодеятельности.
Лучше всего у него получалась роль резонера – производил впечатление умного, в меру циничного и язвительного мужчины.