МОЙ ПАПА

 

Пролог.




"... Я ничего, ничего им там не подписал..." -
                так сказал мне мой папа за несколько
                месяцев до смерти. Он провёл в лагерях
                НКВД восемь лет.


Это фото сделано, я думаю, в1934 году. Интересна история  фотографии. В 2001 году в Сан-Франциска приехала группа журналистов из Венгрии.В Еврейском Культурном Центре ( JCCSF - Jewish Community Center of San Francisco) состоялась встреча этих журналистов с горожанами. Моя тётя Эсфирь Левитан, младшая сестра моего отца, присутствовала на этой встрече. Во время просмотра документального фильма о Биробиджане она на одном из фото узнала своего старшего брата.По её просьбе журналисты сделали копию этой фотографии. Мы, таким образом, получили первое твёрдое доказательство того,что наш отец действительно работал в газете "Биробиджан Штерн".
        На этом фото мой отец сидит за столом, второй справа.Он в очках, одет в чёрный костюм с галстуком.На его правом плече лежит кисть руки с зажатой между пальцами папиросой. Третий справа - Генах Казакевич, редактор газеты "Биробиджанер Штерн" (и отец известного писателя Эммануила Казакевича). Крайний слева (сидит) Эммануил Казакевич.
...Есть маленькая по размеру фотография моего отца 1946 года.Тот же поворот головы, та же причёска, круглые очки,тёмный пиджак, белая рубашка со светлым галстуком. И совершенно другое выражение лица.
        В чём разница? За столом сидит мужчина-победитель, мужчина твёрдо уверенный в своём прекрасном и светлом будущем. На фото 1946 года уже пожилой человек, явно больной, изнурённый и измученный жизнью, с погасшим взглядом. А ведь ему около сорока лет, всего лишь.
        Один вопрос мучает меня: для чего мои родители перенесли выпавшие на их долю испытания? чего добились они? какие принципы отстаивали ценой собственной жизни? кого они победили? Ответа нет. Пустота... Столько усилий, страданий, здоровья всего лишь чтобы выжить - или умереть с честью?

 

 МОЙ не битый ПАПА


                Мой отец, Кардонский Рафаил Исаакович, родился 3 декабря 1909 года в селе  Валигоцулово (Молдавия), в семье сапожника. Он был старшим ребёнком (кроме него в семье было четверо детей: сестра, два брата, ещё одна сестра). Мальчишкой папа учился в хедере (еврейской религиозной начальной школе). Его дедушка (со стороны отца), Ихил, был раввином в сельской синагоге. Родители хотели, чтобы их старший сын также был раввином.                Году, примерно, в 1915-м семья переезжает в Одессу. Отец говорил, что с 16-и лет он жил самостоятельно, отдельно от родителей.  Поступил в один из Киевских институтов на исторический факультет. На третьем курсе принял решение поехать на Дальний Восток. Причины тому было две - голод на Украине, а также большое желание участвовать в строительстве новой "еврейской родины": отец был комсомольцем, искренне и горячо верил в светлые идеалы революции.
       Приехал он на Дальний Восток в 1929 году. Мне неизвестно где и кем работал отец. Все документы, фотографии, блокноты, тетради, записные книжки,  были изъяты во время обыска после его ареста. Точно знаю, с его слов, что в 1932 году он работал корреспондентом газеты "Биробиджан Штерн", выходившей тогда полностью на еврейском языке. Папа быстро понял, что ему не хватает знания хорошего литературного русского языка. Он стал каждый вечер переписывать две страницы какой-нибудь книги на русском языке. В итоге он всегда проверял у братьев и у меня сочинения, изложения, упражнения по русскому языку. Говорил и писал на русском языке очень грамотно. Трудно было поверить, что он до двадцати одного года практически не говорил по - русски.
       В начале осени 1932 года приехала на Дальний Восток и моя мама, Коган Маня Григорьевна. Ей в ту пору едва исполнилось двадцать лет. Как и отец, она была старшим ребёнком в семье. Родилась и жила в городе Богополь (Первомайск). Окончила семилетку и два курса Одесского Механического техникума (в школе и в техникуме обучение велось на еврейском языке). Но на Украине был голод. Поэтому с мамой приехала вся семья - родители, две сестры, брат. Города Биробиджана ещё не было. Вся жизнь кипела на железнодорожной станции Тихонькая. Люди жили в палатках. Мама с семьёй переехала жить в Хабаровск. Она стала работать в крайисполкоме в Комитете Народов Севера, где ей через месяц дали комнату и куда заселилась вся семья.Отец Мани, портной, стал работать в артели. Мать работала в пекарне, убирала квартиры и стирала, младшие пошли в школу. Брались за любую работу.
Познакомились мои родители очень романтично.Папа приехал в Хабаровск в  командировку в качестве корреспондента газеты "Биробиджан Штерн". Шли они по тускло освещённому коридору Хабаровского крайисполкома навстречу друг другу и столкнулись. Документы, которые несла мама, рассыпались по полу. Она стала их собирать, а папа, естественно, кинулся ей помогать... Они столкнулись лбами... Сегодня это стандартный киношный штамп.
        Интеллигентный, щеголеватый молодой человек произвёл на маму сильное впечатление. Отец всю жизнь очень следил за своей внешностью. Всегда аккуратно пострижен, выбрит, белые тщательно выглаженные рубашки и носовые платки, стрелки на брюках, чистая обувь. (Лет в двенадцать папа доверил мне гладить ему носовые платки, потом рубашки и даже брюки. Я очень этим гордилась.) Они стали переписываться, приезжать друг к другу в гости. Папа жил в Биробиджане в маленькой комнате рядом с железнодорожным вокзалом. Однажды мама приехала к нему в гости, и отец стал угощать девушку блинами собственного приготовления. Под горячим блином лопнула тарелка, масло вытекло на скатерть и на платье. В этот момент папа решился и сделал маме предложение. Мама согласилась. И тогда папа сказал: "А теперь дай я тебя поцелую". Вот таким был у моих родителей первый поцелуй.                Маня переехала в Биробиджан, устроилась на работу воспитателем в детский сад. Оба хотели продолжить образование и решили поступить в техникум. Нужно было сдать вступительные экзамены. Среди прочих предметов был письменный экзамен по математике. Папа любил и знал литературу, историю, идиш и русский языки. Мама,  наоборот, любила математику, физику, химию. Но - экзамен есть экзамен. Комсомольцы, они сели в разных концах аудитории (наверняка папа на этом настоял, он был честным, как говорится, до тошноты). Маня сразу поняла, что ей достался лёгкий вариант. Но она очень волновалась за своего драгоценного Фулю. Как он там? Чем помочь? К её удивлению мой будущий папочка первым встал, положил на стол преподавателю листок с заданием и вышел из аудитории. Маня быстро дописала своё задание и выскочила в коридор. Отец стоял у окна и курил. Мама подбежала к нему: "Как ты всё решил, да ещё так быстро? Покажи черновик, я проверю." "Нечего проверять, - спокойно ответил отец. - Я честно написал, что математику не знаю. Зачем выкручиваться?.."            
        В техникум их приняли, обоих. Комсомольца Кардонского взяли с условием, что он позанимается и через три месяца пересдаст математику. А комсомолку Коган обязали подтянуть Кардонского по математике и за три месяца подготовить его к пересдаче экзамена. Они справились.
        9 марта 1933года, на большой перемене, мои будущие родители побежали в загс и расписались. На занятия в тот день они больше не пошли,а пошли в столовую и хорошенько "гульнули" - съели по две порции морковных котлет. Маня вскоре забеременела, и учёбу в техникуме пришлось отложить до лучших времён. Как оказалось - навсегда.
       И пошли счастливые и радостные дни. Молодые интересные друзья. Много смеялись, пели еврейские, украинские, русские песни, танцевали. Рос Биробиджан... Нам родители не очень любили рассказывать об этих годах. Думаю, потому, что многие принципы и поступки, которыми они дорожили, даже выстрадали, нам, их детям, казались смешными и даже глупыми. Вот одно из воспоминаний моих родителей. Маня и Рафаил шли в гости. Вдоль домов были выложены деревянные тротуары. Идут они по тротуару, а навстречу идёт секретарь комсомольской организации(!). Остановились,поздоровались. И мой бущий папа говорит: "Посмотри, товарищ секретарь - Коган(!) накрасила губы. А ведь она комсомолка! А это - пережиток капитализма, и вообще буржуазная привычка." Секретарь комсомольской организации в ответ: "Что же ты, Коган? Такая активная комсомолка, наглядную агитацию всегда делаешь (мама хорошо рисовала), на собраниях выступаешь... Мы должны бороться с этим, искоренять. Я на ближайшем бюро поставлю вопрос." Мама достала носовой платок и вытерла губы. "Товарищ секретарь! Не надо на бюро. Я даю честное комсомольское слово, что больше никогда в жизни не буду красить губы." Мама почти сдержала слово - следующий раз она покрасила губы в сорок лет.                Как это звучало в мои пятнадцать лет? Даже для анекдота - слишком... Но это реальный, почти дословный разговор.
        Мой будущий отец, человек очень ответственный, работал, как сейчас говорят, как подорванный. Он ездил по колхозам, бригадам, артелям, брал интервью, писал репортажи, отправлял свои статьи в краевые и районные газеты. Очень неплохо зарабатывал. Молодой жене, беременной, хотелось съесть чего-нибудь необычного, солёненького, или сладенького. И будущий папаша мчался на вокзал и покупал в вагоне ресторане красную и чёрную икру, столичные конфеты.
       Второго июня 1934 года у них родился сын, мой старший брат,Виля.         Я как-то не удержалась и съехидничала по поводу имён моих братьев. Мол долго, наверное, думали когда такое имячко выбирали. Родители переглянулись, и папа ответил: "Им ещё повезло. Тогда знаешь какие имена давали? Трактор, Революция, Красный Октябрь. Такое время было. Всё кипело вокруг."
        Папе дали квартиру в "доме писателей". В этом же доме жили Бузи Олевский, Гирш Добин, Эммануил Казакевич. С Казакевичем жили "дверь в дверь". С Эмкой и его женой Галиной были по соседски дружны, часто заходили друг к другу в гости. Отец Казакевича - Генах - был редактором "Биробиджанер Штерн". Молодого журналиста Кардонского по-отечески любил, хвалил за старательность.
        В 1937 году, девятого января, родился мой второй старший брат, Сталик - родители мечтали иметь много детей, не меньше пяти.
        Двадцать пятого июля 1938 года папа, как обычно,пошёл на работу. У  Сталика случилось расстройство желудка. Кто-то посоветовали дать ему немного шоколада - мол, он крепит желудок, поможет лучше лекарства. В обеденный перерыв отец пошёл в буфет купить сыну шоколад "Золотой ярлык". В буфете, в очереди за шоколадкой, к отцу подошли двое молодых мужчин в штатском и предложили пройти с ними. На этом всё хорошее в жизни моего отца закончилось.
        Конечно, впереди была большая жизнь, полная событий. Война,освобождение, рождение дочери, реабилитация... Старшего сына приняли в партию - отец очень этим гордился.
        Но никогда, никогда больше он не жил так, как хотел. Никогда больше не занимался делом, которое любил и которое так хотел продолжать.



МОЙ несмелый ПАПА 



В тот же день,(через два - три часа после ареста), в квартире был произведен обыск. Описали все вещи отца, забрали все документы, в том числе документы жены и детей.
Рассказывая о судьбе отца невозможно  не сказать о его жене, Мане Коган, моей маме. Ей тогда было 26 лет, без двух месяцев. Она уже много чего повидала в жизни.
        Когда ей было семь лет, в 1919 году, у неё на глазах двое солдат  непонятно какой армии изрубили в куски её бабушку, мою прабабушку. Солдатики искали "горилку," выпить. Или денег. Или ещё что-то. Когда ничего не нашли, заставили двух маленьких  девочек - мою маму и её младшую сестру Иду - петь песни и танцевать. Моя бабушка Шпрыня, мать моей мамы, была на последних днях беременности. Молодые хорошо вооружённые мужчины весело шутили: "Вот разрежем ей живот и оттуда ребёнок выскочит..."  Прабабушка моя, отодвинув детей в сторону, сказала: " Они без крови не уйдут. Если хотите кого-то убить - убейте меня." "Если просишь - убьём", - ответили ей "добрые" люди.
         ...Когда вечером пришёл отец семейства, то увидел лужу крови, изуродованное тело тёщи. Нашёл детей. Младшая, Ида, была без сознания - она спряталась под матрасом, почти задохнулась. Мой будущий дедушка одолжил у соседей лошадь с телегой и поехал по сёлам искать жену. Через несколько дней поисков в одном из сёл ему сказали, что есть у них чужая женщина. Но она старая, с ребёнком, и не говорит совсем, немая. Дед решил посмотреть на старуху... Это была его Шпрыня, красавица, он влюбился в неё когда-то с первого взгляда (в прямом смысле - увидел на улице девушку и пошёл за ней). Ребёнка, сына, она родила ночью в степи. Её прекрасные волосы стали седыми. Только через несколько месяцев, почти через год, Шпрыня начала говорить. Сын, Кива (Коля), вырос на радость родителям крепким и весёлым парнем. Сержант Коган Кива Гершевич (Николай Григорьевич), единственный сын, танкист, погиб в 1942 году под Ленинградом.
          Вот так начиналось ещё одно детское воспоминание моей мамы - "... когда на нашей улице был погром..."
          Тогда дед Мани, крепкий мужчина с яростным взглядом, вышел к пьяным погромщикам и сказал - "Мужики! Я кузнец... Вот убьёте вы меня и кто будет ковать ваших лошадей?" Мужики задумались, поскребли затылки.  "А спляши! Понравится - не тронем!" - Дед сплясал. Им понравилось. Не тронули. "А вот соседу нашему - рассказывала мне через 60 лет моя постаревшая мама, - не повезло. У него была длинная седая борода. Вот на этой бороде его  и повесили. И всю семью зарезали. Жену, дочерей - всех"...
         В 1932 году моя мама, старший ребенок в семье, организовала переезд из Первомайска (Богополь, Николаевская область) на Дальний Восток - бежали от голода. Вышла замуж за хорошего парня, родила двух мальчиков. И опять испытания, опять страх, ожидание потерь...
Через два дня после ареста Рафаила Маню вызвали в горком комсомола и предложили отказаться от мужа потому что он "враг народа".
        "Но ведь суда не было?" - возразила комсомолка Коган. "Ты что же, не веришь нашим органом?"
        - Все ошибаются... Они тоже могут ошибаться. И вообще... Почему вы, его товарищи, даже не попытались за него бороться? Вы же его хорошо знаете, - заступилась за отца мама.
        Сидевшая рядом с ней подруга шепнула: " Маня, ты что, хочешь как Добина? У тебя двое детей." (Когда арестовали Гирша Добина, известного еврейского писателя, его жена стала требовать встречи с партийными лидерами, с руководством НКВД. Как рассказывала мама - "...её никуда не впускали. А потом впустили... и не выпустили.")
Мама положила на стол свой комсомольский билет. Нужно было как-то жить дальше. Поскольку у Мани забрали все документы, она не могла устроиться на работу. Лишь через месяц ей вернули её документы, свидетельства о рождении детей, и, самое главное, свидетельство о браке. Теперь она могла бороться за мужа.
        Передачи ему не принимали, причину ареста не объясняли. Говорили - у нас такого нет.
        И с работой ничего не получалось. Вакансий было много, но люди боялись принять на работу жену "врага народа".
Маня пошла к прокурору. Где муж - не известно, на работу не принимают. Это незаконно. Прокурор пожалел молодую женщину, дал совет - "Вам надо уехать. И очень быстро." Маня за одну ночь собрала вещи и уехала в Крым, в Евпаторию. Там жили родственники. Во время пересадки в Москве, оставив детей на вокзале, пошла в прокуратуру - искать мужа. Везде отвечали: у нас не числится.
В Евпатории она какое-то время жила у родственников. Везде требовались рабочие руки, но Маню на работу не брали по той же причине - её муж враг народа. Конечно, прямо ей об этом не говорили. Но других причин не было.
        Отсутствие работы означало отсутствие еды, жилья, одежды. Наступала зима. Даже в Крыму зимой очень холодно.
        Отчаявшись, Маня написала письмо Надежде Крупской. В письме были такие слова: "Мне осталось одно - привязать к себе детей, к ногам камень, и прыгнуть в море. Мы все равно умрем от голода и холода." Она, конечно, рисковала - в письме был указан её адрес.
Через две недели за ней приехали. Привезли, завели в кабинет начальника горисполкома. (Маня была там две недели назад. Её  выгнали, обругали.)
Мужчина жестом позвал к столу. Стал, сдерживая злобу, отчитывать её. Какая, мол, наглость беспокоить такого человека, вдову самого Ленина. На столе Маня увидела своё письмо. Внизу было написано красным карандашом: "Проверить, помочь, доложить"
Маме дали места в детском саду для детей, комнату, машину дров. Она стала работать на трикотажной фабрике.
Весной сорокового года она берет отпуск и, оставив младшего сына у родственников, едет в Москву. Её цель - найти Рафаила.
        Шестилетнего сына она оставляет на вокзале. Сначала едет в прокуратуру. Сразу удача - ей сообщили, что муж жив. Он осужден заочно особым совещанием при НКВД СССР на пять лет как СОЭ (социально опасный элемент). С правом переписки, с правом передач, с правом на свидания. Свой срок Кардонский Р. И. отбывает в Дальлаге НКВД. В каком именно лагере, куда можно написать письмо -  маме узнать не удалось. Нужно было ехать на Дальний Восток...
       ...Я не могу представить себе моего папу в тюрьме, в лагере. Думаю это от того, что он не принес домой никаких тюремных или лагерных привычек. Когда папа рассказал мне,  что он был арестован - от меня это долго скрывали - я стала внимательно за ним наблюдать. Ничего, абсолютно ничего не выдавало бывшего заключенного. А ведь восемь лет, самые золотые годы, с двадцати девяти до тридцати семи лет, провел мой папа рядом с ворами, убийцами, бандитами, в окружении колючей проволоки, охранных вышек, направленного на него оружия...
       Отец, так и не купивший шоколадку сыну, оказался в тюрьме. Первое время его ни о чем не спрашивали, не задавали вопросов, не допрашивали. Сразу отправили в один из лагерей, валить лес. Через несколько недель опять перевели в тюрьму. Начались допросы. Били, били всегда. Самыми страшными, говорил отец, были выходные и праздничные дни. Следователи приходили  поздно вечером, пьяные. Били ногами, ремнями, палками. Редко кто возвращался в камеры своими ногами. Людей бросали в камеры окровавленными, часто без сознания.
       Вопросы задавали примерно такие:
        "Ты брал интервью у секретаря..."Н"?
        "Да,брал,"
        "О чём ты с ним говорил?"
        "Это есть в моей статье, я писал..."
        "И это всё? Он враг народа оказался,шпион."
        "Но ведь я не сам к нему пошёл! Меня направила редакция!"
        "А почему направили именно тебя?"

Следователи утверждали что он, Кардонский Р. И., участвовал в заговоре по созданию ЕвГо, еврейского государства под лигой Японии. Требовали имена других заговорщиков, явки, пароли, задания...
Они сами всё придумывали, сами писали... От отца требовали только одно - подпиши! Подпиши и мы дадим еду. Подпиши и мы перестанем бить. Брали его руку, вставляли карандаш - подпиши, и всё плохое в твоей жизни закончится.
Его ставили в специальный шкаф, где невозможно было сесть. Но этого было мало - стены шкафа были пробиты гвоздями остриём внутрь. Когда человек, обессилев, прислонялся спиной, плечом, или грудью к стенке шкафа, в тело вонзались острые гвозди. Отца держали там две недели. Но и этого было мало. Кормили только селёдкой и, конечно, давали очень мало воды. Папа говорил, что когда его выпустили из шкафа, ноги опухли и не сгибались. На много часов ставили на колени на щедро насыпанную соль...
Почему-то часто перемещали из одной тюрьмы в другую. Народу в камерах было столько, что они сидели на нарах по очереди. Но мой очень еврейский, не смелый, не сильный, мечтательный, наивный папа подписывать отказывался. "Я ничего, ничего им там не подписал", - сказал он мне за несколько месяцев до смерти. И я - в сердцах,казню себя за это - ответила: "А я бы всё подписала. Пусть бы подавились... Хотя бы бить перестали." Папа молчал и только тяжело посмотрел на меня...
Папа довольно быстро понял, что в новой камере или лагере очень важно  было найти "своих". Своих по духу, по убеждениям. Он говорил, что основная масса таких людей как он, "социально опасных," была уверена, что Сталин ничего не знает.
  Они думали, что это пробравшиеся во власть враги обманывают партию, правительство, и самого Сталина.
В одной из камер его держали около трёх месяцев. Люди, единомышленники, создали что-то вроде партийной ячейки. Следившие за порядком начальники в этой тюрьме запрещали стричь ногти на руках и ногах. Волосы стригли особым образом. К примеру, половину головы стригли наголо, а на другой стороне волосы не стригли совсем. Выстригали полосу волос посередине головы. Чтобы, если сбегут, люди сразу видели - это беглец.
       Близилось седьмое ноября, праздник. Решили этот день как-то отметить. Придумали - каждый день откладывали от скудного пайка немного хлеба и прятали. Хотели устроить праздничный ужин. Так и сделали. Каждый собрал примерно по трети буханки хлеба. Седьмого ноября торжественно поздравили друг друга с праздником и хорошо поужинали. Съели свой "праздничный набор". Их измученные голодом желудки этого не выдержали... Параша быстро переполнилась, в камере невозможно было дышать. Разбили окно. Стало холодно, в ноябре на Дальнем Востоке серьёзные морозы...
...Когда отца нашла жена - это было счастье. Его не забыли, его любят, о нём заботятся. Однажды ему удалось передать родителям жены, что он в Хабаровской тюрьме. Мои будущие дедушка и бабушка, жившие в то время в Хабаровске, сразу приехали. Им разрешили свидание. Дедушка увидел, что его зять одет в рваные башмаки, подошва подвязана бечёвкой. Это зимой - то. Он сразу снял с себя фетровые бурки, шерстяные носки и отдал папе. Сам потом несколько часов сидел в холодном коридоре босиком. Ждал, когда жена привезет ему с рынка зимнюю обувь. Ещё они передали отцу маленькую, примерно 20х20 сантиметров, подушку, "думку". С одной стороны была черная ткань, на другой стороне был вышит узор. Подушечка эта прошла с папой все лагеря. Тёплые бурки папа носил... целую неделю, пока один из уголовников не проиграл их в карты. В каком - то лагере вместе с отцом находился один из руководителей ЕАО М.Хавкин.
В конце 1939 года отцу объявили приговор: осуждён сроком на 5 лет по статье СОЭ (социально опасный элемент).
После приговора стало легче - прекратились допросы, стало меньше избиений. Появилась какая-то определённость. Поскольку это были советские концлагери, там велась культурно - воспитательная работа. Папа стал участвовать в художественной  самодеятельности, в выпуске стенгазет и наглядной агитации. Его перевели на должность учётчика. Это было легче, чем валить лес или копать лопатой траншеи и котлованы. Пожалуй это помогло ему выжить.
Его жена, Маня Коган,  твёрдо решила добиться свидания с мужем. Но для этого нужно было поехать на Дальний Восток и узнать где именно, в каком лагере он находится. Это было непросто. Нужен был пропуск или штамп в паспорте - "Житель Дальневосточного Края". По счастливой случайности у Мани в паспорте этот штамп не был аннулирован, ей не сделали отметку о выписке.
Однако в Евпатории билет на поезд продать отказались. Пояснили: "Вы два года  живете в Крыму. Вы уже не являетесь жителем Дальнего Востока"
Маня едет в Одессу, к родственникам мужа. В Одессе ей билет продали, но только до Биробиджана, до бывшего места проживания. Из Биробиджана поехала в Комсомольск-на-Амуре, в Главное Управление Дальлага. Мане разрешили свидание с мужем на два часа.
        Дальше... В это невозможно поверить! Но папа с мамой наперебой рассказывали (редкий случай, они не любили рассказывать про тюрьму и лагерь) - получив разрешение на свидание на два часа мама пробыла там три дня. "Но как такое возможно? Тем более мужской лагерь."
  "Вот так - отвечала мама. -  Пряталась под нарами." Мама привезла, конечно, еду. Самое ценное - два больших куска сала. Папа один есть не стал. Всё честно разделил со "своими". Один кусок сала спрятали "на потом." После маминого отъезда сало кто-то украл. "Да мы сразу поняли  кто, крутился всё время около нас один." "Воры?" - сочувственно спросила я. "Нет, не воры. Тогда уже начали сажать работников НКВД, за перегибы. Вот один такой и украл." Я сказала - "Так тоже нельзя. Вы так уверенно говорите об этом. Но ведь этого никто не видел." "Да больше некому. Остальные были порядочные люди" - ответили родители.
  Маня уехала с твёрдым решением - она должна добиться суда. В  Биробиджане ей удалось взять две положительные характеристики на отца от комсомольских организаций. Мама, как и многие, думала, что Сталин ничего не знает. Вот будет суд, и тогда, на суде, все узнают правду. Святая наивность! Поехала в Хабаровск, главный город Хабаровского края. Пошла в прокуратуру - ей дали 24 часа на отъезд из города. Даже слушать не стали. Поехала в Москву. В дороге все время писала обращения к Сталину, отправляла с железнодорожных станций (она думала, что письма из ЕАО перехватывают враги).
         В Москве пошла в главную прокуратуру, на приём к Вышинскому. Ей сказали - "По этим вопросам главный прокурор не принимает." Пошла на приём к Калинину, "всенародному старосте." Здесь она решила схитрить. В сороковом году было много беженцев из Польши, евреев.
    Маня выдала себя за польскую еврейку. Стояла в очереди несколько дней, ночевала на вокзалах. За день до приёма попросили написать свою просьбу. Мама надеялась сказать все Калинину лично, думала что он ничего не знает. Но в такой ситуации обмануть не решилась (к счастью). Прочитав её заявление ей сказали: "По такому вопросу Калинин не принимает." (Мама рассказывала, что один из секретарей, крупный мужчина в военной форме, отвел её в пустой кабинет. Сказал: "Вы что, не понимаете что происходит? Если вам не жалко себя, то пожалейте меня. У меня ведь тоже семья, дети. Уезжайте, уезжайте немедленно. Я дам вам литер (документ на право бесплатного проезда) на поезд, только уезжайте.")
         Круг замкнулся. Жить на Дальнем Востоке, поблизости от мужа, ей запретили. Теперь она могла поехать туда только по специальнoму вызову. Единственное, что Маня смогла сделать - оставила заявление с просьбой  пeресмотреть дело. (Дело пересмотрели - через 20 лет, в 1960 году). Маня вернулась в Евпаторию.
"У меня появилась надежда. В 1939 году начали выпускать людей. Выпустили жену Добина, потом выпустили самого Добина. Я надеялась. Но...  Началась война." Всю жизнь мама говорила, что если бы не война - Фулю бы выпустили... бы.
    А что же отец? Он очень хотел жить. Было много случаев когда жёны отказывались от мужей, выходили замуж за других  мужчин, вольных. Их можно было понять. Одной женщине растить детей всегда тяжело. А уж быть женой "врага народа..." Мужчины, мужья, их понимали. Но всё таки... Он верил - его жена, его Маня - сможет, выдержит.
       Он заболел цингой. Цингой болели практически все. Плохое питание, отсутствие овощей и фруктов, тяжёлый труд, постоянный стресс. Они варили отвары из молодых веточек сосны, ели, кедра. Пили эту горечь. Жевали кору деревьев. Не помогало.
        Потерял почти все зубы. (Однажды он показал мне, пятилетней, фокус - на моих глазах вынул изо рта зуб. Я, разинув рот, смотрела на длинный желтоватый зуб, лежащий на папиной ладони. Посмотрела на папу - "Тебе больно? - Папа улыбнулся - ни капельки не больно.Только ты так не делай - спохватился он.- Так только взрослые дяди могут. " Разумеется я попробовала. У меня, конечно, выпадали зубы. Но выдернуть самой, когда захочу, не получалось. Наивное, доверчивое детство...
Отец очень верил в свою жену. Тогда, у разбитой тарелки, под паровозный гудок, он сделал правильный выбор. Он выбрал себе в жены правильную женщину. Но - началась война.
        Почти все мужчины хотели на фронт, бить врага. Не отпускали. Да и куда их, больных, очень слабых. (Однажды один папин коллега сказал мне ( по пьяни, конечно): "Рафаил не воевал, он в лагере отсиживался.")
Через 5 лет и 5 дней после ареста моему отцу, Кардонскому Рафаилу Исааковичу, сообщили, что он на основании директивы НКВД и прокурора СССР от 29.04.42 года № 185 из Нижне-Амурского ИТЛ НКВД освобождён 30 июля 1943 года. "Оставлен на работе в лагере по вольному найму."  (Конечно, его "вольного" желания никто не спрашивал.)
Что изменилось в жизни отца?
        Во-первых, он понял, что оставлен жить здесь бессрочно, навсегда, на всю жизнь. После работы и в выходные дни он мог выйти из лагеря. Но только в пределах определённой начальством территории. Да и куда было идти?
За колючей проволокой и глубоким  широким рвом, окружавшим лагерь по периметру, стояло пять домов. Там жили охранники: офицеры с семьями и солдаты срочной службы. Дальше была бескрайняя тайга.
        Однако с этого дня, 30.07.1943 года, у отца начался рабочий стаж, появилась первая запись в трудовой книжке - "Нижне- Амурский ИТЛ МВД. 1943года, 07.30. Принят на должность счетовода продстола Орловского СХОЛПа (сельско- хозяйственный отдельный лагерный пункт). Приказ № 157 от 8.08.43 года." Стали платить зарплату. Правда платили вдвое меньше, чем по настоящему свободным людям.
Мою маму и братьев война застала в  Евпатории. Крым стали бомбить с первых дней войны. В Евпатории были разрушены дома, начались пожары. Люди стали уезжать в глубь страны. Швейная фабрика, где работала мама, получила военный заказ: шить  сумки для противогазов и противоипритные накидки для лошадей. Уволиться в такой ситуации было невозможно. 26 августа 1941 года Маня получила  эвакуaционный лист на себя и детей - до города Туркестан на юге Казахстана, в колхоз "Коммуна".
Вот один случай об этой страшной дороге. Мне рассказал об этом мой брат Виля. "Мы пришли на вокзал, ждали поезда. Вдруг объявили воздушную тревогу. Ясно, что в первую очередь будут бомбить вокзал, железнодорожный узел. Мама схватила маленького Сталика на руки, меня за руку, и мы побежали подальше от вокзала. Самолёты сбросили бомбы, но не улетели. Они пошли низко над землей и стреляли в людей из пулемётов. Мама бросила на землю меня и Сталика, и легла сверху, закрыла нас. Мы лежали и ждали... Мне было семь лет. Я всё помню. Как будто это было вчера."
       Конечно, всем было тяжело. Но быть во время войны женой "врага народа" было ещё и опасно. Жёны воинов получали денежное содержание мужей по аттестатам. На детей военнослужащих давали пособие. Небольшое, всего сто рублей, но всё-таки...
       Моя мама не могла рассказывать о муже. Боялась. И не могла скрыть где её муж  - боялась. Надеялась только на себя. Не отказывалась ни от какой работы. Собирали хлопок. Норма - 50 кг в день. Коробочка хлопка лёгкая, как одуванчик. Маня собирала больше, была стахановкой, передовиком.
       Потом лучших, в том числе её, мобилизовали на работу на рудник Хантаги, в Узбекистане. Добывали из руды свинец. Мобилизация - слово страшное. Отказаться нельзя, попадёшь под трибунал. Будут судить по законам военного времени.
       Мужчин забирали на фронт. Их заменяли женщины, в том числе моя мама. Возили в тачках руду. На огромных противнях калили карбид. Работала у доменной печи. Выбивала лётку длинной и тяжелой штангой. Разливала жидкий свинец по формам. И всё это без противогазов и респираторов.
       Директор завода, Соколова Клавдия Поликарповна (моложе мамы на два года), назначает энергичную и ответственную Маню начальником смены. Она успокаивала взволнованную мою маму: "Маня, зачем вам знать химические формулы? Когда вы на работе я спокойна. Я вижу что вы знаете все процессы. - Но я окончила всего семь классов... Что я знаю? У меня нет образования. Я боюсь... - Нечего бояться. У вас всё получается."
В общем, как у Некрасова "...в беде - не сробеет, спасёт. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт..."
        Над заводом стояла густая грязно-жёлтая дымовая завеса. А уж что творилось в цехах завода...
        Но  платили, по тем временам, хорошо. Мама получала килограммовую продуктовую карточку (продуктовая карточка - разрешение на покупку продуктов по государственной цене) на хлеб и практически на все продукты. Каждый месяц за вредность давали килограмм топлёного масла. Старший сын ходил в школу с преподаванием на русском языке. Младший посещал детский сад.
        Следы мужа были полностью потеряны. Заключённых постоянно переводили из одного лагеря в другой. У Мани тоже не было постоянного адреса.
        Наступил 1944 год. Крым освободили, выбили оттуда фашистов. Маня Коган, конечно, хотела вернуться домой. На дальний Восток, к мужу, ей ехать не разрешали. Но и в Евпаторию, откуда она эвакуировалась, тоже не отпускали. Вышло постановление, что если придет вызов из родного города, то руководители предприятий обязаны людей отпускать. Не должны препятствовать. У Мани никого из родственников в Евпатории не было - все бежали от немецкой армии. Умная Маня нашла выход. Она послала в Евпаторию три  письма с просьбой прислать ей вызов: на адрес горисполкома, депутату горсовета, и третье - "любому гражданину Евпатории." Все друзья, знавшие об этом, смеялись, не верили что кто-то отзовётся. Однако это сработало - через несколько недель Маня получила вызов в Евпаторию. Она всегда умела правильно расставить акценты.
Приехав в Евпаторию Маня сразу занялась поисками мужа. Через несколько месяцев (в конце 1945 года) переписка возобновилась. Из писем мама узнала, что срок папиного заключения окончился в 1943 году. Что папу из лагеря не отпустят. Никогда.
Маня твёрдо решила поехать к мужу. Её подросшие, в меру хулиганистые сыновья, сказали ей однажды: "Ты нас обманываешь! Никакого папы у нас нет."
        Началась переписка с Москвой, с управлением Дальлага. Папа со своей стороны просил разрешить приезд семьи.
Они добились своего. В декабре 1945 года моя мама с братьями приехала на Дальний Восток.
        "Был сильный мороз с ветром. На перроне стоял мужчина в пальто. Голова замотана башлыком. Мама поставила нас с братом перед ним и сказала: "Смотрите - вот ваш папа."  Так я впервые увидел отца" - рассказывал мне мой брат Сталик.
        Их погрузили в сани, закутали в тулуп, и лошадь повезла их к лагерю.
        Брат рассказывал, что Амур был загромождён огромными глыбами льда. Была расчищена лишь узкая дорога для саней. Когда они переезжали через Амур, то их обогнал железнодорожный состав. Сообразительные мальчики (старшему было 11 лет, младшему - 9) удивились - как может поезд ехать по льду?
        Отец пояснил, что амурский лёд настолько крепок, что зимой прямо по льду прокладывают временную железную дорогу. И дорога эта выдерживает тяжело гружёные товарные вагоны. С наступлением весны дорогу разбирают и летом груз перевозят на паромах.
...Когда отец снял пальто и башлык, то мальчики увидели невысокого очень худого человека с измождённым лицом. Он очень много курил. Для семьи папа "снял угол." Просто отгородили часть комнаты простынёй и поставили туда кровать. Потом им выделили комнату в бараке, с сенями и с отдельным выходом на улицу.             
Мой отец был единственным человеком во всём огромном лагере кому разрешили привезти семью.
        Забор вокруг лагеря был буквально утыкан вышками. Вдоль всего забора был прорыт широкий и глубокий ров. Когда мальчишки, играясь, приближались ко рву, тут же следовал окрик: "Стой! Стрелять буду!" И дети понимали - правда. Будут стрелять. Ночью всё пространство вокруг забора было просто залито светом прожекторов.
Недалеко от лагеря протекала речка Орловка, шириной метров двадцать. Зимой мужчины пробивали во льду лунки и ловили рыбу. После них, пока вода не замёрзла, приходили мои братья ловить корюшку. Рыба,что называется, "пёрла дуром." Они приносили ведро и обыкновенный дуршлаг и черпали рыбу из полыньи. Это было не легко - мороз, ледяная вода, скользкий лёд... Сталику, младшему из братьев, не было десяти лет. Но - нужно было кормить семью.      
Стали постепенно обживаться. (От соседских мальчиков, детей охранников, братья узнали, что отец пользовался огромным уважением среди заключённых. У него даже была кличка, причём "говорящая" - Пахан)...
Появились первые проблемы. Отец не получал продукты на членов семьи. А его пайка на всех, конечно, не хватало. Работы для мамы не было никакой. Руководитель лагеря ей пояснил что у них нет ни одной штатной единицы - все работы выполняют осужденные, которые работают бесплатно. При лагере было большое хозяйство. Огороды, ферма, пекарня. Семьи охранников жили в достатке, им были выделены участки под огороды. У всех были коровы, свиньи, куры, кролики. Отцу ничего иметь не разрешалось.Купить тоже практически ничего нельзя было. Никогда не унывающая Маня и тут не растерялась. Моя мама умела всё - шить, вышивать, стегать одеяла, печь пироги. Она быстро подружилась с жёнами офицеров. И работа закипела. Протёрся воротник рубашки - она умела переставить воротник другой стороной. Она могла перелицевать пальто или костюм. У кого-то из женщин обнаружилась  швейная машина - Маня стала шить платья, юбки, блузки. Денег она не брала. Расплачивались с ней продуктами. Кто сколько может. Мешочек муки, два - три куриных яйца, кроличью шкурку...
И всё таки жили тяжело. Голода не было. Но и сытыми они тоже не были. Летом сыновья переплывали через небольшую Орловку и ходили в лес за ягодами... Сталик, младший, плавать не умел. Старший брат, очень сильный Виля, перевозил его на своей спине. Собирали чернику, голубику, землянику, малину. Грибы не брали - родители в грибах не разбирались и боялись отравиться.
       Отца постепенно повышали в должности. (Парадоксы жизни - отец не любил математику, но именно цифры кормили его всю жизнь). Иногда братья со взрослыми ходили за кедровыми шишками. Потом, дома, лущили из них орехи. Девятого октября 1946 года в лагерном медпункте родилась у моих родителей девочка. Назвали её в честь бабушки отца - Эсфирь. Это была я...
       Братья мои были недовольны: "Зачем нам девчонка?" Но папа быстро их убедил, что девочка - это очень хорошо. А им досталась совершенно необыкновенная девочка, им крупно повезло. И стали они меня звать "сестричка Фирочка".
Но девочку нужно было кормить. Чем? Когда мне было два месяца в лагерь приехало начальство с очередной проверкой. Мама записалась на приём.
"Я спасла от Гитлера двух сыновей - сказала она. - А чем мне кормить эту девочку? ( Это она про меня.) У меня нет продуктовой карточки."
Начальство улыбнулось: "У остальных женщин, жён офицеров, тоже нет карточек. Но они как-то живут, не жалуются."
       "Но у них есть хозяйство, свиньи, коровы, куры - а это молоко, яйца, мясо."    "Так что же, у вас нет хозяйства? Как же вы живете?" - удивилось начальство...
        Стали давать молоко с фермы. Семья вздохнула, повеселела. На маму и на детей дали продуктовые карточки.
        Но подступала новая проблема.При лагере была школа.  Одна учительница, Полина Поликарповна, преподавала все предметы во всех классах. Всего было около 20 учеников - с первого по четвёртый класс. Парты стояли в четыре ряда. Один ряд - первый класс, следующий ряд - второй класс, и так далее. Подросшим мальчикам нужна было другая школа, хотя бы семилетка. На все просьбы отца о переводе в Комсомольск-на-Амуре отвечали  отказом.
Однажды родители решились на отчаянный шаг. Во время очередной инспекции проверяющему очень понравилась лагерная стенгазета, художественная самодеятельность, прочая воспитательная работа. Он встретился с активными участниками этой работы. В их числе был и мой отец. Папе отчего - то понравился этот человек. Один из руководителей Дальлага, офицер НКВД.
И вот что сделал мой отец через некоторое время после той встречи. Он надел на себя всю тёплую одежду. Кроме того ноги и туловище обернул газетами. (Газеты греют лучше шерстяных носков. Я это испытала на себе. Довелось однажды в тридцатиградусный мороз провести на улице часов пять. На ногах были валенки. Вспомнив рассказы отца я завернула ноги в газеты, поверх теплых носков. Великолепно. Мороза совсем не чувствовала). Положил за пазуху пол буханки хлеба и пошёл к железной дороге. На товарном поезде доехал до Комсомольска-на-Амуре. Нашёл управление Даль-Лага и стал ждать того офицера (родители забыли его фамилию. Помнят только, что на букву Б, то-ли Белов, то-ли Беляев.)
        Офицер пришёл на работу. Отец перехватил его. Представился, напомнил о себе. Офицер сразу спросил отца, как он сюда приехал. Отец признался, что фактически это был побег. Рассказал о положении, в котором оказалась семья. "...Он тут же, у машины, на куске обёрточной бумаги химическим карандашом написал мне разрешение отлучиться из лагеря на три дня. Поставил дату, свою должность, звание, фамилию, подпись. Сказал, чтобы я  возвращался домой, к семье,обещал помочь,велел ждать спокойно", - рассказывал папа.
        В августе 1947 года отца переводят на работу в Комсомольск -на - Амуре. На тристо тринадцатый завод. (До этого в трудовой книжке писали "...перемещён на работу..."  Как будто речь шла не о человеке, о каком - то  грузе,неодушевлённом предмете.

Стали мы жить в рабочем посёлке, который так и назывался - "Завод 313," в нескольких километрах от Комсомольска-на-Амуре. В посёлке была школа - семилетка, магазины. На семью выделили одну комнату с "удобствами" во дворе. Рядом с домом был небольшой огород. В огороде работали мама и братья. Отец постоянно болел, он так никогда не оправился от лагеря. Цинга, радикулит, гаймарит, к которым с годами добавлялись болезни сердца, повышенное давление, ревматизм, остеахандроз и т.д. и т.п. От всех домашних работ он был полностью освобождён. Человек от природы очень честный и ответственный, папа буквально вгрызается в работу.
        Во время очередной инспекции партийно-профсоюзный функционер обратил внимание на группу рабочих рассматривающих что - то на стене цеха.
        Оказалось, что недавно принятый на работу бухгалтер по собственной инициативе вывешивает ежедневно результаты выполнения плана каждого рабочего.
        "А как-же - пояснили рабочие - у нас же социалистическое соревнование. Вот мы и смотрели кто лучше."
        "Проверяющий зашёл ко мне. Поздоровались, познакомились. У вас есть ещё такие листки? - Конечно. Я протянул ему толстую папку с такими объявлениями. На обычных тетрадных листах. - Так много? - Так я каждый день пишу. Людям интересно. Они сами подходят, спрашивают. Делаю только в свободное от работы время." - рассказывал мне папа.
        В трудовой книжке появилась первая благодарность: "За активное участие в стенной газете и хорошую работу благодарность и грамота." Ещё через некоторое время папу повышают в должности.
       Семью переселили в две комнаты в трёхкомнатной квартире. Выделили дополнительный участок земли под второй огород. В сарае около огорода, рядом с домом, летом жили коза Белка, поросёнок Борька.
Братья мои учились очень хорошо. Брат Сталик до сих пор хранит книгу "Приваловские миллионы" с дарственной надписью от директора школы № 30 Комсомольского отдела народного образования Ольшанской. Они всегда были лучшими учениками по русскому языку. Папа приучил их каждый день переписывать тексты из книг или газет.
        К осени завод вспахивал для своих работников землю под картошку. Мальчики летом приносили из леса ягоды. Мама варила варенье.
        Братья мечтали о велосипеде. Ягоды и овощи носили продавать на рынок в соседний посёлок Камушки. За два года накопили деньги и купили замечательный красный японский велосипед. Японский купили потому, что сделанный для малорослых японцев велосипед прекрасно подошёл моим братьям-подросткам.
        Через три года, после окончания седьмого класса, мой старший брат поехал в Одессу поступать в техникум. Ехал две недели, один. Все пассажиры просили парнишку принести кипяток со станций во время остановок. "Ты молодой - говорили - сбегай кипяточку принеси, давай-ка.. И "молодой" бегал... "Очень боялся от поезда отстать - рассказывал брат, - отказаться неудобно было."
       Голодный... Приехал в Одессу, к матери и сёстрам отца, блестящие сдал экзамены и поступил в техникум...
                В мае 1950 года отца переводят на работу в главную бухгалтерию на должность старшего бухгалтера-ревизора. Для бесправного зека, "лагерный пыли," - неплохая карьера.
       О другой жизни, другой - любимой - профессии, папа не мечтает. Уже то, что он жив, вся семья вместе с ним - чудо. Он был практически счастлив...
       Но его мучают сильные головные боли, постоянный кашель, приступы удушья. К тому же папа очень много курит, не менее трёх пачек папирос в день. Курит крепкий "Беломор- Канал."
        Отказаться от куренья папа не может. Врачи в частных беседах говорят маме - "Увозите мужа. Ему надо менять климат. Здесь он долго не проживёт. Как можно скорее уезжайте с Дальнего Востока."
       Однако официальное заключение о необходимости смены климата врачи не дают. Причина - люди боятся. Самовольно папа уехать не может. Поймают - и тогда уже он будет в лагере до конца жизни.

       После длительных и утомительных походов по врачам ему наконец - то  назначают  врачебное обследование, дают врачебное заключение: "По состоянию здоровья вынужден переменить климатические условия." Этот документ даёт право на получение железно-дорожного билета вне очереди. Видимо, папа был совсем плох - купить билет вне очереди можно только родственникам смертельно больного человека.
Наконец, летом 1951 года наша семья приезжает в Крым, в Евпаторию, где живут родители мамы, её сестра, двоюродные сёстры и ещё много дальних родственников...
                Когда-то, когда мой папа был молодым, подающим надежды  журналистом, он написал статью "Афштендик Биробиджанец" (Навсегда Биробиджанец).
Но наша горячо любимая родина не захотела, чтобы он был биробиджанцем. Не нужен был нашей родине талантливый, хорошо зарабатывающий журналист, отец двоих детей. Срочно нужны были лесорубы, готовые работать бесплатно. Готовые вставать по приказу и ложиться по приказу. Нужны были люди, которых можно было запросто "перемещать" с должности бухгалтера в разнорабочие, а потом из разнорабочего опять "перемещать" на должность бухгалтера - "Афштендик заключённые", "Афштендик лагерная пыль"...
         Но что-то изменилось в мире. Уже все народы поняли, что крепостное или феодальное право не рентабельно. Рабство не выгодно. Что "бесплатно" не значит "дёшево."
        Даже заскорузлые, не образованные мозги "революционных" руководителей начинают понимать, что развращённые абсолютной властью над людьми охранники не могут заменить грамотных руководителей.
Летом 1951 года закончилась самая чёрная полоса в жизни моего отца. Не будет больше допросов и избиений, перекличек и обысков. Не будет высоких заборов, обнесённых колючей проволокой. Не будет охранных вышек и окриков "Стой! Стрелять буду!". Не будет вооружённых охранников с собаками.
        Всего этого больше не будет.
        А будет нормальная жизнь свободного человека в свободной стране.
        Или нет?



МОЙ свободный ПАПА




В Евпатории папа принимает грязевые ванны, ест хорошие продукты. Родители мамы стараются помочь любимому зятю. Солнце, тепло, свежий морской воздух, любовь родственников действуют на папу как волшебство.
        Всё было прекрасно - тёплое море,любящие родственники, душевный покой. Родители решили обосноваться в бело-жёлтой Евпатории. Но.. Папу не принимали на работу. Никем, никуда. Ни в самой Евпатории, ни в колхозах, ни в совхозах. Он готов был работать кем угодно. Конюхом, дворником, сторожем. Как только работник отдела кадров брал в руки папин паспорт, ответ был - нет.
        Папа рассказывал, что один из лагерных друзей, мудрый человек, такую ситуацию - для нормального человека невообразимую - предвидел. Дал адрес своего друга. Сказал - передашь от меня привет. Обязательно поможет.
  Мы поехали в Москву, искать этого человека.
        В Москве папа повёз меня кататься в метро. Мы выходили на станциях и любовались изумительной красоты мозаичными панно, скульптурами. Но самым потрясающим для меня был, конечно, эскалатор. Движущаяся лестница произвела на меня неизгладимое впечатление. Впрочем, и на папу тоже. Он умел радоваться, ему приятно было дарить подарки.
Папе объяснили, что работать он сможет только в тех местах, где работают заключённые. Всё же это лучше чем в лагере.
        Мы - я, родители, мой брат Сталик (старший брат Виля учился Одессе) - поехали на строительство Волго-Донского  судоходного  канала. Видимо, у папы были какие-то рекомендательные письма. Его приняли на хорошую должность, дали жильё - комнату с "удобствами" во дворе. Отец работал бухгалтером. Все руководители были офицерами МВД.
И мы поехали по шлюзовым посёлкам, строительным участкам. Менялись названия участков, организации - но это был всё тот же коллектив. Помню названия - посёлок Шлюзовой № 12, Чепурники, Вытегра. Конечно, были изредка "особенности" жизни в таких местах.
        В один из таких посёлков меня с мамой привезли на грузовой машине поздним зимним вечером. Нас завели в бревенчатое круглое здание. Сразу закрыли тяжёлую большую дверь и в специальные скобы просунули толстую доску. Доску подпёрли двумя брёвнами. Окна тоже были закрыты изнутри специальными деревянными дверцами.
       В очень большой комнате стояло много столов и стульев. На столах громоздились толстые папки с бумагами. В помещении было несколько мужчин и среди них папа. Все были очень серьёзными и всё время курили.
Папа отвёл нас в глубь комнаты. Мужчины сдвинули два стола, расстелили газеты, и папа сказал чтобы мы ложились спать.
        Мы с мамой легли и нас укрыли тяжёлым тулупом. Мне спать, конечно, не хотелось. Вокруг столько нового...
Через какое-то время раздался сильный стук и выкрики: "Никого не тронем! Бабу отдайте!" И опять стучали чем-то тяжёлым, опять кричали мужские голоса с улицы - "Эй, бабу отдайте! Отдайте бабу, не тронем никого!"
Я забилась в руках у мамы, мне было жарко и очень хотелось спросить, что такое баба, и кому нужно эту самую бабу отдать. Мама зажимала мне рот своей рукой.
...Мой брат Сталик закончил с отличием семь классов и отправил свои документы в приёмную комиссию Одесского механического техникума. Через пару недель документы вернулись обратно, без объяснений. Мама со мной поехала в Одессу "добиваться справедливости". Она была опытным "бойцом."
         В Одессе мама зашла к директору техникума и попросила объяснить, почему её сына-отличника не допускают к экзаменам. Директор, здоровенный сорока-пятилетний дядька, спокойно ответил - "У нас в Одессе своих жидов хватает..."
        Да... Брат поступил в другой техникум, станкостроительный.
Братья остались учиться в Одессе, приезжали только на каникулы. А мы, мама, папа и я, продолжали кочевать по строительным посёлкам.
У нас довольно часто собирались друзья родителей. Отмечали праздники, дни рождения. Всегда в кругу семьи отмечали годовщину свадьбы родителей - 9 марта. Водка дома не водилась. Пили вино, портвейн "Три семерки", "Улыбка", "Кагор". Мама ставила "бражку," но самогон не делали. Пели русские и украинские песни, мама обычно запевала - " Ой цветет калина..." "... Уральская рябинушка...", "Каким ты был ..."
Я всего один раз в жизни видела папу пьяным. Вот как это было. Мама мыла пол. Стулья поставила на стол, чтобы не мешали. Я и брат Сталик, балуясь, на эти стулья уселись. Сверху было видно папу, который спал на кровати, отгороженной шкафом...
        Папа вдруг сел, покачиваясь, попытался встать. Начал петь, упал опять на кровать. Мы с братом, толкая друг друга локтями (он старше меня на 10 лет), хихикали. Мама это увидела. Взяла мокрую половую тряпку и стала нас хлестать. Молча, не говоря ни слова.
        Мы, конечно, скатились со своих стульев и кинулись вон из комнаты. И я сделала два вывода, на всю жизнь. Первое - нельзя смеяться над родителями. Второе - у папы есть защитница, да ещё какая.
В одном из этих посёлков мы услышали о смерти Сталина. Я никогда не слышала дома разговоров о политике. Никогда не высказывалось хоть какое-то недовольство властью. У нас не было радио. Видимо люди чего-то ждали. В тот день несколько женщин, не работавших, собрались в единственной комнате, где было радио. Была там и моя мама. Из детей была я и мальчик года на два младше меня.
       Я, конечно, знала кто такой Сталин. В моем понимании это был человек, который почти как Ленин, хотел чтобы все мы жили хорошо. Красивый, с усами. (Я не посещала детский сад и моих впечатлений мне никто не насаждал).
       Из громкоговорителя раздался торжественно-горестный голос Левитана: "Вчера, пятого марта, в 9 часов вечера.." Услышав имя "Сталин" я захотела немедленно уточнить, о том ли Сталине идет речь. Не мог же, в самом деле, такой человек, как Сталин, умереть?
       Я подняла голову к маме и сказала: "А..." Мамина рука с такой силой сжала моё плечо, что я поняла - не нужно ни о чём спрашивать. Всё - таки я была сообразительной девочкой. Женщины, их было, пожалуй, человек шесть, реагировали по разному. Двое разрыдались в голос. Другие потрясённо прижали руки к лицу. Мама моя молчала крепко сжав губы.
       Летом 1953 года мои родители сделали ещё одну, последнюю, попытку осесть в другом месте. Оторваться наконец от лагерей, от заключённых. Стать свободными "на общих основаниях". Мы поехали в Евпаторию, где жили родственники мамы. Но папе опять везде отказывали. В Одессе жили родственники отца - мать, два брата, две сестры. Работы для отца там также не было. Папа рассказывал, что люди были нужны, бухгалтеры тем более. У отца к тому времени был большой опыт. Но - как только кадровик брал в руки паспорт отца ответ был отрицательным. Теперь понятно, что таким образом закрепляли опытных специалистов на  "сталинских стройках коммунизма."
В начале осени мы вернулись на стройку.
        На этот раз это был посёлок Комсомольский Куйбышевской области Ставропльского края. Папе для проживания семьи выделили одну комнату в трёхкомнатной  квартире.
Только осенью 1954 года папа, наконец, "уходит" из под крыла МВД.Прозошло это потому, что кризис системы принудительного труда был столь значительным, что его не могли игнорировать даже консервативные и неуступчивые советские лидеры. В итоге объекты строительства Куйбышевской, а в будущем и Сталинградской ГЭС вывели из под ответственности МВД. Родители рассказывали, что в Орловке были знакомы с молодой женщиной, которая была осуждена на 10 лет. Деревенская девочка подрисовала усы на портрете Сталина, для красоты. Ей было семнадцать лет.
Я, конечно, была "папина дочка". Папа меня купал до десяти лет, гулял со мной, беседуя о литературе. Он рассказывал мне, что не обязательно помнить название книги. Гораздо важнее запомнить имя писателя. Часто он просил меня пересказать вкратце содержание книги или фильма. Я с радостью начинала рассказывать, забегая вперед перед папой, красочно жестикулируя и гримасничая.
       Папа внимательно все это выслушивал, затем говорил - " Теперь расскажи ещё раз, но только словами и спокойно." Он открыл для меня С.Маршака - "Вот портфель пальто и шляпа, день сегодня выходной..." На всю жизнь запомнила. Ну и, конечно, Шолом Алейхем. Есле бы не папа, я бы просто не смогла читать этого автора. Слишком далеко это было от меня...
       Но из уст папы мальчик Мотл выбегал живым, слегка хулиганистым мальчишкой. В картузе, пиджачке, коротких штанишках, черноглазый... Папа читал нам Шолом Алейхема вслух, вечерами. Причем читал великолепно. Он вообще был хорошим рассказчиком.
Однажды к нам пришел милиционер.
        Настоящий "михалковский" "Дядя Стёпа" - высокий, широкоплечий, ясноликий. Темно-синяя шинель перетянута широким ремнем, сапоги начищены, на боку пистолетная кобура...
       Комната наша была совсем маленькая и я в основном игралась под столом. Я не видела в этом ничего унизительного. Наоборот, там мне никто не мешал.
       Милиционер прошел к столу, снял фуражку и перчатки, положил их на стол. Папа стоял напротив, по другую сторону стола, руки положил на спинку стула. Они о чём-то говорили. Вернее гость спрашивал, а папа отвечал. Я выглянула из под стола и заметила, что у папы дрожат руки... Я поняла, что папа боится этого симпатичного милиционера. Через много лет папа рассказал, что этот сержант принес ему профсоюзный билет.
В Комсомольске мы прожили почти три года. Кстати, была песня с такими словами "... он построил Комсомольск - на-Амуре, а теперь он строит Комсомольск на Жигулях.."
Опять нужно было решать - ехать или не ехать?
Куйбышевская ГЭС была построена. Основной коллектив поехал строить Сталинградскую гидроэлектростанцию. Папа, как всегда, ехать не хотел. Мама, как всегда, его уговорила.
Весной 1956 года мы приехали в город Волжский Сталинградской (теперь Волгоградской) области на строительство Сталинградской ГЭС. Папе выделили двухкомнатную квартиру на втором этаже трёхэтажного дома. Комнаты были большие, светлые. На кухне была большая печь, как в деревенских домах. В туалете рядом с унитазом стоял фаянсовый белый умывальник. И, самое главное, была ванна, очень большая. Рядом с ванной был установлен выкрашенный в синий цвет титан для подогрева горячей воды.
В 1956 году Волжскому было всего два года (официально днём рождения города считается 22 июля 1954 года). К этому времени в городе были два кинотеатра - "Знамя" и "Энергетик". Была больница и роддом. Прекрасный, с белыми колоннами, дворец культуры. Большой парк. Вдоль центральной аллеи парка на постаментах стояли скульптуры - девушка с веслом, рабочий, колхозница, пионер. Сейчас много шуток и усмешек по поводу таких скульптур. А мы искренне этим гордились. Там были и до сих пор есть декоративные овальные бассейны метров двадцать длинной: с двух сторон изо ртов бетонных рыбок бьют навстречу друг другу струи воды. Самое главное - был стадион на десять тысяч посадочных мест, с основным и запасным футбольными полями, баскетбольной и волейбольной площадками, четыре теннисных корта. Было построено и само здание стадиона, в котором проходили тренировки и соревнования в зимнее время.
        По периметру стадиона были высажены красавцы пирамидальные тополя. Рядом со зданием Сталинградстроя были два круглых сквера. Вдоль дорог выстраивали широкие, метров пять, газоны. По центру газонов высаживали деревья, в основном тополи, по периметру - кусты. Мы все, жители Вожского, очень гордились своим городом. Сделать город зелёным было нелегко. Я помню песчаные бури - небо делалось серо-жёлтым, летели сорванные с крыш куски жести. Чтобы посадить дерево нужно было сначала снять слой бедной почвы и завезти чернозём. Регулярно поливать.
В Волжском жили около 50 тясячь жителей. Через год заработал плавательный бассейн. Через несколько лет в Волжском было несколько детских спортивных школ. Там готовили пловцов, гимнастов, теннисистов. Причём  тренировки, оборудование, уход за кортами и спортивными площадками для спортсменов были бесплатными.
19 ноября 1957 года мой младший старший брат был призван на службу в Советскую армию. Провожали Сталика папа и я. Будущих воинов, не менее 150 человек, и провожающих, пригласили во Дворец Культуры.
        Папу попросили от имени родственников и родителей сказать несколько напутственных слов будущим защитникам. Почему выбор пал на папу? Не знаю... Потом мы пошли к пристани. Там призывников погрузили на катер и повезли в Сталинград, на сборный пункт. Брат стоял на корме и махал над головой шапкой. Худенький, на высокой, тонкой мальчишеской шее красиво посаженная голова...
       Через много лет, "гуляя" по интернету, я увидела на фотографии членов литературной студии ЕАО молодого человека, худенького, тонкошеего... Он очень напомнил мне моего брата Сталика: такая же причёска, высокий лоб. Фото сделано 17 мая 1937 года, Сталику тогда было 4 месяца и девять дней.
Волжский строили, конечно, заключённые. Изначально планировался небольшой городок для работников Сталинградской (Волгоградской) ГЭС. Но была в этом городе особенность - он строился без окраин. Не было бараков. Жители Волжского считали, что это заслуга начальника Сталинградгидростроя Ф.Г.Логинова.
        Очень большое влияние оказывал на волжан Сталинград. В Сталинграде были драмтеатр, театр музыкальной комедии, планетарий. Несколько институтов. Мой старший брат Виля после службы в армии поступил в Сталинградский механический институт, на вечернее отделение. Три раза в неделю ходил на занятия по канатной дороге через Волгу.
Весной 1958 года в Сталинграде появилось телевидение.
        Осенью 1958 года произошло ещё одно великое событие - перекрытие Волги и затопление котлованов гидроэлектростанции.
        Примерно за месяц до этого отец повёл меня на плотину. Мы смотрели вниз, папа обнимал меня за плечи. "Запомни, Фирка, этот исторический момент - сказал он. - Ты смотришь на дно будущего моря. Пройдёт совсем немного времени и уже никто в мире этого не увидит."
        Глубоко внизу огромная площадь была заполнена механизмами, строительными материалами, контейнерами. Даже я, ребёнок, понимала, что вывезти всё это добро будет непросто. Но папа пояснил, что если ГЭС начнёт работать хотя - бы на несколько недель раньше, то всё окупится.
Через три года, в 1961 году, ГЭС была принята гос.комиссией. Для жителей города это был настоящий праздник. В город приезжал Н.С. Хрущёв. Специально к его приезду за одну ночь была построена дорога по которой можно было проехать от плотины до стадиона. "Дорога Хрущева" оказалась очень качественной и волжане пользуются ею до сих пор.  Но всё это было потом...
Так мы жили. Весной сажали картошку, осенью закупали арбузы. Мои братья, отслужив в армии, вернулись домой, работали. Мой старший брат Виля  вступил в коммунистическую партию. Отец очень этим гордился. Я окончила семь классов, успешно сдала вступительные экзамены и поступила в Волжский политехнический техникум на специальность техник-механик по ремонту и эксплуатации дорожно-строительных машин.
...Дождливым осенним вечером я на кухне за столом читала книгу. Папа воспитал во мне очень трепетное отношение к книгам. Любая принесённая в дом книжка немедленно заворачивалась в газету - папа научил меня это делать очень аккуратно. Нельзя было заворачивать страницы, класть раскрытую книгу "рубашкой вверх".
        Сзади подошёл папа, заглянул через моё плечо.
        - Читаешь, Фирка? Я хочу поговорить с тобой.
        Ну что же.. Я заложила страницу закладкой, закрыла книгу и повернулась к отцу. Он был одет по - домашнему в пижамные брюки, голубую майку, пижамная куртка расстёгнута. Стоял в дверном проёме, ухватившись за дверную раму. Отчего-то нервничал.
        - Я хотел спросить... Ты ведь слушаешь радио, читаешь газеты. Наверняка слышала про двадцатый съезд партии. Там говорили, что многих людей несправедливо арестовывали, сажали в тюрьму. Что ты об этом думаешь?
        - Я не верю, этого не могло быть.
        - Не веришь... Почему?
        - Ты, папа, сам подумай. Мы все-таки в Советском Союзе живём, а не в какой-нибудь там...  Это не возможно.
        - Но ведь бывают ошибки.
        - Ошибки бывают, конечно. Но ведь они говорят о тысячах людей. И что же, много ошибок никто не заметил?
        - Всякое бывает. Может быть много ошибок...
        - Все равно что-то было. Не могут человека просто так, ни за что в тюрьму посадить.
        - Но люди говорят об этом, много людей...
        - И что? Вот как ты себе это представляешь - ты идешь по улице, ничего плохого не делаешь, а тебе говорят "ты арестован" - и в тюрьму сажают? Так, что ли?                - Да, так.. Меня так арестовали.
        - ТЕБЯ? Как это... За что?
        - Ни за что.
- И ты, папа, был в тюрьме? В настоящей тюрьме?
        - Да...
        -Как это произошло?
        - Я стоял в очереди в буфете. Хотел купить шоколадку "Золотой ярлык." Сталик был маленький, у него было расстройство желудка, а шоколад крепит желудок. Ко мне подошли двое, сказали - "Пройдемте с нами." Я сразу понял кто они. Я же был журналистом, мы все друг друга знали. И я пошёл...
       - Ну хорошо, может быть... И сколько ты был в тюрьме?
       - Восемь лет.
       - Восемь лет... Это же очень много! Это больше половины моей жизни...
Всю жизнь помню я этот вечер, этот миг. Как будто яркая вспышка всё  осветила. Чёрное окно с белыми шторками, плита, чайник, белая раковина и медный краник над ней. Папа стоял очень беззащитный, седеющая прядь волос красивой волной упала на высокий лоб... Ярко голубые, слегка на выкате глаза смотрели поверх очков. Полные губы подрагивали.
       - Но папа, нельзя молчать... это не правильно, не законно... Ты же такой умный, папа. Почему ты молчал? На суде, ты должен был сказать всё на суде. Потребовать справедливости. Почему молчал адвокат, твой защитник?
       - Суда не было.
       - Так не бывает, это двадцатый век. Как же можно на восемь лет в тюрьму человека посадить без суда? На каком основании?
       - Я был осужден заочно.
Так я узнала главную тайну нашей семьи.
       Папа и тюрьма - это, как говорится, две вещи "не совместные." Воры, убийцы, мошенники - и папа, от которого я ни разу в жизни не слышала грубого, не литературного слова. Нары, параша, колючая проволока - и папа, который не выходил из дома в нечищеной обуви, без стрелки на брюках, без наглаженного носового платка.
"Восемь лет - думала я - это же очень долго. И никакого следа, ни слова, ни одного жеста не принёс папа в семью. Как такое возможно?"
        Теперь многие поступки отца я увидела как бы в другом свете.
        Отец кричал по ночам. Практически каждую ночь раздавался очень тонкий голосок, напоминающий писк больного котёнка -  "А-а-а-а.. Не надо... не надо больше... А-а-а-а.." Затем голос мамы: "Фуля! Проснись, Фуля. Всё хорошо, ты дома. Проснись.."
        Голос отца, нормальный: "А?... Что? Что случилось? Где я?"
        Мама - "Успокойся, Фуля. Ты кричал. Всё хорошо.. Ты дома. Успокойся." Я относилась к этому равнодушно - ведь это происходило постоянно.
Может все папы кричат по ночам, откуда мне было знать.
        Папа не терпел никакой грубости дома. Нельзя было говорить о ком-то Светка или Витька вместо Света и Витя. (При этом меня папа называл именно так -"Фирка." Из его уст это не звучало обидно или неуважительно. Это было для меня признаком особого доверия и любви. Если папа обращался ко мне "Фира," значит я чем-то проштрафилась. Так же он называл своего любимчика старшего внука - "Вовка.") Не разрешались "детские" ругательства - жопа или говно. Нет и нет. Не можешь разговаривать нормально - сиди дома. Пояснение что "все так говорят" не принимались. Все пусть так говорят, а ты не будешь.
        В моих "разборках" с братьями частенько вылетало слово дурак. Если папа случайно это слышал..."В моей семье дураков нет! - гремел голос отца -  Вон из моего дома! Если ещё раз.."
        У каждого поколения подростков есть слова - паразиты. Во времена моей юности это были совсем безобидные выражения - "классно, законно, железно". "Чтобы я этого больше не слышал! Разговаривай нормально!" - грозно  говорил отец. Приходилось разговаривать нормально. Мне это казалось дуростью, отцовским капризом. Но - с папой спорить было не возможно.
        Мне стали понятны причины нетерпимости к любой грубости. Наслушался, до отвала наелся мой папа унижений и хамства. Больше не хотел. У папы не было никаких домашних обязанностей. Я ни разу не слышала чтобы мама попросила отца сходить в магазин, или принести ведро картошки. Не видела в его руках молоток, ножовку или топор. Но все "мужские" работы были выполнены. Отец нанимал рабочих. Все стройматериалы (гвозди, краска, доски) обязательно оплачивал и хранил квитанции об оплате.
       Если мы куда-то ехали, самый тяжёлый чемодан несла мама. Мама умела делать всё. Она никогда не уставала, никогда не болела, никогда не плакала. Ей всегда было жарко, она не носила зимой перчаток, не закутывала горло шарфом. И не ходила на работу. Отец было категорически против. Жена должна быть дома и создавать уют.
        Отец выдавал маме деньги на хозяйство. Обсуждение необходимых затрат велось на еврейском языке. Мама что - то  доказывала. Отец выслушивал хмуро, смотрел в сторону, выгнув бровь и как-то по-птичьи склонив голову. Открывал потёртый кожаный кошелёк и медленно доставал деньги.
        Мы, дети, знали, что будет "по-маминому." Но субординация соблюдалась строго.
        Папа был очень чистоплотным. Ногти всегда аккуратно пострижены и почищены. Лицо выбрито, волосы зачёсаны.
        Вообще папа казался мне немного капризным, обидчивым, нелепым и даже трусоватым человеком, далёким от жизни. Такой мечтательный "ботаник," живший на облаке, небожитель. Приходя домой, папа непременно переодевался в домашнюю одежду. И нас, детей, к этому приучил. Утром умывался обязательно с мылом. Придя с работы непременно тщательно мыл руки до локтей, тоже с мылом. Учил нас этому и проверял как мы это делаем. Ничего особенного в этом не было. Но восемь лет в заключении. И в каждом году триста шесдесят пять подневольных дней, а то и больше. И ни за что. Без всякой вины..
  Для меня услышанное было, конечно, шоком.
        Я как будто бежала солнечным днем по лесной поляне с мягкой травой и ударилась о невидимую прозрачную стену. Там, за стеной, продолжалась поляна, сочная трава, птичьи голоса... Лёгкий ветерок шевелил листья деревьев... Но без меня. Я уже всегда буду на "этой" стороне. С ощущением крепкой оплеухи...
  А каково же было папе?
        Я осторожно подбирала вопросы, боясь обидеть. Папа начинал рассказывать, но быстро замолкал. Мама все эти разговоры пресекла. Папе будет плохо, у него будет сердце болеть, он будет плохо спать...
        Думаю, она правильно поступила. Воспоминания были тяжёлыми.
К моменту беседы со мной отец уже знал, что дело его пересмотрено и "производством прекращено за отсутствием состава преступления." Всю жизнь мама говорила "спасибо Хрущёву, он честный человек." Моя мама, у которой, как говорил отец, "не голова а дом советов," наверняка понимала истинные причины "честности" Н.С.Хрущёва. Но нужно было как-то жить дальше, нельзя было терять доверие к власти.
Отец написал письмо в Биробиджан, в редакцию газеты "Биробиджанер Штерн". Кажется он просил прислать документы, подтверждающие стаж работы в редакции до ареста. Ему прислали на наш адрес необходимые справки и письмо от его коллег, сотрудников газеты. Письмо было написано на еврейском языке, внизу было пять или шесть подписей. Папа перевёл мне текст. Это было тёплое письмо, проникнутое искренним сочувствтием к нелёгкой судьбе отца.
Он указал пальцем на вторую сверху подпись.
        - Видишь? Это он написал донос на меня.
        - Но папа... Как ты можешь знать об этом?
        - Мне следователь показывал письмо, я узнал почерк. Он сидел за соседним столом...
Дело по обвинению Кардонского Рафаила Исааковича было пересмотрено в Областном суде Еврейской автономной области города Биробиджана 16 января 1960 года. С этого времени отец действительно стал свободным "на общих основаниях".
Впрочем, он никогда больше этого не проверял, не пытался изменить что-либо в своей жизни. Мог ли отец вернуться в журналистику, заниматься любимым делом?
        Теоретически - да, конечно, мог.
        А практически...
В 1957 году в журнале "Октябрь" был опубликован роман Галины Николаевой "Битва в пути".
Каким-то образом папа всегда был в курсе литературных и культурных новостей. Волжский тогда было совсем маленьким городом. Было у папы чутьё, было.
        На Волжском радио появился новый диктор. Послушав несколько сообщений в его исполнении, папа сказал: "Этот парень будет работать в Москве." Речь шла о будущем дикторе центрального телевидения Евгении Арбенине.
Родители никогда не выписывали "толстые" журналы. У нас дома всегда были местные газеты - "Волжская правда", "Сталинградская правда". Из центральных газет "Комсомольская правда". Как только А.Аджубей стал работать в газете "Известия" папа стал выписывать газету "Известия".
Роман "Битва в пути" на папу произвел сильное впечатление. Даже мама прочитала эту книгу. Вообще-то мама считала, что книги это "халоймэс" (чепуха), не стоит на них время тратить. Я тоже прочитала этот роман. Но, как большинство юных девиц, "мир читаем - войну пропускаем."  Меня интересовали отношения между молодой, красивой, интеллигентной Тиной и решительным, прогрессивным, очень мужским Бахиревым. Танки, тракторы, похороны Сталина для меня были лишь фоном для зыбкого изображения любовных отношений.
        По этому поводу папа высказался "конкретно".
        - Она не должна была начинать.
        Ничего себе! Почему "она"? Юная, неопытная в жизни Тина, которая как раненый птенец прислонилась к своему мужу Володе в поисках защиты. И взрослый, глубоко женатый, отец троих детей боевой офицер Бахирев. Но... Папа видел эти отношения под таким углом, и мама его поддерживала.
        Отца, конечно, меньше всего интересовали личные отношения героев. Властный ретроград Вальган, его битва с хорошо образованным инженером Бахиревым. И главное - изменение общества после смерти Сталина, "великого и ужасного." Это волновало моего папу.
        Через некоторое время в "Сталинградской правде," на четвёртой странице, был опубликован рассказ Галины Николаевой. А может это был фрагмент из какого-то крупного произведения? Не знаю...
        Но папа... Папа решил написать телевизионный сценарий на базе этого произведения. Он попросил меня помочь ему. Я тогда не знала ничего о прошлом моего отца. Написать сценарий, моя помощь... Это было невероятно!
        - Но как я смогу помочь, папа? Я же не умею, - говорила я.
        - Я давно не писал ничего, кроме отчётов. Бухгалтерия выхолостила мой язык, он стал сухим. Ты оживишь его. Только ты, Фирка, маме ничего не говори. Мы ей потом скажем, когда напишем.
И работа закипела.
        Я купила в газетном киоске несколько газет с этим рассказом. Папа нарезал узкие полоски бумаги, подклеивал их к базовой странице. Уже на эти полоски вклеивал кусочки текста, свои добавления. Я не помню о чём был рассказ. По сюжету одна из героинь рассказа кого-то встречала на вокзале. Или её встречали. Чтобы показать некоторую взбалмошность и мещанскую сущность этой женщины отец хотел описать как она готовится к встрече. Мы целый вечер очень серьёзно обсуждали как лучше назвать такие штучки, на которые женщины накручивают волосы для создания красивой лёгкой волны из волос и простых кудряшек. Выбор был между словами "бигуди" и "папильотки." Можно было, конечно, просто послать модницу в парикмахерскую. Но этот вариант папа отверг. Где же тут взбалмошность? Остановились на папильотках. Базовый лист походил уже на пухлую подушку. Я ликовала. У меня в голове вертелись фразы, мелькали картинки...
А потом обо всём узнала мама. Да уж, такое внутреннее возбуждение трудно было не заметить. Она собрала все газеты, все записи, все обрезки бумаги, сложила всё в большой эмалированный таз для варки варенья и подожгла. Всё это происходило в нашей главной комнате, в зале. Мы с папой стояли и смотрели на всю эту красоту. Как наши мечты, наши мысли, споры, счастливый смех превратились сначала в яркое горячее пламя, а потом осели на дне таза невзрачным пеплом и грязной копотью. У меня, слава богу, хватило ума молчать. Папа стоял, опустив голову, сцепив руки за спиной. Не произнес ни слова.
        Мама указала рукой на пепел на дне таза:
        - Ты обещал, Фуля. Я ничего этого больше не хочу. Ты обещал. Помни об этом. Мы никогда об этом случае не вспоминали.
        Но всё-таки один раз папа блеснул. Через меня.
        Наслушавшись папиных рассказов, я в какой-то момент решила, что тоже хочу стать журналистом. По совету отца я пошла в редакцию местной газеты  "Волжская правда" и предложила свои услуги. Предложение моё было встречено вполне доброжелательно. Мне определили куратора. Им стал молодой журналист, старше меня лет на десять - как мои братья - Юрий Водольский. Невысокий, голубоглазый блондин без особого энтузиазма проинструктировал меня: "Пиши о чём хочешь. Об всем, что покажется тебе интересным. Приноси, я посмотрю." Юрий жил в соседнем доме. И я стала писать заметки. Почему-то я постеснялась подписаться своим именем. "Эсфирь Кардонская" казалось мне звучащим очень помпезно. Я выбрала себе псевдоним - Ирина Донская. Заметки мои были, на мой взгляд, скучны и не интересны. Через несколько месяцев мне выдали удостоверение внештатного сотрудника газеты "Волжская правда."
        Я описывала какие-то незначительные события, происходящие вокруг меня. В техникуме нам объявили, что к нам приедет бывший партизан Иван Белов. Молодой парень был призван в армию, воевал, попал в плен. Оказался на территории Бельгии, после нескольких попыток удачно бежал. Нашёл местных партизан и продолжал воевать, бил немцев под именем Ян Босс. Ему была посвящена целая глава в книге о партизанском движении в Европе. Я взяла в библиотеке книгу, прочитала. Готовилась к встрече с ветераном.
        Иван Белов оказался невысоким худощавым мужчиной, моложе папы. Он что-то энергично рассказывал с трибуны в актовом зале техникума. Потом я в кабинете завуча задала ему несколько вопросов. Придя домой написала заметку. Все было как-то плоско, скучно. Показала текст отцу.
        - Ну нет - сказал папа, - так не пойдет. Это никто читать не будет. Ты должна заинтересовать читателя.
        - Но как? Я же написала всё, что он говорил. Почти слово в слово.
        - Это не так делается. Во-первых нужно придумать хорошее название. Ты придумала?
        - Нет...
        - И самое главное - нужно придумать энергичное начало. Если начало будет интересным - люди дочитают до конца. Это ведь не роман, и даже не рассказ. Необходимо сразу овладеть вниманием читателя. Ты говорила, что о нём книга написана. Возьми интересный эпизод, добавь что-то из его личных воспоминаний. Пиши.
         После долгих размышлений написала название - "Это был Ян Босс." Папа одобрил. На следующий день после уроков отнесла своё сочинение в газету.
         Юра, куратор, спросил:
         - Ошибок нет?  
         - Не знаю, вроде нет, я проверяла.
         Прошло несколько дней, моей статьи не было. Я пошла в редакцию. Юра, увидев меня, вскочил, схватил за руку, потащил за собой.
         - Поговорить надо.
         В коридоре редакции уселся на подоконник, закурил.
         - Ну ты, мать, даёшь... Предупреждать надо... Тут такое было...
         Юра, мельком просмотрев моё сочинение, отнёс его секретарю и занялся текущими делами. Примерно через час секретарша позвала всех на срочное совещание в кабинете главного редактора. Главный редактор хмуро смотрел на своих сотрудников.
         - Вы зачем сюда приходите? Как вы пишите? - Он поднял руку с моими листочками. - Вот - девчонка написала. Не училась нигде. Вот как писать надо! Я, опытный волк, прочитавший километры вашей писанины увлёкся, как мальчишка. До последней буквы прочёл!
          Юра с улыбкой смотрел на меня.
          - А ты молодец. Не ожидал.
          - Когда напечатают?
          - На следующей неделе, с программой телевидения. Беги в бухгалтерию. Тебе оплатили по высшей ставке, и ещё премию добавили.
        За эту статью я получила в кассе 5 рублей.
Я была смущена. Я просто взяла эпизод из книги, действительно очень яркий.
        ...Бельгия. В небольшом городке стоит немецкая военная часть. Тёплым  летним вечером на открытой веранде в кафе за столиками отдыхают люди. Среди посетителей несколько немецких офицеров. В кафе зашёл молодой человек в костюме, вышел на веранду, достал из-за пояса два пистолета. Прошёл между столиками, пострелял немецких офицеров, вышел, выбросил оружие, ушёл. Это был Ян Босс, советский солдат Иван Белов.
        И дальше написала о Белове, о его семье, о его настоящей жизни.
Я рассказала обо всём папе. Он, конечно, был рад за меня. Наконец вышла газета с моей статьёй. Мне выделили среднюю часть последней страницы. Через всю страницу крупными буквами было написано " Это был Ян Босс..."
Я с трудом дождалась прихода отца с работы чтобы показать газету. Папа просмотрел всю газету, очень внимательно прочитал статью. Посмотрел на меня, глаза его молодо блеснули за стёклами очков.
Потом было много всего. Мой старший брат Виля женился. Родился первый внук, Вовка. Как сказал папа - "Мальчик! И удачный." Папа качал внука на руках, целовал маленькие розовые пяточки и приговаривал - "Майне кляйнинке ингелэ. Шёнишке, шёнишке ингелэ..." Я окончила техникум и вышла замуж за хорошего парня. Мой брат Сталик женился.
Прошлое догоняет нас. Фамильярно хлопает по плечу, совершенно неожиданно. В 1975 году моему мужу предложили поехать в командировку за границу, на два года. Мы с мужем никогда не были практичными людьми. Головы наши были полны каких-то завиральных идей. Для меня казалось очень важным прочитать какую-то книгу или посмотреть какой-то фильм. Мой муж непонятно зачем учил английский язык. Мы дружили только с теми людьми, которые были нам интересны. Мы не были "блатными". Предложению поехать за границу мы, конечно, обрадовались. Но и удивились. За что такая удача?
         Воспользовавшись неформальной обстановкой я спросила у начальника управления: - Александ Яковлевич, почему вы предложили командировку именно Жене (так зовут мужа)? Ведь желающих много.
        (Мы с мужем много лет работали в одном строительно-монтажном управлении. Я работала мастером, а муж трудился на должности заместителя начальника управления). Ответ был, мягко говоря, неожиданным. Александр Яковлевич Лобызкин вырос и начал свой трудовой путь под Куйбышевом (теперь Самара). Вот что он мне рассказал. - Я, Фира, в молодости много глупостей делал. Мне в жизни очень помогли два человека - Аптекарь и Иоффе. Я был в отпуске, мы встретились. Я о тебе рассказал. Фира, они сидели в лагере с твоим отцом. Сказали - надо помочь этим ребятам. И я помог.
        На следующий день я позвонила отцу и рассказала новость.
        - Аптекаря я не помню - сказал он. - Иоффе был. Кстати, редкая сволочь.
Совсем недавно, в апреле 2016 года, мне сказали, что почти восемьдесят лет назад в газете "Биробиджан Штерн" кто-то подписывал статьи Р. Донской. Может у папы был такой псевдоним? Такой же как у меня в юности? Возможно, это был реальный человек. Не знаю...
Папа умер 10 ноября 1980 года. Он не дожил 23 дня до семидесяти одного года. Умер он у меня на руках, в прямом смысле. Его плечи и голова лежали на моих коленях, я помогала ему пить. И он перестал дышать.
        Я догоняю по возрасту своего отца. Мне бы так хотелось с ним встретиться и говорить, говорить...