Свежий осенний ветерок пытался растормошить уходящую в спячку природу: ворошил и приподнимал с земли опавшую листву, подхватывал искрящиеся серебром тонкие паутинки и разносил их вместе с золотистыми листьями по деревне. Бабье лето! Мальчишки, собравшись в кружок вокруг самого авторитетного – Костьки, оживлённо обсуждали существование нечистой силы.
– Костинька, могёт? – спрашивал маленький Серёжка. Костька был самым старшим. Старше друга своего закадычного - Митьки - на целых три месяца! Недавно Костьке стукнуло уже девять лет! И поэтому он считался самым умным. Только вот Митька никак не хотел с этим мириться. Вздёрнутый носик его морщился от возмущения, спрятавшись в пухлых розовых щеках. Зеленые глазки сердито щурились.
– Ко-о-остинька, могё-ё-ёт? – передразнил он и треснул Серёжку легонько по затылку. А мы, прям, и не знам без Костиньки, что в нежилых домах нечиста сила живёт! Знахарь, блин! Прохерссор! И Митька громко сплюнул. Константин деловито откусил от куска чёрного хлеба, намазанного вареньем, пожевал, прищурившись, и причмокнув от удовольствия, картавя от мешавшего говорить хлеба, изрёк:
– Щас доем, – по сопаткам дам.
– Ага, доешь, доешь! Сроду не нажрёшьси, – процедил Митька.
– Костинька, ну могёт жить или не могёт?! – с нетерпением закричал Серёжка и дёрнул его за полу пиджачка. Константин поправил кепку на голове, заодно почесав широкий лоб, снова откусил хлеба, смачно чавкая, задумчиво посмотрел вдаль. Потом шмыгнул своим крючковатым с горбинкой носом и важно произнёс:
– Могёт.
– Ага! Могёт! У Костиньки вашего как раз дом новый во-он стоит, недалеко, там и могёт, ага! – закричал Митька.
Дом был почти готов, оставалось покрасить крытую железом крышу. Сегодня утром Костькин отец с соседом Серёгой натаскали на чердак сухих листьев, чтобы зимой через потолок не уходило тепло. Семейство пока ютилось в маленькой, крытой соломой избёнке на другом конце деревни. И страшно не терпелось Костьке поскорее переселиться в новый, просторный дом. Сегодня все утро он, как приклеенный, ходил за матерью и канючил:
– Мам, ну можно я буду уже в новом доме ночевать? А?
– Ну ладно, бог с тобой, – наконец согласилась мать. – Только спать-то там где? Нет же ничего в избе-то ишшо.
– Да я на подловке, на листьях! Заодно и примну их маленько.
– Ну, дык, Митьку возьми с собой. А то, чай, страшно одному-то? Да не испужаетесь, чай? А?
Костька пошёл было к Митьке с предложением, да встретил его вместе с другими мальчишками, горячо спорящими о нечистой силе. С появлением авторитетного Костьки дискуссия сильно обострилась. А так как Митька с Костькой дрались друг с другом и тут же мирились почти каждый день, то все шло именно к этому.
Костька посмотрел на свой новый дом, потом на сердитого Митьку, и погрузился в раздумья: что же делать? По уху Митьке съездить, или только обозвать? А може уж и не скандалиться с ним? Ведь хотел его с собой позвать, ночевать-то?
Малышня потихоньку стала разбредаться по домам, влекомая аппетитом, разыгравшимся от Костькиного хлеба с вареньем. Друзья остались вдвоём.
– Ночевать нони в новом доме буду. Один. Во-от, – будто сам себе сказал Костька, аккуратно облизывая варенье с пальцев и мечтательно поглядывая на новый дом.
Митька встрепенулся и, забыв про свою злость, прошептал восхищённо:
– И не испужаесси!?
– А чё пужаться? Чай не как ты.
– Чё-о?!
Но новой ссоре не суждено было разгореться – к мальчишкам подошли их матери.
– Вот они, друганы – не разлей вода, про ночёвку свою толкуете? – спросила, улыбаясь Костькина мать. – А мы токо щас про вас баили с Верынькой.
– Я вам одеялко старенькое приготовила, да и поесть кое-чего. А то, поди ведь, всю ночь баловаться будете, а не спать, – сказала Митькина мать, и обращаясь к подруге добавила: – Ну айда, Надёнька, а то магАзин закроется, время-то вон уж…
Счастье предстоящей свободы переполняло мальчишек. Они мчались к Митьке за одеялом и на бегу громко рассуждали: что им еще с собой взять.
– Фонарики не забыть! – кричал Костька, – да куфайки ишшо! А то кабы не озябнуть!
– Да! И ножики надо взять, а, Кость? – отзывался запыхавшийся Митька. – Ты сам же говорил, что нечиста сила токо ножа и боится! А?
– Нечисту силу не поминай! Я те сколь раз про то баил! Не доходит, да!?
– Да ладно, – примирительно буркнул Митька.
Наступила тихая осенняя ночь. Бархатная, тёплая темнота укрыла дома, деревья, землю. Огромное лунное пятно вынырнуло из-за маленькой тучки, брызнув волшебным светом на засыпающую деревню. Темнота испуганно спряталась за большим новым домом, превратившись в огромное чёрное его отражение на земле.
В маленьком слуховом окошке дома, почти под самым коньком крыши плясал красный огонёк фонарика. Мальчишки, ясное дело, и не думали спать. Ликвидировав сухой паек, выданный Митькиной матерью, наслаждались вседозволенностью. Они могли делать все! Кричать, прыгать, зарываться в листья с головой. Никто не заставлял их тихо лежать и, тем более, спать! Железная крыша отвечала, усиливая даже слабенькие звуки, гулким, протяжным, сказочным эхом. Мальчишки от этого приходили в неописуемый восторг, изображая то крик ястреба, то уханье филина, плач сыча, хохот совы. Ночь быстро пролетела. Через окно стал несмело пробиваться вместе с утренним туманом тусклый серый ранний свет. Костька, подтянувшись на стропиле, выглянул в окно и, вдруг, чего-то страшно испугавшись, спрыгнул и приложил палец к губам, предостерегая Митьку.
– Кость, чё? Нечистая…, – пролепетал Митька побелевшими губами.
– Тише ты, – зашептал Костька, – Серёга вокруг дома с топором ходит, в окна заглядывает.
– Серёга – мужик сурьёзный! Бежать надо! Чё у нё на уме… А как сюда полезет? – прошептал тихонько Митька.
Мальчишки, чуть дыша, спустились по лестнице с чердака. Заглянув за угол, убедились, что Серёга их не заметит, и помчались каждый к своему дому.
«Сурьёзный мужик» Серёга пребывал «в завязке». Он решил твёрдо: больше ни капли! Ни-ни! Трудновато поначалу было, но потом привыкать стал к новой жизни. И увидел он, какая жизнь вокруг! Хорошо-то как! Вышел вот, посидеть на крылечке перед сном. Уж больно ночка-то хорошая: тихо, тепло. Глубоко вдыхая ночной аромат, сказал себе: «Господи, хорошо-то как! Что же я раньше то… а? Как же хорошо!» Серёга еще раз глубоко вздохнул, посмотрел на построенный рядом новый дом, подумал: «Ну, вот, новые соседи скоро. Николай то, новый сосед, тоже не пьёт. Хорошо!»
Но вдруг сердце у него ёкнуло – в слуховом окошке, под крышей, мелькнул огонёк! Серёга привстал, посмотрел пристальнее – точно, мелькает! Уж не пожар ли?! Огонёк резко погас, затем снова моргнул раз, другой и, вылетев из окошка тонким красным лучиком, упёрся в самое небо. Послышался, раздирающий душу, тоскливый стон, затем плач! И вдруг загудела вся крыша: раздался дикий хохот! Тишина. Опять стон! Теперь плач! Снова хохот! А огонёк то вспыхнет, то погаснет!
Сердце у Серёги заколотилось в самом горле, во рту пересохло, по спине побежали мурашки, а ноги будто вообще исчезли – он почувствовал ладонями и ягодицами холодную землю. С трудом встав на четвереньки, Серёга поспешил на всех четырёх к тераске. В избу ломиться не стал, чтобы не пугать домашних. Встал на колени у окна и стал, крестясь, наблюдать за распоясавшейся нечистой силой. С первыми петухами нечисть поутихла маленько. Серёга весь в поту от страха, как в полусне, сгрёб топор и пошёл к соседскому дому. Обойдя его со всех сторон, ничего подозрительного не обнаружил и побежал к будущим соседям, понёс им страшную весть.
Деревня потихоньку просыпалась. Открывались ворота во дворах – хозяйки выпускали в стадо коров. Те радостно мычали, мотая хвостами, ведь их ждал простор и луга! А бабы, удивлённо всплеснув руками, замирали, видя бегущего с топором Серёгу.
– Ба! Бабы! Нешто опять зАпил! – послышался чей-то голос.
Костькина мать, закрывавшая за коровой ворота, остолбенела: прямо на неё бежал Серёга с топором!
– Надя! Обожди! Надя!
Подбежал, посмотрел на топор, отшвырнул его с досадой в сторону, и, переводя дух, шёпотом спросил:
– Надежда, я те щас соопчу какой случАй! Ты тока не пужайси!
– А батюшки… Чё? – Костькина мать открыла рот, испуганно прикрыла его кончиком полушалка и уставилась на Серёгу широко открытыми глазами.
– Надя, вы избу-то освящали? Нет?
– Господи… Дак чё освящать-то, чай не живём ишшо… Чай, как доделам, освятим.
– Дык вот, Надежда, давай послушай, и бери во внимание – не употребляю уж и не вспомню скока дён!
И Серёга поведал все, что ему пришлось пережить этой ночью:
– Видать ноне шАбаш у них был! А, я… Я! Заприметил! – закончил он торжественно, будто посчастливилось ему присутствовать при событии, равном сотворению мира, и погрозил пальцем в сторону нового дома. Костькина мать все это время стояла, закрыв лицо снятым с головы полушалком, еле сдерживая душивший её смех. Но выдержала, дослушала до конца. Затем присела на ступеньку крыльца, вытерла мокрое лицо, и с трудом, давясь смехом, выдавила из себя:
– Господь с тобой, Серёжа, Костька с Митькой… дурачились там… – и, не выдержав, закатилась в беззвучных всхлипах. – А я и гляжу: он прибежал ранехонько…, мырк под одеяло… как мышонок… видать тебя с топором-то заприметили…- будто выжимала она сквозь беззвучный смех по одному слову.
Серёга рассеянно посмотрел по сторонам, задумался. Остановив взгляд на валявшемся топоре, приподнял руку и, резко опустив её, чеканя каждое слово, твёрдо, не допуская никаких возражений, изрёк: – Надя! Самогонки! Налей! ШабАш!