Пить я не умею. Совсем. Как говорил старший прапорщик Будуев в таких случаях: «Товарищи солдаты, запомните на всю свою жизнь: не можете пить - сосите говно через тряпочку». Советом я ни разу не воспользовался, но запомнил. Как всякое мудрое выражение, оно не раз всплывало у меня в памяти в самый неподходящий для этого момент. Или подходящий? Словом, всякий раз тогда, когда я может был бы уже и рад, но поздно.
Речь идет не о банальных отравлениях алкоголем в 18 лет, когда заливаешь окна квартиры этажом ниже, едва навестившим тебя «Агдамом», и даже не о заблеванной 23 февраля 1989 года гауптвахте в городе Северодвинске, Архангельской области. Бывали истории и похуже, о которых вспоминаешь крайне редко и только по случаю. И не то, чтобы без этих воспоминаний жизнь кажется пресной, и даже не для вразумления подрастающего поколения, а просто в силу того, что истории эти оставили в сознании глубокий след недоумения, который, подобно заросшему травой противотанковому рву, будит память о прошедшей войне.
На войне я не был, но зато служил в армии два года рядовым стройбата. Была страна такая – Советский Союз, вот, я ей и служил. Ну, как служил, строил казармы для подводников. Подлодки тоже видел, атомные, с крыши казармы, которую мы строили для личного состава этих субмарин. Кладу кирпичи и любуюсь, как они стоят на верфях Северной Двины.
Чем Советский Союз был хорош, так это тем, что много в нем разных национальностей проживало. Вот, в армии я с ними со всеми и познакомился. Включая экзотических курдов. В моем отделении их сразу два было. Черные как негры, но веселые. В моем отделении все были веселые, грустных не было. Чеченец, и тот был веселым. Муслимом звали. Любил рассказывать истории из своей жизни, над которыми все смеялись, а я даже записывал. Одна про собаку была.
«Бил у меня собак. Красивий: белий-белий. Пошел собак в лес и не вернулся. Съели его пидорасы корейцы». А другая история, про то, как он с крыши с зонтиком прыгал. Бил у него костюм, тоже красивий, и тоже белий. В этом костюме он со свадьбы вернулся и решил проверить, может ли зонтик служить в качестве парашюта. Упал он прямо в грязь перед домом. Ирония заключалась в том, что в доме проживала его слепая тетя, которая пыталась на ощупь опознать родного племянника, и не могла, потому что уходил-то он в чистом костюме, а вернулся грязный, как черт. Не смешно, скажите, но это как сказать! Мы, помню, смеялись очень, то ли он так комично показывал, как тетка его ощупывает, то ли молодые были, не избалованные всякими Камеди Клабами и кулинарными шоу.
Шоу я зря приплел, ну, да ладно. В общем, в моем отделении вся линейка национальностей была представлена. Русский был я один, еще, правда, был один приятель, с которым мы с одного пункта призывались, но его вскоре отправили еще дальше на Север, чтобы мы друг на друга плохо не влияли. Хотя, там и без него было кому дурно влиять. Другие роты и отделения были сполна укомплектованы бойцами из Великой, Малой и Белой Руси. Новобранцы были представлены в основном людьми, имевшими какие-то криминальные истории за плечами. Встречались и такие, кто успел и по два срока отсидеть. Такие, вот, бойцы. Как раз закон вышел, чтоб брать на защиту отчизны всех годных. Чувствовали, видать, что Союз вот-вот развалится, и, в случае чего, одна надежда на нас, на стройбат. Чтобы голыми руками, так сказать. Ну, и в правду сказать, оружие этим людям доверять было нельзя категорически. Первым делом, новый призыв новобранцев изловил и переколотил всех тех старослужащих, которые из окон страшными голосами вопили: «Духи, вешайтесь!», когда мы в часть заходили. Командиры понять ничего не могли, потому что «дедушки» народ гордый, жаловаться не привык, не положено «дедам» на молодых жаловаться. «Молодые», правда, были не так уж и молоды, превосходили их как числом, так и опытом, с букетом вредных привычек и знанием каторжанских обычаев.
«Духи» расположились с комфортом: сооружали кипятильники, соединив пару безопасных лезвий с помощью нитки и спички, в качестве изолятора, пили невозможно горький чай из выкрученных плафонов, от которого бешено начинало колотиться сердце, приспосабливали электрические бритвы под машинки для битья татуировок, воровали, продавали и пропивали все, что представляло хоть какую-то ценность.
А пить я не умел. Но и не пить я не мог, надо было как-то соответствовать окружению. А потом, два года на Севере в стройбате это ужасно долго, если не пить. Очки я не носил, с библиотекаршами еще не задружил, а с побритой на голо головой, так и вовсе походил на кавказца. Собственно, я и призывался из Ессентуков, с Кавказа, то есть. И там, на Кавказе, как известно, живут особые люди, которые ходят по склонам гор и ищут повод проявить свой гордый нрав. Поскольку таких как я «с Кавказа» было много, то все они довольно быстро организовались в некое подобие «землячества», одним из кодексов которого был категорический отказ от выполнения любой женской работы. То есть, полы мыть, как бы, «в падлу». Периодически кого-то из «кавказцев» отправляли за это на гауптвахту. Отправился и я, в свой черед.
Гауптвахта использовалась как биржа для бесплатной рабочей силы на предприятиях Северодвинска. Ну, наверное, не совсем бесплатной, и начальнику кое-что с этого перепадало. Нам же перепадало, то, что падало. Мешки с сахаром разгружать не интересно. Зато на кондитерской фабрике мне понравилось. Там работали какие-то изможденного вида невеселые и малоразговорчивые женщины, которых визит группы отчаянных арестантов несколько отвлек от монотонного занятия лепки булочек из теста. В два щелка, они добыли лимонную эссенцию, которую мы тут же разбавили в металлической кружке водой и пустили по кругу.
Лично я был разочарован. Никакого действия этого зелья на организм я не ощутил, и только уже в просторной камере, после сытного ужина тушеной капустой я почувствовал неладное.
После отбоя, во время традиционного обмена анекдотами и историями из жизни я, вдруг, осознал, что смысл рассказов от меня ускользает. То есть, я все слышу, но соль уловить не могу. Не смешно мне. Тогда чему же я улыбаюсь? – спросил я себя и тут же получил ответ от голоса, внезапно начавшего вещание в моей голове:
- Ты улыбаешься самому авторитетному человеку в камере.
Эта мысль меня удивила, и я усилием воли стер с лица прилипшую гримасу.
- Почему я улыбаюсь? – продолжал я вопрошать внутренний голос.
- Потому, - отвечал мне голос, что миром страх, все в нем основано на том, что люди подчиняются любой власти и любому авторитету, под страхом наказания или смерти. Улыбкой ты выражаешь свою лояльность.
И тут, перед моим мысленным, что называется, взором начали вращаться Земля, планеты солнечной системы, галактики. Все атомы и вещества, из которой состоит мироздание, пришли в движение. Причем двигалось это с ускорением, достигая каких-то космических скоростей, грозящих взорвать меня изнутри.
Это напрягло. Но диалог с внутренним голосом не прекратился. Голос излагал сжато, точно, конспективно, сопровождая сказанное визуальным рядом, как на хорошей лекции с 3D проектором.
Дальше последовали объяснения, из которых я понял, что вечное движение – это и есть реальное свойство мироздания. И даже время в этой системе не имеет никакого смысла - в одну секунду рождаются и умирают тысячи миров, и ничто не прибывает в покое и в протяженности. Времени нет, как нет и смерти. Смерть это всего лишь переход из одной формы в другую. Есть только скорость вечных преображений, и переживание этого состояния подобно тому, что испытывал бы человек, мчащийся на болиде прямо по Млечному пути.
Тут стало ясно, что надо тормозить, потому что можно и не вернуться из этого путешествия. Те самые молекулы, из которых состояло мое тело, начали набирать потенциальную скорость, норовя включиться в этот торжественный парад элементов во Вселенной.
Я попытался сосредоточится на том, что происходит вокруг меня в реальности, и понял, что никто не замечает происходящих со мной метаморфоз. Мои приятели и соседи по камере продолжали лениво травить анекдоты и с ними явно ничего экстраординарного не происходило.
Тем временем, внутренний голос продолжил увлекательный экскурс в процессы мироздания.
Так, вот, согласно его утверждениям, покой, а вернее его иллюзия, устроены только на Земле. Это состояние, когда мы переживаем свою жизнь в истории, от рождения до смерти, само понятие истории, как протяженного во времени процесса, возможно только здесь. И страх смерти, это, собственно, условие того, что это состояние покоя останется незыблемым, потому что сама жизнь, в той форме которая она существует на земле, нуждается в поддержании этой иллюзии.
Власть, любой авторитет, словом, все те, кому мы улыбаемся, призваны следить за тем, чтобы люди продолжали бояться смерти, и поэтому сурово наказывают за всякое отступление от правила. Те из людей - самые просвещенные, кто осознал условность смерти, перестают испытывать страх и, тут же, нарушают равновесие системы.
Христос, как частный случай этой истории. Одна и та же история повторяется на Земле с постоянством часового механизма. Всегда находятся тот, кто поднимает бунт. Для него все заканчивается. Поскольку смерти нет, то он не умирает, а включаются в процесс бесконечных преобразований, в центре которого стоит некая Мысль, приближение к которой сулит достижение истинного счастья, недоступного на Земле.
Ну, тут я смекнул, что речь идет о чем-то серьезном, что меня, по всей видимости, ожидает. Стены камеры должны были с минуты на минуту рухнуть и обнаружить выход в открытый космос. Я уже был твердо уверен в том, что меня окружают декорации. Система держала палец на спусковом крючке и требовался только знак, чтобы его нажать.
Я огляделся вокруг, и почувствовал, что мои сокамерники смотрят на меня с подозрением - это они были сейчас той властью, которая была призвана заметить сбой системы. Надежды на благополучное возвращение к привычной реальности почти не осталось. Я слишком много знал и поэтому должен был или умереть, или, как минимум, сойти с ума.
Впрочем, смерти нет, уверял меня голос, меня ждала скорость и вечный кайф преображений, в обмен на индивидуальность. И вот тут-то мне стало себя жаль, жаль этой своей жалкой индивидуальности, закованной на Земле в законы страха. Я не желал никаких преображений. От скорости, разрывающей организм, тошнило, хотелось вернуться к состоянию покоя любой ценой. В тот момент, мне не пришло ничего умнее в голову, чем произнести несколько раз вслух, родившееся в уме заклинание: «Я признаю законы страха». Это было, наверняка, глупо, но действенно. Вскоре газы лимонной эссенции прорвались из желудка и ударили в нос. Камеру наполнило благоухание лимона, а я буквально облился слезами. Слезы лились рекой. Мои суровые сокамерники не могли понять причины столь внезапной сентиментальности.
- Пахнет как в лимоновой роще! – заметил я, вытирая слезы, промокшим насквозь полотенцем.
Все дальнейшие эффекты более или менее походили на симптоматику банального отравления. Ночь прошла незаметно, утром я уже был в состоянии разговаривать с посетившим гауптвахту врачом, которому вкратце изложил свою версию произошедшего, предусмотрительно взвалив вину за свое отравление на ни в чем не повинную тушеную капусту. Честно говоря, мне стоило большого труда удержаться, чтобы не начать проповедь в духе: смерти нет. Это было откровением, с которым я не знал, что делать.
На следующий день мы всем личным составом гауптвахты загружали в грузовик декорации местного театра, уезжающего на гастроли. Тогда я был слишком погружен в себя, чтобы оценить тонкую иронию напрашивающейся аналогии.
Пару недель после этого случая меня подмывало с кем-нибудь поделиться пережитым, и только риск прослыть сумасшедшим меня удержал от неминуемой палаты в желтом доме.
Все уходит, время стирает портки и портянки памяти в холодных водах Стикса. Откровения теряют свою силу и уже ни к чему не обязывают. В памяти остается то немногое, что, пройдя испытание временем, кристаллизуется в короткие житейские истины, какой, например, одарил человечество старший прапорщик Будуев, дай бог ему долгих лет жизни и крепкого здоровья.