Добрый вечер, Женя!
Понимаю, как горько твоей дочери, столько работала, а получила дулю. Советую порыться тщательно в Инете, наверняка есть сайты, на которых опубликован черный список таких "заказчиков". В последние лет 15 такой метод одурачивания начинающих журналистов процветает здесь в Питере. Я столько раз об этом слышал. Мне, положа руку на сердце, журналистика надоела, как горькая редька. Изредка встречаю коллег, с которыми работал в разных изданиях, и все жалуются - стало неинтересно писать, сдавать материалы, брать интервью. Профессиональное выгорание. Мне еще в 1972 году, когда я пришел внештатником в «Ленинградскую правду», мой учитель Виктор Шурлыгин говорил, что репортер в 30 лет заканчивается, нужно переходить на аналитику. Я же всегда хотел стать писателем. Мне эта тяга так мешала, когда я был журналистом. Надо написать за два часа 150 строк об очередном летии со дня смерти Кутузова. Бегу в библиотеку, начинаю лихорадочно делать выписки. И потрясен трагедией этого человека, который ясно видел, что компания проиграна, что его бросают на амбразуру, что как только он перестанет быть нужен, выбросят как ветошь. Он к тому времени был уже трижды ранен, и все раны тяжелые. Здоровье - ни к черту. Умирал он тяжело, почти в одиночестве, на чужбине. И вот я, не укладываюсь во время, пытаюсь в этих 150 жалких строках написать об этой трагедии умного, честного, старого офицера. А начальница рычит - да не выйогивайся ты, сдавай быстрее! Другой журналист бы за час левой ногой настрочил компиляцию, и получил свои 15 рэ. А я - мучился, и когда писал, и когда материал вышел. От его несовершенства.
А что такое газета, и куда она годится, я понял еще до поступления на факультет. Работал в ВОХРе Адмиралтейского объединения, ехал на трамвае в общагу от метро Автово. Прижали меня добрые люди к двери носом. Февраль, мороз, снег, пустыри, на них редкий тростник. Вдруг вижу - вдалеке, над сараями, складами и тростником высоко в небо уходят желтые мачты парусника. Двери открываются на останвоке, я выпадаю из вагона, и бегом, через заснеженный пустырь к паруснику. Предъявляю вахтенному удостоверение внештатника, он берет под козырек. Вхожу в каюту капитана, и спрашиваю - а где вы паруса шьете? Капитан, старпом, боцман ошарашенно на меня смотрят. Перед ними на столе чертежи парусов. Они как раз совет держали, где пошить паруса. Потому что мастер Рякин из Кронштадта, который шил предыдущие, уже состарился, а заказывать в Англии валюты нет. Поворачиваюсь кругом и на следующий день уже в Кронштадте. Где искать мастера Рякина? Да в пивных. В восьмой нашелся мужик, который показал, где мастер живет. Захожу, знакомлюсь. Он как услышал, что паруса нужно шить, разохался, разнылся - старый стал, руки не слушаются. Показывает пальцы, толстые как сосиски, на суставах утолщения. Я - фунфырь на стол "Зубровки". Выпиваем - за славу русского флота, за Цусиму, за Гангут, за Петра Алекссевича. Первая кончилась. Я вторую."Варяга" запел. Рякин подпевает, со слезой поёт. Жена его подхватила. И потом начинаю мастера подначивать: это шта жа получается, мы англичанам всегда громаднейших люлей навешивали на суше и на море, а теперь в пояс им пойдем кланяться? Мы их десант тут у Кронштадта в штыки взяли! А теперь приползем – помогите, родимые? Как он бабахнул по столу кулачищем: не бывать этому! Передай капитану Митрофанову - берусь!
Как на крыльях прилетел я на "Седов". Митрофанов растрогался, предложил вместе книгу написать во время кругосветного плавания. И чтобы две фамилии на обложке. Он устроит меня на краткосрочные курсы кочегаров. Или операторов, уже не помню. Капитан подарил мне большую фотографию «Седова» идущего под всеми парусами, сделал трогательную надпись.
Вот я и написал материал для "Ленинградской правды". А начинался он отрывком из Грина, из "Алых парусов". "Капитан Артур Грэй выбрал для своего "Секрета" шелк цвета алой зари". И в день выхода долгожданного номера стою на проходной с левольвертом, охраняю атомные подводные лодки, а сам все на киоск газетный посматриваю. Когда же киоскерша придет? Пришла, замок не может открыть. Замерз. А оттепель, снег мокрый лепит. Бабка матерится, в замке ковыряется. Думаю, сейчас брошу пост, подойду, как захреначу в этот замок из шпалера! Открыла, стала внутри копаться. Гляжу, по улице Красной машина едет, газеты везет. Разгрузили… чтоб им пиво так наливали, когда они с похмела у киоска стоят. Стала бабка газеты пересчитывать. Тут меня сменили, я пушку сдал, к киоску побежал. Даю полтинник - отваливай, бабка на весь капитал газет. Она возмущенно - куда тебе столько? Я - гордо: "А у меня в ней репортаж напечатан". Схватил я пачку, открыл на четвертой странице газету, а там на три колонки разверстан снимок "Седова". И мой репортаж. Фамилия моя. Краской пахнет. От восторга в зобу дыханье сперло. Только глядь я под ноги: а там в луже лежит газета, развернутая именно на четвертой странице. И поверх моего репортажа плавает хабарик. И у меня на глазах бумага расклеилась, и табачная жижа поплыла над текстом, над моей мечтой. Вот что такое газета - ты этот текст в сердце выносишь, ночь не спишь, а выйдет газета, и уже через час ей кто-то жопу вытирает.
А слякотная питерская зима тем временем кончилась, и начались такие весенние денечки, когда душа моя улетала далеко – далеко, к тропическим островам, к островам в океане. Где на белый песок набегает соленая как ропа волна, а с пальм падают тяжелые кокосовые орехи. Виделись мне потрясающие своей красотой душу закаты над океаном, крен парусника, ровное журчание кильватерной струи за кормой. На столе росла стопка книг писателей – морских бродяг. Я перестал покупать «Золотое Руно» - слаб. Только «Трубка мира». Сделал себе еще две трубки в мастерской знаменитого мастера Фёдорова. Потому что "Моби Дик" уже был читан - перечитан и там капитан Ахав стоял в шторма на мостике с трубкой носогрейкой в зубах. А еще три трубки, набитые табаком, были заткнуты за кожаную ленту зюйдвестки.Сколько красного вина и даже кубинского рома выпил я с друзьями, рассказывая им о том, что увижу, каких креолок буду целовать в тугие груди.Мне завидовали, хлопали по плечу, говорили - старик, ты напишешь потрясающую книгу!
В кругосветку меня КГБ не пустил. У меня допуск был оформлен для работы в ВОХР.Охранял то я атомные подводные лодки. Запрет выезда за границу. И вдобавок был я - лимита. Меня не только не пустили, но и глаз положили на молодого внештатника. И пришлось мне с ними очень скоро схлестнуться и выйти победителем. Об этом я тебе подробно напишу в следующем письме. А когда я рассказывал историю про паруса для «Седова» в нашем студенческом театре факультета журналистики, в меня влюбилась девочка Лизка. Но это уже совсем другая песня.
До свидания, дорогая Женечка Лёвкина.
Твой староста 6 группы Виктор Терёшкин